Владимир Сергеевич курил на заднем дворе. Вышел Концевич, присоединился к Владимиру Сергеевичу. Тот не возражал. Некоторое время курили молча, глядя как Иван Ильич и Георгий занимаются по хозяйству, причём «начальник живой тяги» нещадно донимает нового санитара по сущим пустякам, а тот только зубами скрипит.
– Эк вас княгиня! – наконец слегка саркастично изрёк Концевич.
– Была совершенно права, – равнодушно откликнулся Владимир Сергеевич. – Она не маленькая девочка, а руководитель клиники. В нашей культуре принято опекать и оберегать женщин. Право слово, ничего дурного в этом нет. Но пришло время всем уяснить разницу между поданным манто, своевременно открытой дверью и равенством в принятии решений и должностей. Что, впрочем, не помешает вовремя подать манто.
– В особенности если никакого манто, признаться, и нет! – Концевич указал подбородком на выскочившую во двор Марину Бельцеву. – А есть, к примеру, тяжёлая корзина.
У младшей сестры милосердия в руках действительно была корзина, судя по всему, тяжёлая. Она проследовала с ней в сторону акушерского блока.
– Вы, господин Кравченко, такой же раб сословностей и условностей, как все прочие. Не ставьте себя выше других. Одно дело в бою: что адмиральское пузо, что матросское – одна требуха лезет. Другое – в миру. Где, признаться, любая баба – от княгини до профурсетки – по требухе тоже неотличимы. Однако манто вам в голову пришло. В такую светлую голову, как ваша.
Кравченко промолчал. Отвесив поклон и усмехнувшись, Концевич зашёл в клинику.
– Я заметил: не любят они друг друга, – вырвалось у Георгия. Невозможно быть в связке с человеком и всё время молчать. – А Вера Игнатьевна на представлении говорила, что этот того продвинул.
– Они тебе что, красна девица с добрым молодцем, чтоб друг друга любить?! – рыкнул Иван Ильич. – Не твоего ума дело, чего там у господ докторов!
– Иван Ильич, что ты до меня пристал, как локоть сбоку! – взорвался Георгий. – Что я тебе сделал, если я тебя знать не знаю?! Пусть бы подрался, да отвязался! – новый санитар сплюнул.
Иван Ильич с готовностью оставил работу. Прищурился. Стал наизготовку.
– На кулачках, значит?
– На кулачках!
Вера Игнатьевна и Матрёна Ивановна шли по коридору.
– Мотя, нам акушерок набрать надо. И врач не помешает, я в Керчь написала, там моя давняя знакомка работает. Ты новенькую сестричку бабичьему делу обучай. Сообразительная, руки способные.
Тут как раз навстречу им та самая новенькая и принеслась, перепуганная:
– Кучер с санитаром драку на дворе затеяли! Я из женского здания шла…
Вера стремительно зашагала на выход. Матрёна, ахнув, прихватила юбки и понеслась следом. Марина Бельцева последовала за ними. Любопытно же! Ей всё нынче было любопытно. Здесь был совсем другой мир. Здесь было куда свободнее и спокойнее, чем в господском доме. Здесь её не считали за неодушевлённый предмет, при котором всё можно и с которым всё можно.
Вера вышла на крыльцо. Иван Ильич и новый санитар мутузились. Это выглядело прекомично. Оба были сильны, разве Георгий в ногах потяжелее, Иван Ильич поманевренней, но санитар был в целом крупнее, так что давил корпусом. Вера еле сдерживала смех. Выскочившая следом во двор Матрёна кружила вокруг мужиков, сцепившихся за грудки. Вера, покачав головой, ринулась промеж сопящих бугаёв. Бельцева застыла в дверном проёме, раскрыв рот. Молниеносным неуловимым движением княгиня вывернула мужикам руки за спины так, что те вынуждены были застыть в низком поклоне аккурат напротив Матрёны.
– Выбирай! – скомандовала княгиня.
– Я?!
– Не из-за меня эти добры молодцы передрались!
«Добры молодцы» кряхтя, пытались вывернуться. Вера Игнатьевна чуть сильнее заломила руки, рявкнув:
– Была команда?!
– Марина, идём, у нас дел невпроворот! – елейным голосом промолвила Матрёна Ивановна и направилась к дверям. Бельцева попятилась не в силах оторвать взора от диковинного зрелища: женщина легко удерживает двух здоровых мужчин. Чудеса, да и только!
– Никаких чудес! – Вера не сочла возможным оставить детское удивление Марины без разъяснения. – «Путь пустой руки»[29]. Любой может выучиться. При должной степени терпения. Русский кулачный бой при прочих равных бессилен против «пустой руки».
– Выпустите, бога ради, Ваше высокоблагородие! – простонал Георгий.
– Вера Игнатьевна, отпустите, чёрт бы вас побрал! – прокряхтел Иван Ильич.
Вера бросила вопросительный взгляд на Матрёну Ивановну, застывшую на крыльце с видом боярышни, какой её увидел кустарь лаковой миниатюры, творящий по мотивам художника Маковского.
– Ни один предложения не изволил сделать! – отрезала Матрёна и горделивой павой зашла в клинику. Бельцева юркнула за ней, чуть не получив дверью по носу.
Вера отпустила мужиков и расхохоталась. Отсмеявшись, с недоумением посмотрела на соперников, которые оправлялись, пыхтели и утирались. Были в крайней степени недовольны тем, что их баба скрутила, и старались друг на друга не глядеть.
– Что, ни один?!
– А я чего?! – сорвало в нерв Ивана Ильича. – Она ж вся такая важная, куда там ваше дело! Командирша вся из себя! Перед этим ещё задом вертит.
Вера Игнатьевна уставилась на Георгия.
– А он чего?! – раздражённо огрызнулся тот. – Сказал бы прямо! Я почём должен знать, что он меня из-за бабы невзлюбил?! Я привычку имею, Ваше высокоблагородие, с товарищами плечом к плечу. А не… не с интриганами боками тереться!
Такого оскорбления Иван Ильич не в силах был перенести. Он развёл руками, глаза его увлажнились. Дрогнувшим голосом он еле выговорил:
– Ну знаешь! Ты при-при, да не напирай!
Вдруг он взвился весь, как пружина, и бросился на расслабленного противника, толкнул его руками в грудь. Застал, что называется, врасплох. Георгий упал – неудачно упал – нелепо качнулся на земле ванькой-встанькой, штанины задрались, и Ивану Ильичу, собиравшемуся броситься на лежачего санитара, явились деревянные протезы. Вера только головой покачала. Села на крыльцо. Достала портсигар. Сейчас будут представлены акты второй и третий: раскаяние и братание. Здесь русский дух, здесь надрывом пахнет. Здесь на неведомых дорожках Фёдор Михайлович бредёт на курьих ножках[30].
Минут через пять, после слёз, наматывания соплей на кулак и ожидаемых рукопожатий и объятий, Иван Ильич и Георгий Романович уселись курить рядом с княгиней. От её папирос отказались. Извозчик угостил санитара самокруткой. Как сказать: угостил! Если бы тот отказался от «угощения», Иван Ильич его бы проклял. Таковы особенности русской любви.
– Чего сразу не открылся, шишига безногий?
– А что это меняет, старый чёрт?
– Всё это меняет! Не сильно-то ты и моложе!
– Ничего это не меняет! Сильно, не сильно, а чутка есть. Ничего не меняет, что я без ног. Не сильно-то я и без ног, как видишь. Во всяком случае… – Георгий покосился на княгиню, глаза её смеялись – ну, значит, можно и шуточку отпустить негромко, – во всяком случае, с бабами это ничего не меняет!
– Тьфу! Дурья твоя башка! – сплюнул извозчик и протянул Георгию руку. – Давай по новой: Иван!
– Георгий! – санитар с радостью протянул в ответ увесистую ладонь.
– Тот самый? Держит ангел копиё…
– Бьёт дракона в жопиё!
Пока они хохотали, обнимались и целовались троекратно, Вера Игнатьевна зашла в клинику. Распря была улажена. Хотя, как ни бейся, а инвалида равным не признают. Стал бы Иван Ильич таким добрым, если бы да кабы! Рассмотрел бы так скоро, что Георгий – хороший мужик? Или в нём сострадание, опять же надрывное, заголосило, что он и за бабу сражаться со счетов сбросил? Или индульгенцию себе искал? Вроде и нравится Матрёна, но и жизнь менять охоты нет. Тут ещё дел навалилось с реорганизацией, лошадок много, карет добавилось. Какая уж тут семейная жизнь? А для Моти возможна семейная жизнь? А для Георгия? А для неё самой?! Какого дьявола такие глупости в голову лезут?! Кого-то можно в этом мире назвать совершенно неискалеченным? Или нет таких? Тьфу, сами разберутся! Ты с собой, княгинюшка, разберись, будь так добренька.
– Теперь Матрёшка нам устроит! – ухмыльнулся Иван Ильич.
– Чего устроит?
– Показательную гастроль устроит. Бабы страсть любят, когда за ними по двое сохнут.
– Это если гниды.
– Ты где бабу не гниду видал, а? – Иван Ильич толкнул Георгия плечом.
– Я-то самолично такую не видал. Но рассказывают, что и не гниды бывают. Хотя мне, повторю, не попадались, – Георгий толкнул Ивана Ильича плечом в ответ и подмигнул.
Хорошо, что Вера Игнатьевна их уже не слышала. Она бы сейчас не смогла ответить: гнида она баба или не гнида. И почему она сейчас собирается нарядиться как следует, быть невероятно обворожительной на банкете? Зачем это ей, если она вроде как не придаёт этому особого значения? И так хороша. К тому же она знает, что там будет присутствовать… Но ещё не знает, почему и в каком качестве. Для Сашки Белозерского она в гробу бы видала так наряжаться. А для того? А если сказать: для себя? Кому сказать? Себе? Это, Вера Игнатьевна, и называется самообман, который вы так не терпите в людях. А в себе? В себе терпите? Вы вроде не поклонница Леопольда фон Захер-Мазоха, наряжавшего героинь своей дешёвой порнографии в гуцульские кацабайки и сдабривая их кнутами и канчуками. Во всяком случае, вы, княгинюшка, не та, над которой будут издеваться. И не та, что будет издеваться сама. Вы абсолютно нормальный, неискалеченный человек!
Во главе банкетного стола посадили, само собой, профессора Хохлова. По его правую руку расположилась княгиня Данзайр, по левую – старший Белозерский. За Николаем Александровичем сидел Владимир Сергеевич Кравченко, место рядом с Верой пустовало, она была не столь любопытна, чтобы заглядывать в карточку. Без нужды. Она догадывалась, кто предназначен ей в соседи. Далее все расположились по ранжиру.
Вера Игнатьевна была настолько просто прибрана, что напоминала античную богиню, снизошедшую до пиршества в компании смертных. Николай Александрович изрядно скучал по ней и по возвращении из Берлина ещё не имел чести, удовольствия, счастья, чёрт возьми, и чего там ещё… лицезреть её! Вот только на официальном открытии, считай, увиделись. Теперь ещё банкет. Разве ж это годится?! Особенно не годится любоваться Верой Игнатьевной, когда произносишь речь. Неприлично так коситься, чай, не мальчишка.
– Я уверен: клиника станет лучшей в столице! А то и в обеих! И мы, безусловно, переплюнем одесситов, этих любителей пускать пыль в глаза, с их первой, видите ли, в Российской империи Станцией скорой помощи![31]
В залу вошёл тот, кого Вера так опасалась и так ждала. Собственно, всё отгорело (это правда!), и никакого интереса он у неё не вызывал (не врать себе!), разве только игра (а как быть с тем, что ты слишком азартна и никогда не играешь? I[32]). Останови внутренний монолог, потому что вошедший пялится на тебя, а ты пялишься на него. Это крайне неприлично как минимум в тот момент, когда Николай Александрович, неприлично же пялясь на тебя, произносит приличествующую речь.
– А вот и Илья Владимирович, – старший Белозерский приметил вошедшего, со всем почтением дожидавшегося окончания здравицы. – Милости прошу к нашему шалашу! Рад, рад!
Покровский и старший Белозерский крепко пожали друг другу руки, приобнялись, хотя Николай Александрович и держал наполненный бокал на отлёте. Движения их были опытны, выверены, они были статны и ловки. Помимо воли княгиня залюбовалась короткой интермедией.
– Господа!.. Дамы и господа! Позвольте отрекомендовать обществу Илью Владимировича Покровского! Человека не только богатого, но и щедрого. Не только мудрого, но и великодушного. Господин Покровский изъявил горячее желание пользовать своих фабричных в больнице «Община Святого Георгия» и уже приобрёл, как выразились бы заокеанские коллеги-капиталисты, корпоративную страховку. Но это ещё не всё. Я пригласил Илью Владимировича стать акционером нашего предприятия и совершенно не удивлён тем, что этот дальновидный человечище принял моё приглашение. Прошу любить и жаловать!
Раздались аплодисменты. Покровский поклонился собравшимся ровно настолько, чтобы и почтение выразить, и восхищение принять. О, это он умел виртуозно! Старший Белозерский не заметил, как скорчило его родного сынка, сидевшего на положенном ему отдалении. Николай Александрович самолично наполнил бокал шампанским и вручил его Покровскому.
– Николай Александрович преувеличивает мои добрые намерения, как это свойственно хорошим людям, – начал господин Покровский ответную речь в меру шутливо, в меру мило и безмерно обаятельно. Как Вера ненавидела его за это победительное обаяние! – Я, да будет вам известно, отъявленный мироед, и в любом предприятии меня интересуют три вещи: выгода, выгода и ещё раз выгода! В чём же моя выгода? Выгода очевидна, господа!.. И дамы! – он наособицу поклонился Вере, отсалютовав ей бокалом. – Здоровые рабочие и служащие – здоровая фабрика. Здоровая фабрика – богатая фабрика. Так что выпьем за здоровье и закономерно проистекающее из него процветание!
Ах, как обманчиво простодушно умел он улыбаться! Сейчас Вера его не терпела! Когда раздался звон бокалов, позволила себе задержаться у бокала Хохлова, будто в суете не заметив протянутого навстречу бокала Покровского. Он усмехнулся, старая лиса! Отпил и присел рядом с Верой Игнатьевной, куда его проводил самолично Николай Александрович, и завёл разговор с Алексеем Фёдоровичем Хохловым, немного склонясь к княгине, ибо так было учтиво по отношению к профессору.
Концевич, сидевший напротив младшего Белозерского, отметил, что тот имеет вид щенка, отшлёпанного веником. Ася, сидевшая рядом с Александром Николаевичем, ничего не замечала, потому как была раздавлена роскошью и тем в особенности, что её наряд не соответствует… ничему не соответствует. А уж в сравнении с княгиней она и вовсе мусор щепочный, какой, бывает, бьётся о борта белоснежных яхт.
Кравченко бросил на Анну Львовну беспокойный взгляд, но она его не заметила, смотрела в тарелку, не зная, как подступиться и стоит ли есть вообще. Аппетита, признаться, в последнее время особо не было. Сейчас на еду было неприятно смотреть, поскольку вокруг тарелок выстроились ряды приборов, и все с ними весьма ловко управлялись. Дмитрий Петрович и вовсе виртуозно. Ася же не знала предназначение как минимум половины из них, хотя в приюте у них преподавали домоводство и правила столового этикета.
– Прекрасно! – сказал Концевич, допив до дна. – Больше денег – лучше клинике. Лучше клинике – лучше нам!
– А как же общее благо? – уставился на него младший Белозерский. – Ты сам, помнится, твердил мне, что кабаки, подобные этому, – оплот партии кадетов[33], которые не что иное, как партия игрушечная, липовая и пособники власти сатрапов. Как же твой социализм?!
– Ты не по адресу сатанеешь, дорогой мой, – ухмыльнулся Концевич. – И не по причине общего блага ищешь повод спустить пар!
Белозерский собрался вскочить, но тут ему на плечо мягко легла сильная рука.
– Господин Концевич социалист? – ласково спросил Владимир Сергеевич. Он решил подойти поинтересоваться, как чувствует себя Ася. Но вовремя поспел и для другого.