Чотон, Хэмпшир.
В это же время
Франсес Найт смотрела, как они сидят на скамье во дворике внизу и пьют чай на свежем августовском воздухе. В галерее, на втором этаже, у нее было креслице у елизаветинских окон, где каждая панель была украшена гербом наследующих поместье и датами их жизни. Чаще всего она любила смотреть в это окно в годы своей юности, и теперь, когда покидать дом ей было все труднее, вновь сидела возле него.
Аделину Гровер она часто видела в церкви, а однажды имела дружескую беседу с ее матерью, Беатрис Льюис. Доктор Грей же был всегда на виду у всей общины – он десятки раз помогал новорожденным появиться на свет и намного чаще провожал усопших в загробную жизнь, в придачу занимаясь многочисленными травмами и болезнями. В последние месяцы он навещал ее больного отца, но в этот день его визит был незапланированным.
Ей хотелось узнать, о чем они говорят, и, повернув свинцовую ручку, она открыла окно и прислушалась.
Она ожидала услышать иное.
– Я нашел еще кое-что, в сцене, где мистер Вудхаус сомневается, стоит ли оставлять мистера Найтли и Эмму и совершить запланированный променад в одиночестве, и оба немедленно начинают уговаривать его поскорее уйти. Вот, сейчас покажу…
Франсес видела, как доктор Грей вытащил маленькую книжицу из внутреннего кармана пиджака, на что Аделина ответила коротким смешком.
– Носите «Эмму» у самого сердца, доктор Грей?
Он улыбнулся, листая страницы, пока не нашел то, что искал:
«Явился мистер Найтли и немного посидел с Эммой и мистером Вудхаусом, пока тот, заранее решивший прогуляться, не собрался исполнить намеренное, чем вызвал горячее одобрение со стороны гостя и дочери, несмотря на собственную воспитанность и принесенные им мистеру Найтли извинения».
Аделина наморщила носик.
– Мне кажется, вы чересчур пристально вчитываетесь.
– Да нет, наверное, хотя… может быть. Этой сценке отводится несколько строк, мистер Вудхаус колеблется, а мистер Найтли не уступает, и так комически обнажается суть их неподатливой натуры – один суетится, хлопочет о своей репутации, второй же, прямолинейный, резкий – о своей. Если же задуматься, то это максимум того, что в данный момент Остен позволяет себе сказать о потаенном взаимном влечении Эммы и Найтли, слишком поглощенных прошлым и создавшимся положением. Благодаря этому мы ошибочно полагаем, что неприязнь Найтли к Фрэнку Черчиллю вызвана тем, что тот, будучи старше Эммы, проявляет к ней излишнее внимание – отца она водит вокруг пальца, а значит, кто-то из персонажей должен вести себя именно так, и виной тому никак не чувство ревности, одолевающее Найтли.
– Найтли тоже ни о чем не догадывается, неужели ни один мужчина не понимает, что влюблен? Почему у нее столько героев, неспособных к самоанализу? Неужели в этом вся суть человеческой глупости и судьбы – поступать неосознанно, не сознавая сути наших поступков, не понимая, почему мы любим кого-то? Не потому ли подобные романы ничем не кончаются, а если наоборот, то лишь благодаря слепому везению? – спросила Аделина.
– Мне кажется, что персонаж, обладающий четкой мотивацией и способный к саморефлексии, менее привлекателен для читателей. Взять хотя бы Фанни Прайс.
Аделина знала, что доктор Грей терпеть ее не может.
– Полагаю, на уровне подсознания читателю претит подобная чистота помыслов и намерений, – продолжал он. – Напрашивается вызов: «Давай же, нужно все испортить, поступай как все. Влюбись в Генри Кроуфорда». Мы любим Джейн Остен за то, что ее герои, несмотря на всю свою блистательность, не лучше и не хуже, чем мы сами. Они абсолютно, совершенно человечны. Отрадно знать, что она сумела разгадать всю нашу суть.
Франсес медленно закрыла окно, устроилась поуютнее в своем убежище и закрыла глаза. Как давно она ни с кем не говорила о чем-то важном! Чем реже она покидала свой дом, тем меньше друзей приходило к ней в гости. Ей было ясно почему – в дружбе не должно было быть никакой логики.
В доме жили лишь она, ее больной отец, занимавший комнату на втором этаже, Жозефина и две молодые служанки – Шарлотта Дьюар и Эви Стоун, в чьи обязанности входила стирка и уборка. Днем появлялись конюх Том, присматривавший еще и за садом с ее любимыми розами, яблонями и тыквами, и Адам Бервик – вечно грустный, молчаливый, работавший на ее полях.
Теперь, когда ее отец был смертельно болен, она оставалась единственной из рода Найт. Случилось то, чему так усердно противились ее предки, усыновив Эдварда Найта, и случилось именно с ней. Мысль о том, что она так и не вышла замуж, не родила ребенка, причиняла ей невыносимые страдания. Все ее наследие теперь тяжким грузом легло на ее плечи, и она оплакивала не только эти старые елизаветинские стены, но и оборвавшуюся благодаря ее ошибке нить наследия великой писательницы – ошибки, от которой ее бы мог предостеречь кто-то из хороших друзей.
Она казнила себя и за то, что не умела дружить. Когда-то, будучи одной из самых заметных фигур местной общины, она охотно отводила свое поместье под осенние и весенние празднества, а зимой устраивала катания на санях с холма. Она всегда готова была помочь чужому горю и посочувствовать ему. Ей придавало сил то, как люди делились с ней своими переживаниями, и она всегда думала о том, как можно им помочь. Сейчас же она ненавидела себя за то, что не могла понять причины собственного бессилия. Если бы только она могла найти от него какое-нибудь средство!
Жалеть себя она не желала, зная, что многие семьи в округе страдали гораздо больше, чем она. Семья Бервиков лишилась отца, а вслед за тем и двух сыновей, погибших в одном сражении. Несчастен был и доктор Грей, чья жена не могла иметь детей и так глупо погибла, а люди каждый день делились с ним своим горем, и он относился к ним с участием и заботой, как и всегда. Она не могла представить себя на его месте.
И если жизнь казалась ей чередой потерь, то ей было что терять: фамильное наследие и все привилегии, дарованные богатством. Пусть в этом была не только ее вина, но теперь она осталась одна, и ей не с кем было разделить тяжесть этой ноши.
Капли дождя забарабанили по ставням, и она позвонила в колокольчик, лежавший на красном бархате сиденья. Через несколько минут на лестнице, что вела в галерею второго этажа, появилась Жозефина.
– Спасибо, Жозефина. Ты знаешь, как я не люблю пользоваться этим колокольчиком.
– Знаю, мэм, – кивнула повариха. – Уж вы-то всегда на кухню ходили с охотой.
– Поверенный уже явился к отцу?
– Да, мэм, ровно полчаса назад. Мистер Форрестер все делает вовремя.
– Наверное, они решают вопрос с имением, раз его визит так затянулся.
Франсес вновь выглянула в окно, увидев, что доктор Грей пытается укрыть Аделину от дождя своим пиджаком.
– Жозефина, Том и Адам уже должны были закончить все дела в конюшне – сегодня овца должна была принести ягнят. Попроси Тома отвезти Аделину домой на автомобиле, иначе она совсем промокнет.
Жозефина спустилась обратно по дубовой лестнице, неся Аделине зонт и неожиданное предложение мисс Найт.
Выслушав Жозефину, Аделина и доктор Грей переглянулись, и он поднялся со скамьи, и она вслед за ним, прикрываясь от дождя пиджаком и придерживая его правой рукой. Левой же она потянула доктора за рукав рубашки, и этот жест так взволновал его, что он замер, снова взглянув на нее.
– Я в порядке, дождь – это ерунда. Но мне бы хотелось взглянуть на новорожденных ягнят. Заодно и дождь переждем.
Доктор Грей, чуть помедлив, поблагодарил Жозефину:
– Пожалуйста, передайте мисс Найт, что мы благодарим ее за заботу, но поступим так, как предложила леди Гровер.
Аделина стояла рядом с доктором, все еще укрываясь его пиджаком, и Жозефина протянула ей зонтик, бормоча: «Один пиджак погоды не сделает». Она поблагодарила ее и вернула ему пиджак, провожаемая пристальным взглядом старухи.
– Что это с ней? – спросила Аделина, ведомая доктором к старинной конюшне по дорожке, мощенной красным кирпичом. – Мы ее чем-то обидели?
– Полагаю, Жозефина Бэрроу не из тех, кого легко оскорбить.
– Наверное, виной тому все эти хлопоты в огромном пустом доме, где живут лишь она, ее немолодая хозяйка и этот черствый, вредный старик. Помню, в детстве мисс Найт приводила меня в трепет, но я ее не боялась. Просто тогда она казалась мне такой спокойной, хладнокровной и полной достоинства! А сейчас она вообще ни с кем не видится.
– Франсес всегда мне нравилась. Не думал, что она останется совсем одна. Ей, должно быть, очень тяжело.
– Как вы думаете, почему она так и не вышла замуж?
– Ее родители были чересчур разборчивы, и выбора у нее почти не было. Какая ирония: ее предки были из йоменов, даже не джентри-фермерами! И видит бог, трудно найти подходящего жениха, будучи скованной всевозможными ограничениями и рамками.
– А она пыталась? Вот вы, например, вы же росли с ней вместе?
– Да, я ее ровесник, мы оба родились на закате века, в 1898‐м. В школе учились тоже вместе.
– Достаточно долго для того, чтобы завязался роман, – предположила Аделина.
– Но недостаточно для семьи Найт, – весело ответил он. – Я же всего лишь сельский врач.
– Чушь, – фыркнула Аделина, задорно улыбаясь. – Думаю, до женитьбы вы пользовались успехом у женщин.
Доктору не нравилось, когда его расспрашивали о личной жизни до брака, и он поспешно переменил тему.
– Как бы то ни было, Франсес всегда держалась особняком. Некоторые из наших одноклассников пытались ухаживать за ней, но из этого ничего не вышло. Наверное, она просто оставила все попытки полюбить кого-то в нашей деревеньке.
– Странно, а мне посчастливилось найти любовь здесь, где я родилась и выросла. Готова поспорить, такое случается чаще, чем принято думать.
Доктор Грей, стряхивая воду с зонта, рассеянно кивнул.
Они стояли перед открытой дверью конюшни и заглянули внутрь. В деннике посередине, при неровном свете единственного фонаря, Том Эджуэйт и Адам Бервик хлопотали над оягнившейся маткой. Оба резко вскочили, не ожидая увидеть внезапно вошедших доктора и Аделину.
Адам стянул кепи, несмотря на то что был всего двумя годами моложе доктора, и мельком взглянул на Аделину, лишь чтобы поздороваться. Он всю жизнь был знаком с семьей Льюисов, но никогда не общался с их младшей дочерью. Адам знал, что она умна, энергична и обходительна со всеми, но подобная открытость противоречила его скромности. Даже здесь, в тихой конюшне, он всего лишь приветствовал ее кивком.
Том же, напротив, был куда общительней и нахальнее и заметил, что, даже будучи в положении, миссис Гровер куда как хороша.
Доктор холодно посмотрел на него:
– Том, заключения о чьем-либо состоянии здесь выношу я.
Аделина уселась на сене рядом с овцой, которую сосал ягненок. Глаза ее вдруг застили слезы. Всего минуту назад они с доктором смеялись под дождем, а здесь появилась новая жизнь, и отца рядом не было, как не было больше и ее мужа, и скоро у нее самой должен был родиться ребенок, и вся гнетущая тяжесть жизни вдруг рухнула на нее, подмяв под себя. Она попыталась погладить ягненка, чтобы отвлечься, но вмешался Адам:
– Простите, мисс, но их еще нельзя трогать, иначе матка их не примет. У них все не как у людей.
Аделина с трудом попыталась подняться.
– Не думаю, что они так уж от нас отличаются, – предположила она, улыбнувшись, когда доктор опередил остальных, помогая ей встать. – Спасибо, что позволили нам взглянуть на них. Мистер Бервик, у вашей мамы все хорошо?
Адам кивнул.
– А как дела у малышки Эви Стоун? Все в порядке?
Он снова кивнул.
– Она была самой способной ученицей, пока ей не пришлось уйти из школы, чтобы работать в поместье. Надеюсь, вы заботитесь о ней.
– Том всегда за ней присматривает, мэм.
Аделина удивленно смотрела на него. Быть может, за робостью этого фермера скрывалось нечто большее.
– Что ж, – она с улыбкой оглядела троих мужчин, – дождь, кажется, стих. Нам пора идти.
Том и Адам смотрели вслед доктору, провожавшему Аделину к дороге через поля.
– А он знает, с какой стороны хлеб маслом мазать, – ухмыльнулся Том.
Адам, наблюдавший, как две фигуры под одним зонтом идут по направлению к городу, поморщился.
– Доктор Грей хороший человек.
– Я ж не говорю, что он плохой, – рассмеялся Том. – Но нам, холостякам, он дает прикурить.
– Хватит тебе, Том Эджуэйт, чушь пороть, – одернул его Адам.
– Да я просто так сказал, – парировал Том, склоняясь над маткой. – Я же знаю, в чем дело, я ведь не слепой.
Адам молча покинул конюшню и отправился домой. Ему пора было ужинать, а после ему хотелось почитать. Вместо того чтобы слушать болтовню и сальные шуточки Тома, он бы с удовольствием взялся за книгу Джейн Остен.
Адам выполнил обещание, данное когда-то юной американке, но Эмма Вудхаус ему не понравилась.
Он полюбил Элизабет Беннет, даже не предполагая, что можно так любить кого-то несуществующего. Ему нравилось, что она свободно выражала свое мнение, ее человеколюбие и чувство юмора. Он хотел стать такой, как она – всегда иметь в запасе острое слово, привлекать людей, научиться отстаивать свое мнение в спорах с матерью. Для него Элизабет была той силой, что удерживала все семейство Беннет от распада благодаря своему уму и своей смелости. Она никогда не кичилась своей ролью невольной спасительницы – ей просто нравилось так поступать.
Адам не знал, как помочь самому себе, не говоря уже о ком-то другом. Когда ему казалось, что одиночество вот-вот поглотит его, на помощь приходила Джейн Остен. Оставалось лишь гадать, что бы сказали деревенские, узнай они об этом. Все же он втайне мечтал встретить кого-то, с кем можно было бы говорить о ее книгах – ведь единственная поклонница ее творчества, которую он знал, жила на другом конце света.
Разумеется, он узнал девушку в синем платье, едва увидев ее на киноэкране. С тех пор он стал верным поклонником Мими Харрисон, ходил на все ее фильмы, а на «Отечество и славу» – целых три раза. Он размышлял о ее голливудской жизни, раз за разом перечитывая книги Остен. Забавно, что у него нашлось что-то общее с кинозвездой. О книгах Остен это говорило куда больше, чем о нем самом, но так он чувствовал себя не столь ущербным и странным.
На пути домой Адам остановился передохнуть у развилки Винчестер-роуд. Поверни он налево, он оказался бы у старого фермерского домика, где родился и где теперь жила зажиточная семья Стоунов. Миновав его и пройдя добрых шестнадцать миль, он бы оказался в Винчестере.
Он никогда не бывал так далеко от дома, но знал, что в последние дни своей жизни Джейн Остен снимала там комнату, в тщетной надежде найти лекарство от загадочной болезни, сгубившей ее, когда ей был всего сорок один год. Месяц спустя Кассандра наблюдала из окна второго этажа, как гроб с телом Джейн везут в знаменитый Винчестерский собор. Слова, которые она написала об этом – «он скрылся из вида, и я потеряла ее навсегда», – всегда трогали его до слез. Его братья лежали в сотнях миль отсюда, на дне Эгейского моря, и не было для них могилы, которую он смог бы навестить.
Безвременные потери в юности не только ранят нас сильнее, но и каждый день напоминают о себе, словно подпитываясь силой воспоминаний о том, кто ушел слишком рано. Послушная этой силе Кассандра провела остаток жизни в Чотоне, оберегая наследие своей сестры, Адам же думал, что подвел своих братьев, не попытавшись добиться чего-то большего. Все же, невзирая на упадок духа, он постоянно был в поисках того, что могло бы придать смысл его жизни, хоть и не знал, с чего начать.
Передохнув, он вновь зашагал по направлению к дому – дождь кончился, и вновь выглянуло солнце. Миновав низкую деревянную калитку у старого домика эконома, он остановился у скамейки в дальнем углу двора. Он часто сидел на ней и отдыхал, готовясь к беспрестанным расспросам собственной матери, преследовавшим его уже с порога. Она пристально следила за состоянием умирающего мистера Найта и тем, как Франсес Найт, одна из смиреннейших душ в целом свете, бывшая столь легкой мишенью для злословия матери, все больше замыкается в себе.
Адам сидел на скамье и не мог представить, что когда-то по этим садам гуляла Джейн Остен, отдыхая там же, где и он, – теперь почти ничего не напоминало о знаменитой писательнице, когда-то жившей в этом домике. Он наблюдал, как во дворике под лучами вечернего солнца дремлют полосатые котята, слышал, как катит свою тележку деревенский старьевщик, видел, как мимо кирпичной стены прошли доктор Грей и Аделина. Должно быть, они пошли домой долгим путем, через поля, и он их обогнал.
Адам встал и побрел к воротам. Слева в ожидании старьевщика покоилась куча мусора, из которой торчали три ножки и квадратное сиденье старинного кресла. Адам, плотник-самоучка, сразу узнал резные колоннообразные ножки и прямые линии сиденья эпохи Регентства. Сердце его забилось – быть может, кресло принадлежало семье Остен, а может, и самой Джейн?
Одновременно с ним к мусорной куче подошел старьевщик.
– Как всегда, ищете что-нибудь интересное, а, мистер Бервик?
Адам кивнул и взялся за ножки кресла, но заметил, что большая часть спинки из красного дерева отсутствует. В таком состоянии кресло никуда не годилось, и он сомневался, что стоило нести его домой – чего доброго, о нем бы подумали, что он совсем сошел с ума. Он увидел еще кое-что – маленькую деревянную игрушку. Когда он не работал в поле и ничего не читал, Адам часто мастерил деревянные погремушки и наборы для игры в серсо. Насколько старой была эта вещь? Может, она была как-то связана с семьей Джейн, а может, и нет – никому в деревне до этого не было дела.
– Забирайте, мне такая мелочь ни к чему.
Адам пробормотал «спасибо», сунув игрушку в карман куртки, и пошел своей дорогой. Он был уверен в том, что остальные жители Чотона воспринимали его как подавленного, сломленного человека, ни на что не годного и не оставившего после себя ничего, достойного упоминания. Но в минуты, подобные этой, он задавался вопросом: быть может, он один замечал, что дни становятся короче и что в мусорной куче у дороги можно отыскать следы позабытого прошлого?