Он очнулся в сумерки. Ни работников, ни стряпухи в избе не было. На лавке возле окна сидела дурочка Анюта, скитавшаяся по господам, по мужикам. Она была толстая, стриженая. Она глядела в окно – голова ее сзади была похожа на кувшин вниз горлом – и плакала: стряпухин мальчишка не дал ей лечь уснуть – все по лавке скакал.
– А там индюшки замучили, – говорила она, плача, думая, что Аверкий спит, и жалуясь самой себе. – Легла отдохнуть в палисаднику – дождь, индюшки всю голову изодрали, а тут этот демоненок… Так-то, Анна Матвевна! Так-то, матушка! Чужой кусок не сладок! А богатая была, умней барыни слыла!
Это она вспоминала то золотое время, когда было у нее целых тридцать шесть рублей. Она копила и хранила их долго как зеницу ока. Да выпросил, вымолил в долг мужик, у которого она стояла на квартире, поклялся на церковь, что отдаст, – и, конечно, не отдал, даже прямо сказал: так и знай, не отдам, и не шатайся…
Аверкий открыл глаза. Было лучше, чем давеча, уже не мутилась голова. Он послушал дурочку и усмехнулся. Ах, господи, из-за чего только волнуются, страдают люди! Этот старик, так растерянно жаловавшийся работникам… Эта плачущая от обиды на ребенка Анюта…
– А ты бы его за виски, – сказал он, усмехаясь.
– Ай ты проснулся? – спросила дурочка. И вдруг неприятно, неумеренно зарыдала. – Да ай я слажу с ним?
Когда она стала затихать, Аверкий негромко и ласково окликнул ее.