Образы и мифы Цветаевой. Издание второе, исправленное - читать онлайн

Глава первая. Пришлец в жилище

Над «Поэмой Воздуха» Цветаева начала работу в конце февраля 1927 года2. Был записан план новой вещи и отдельные строки. Затем вернулась к поэме 15 мая 1927 года и работала над ней вплоть до июня 1927 года. В день окончания «Новогоднего», 7 февраля, она записала: «Мечта о Прогулке в горах – сначала Савойи (купить путеводитель), потом – оказывается – того света. Он водит. Мечта о другой прогулке – здесь (выбрать место!) – я вожу. Оставить до лета, до годовщины его первого письма ко мне, ставя на воскрешающей силе сроков (NB! Додумать)»3

М. Л. Гаспаров сравнил поэтическую технику Цветаевой в поэме с техникой раннего аналитического кубизма в живописи. Н. О. Осипова рассмотрела поэму в художественно-эстетическом контексте со взглядами К. Малевича и Кандинского4. Е. В. Титова отметила, что в поэме «процесс поиска необходимого слова фиксируется в тексте, а не остается за его пределами». Она назвала такой способ построения речи «черновиковым»5. Надо сказать, это характерная черта и прозы и эпистолярного наследия Цветаевой, подмеченная еще Р. М. Рильке. Любопытна мысль О. А. Клинга о том, что «язык – это и есть та стихия „воздуха“, в которую окунается Цветаева»6. Слово «Прогулка» приведенной выше записи в музыкальном словаре Цветаевой, по-видимому, должно быть связано с «Картинками с выставки» Мусоргского. Под звуки музыки Цветаева росла: ее мать виртуозно владела роялем. С музыкой соотносятся звуки посмертия в финале «Поэмы Воздуха» («Музыка надсадная»). Принципы развития материала в «Поэме Воздуха», построенной на варьированном повторе похожих по звучанию и строению слов, родственны музыке. Вместо темы Прогулки у автора в поэме – соединяющее части переходные связки-мотивы: «Землеизлучение – Землеотпущение – Землеотлучение – Землеотсечение», этапы подъема души от Земли.

Первые записи к будущей поэме: «Мечта – Дверь – Лестница – Улица»7 – говорят о том, что Цветаева собиралась написать нечто вроде совместного путешествия с умершим в конце декабря 1926 года в швейцарской клинике Валь-Мон поэтом Райнером Мария Рильке, переписка с которым в 1926 году, подаренная Б. Пастернаком, явилась для Марины Цветаевой важнейшим событием духовной жизни8. Обращенность к метафизическому адресату, к умершему Рильке, показывают предваряющие черновые, рабочие записи: «Скоро начну читать твои письма», «Наши дни с тобой…», «Близится день / Назначенного свидания»9. Письмо к Рильке на тот свет, поэма «Новогоднее» завершалась отправкой письма непосредственно «в руки» адресату. Важность образа руки как воплощения единения в новой поэме подчеркивается в строках: «Уст нет, но руки»10, «За руку взял – легко и просто»11. Последний образ в развит в выразительной метафоре: «на волоске моего внимания»12. Позже, уже в майских рабочих материалах появятся стихи о безруком свидании:

После отрешения от звука («Мне ли вознестись / отзвучать»14), «на один вершок»15 оторвавшись от земли, лирическая героиня готова обойтись «даже без рук»16.

Двоемирие будущей вещи дано в рабочих записях 15-го мая 1927 г. двумя освещениями: электрическим и лунным: «Решить: весна или лето? Лучше ранняя весна, как сквозное, пустое. Этапы: Лестница (винтовая, вниз) хорошо бы: два света: сверху лунное, снизу, из <открытой> двери в столовую <электрическое>. Ход через сад. Решить: маршрут: лучше на ту, <малую> террасу (сдается, <провалю>) весь Париж. Фабулы никакой: постояли <пошли>. Все в <образах> перемены, в его <овеществлении> и в моем <развеществлении>. Он почти Ding17, я <почти> и <что-нибудь> нарушающее, резкий звук!»18 Эта запись сделана в день, когда после двухмесячного перерыва была возобновлена работа над поэмой, после редактирования стихов книги «После России»: Цветаева правила цикл «Сон», вернулась к стихотворениям «Променявши на стремя…» – и «Русской ржи от меня поклон…». Она собиралась писать короткую поэму, чтобы дописать «Федру». В записи 15 мая отразились мотивы февральского сна о Рильке 1927 года19. В первоначальном плане поэмы ясно намечены звуковое, осязательное, зрительное ощущения и два измерения, «две местности»: нынешняя, земная, и даль будущего, сопряженная с местопребыванием нового Рильке.

«NB! Не отвлекаться в сторону 1) себя 2) описаний блюсти только взаимную линию преображения. Резко и определенно дать сначала его отсутствие, потом, по мере моего, его присутствие: руку, дуновение (вздох) или же неопределимый срок полного равенства, а потом разминовение, он во мне притянут землей, а я в нем <пространством>. Из ощущений: ходьба по воздуху упругость, но не твердость почвы, воздух хорошо отдает, коленом раздвигая рожь»20, – пишет Цветаева в рабочей тетради.

Первые стихи поэмы мучительно даются поэту. Кажется, начальное двустишие отказывается ему подчиняться. По-видимому, Цветаева сопоставляет начало работы над поэтической вещью с трудностью перехода на тот свет. В рабочей тетради строки:

Начальное двустишие, записываемое поэтом, не всегда передает суть его замысла. Так же и начало перехода на тот свет мучительно, полно тайны. Появляется образ первого гвоздя, напоминание о страданиях Христа, о распятии, о смерти (гроб, заколачиваемый гвоздями). Первый гвоздь – первые строки поэмы и начало расставания со своей земной сущностью22. Дверь в незнакомую реальность дается затихшей. Она сравнивается с дверью, за которой должен стоять гость. Очевидно, что слово гость в поэме (немецкое Gast) Цветаева соотносит с Gespénst – призрак (нем.) и Geist – дух (нем.). Сравнение реализуется в следующих стихах: гость «полон покоя». Он уподоблен «хвое у входа», веткам ели, напоминающим, с одной стороны, о Рождестве, о встрече 1927 года, когда Цветаева узнала о смерти Рильке, с другой – о прощании с близким умершим («спросите вдов») и Вечной жизни: разлука – и новая встреча в посмертии. Гость спокоен оттого, что его уже позвал Хозяин дома. «Молния поверх слуг» – соединяющая души электрическая кривая мысли. Неожиданно вместо «Хозяина» появляется «Хозяйка»: так отмечено в поэме женственное начало Души:

Сердце Хозяйки уподоблено березе под топором – это, вероятно, отзвук стихотворения А. К. Толстого «Острою секирой ранена береза…» (1856?), где звучат мотивы неувядаемости красоты природы и неизлечимости любви: «Лишь больное сердце не залечит раны…». Сердце поэта в смерти – сломанный ларец Пандоры. Пандора – «всем одаренная», первая женщина, созданная Афиной и Гефестом, явилась местью Зевса людям за то, что Прометей украл для них у богов огонь. Слепленная из земли с водой, одетая в золото и серебро, по замыслу Зевса, Пандора открыла ларец, врученный богами, и расползлись по земле болезни, соблазны и бедствия. Возможно, Цветаева вспоминала «Мариенбадскую элегию» Гёте: «Богов любимцем был я с детских лет, / Мне был ларец Пандоры предназначен, / Где много благ, стократно больше бед!» (перевод В. Левика), его поэму «Пандора». В «Поэме Воздуха» сосуд, подаренный богами, назван ящиком, так как у Цветаевой сердце ассоциировалось с определенными музыкальными инструментами, имевшими форму ящика: с лирой, с гуслями, с цитрой. Отсюда «Расколотый ящик Пандорин» – расколовшийся поэтический инструмент. Ранее образ Пандоры, вместительницы души, встретился в записи к поэме «Новогоднее»: «ГРУДЬ Пандора / Пандорина коробка – / Грудь, в которую сначала робко…»23; «Пандорина коробка (<шкатулка>)»24. В жизни лирической героини сердце стучало от любви; биенье сердце было знаком Гостя. Теперь лирическая героиня утратила свой резонансный ящик, ее сердце не стучит, и ожидание Гостя – молчаливая уверенность «в ухе ответном». Как и в окончательном тексте поэмы, в черновике важен мотив слуха: «Уверенность в ухе / ^{ответном / Сторожком/ Привставшем}. – Твоя во мне»25 Названное в черновике «сторожким», ухо адресата поэмы двоится: именно этот эпитет Цветаева не раз использовала, говоря о Пастернаке: «Твое сторожкое ухо – как я его люблю, Борис!»26 (VI, 251) В окончательном тексте поэмы «пастернаковский» эпитет исчезает. Тот же эпитет ранее встречался в черновиках «Попытки комнаты» (в этой же тетради – черновики писем к Пастернаку): Цветаева писала о метафорическом коридоре души: «от <сторожкой> / Уха – до узловой / Сердца»27. Это вариант строк поэмы: «от «посадки / Нету» до узловой / Сердца»28.

Душа не боится новой жизни за дверью, а лишь оттягивает момент выхода за порог. Ключ в руках противопоставлен ключу на нотоносце, поскольку следом – отказ от звучания и уподобление Хозяйки – Оптиной пустыни, мужскому монастырю в Калужской губернии. Там, в Калужской губернии, в Тарусе, находилась дача семьи Цветаевых, родина детства Марины, символ высшей прелести земли, красоты природы и музыки. В стихах 1916 года, думая о расставании с жизнью, она живописала себя идущей с крестом на груди «по старой по дороге по калужской». В майском черновике «Поэмы Воздуха» в мгновение «землеотпущения» появляются строчки, напоминающие о расставании не только с землей, с жизнью, но и с верой: путь вверх – «без креста нашейного»29. После смерти душа делается свободной от чувств, обнаженной, как чернокожий земледелец: «Душа без прослойки / Чувств. Голая, как феллах». Образ голой души связан для Цветаевой со страной Поэзии, с африканским происхождением Пушкина. Прослойка чувств – ненужная на том свете, в воздушном мире одежда, как звон поэтического голоса.

Уши Хозяйки вставали «как фавновы рожки». Фавн (в переводе с латинского, «помогать», быть одержимым», «пророчествовать») – в римской мифологии, бог полей и лесов, пастбищ и животных, дававший предсказания при шуме леса или во сне, сложенные сатурнийским стихом, отсюда его родство с Поэтом. Фавн, воровавший детей, насылавший болезни и кошмары, считался лукавым духом, у Цветаевой он мог соотносится с Чертом-Догом-Богом ее досемилетия. Встреча Хозяйки и Гостя не свободна от воспоминания о любовном свидании, поскольку Фавн – соблазнитель женщин. Он, как и святой Марины Цветаевой, Святой Георгий, или Егорий, – покровитель скотоводства. Культ Фавна отправлялся в гроте на склоне Палатина, называвшегося Луперкалий («волк»). Последнее роднит Фавна с Егорием, покровителем волков. Не случайно в 1928 году Цветаева вернется к тексту поэмы «Егорушка», но так и не завершит ее. Пан, которому родствен Фавн, играл на свирели, поэтому стихи «как фавновы рожки / Вставали» (уши) напоминают о творческом мотиве «Поэмы Воздуха», о моменте вслушивания в голос Гения. Кстати, в черновике поэмы гений упомянут на начальной стадии отрешения от земли в качестве проводника на тот свет, он указывает дорогу одиночке душе: после 61 стиха «Уступал мне шаг» в черновике следовало:

Один из следующих образов рисует напряженное ожидания смерти («как ро – та пли»), мгновение, отделяющее казнимого от гибели, солдат от убийства. Образ подчеркивает силу ожидания и страх перед гибелью. Тишина перед первым звуком Нового мира – еще не отказ от звучания, это Пауза Тишины, после которой должна разразиться трагедия расставания Хозяйки с Телом и «ходячими истинами».

Образ террасы, перекочевавший из «Новогоднего» (1927) письма Рильке на тот свет, где с террасами соотносится устройство Рая («Не один ведь рай, над ним – другой ведь / Рай? Террасами? Сужу по Татрам…»), в беловой текст поэмы не войдет, но рабочие материалы показывают, что Цветаева собиралась «дать лестницу – Террасу – Прощание с дверью»31, изобразить в поэме мучительность расставания с Домом, который словно не отпускает от себя Душу. Она возвращается к мечте о прогулке с Рильке, причем именно в момент общей прогулки, согласно черновым наброскам, происходит отделение от земли и развоплощение лирической героини: «Прощание с дверью <.> Спешка.

Можно: Ту террасу, с двумя <местностями>, плющовым окном, уличкой в никуда, даль будущего

Можно: Беллевюский парк ночью: аллея: обсерватория: спуск – то, где я никогда не бывала ночью»».32 Судя по записи в тетради, Душа отделяется от земли: Дух Гостя не может стать человеком, поэтому Душа должна развоплотиться, чтобы не пугать земным в себе: «Внутренняя линия: уступили: я из <вежливости>, из <сердечного> такта, чуть отделюсь от пола (вершок от полу, от полу) из <почти> <овеществления>, я почти развоплощаюсь, в секунду прощания я его вижу и <одновременно> – исчезаю. – Страх духа – страх <тела>» 33– записывает Цветаева в тетради. В окончательном тексте поэмы пол «плывет», дверь распахивается, меняя освещение, открывая Новый Свет, в который, как Колумб, тихо вступает Душа:

Глава вторая. В полную божественность но'чи

Следующий эпизод – на лестнице. Присутствие потустороннего Гостя дается в поэме как «распластанность чья-то» и аромат нового воздуха – дыхания Гостя, от которого веет «садом»:

Сад – образ гармонии, красоты, совершенства древесного мира. Вероятно, Цветаева могла вспоминать заглавие последней книги Рильке – «Vergers» («Фруктовые сады» – фр.). В «Новогоднем» Цветаева писала об уходе Рильке в новый свет, в новый край. «Край» содержит «рай» – парадиз, в переводе с греческого – «сад» или «парк». Для поэта «стихи растут, как <…> розы», а поэтическое ремесло сходно с работой садовника («Утро. Надо чистить чаши…»). Цветаевой близок образ райской Страны Поэзии Бальмонта: «Я обещаю вам сады, / Где поселитесь вы навеки, / Где свежесть утренней звезды, / Где спят нешепчущие реки…»34 («Оттуда»). Садовый мотив в «Поэме Воздуха» озвучивает цветаевское представление о том свете как об Эдеме, является одним из важнейших образов поэтического мира.

Цветаева отказывается в поэме от конкретного описания точки на карте, хотя в первоначальном плане у нее значится прощание с городом, « <последнее> видение Парижа»». В черновых материалах – строка: «Над Парижем радужно…»35. Следом в тетради отречение от земной красоты и зрения:

В письме к Пастернаку от 11 мая 1927 года Цветаева писала, что у нее на всю стену план Парижа и « <замечательная> карта звезд»36. В письме она признается, что в Париже не бывает, не любит его и даже боится «до смерти». В окончательном тексте поэмы вместо неба над Парижем отказ от зрения, уход в «полную невидимость». В этой связи упоминаются киноварь – ископаемое красного цвета, употребляемое в краску, состоящее из ртути с серой, и кармин – ярко-алая краска – приметы этого света, мира жизни и крови (см. «Деревья»), из которого уходит Душа: глаз становится ситом, отсеивающим земные красоты:

Отступление: «Новогоднем» Белевьюский и Парижский пейзажи упомянуты в ироническом ключе. С точки зрения нового потустороннего Рильке красоты Земли, земные райские кущи выглядят микроскопическими, незаметными, смешными, временными:

Цветаева переехала в Беллевю из Вандеи в середине сентября 1926 г., прислав Рильке открытку с видом Беллевю, тяготясь его молчанием, не зная о болезни поэта. Примечательное совпадение: незадолго до смерти, в 1926 году, Рильке жил в гостинице «Белльвю» в Сиере, где его секретарем стала русская девушка Евгения Черносвитова!37 Мысль о Беллевю впервые встречается в записях к «Новогоднему» письму Рильке на тот свет: «Мечта: Bellevue (вид на землю) Савойя <…>»38. Обобщенные Бельведеры в «Новогоднем» – возможно, воспоминание о дворце в Вене, отличающемся необыкновенной красотой. Великолепный парк Бельведерского дворца украшен удивительными по красоте фигурами сфинксов. Упоминание Бельведера, возможно, связано с тем, что Рильке, уроженец Праги, был подданным Австро-Венгрии и должен был знать, как прекрасен этот дворец39.

Рай в мифологической традиции рисуется через образы сада, города, небес. Земной рай Цветаевой в «Новогоднем» – «из гнезд и веток / Городок». Она живописует лучшую Землю – обитель для птиц, деревьев, дворцов и соборов. Ту-светный рай Рильке – амфитеатр, театральная ложа, из которой умерший поэт, находящийся на одной из ступеней бессмертия, снисходительно смотрит вниз. Химеры – скульптуры крыш красивейшего собора Парижа Нотр-Дама и иллюзорность прелести Земли.

В записи к «Поэме Воздуха» звучит вопрос к Рильке: «Там лучше? – Иначе»40, – отвечает тот. В окончательном тексте «Поэмы Воздуха» подчеркивается, что потустороннее бытие – это путешествие вне Времени, географической широты и долготы:

Ночь в набросках к поэме метафорически рисуется страной и еще одной родиной души: «В черноту как в княжество / Рвется!»41; «Тьма! Вторая родина!»42.

Присутствие потустороннего Рильке дается в тетради через тепло, обратно покойникам, призракам, как первоначально обдумывала Цветаева43, он живой, живое «облако», образ, проникнутый библейскими ассоциациями, знакомыми по книге «После России» (см. «Облака»). В черновых материалах к поэме соединение с Рильке рисуется в строках: «Сразу вступила / В облако теплое»44. Проводник, по Цветаевой, зная свои трепет, страх, робость вхождения на тот свет, должен помочь избавиться от этих чувств спутнице.

Мотив февраля в черновиках поэмы, не вошедших в окончательный текст, связан со временем, когда Цветаева прощалась с Рильке: февраль – последний месяц пребывания его души на земле (40 дней со дня кончины Рильке – 7^е февраля), февраль – конец работы над «Новогодним» памяти Рильке и начало замысла «Поэмы Воздуха»45. Цветаева обыгрывает в черновике мотивы тепла и холода. Февральская погода противопоставлена теплоте присутствия Рильке: «И, общее место любви и <смерти> / Вдвоем не бывает холодно!»46 В черновике первое различие героини и ее вожатого («Мы, а шаг один!») дается как «Первое неравенство»47. Свое ощущение движения по Воздуху Цветаева передает через сопоставление со сном. Ей кажется сравнение неубедительным. У нее и у него свой шаг – «одиночный», как у узников. Пословица: «Сколько ни платай, а новое припасай» – напоминает о необходимости сбросить старые, ветхие сандалии души.

Глава третья. Первый воздух – густ

Момент незвучания – поднятие на новую ступеньку в Воздушном амфитеатре. В черновике поэмы у Цветаевой вслед за «Больше не звучу» в позиции переноса добавлено слово, указывающее, что в посмертии поэт переходит в иное звуковое измерение: «Больше не звучу – / Здесь»48. В окончательном тексте автор избегает этого уточнения: шаг лирической героини перестает звучать, поскольку она переходит в новый Воздух, где ощущает «полную срифмованность» «с новою землей» – Воздуха, с грунтом облаков – живым, теплым, мягким:

В окончательном тексте поэмы трудность движения Души по Воздуху сравнивается с шагом сквозь русскую рожь, с рисовыми плантациями Китая. Природные зоны Китая: степи, пустыни, горы — не раз являлись для Цветаевой образами инобытия, а сам Китай – воплощением духовной родины49. Цветаева делает акцент на часе творчества. Двустишие из стихотворения «Русской ржи от меня поклон…», обращенного к Пастернаку, к русскому Орфею, с которым Цветаева заочно шагала рядом, расположено между стихами «Поэмы Воздуха» в тетради50. В черновом варианте поэмы творческая тема дана в библейской образности:

В письме к Пастернаку <середины августа> 1927 года Цветаева сопоставляет эпос с полем ржи, желая подчеркнуть творческую свободу поэта, не связанного властью времени: «Вскочить истории на плечи (ты о Рильке), т.о. перебороть, превысить ее. Вскочить эпосу на плечи не скажешь: ВОЙТИ в эпос – как в поле ржи. <…> Какое тебе, вечному, дело до века, в котором ты рожден »52 Во время работы над поэмой после стихов о Китае записан сон о Наполеоне и его сыне (см. о нем выше). После текста сна в тетради появляются строки:

Чтением вспять, в черновике поэмы, видимо, названо движение вверх, возвращение к Творцу, образ, близкий бегущим вспять рекам. В контексте сна о Наполеоне и того, что личность Наполеона для Цветаевой открывалась через мемуарную, историческую книгу, можно истолковать эти стихи так: чтение – возвращение в Прошлое (Наполеон); отделение от Земли – чтение от конца к началу. Именно с последней строки, которая приходила к ней первой, Цветаева часто начинала писать стихи. В окончательном тексте поэмы акцент сделан на преодолении преград на пути в Бессмертие: отождествление с Гераклом («Гераклом бьюсь») подчеркивает тяжесть борьбы поэта-пешехода, идущего «словно моря противу». Переход в царство мертвых мучителен, возможен лишь после героических усилий.

Первое отделение от земли («Первый воздух густ») названо «Землеизлучением». В тетради упомянуты в данном контексте определения «Окским» и «Волжским»54. То ли имелось в виду путешествие берегами Оки и Волги, то ли движение по самой реке, с которым Цветаева намеревалась соотнести воздушное путешествие.

На новом этапе вознесения вновь вспоминается близкая потусторонней реальность сна: «Сню тебя иль снюсь тебе – / – Сушь, вопрос седин / – Лекторских». С одной стороны, сопоставление со сном кажется поэту не совсем точным. Ясно слышна авторская ирония. С другой, упоминание сна в черновике поэмы носит лирический, ревнивый характер: «Сню тебя (иль снюсь тебе / Там счета равны!», «Сню тебя (иль снюсь тебе / Там) не снись другим!», «Сню тебя: ты мне снишься: / Мне <…>»55 В Воздухе «счета равны», сновидению подобна воздушная встреча с Гостем, с призраком. Лирическая героиня ощущает «вздох один» с тем, кто ведет ее по облакам: «Мы – а вздох один». Не удушающий вздох чувствует она. Трудность дыхания сравнивается с жизнью реки подо льдом: «…еще не взбух / Днепр?» – поскольку далее Цветаева занята творческой темой. С рекой неизменно соотносила себя она, когда хотела сказать о лирическом движении.

Через образ Давида, помазанника Божия, в цикле «Деревья» рисуется древесный мир совершенной Жизни. «Еврея с цитрою / Взрыд» в «Поэме Воздуха» – плач Давида-псалмопевца, обращенный к Богу, избранность жида-поэта на творческое Слово, избранника божьего на жертвенный танец. В тетради А. К. Тарасенкова (ксерокопия в архиве М. И. Белкиной) – помета автора: «Подразумевается: Бог, ибо о чем же думает еврей с цитрою?»56. Танцующий перед ковчегом завета Давид – Поэт, идущий облаками Воздуха, рыдающий: «Почему Бог не слышит моего вздоха?» Преодоление одиночной камеры воздуха знаменует признание Поэта: «Больше не дышу».

Глава четвертая. Сплошное аэро

Следующий, неназванный второй воздух поэмы («Времячко осадное) – мучительное преодоление «оседлости», сопоставляемое со страданиями, пережитыми в дни революции в Москве. Страдания души на пути в высь даются через метафорический образ бесполезного легочного мешка: «Отстрадано / В каменном мешке / Легкого!» Поэт, перемещаясь в незнакомом для себя Мире, сам становится аэропланом, лодкой, бегущей по волнам воздуха. Вариант в черновике: «Но сплошное радио / Сам зачем прибор…»57

Летчики и поэты – те, кто освоили «курс воздухоплаванья». Летчики на аэропланах, поэты в творческое небо себя поднимают сами!

«Мечта об Авионе» – записала Цветаева, возобновляя работу над поэмой 23^го мая 1927 г., «под шум аэропланов»58 в Мёдонской тетради, подаренной мужем. На форзаце тетради – надпись черными чернилами: «От шестнадцатилетнего», сделанная С. Я. Эфроном 5 /18 мая 1927 года в Мёдоне, в день шестнадцатилетия первого свидания с Цветаевой. Рядом – нарисованный им портрет Льва59. Дата встречи, воспринятая обоими как день нового рождения и совместного земного пути, безусловно, соотносится с темой нового бытия и спутничества в «Поэме Воздуха». Эпиграфом поэмы задуман стих: «Никаких земель не открыть вдвоем»60, впоследствии отброшенный. Цветаева пометит дату создания «Поэмы Воздуха»: «Мёдон, 15 мая—24 июня 1927 г. – в дни Линдберга». 21—22 мая 1927 года американский летчик Карл Линдберг совершил беспосадочный перелет через Атлантический океан из Америки во Францию. Надо сказать, Цветаева вернулась к поэме неделей раньше этого события, руководствуясь внутренними причинами. Ее дата под текстом «в дни Линдберга» – скорее вызов миру техники, чем восхищенное к нему внимание, хотя Линдберг, безусловно, вызывает ее интерес хотя бы потому, что так же одинок, как Поэт. Французские летчики Ненжессер и Колли, пытавшиеся совершить трансатлантический перелет Франции – Америка61, с точки зрения Цветаевой, погибли из-за того, что были вдвоем: парность как обреченность на гибель: «причина гибели тех: парность. Линдберг: образ славы. Уединение (Линдберг) победило Одиночество (Океан). Океан надо брать наедине»62. В тетради момент «мы» с провожатым дается как «восторг парности»63. По-видимому Цветаева тогда полагала, что радость шага в паре с Рильке, гармония парности может быть только мгновенной.

Цветаева пишет «в дни Линдберга», в дни попыток человека преодолеть земное тяготение, и ее поэтическое видение посмертия противопоставлено полету технической мысли. Обращение к матери Линдберга – «Мать! Не даром чаяла: / Цел воздухобор!» – связано с особым культом матери у Цветаевой, видевшей детство колыбелью души, а мать – существом, похожим на Творца Вселенной. Материнство так же полно смысла, как поэтическое предназначение. Одно замечание о создании поэмы Цветаева сделала в 1940 году, когда поправляла свои тексты в собрании Тарасенкова о том, что поэма «написана в ответ на вопрос одной ясновидящей молодой больной (Веры Аренской, сестры Юрия Завадского):

– Марина, как я буду умирать?

Отсюда:

Эта поэма, как многие мои вещи, написана – чтобы узнать»64. Образ легкого, пораженного вечностью (пятый воздух), мог возникнуть из-за умершей от чахотки матери Цветаевой, М. А. Мейн, выдающейся пианистки. Мать оказала громадное влияние и на духовное становление Р. М. Рильке, который переписывался со своей матерью до конца жизни65. Поэтов и летчиков Цветаева воспринимает похожими на Ахилла, которого мать Фетида, держа за пятку, окунала в воды Стикса:

Ахилл был обучен игре на кифаре и пению кентавром. Все летчики и поэты – «Ахиллесы воздуха» – юные, неуязвимые в своем полете, храбрые, сильные, приобщенные бессмертию. Мертвая петля, которую способен совершить летчик, – излишнее подтверждение его смелости. Воздушные упражнения летчиков – игры героев, Цветаева видит ненужными, потому что Душа – «сплошное легкое». И летчиков, и поэтов, как юного участника Троянской войны, ждет, возможно, короткая жизнь, но в смерти будет продолжен «курс воздухоплаванья»; Душа заново, «с азов», постигнет ценность бытия.

Слава, сопутствовавшая Гераклу, Ахиллу или Линдбергу, – воздух «низов». Душа устремляется все дальше от земных соблазнов. Ее уже не держат закон всемирного тяготения, уюты земного быта, солнечное освещение. Она отделяется от тела и, становясь невесомой, устремляется вперед по ливкому Воздуху.

Глава пятая. Третий воздух – пуст

Третий воздух в тетради назван «средним воздухом»66. В нем происходит «землеотпущение». Следующий эпизод поэмы открывается благодарным обращением к Творцу за возможность стать духом: «Слава тебе, допустившему бреши: / Больше не вешу». Любопытно увидеть, как Цветаева искала этот необходимый вариант. В тетради находим столбец слов, объединенных значением отсутствия земных действий-ощущений-способностей:

NB! Хорошо бы глаголы, означающие отражение жизни (страдательность), а не действенность, например,

Больше не вешу, больше не числюсь»67, – записывает она там же.

Вообще, надо сказать, Цветаева не стремилась к какой-то жесткой схеме в обрисовке воздухов своей поэмы; у нее нет четких границ, где заканчивается одно «небо» и начинается следующее. «Воздухи» того света Цветаева называет только нечетными цифрами: первый, третий, пятый и этим ограничивается. Воздухи не этажи гигантского здания из кирпича, а свободная в своем потоке бушующая Стихия, поэтому движение по ливкому третьему воздуху уподоблено плаванию. Душа скользит, словно живая форель в руке, или гончая, заливисто лающая во время гона, летящая «сквозь овсы». И Бог Гермес, покровитель путников, проводник душ умерших в царство мертвых, изображавшийся в крылатых сандалиях, с крыльями на голове, видится Цветаевой «с плавничками». Упоминание женского коррелята Гермеса, Ириды, или Ирис, связано с тем, что далее воды воздуха отождествляются с шелком. Это напоминает образ стихотворения «Белье на речке полощу…» (1918): «Душа и волосы – как шелк». В «Сугробах» (1922) поэтический голос дан через образ удушающего шелкового шнурка:

Шелк – одна из любимых тканей Цветаевой, это ясно передано в стихотворениях «В огромном липовом саду…», «Безумье – и благоразумье…», «И всё вы идете в сестры…». Шелка – напоминание о жизни до революции, о любви и красоте, воплощение душевной жизни, нежности поэтического голоса: «Быть в аду нам, сестры пылкие…», «Цыганская свадьба», «Ночные шепота: шелка…». В портрете С. Парнок платье облегает тело «шелковым черным панцирем», а у цветаевской Маруси в поэме «Молодец» платье во время пляса – «парусами шелковыми / Середь пола – колоколом»68. Образ турецкого шелка встречаем в стихотворении «То-то в зеркальце – чуть брезжит…». Движение по ливкому воздуху в «Поэме Воздуха» передается через воспоминание о ливне шемахинских и кашемирских тканей, скользящего шелка или атласа, популярных на Востоке. Стихия Воздуха для Цветаевой – «Индия духа» (Н. С. Гумилев).

Гермес не только покровитель души в потустороннем мире, он еще и своеобразный патриарх поэтов, создатель первой семиструнной лиры, и путешествие на тот свет – «Танец / Ввысь! Таков от клиник / Путь» – строки о смерти Рильке навеяны сном о встрече на том свете, рассказанном в письме к Б. Пастернаку 9 февраля 1927 года69. Душа в поэме изображается через отрицательные сравнения, продолжающие мотив Востока («Наяда? Пэри?»), и лирическая героиня видится бабой, окунающейся в реку после трудной физической работы на огороде. Огород – труженичество Души на пути к ограде райского сада. Последний несколько иронический образ напоминает мотив стихотворения «Так, заживо раздав…», а уход из жизни, потеря тела через воду, знакома по купанию в детстве в Оке. Возможно, поэтому «песчаный спуск» третьего воздуха воспринимается в тетради через отождествление с песчаным берегом Оки в Тарусе.

Глава шестая. Воздух редок

Четвертый воздух прямо не назван автором четвертым. В тетради поэта – трехступенчатый план, где выделены земное, водное и горное начала. Подмастерьем назван, вероятно, поэт, а небесные горы зрительно Цветаева представляла Альпами:

От описания третьего воздуха поэт переход к описанию редкого воздуха, где душа цедится, как сквозь невод цедится рыба71. Гребень для песьих курч упоминается потому, что среда того света словно семиструнная расческа поэтической лиры. Один из образов «редкости», разреженности четвертого воздуха – «бредопереездов / Редь, связать-неможность», невозможность соединить обрывки бредовых речей в момент болезни или сна. В тетради А. К. Тарасенкова с текстом поэмы Цветаева к строке «Как сквозь просып / Первый (нам-то засып!)» сделала помету: «Мы, поэты, просыпаясь – засыпаем!», повторив определение творчества состоянием сновидения72.

Ощущения в четвертом воздухе мучительны и подобны укусу пчелы или шмеля. Вариант в черновике: «Ледяные жальца / укус без зуда…73» – напоминает читателю эпизод поэмы «Молодец», где шмелем вьется Молодец, а Маруся расстается с жизнью. В окончательном тексте «Поэмы Воздуха»: «Как жальцем – / В боль – уже на убыль». Можно предположить, Цветаева вспоминала больного умирающего Г. Гейне и его последние стихи к Мушке:

У Гейне мысль о том, что он останется «домовым» в сердце своей подруги и будет летать с ней повсюду – у Цветаевой в поэме сначала образ «жальца» подобие жала (змеи? шмеля? мушки?), а затем обыгрыванье фразеологизма «сквозь пальцы» в метафоре: «Редью, как сквозь пальцы / Сердца». Болевое ощущение в этом воздухе связано с отбором душ, похожем на отсеиванье неподходящих слов. Душа пропускается через цедкое творческое сито. Отсюда – воспоминание о гениях – Гейне, Гёте и Рильке. В тетради – первоначальный вариант, построенный на игре слов: Рай – Райнер. Полет в новый пласт неба похож на отбор поэтом необходимых слов во время работы над стихом: «Цедок, цедче глаза / ^{Райнерова} / _{Вольфгангова>,} слуха / Райнерова»75. В окончательном тексте:

Цедкость воздуха сравнивается со Страшным Судом. Горный пейзаж – торжество Высоты, свободы дыхания, красоты, особых звуковых эффектов:

Так через полное отрицание рождающей почвы, через образ звучащего пространства Цветаева сразу переходит к описанию пятого гудкого воздуха.

Глава седьмая. Пятый воздух – звук

В рабочих записях к поэме читаем: «Даны: гуща ^{ливкость}/ _{<нрзбр.>} редь. Теперь: гудкость. Затем (или вместе нарастание: пустоты <)>, наводнения музыкой (паузу как Музыку (пульс))»77. Таким образом, в пятом воздухе душа слышит гудение, а в шестом – музыку. «Гудкость» воздуха изображается через незвуковые метафоры: гудкость того света гудче «года нового» – вспоминание страшного известия о кончине Рильке, полученного в канун нового года, названного в следующем стихе «горем новым». Далее гудкость воздуха сопоставлена со звучанием народной песни. Гудение нового воздуха гудче соловьиного пения, голоса Иоанна Богослова, певчего поэтического слова:

Гудкость воздуха отождествляется со строительством дома. Стройка – глыба в деле – строительство новой жизни на том свете подобно возведению Фив близнецами Зетом и Амфионом. В комментарии в черновике следующие строки о финале поэмы, делающие акцент на сходстве Духа с Гермесом, чьей главной «тяжестью» является голова: «NB! Куда тягу ввысь (тяготение высь тверди) М. б. конец? Пропад ввысь. Притянутость за вес Гермеса голову. Полет ввысь. (<Гостиничный> винт, Обгоняют его верхушку. <…> одна голова с крыльями, <как> у ангелов, Что не плечи, а лоб крылат»78. Образ винта как аналога движения по воздуху Цветаева использовала и в поэме «Лестница». Мотив гостиничного винта в комментарии к «Поэме Воздуха» сближается бегом вещей по мраморным лестницам во сне о Наполеоне.

Гермес изготовил семиструнную лиру из панциря черепахи и пел под собственный аккомпанемент. Цветаева уподобляет мироздание поэтическому горлу; у небосвода тоже есть свое нёбо, и небосвод (Бог) поет. Зрительно небо нёба превращается в свод черепахи – остов лиры. Согласно мифу, Фивы строились под музыку: Зет носил и складывал камни, а Амфион строил из них город игрой на лире, подаренной ему Гермесом. В тетради – двустишие, говорящее об устройстве небесного «града»: «Как слагались Фивы / Так слагалось небо!»79. Небесные Фивы в поэме названы нерукотворными:

Семеро против Фив – одно из важнейших событий, предшествовавших Троянской войне, отсюда переход к цифре семь в поэме80. В мифе о Фивах неоднократно упоминается цифра семь: семеро полководцев, семь отрядов, семь фиванских ворот. Вероятно, Цветаевой было известно, что главным источником для афинских драматургов, рассказавших о семерых против Фив, была эпическая поэма «Фиваида», датированная 7 в. до н. э. Образ семиструнной лиры становится в поэме символом Лирики и мироустройства. Мир держится на священной цифре «семь», которая, как «число творенья»81, число струн лиры, дней недели, лежит в основе всего на небе и на земле:

В рабочих материалах к поэме Цветаева сопоставляет строение лиры и Библии:

Душа на том свете летит «чистым слухом», поэтому поэт отказывается от упоминания Библии: «Книга» – буквы, зрительное. Полет в новый воздух похож на блаженное состояние перед засыпанием («Преднота сна»). Движение по воздухам смерти – «Разве что потеря / Тела через Лету»84. В черновике Цветаева пишет о реке забвения. Впоследствии она отдаст предпочтение другому варианту, где главный акцент сделан на слуховом восприятии мироздания: смерть – «старая потеря / Тела через ухо», знакомая с детства по двум звуковым искусствам: Поэзии и Музыке.

Думая об архитектонике поэмы, поэт записывает в тетради: «Даны: гущина, …, редкость, гудкость… Необходимо после звука: ПАУЗУ, ПРОМЕЖУТОК, <огромные> пространства паузы, пульсацию, полустанок <пропуск в рукописи> 1) пропуск пауз, перерыв, перебой, целые пласты другого, опять воздух который? Шесть или семь? <…>»85. Запись показывает, что для нее священное число «семь», лежащее в основе мира, не обязательно должно было быть числом небес. К этому стоит добавить еще один, предшествующий приведенному тетрадный фрагмент, связанный с размышлением на ту же тему, перекликающийся с «Шестым чувством» Гумилева: «Все искусства искушение много из <пяти> чувств. Кроме стихов, шестого! NB! Додумать»86. Количество чувств и небес, поэтическое творчество и вознесение в Посмертье Цветаева намеревалась соотнести и раздумывала над этим. Еще один образ, знакомый по стихам «После России», образ поезда («пересадками / С местного в межпространственный») использует Цветаева в поэме, чтобы передать переход из земного движения в космическое, движение с остановками она уподобляет движению паровоза. Не все, объясняет она, так переходят на тот свет, имея в виду трудность этого перехода или невозможность оказаться в более высоком слое воздуха.

Отдельно в тетради выписано слово «твердь». В начале поэмы – речь о Колумбе: «Как Колумб здороваюсь / С новою землей – / Воздухом». По замыслу автора, Дух в стихии воздуха открывает для себя Новую землю, новую ТВЕРДЬ. В финале поэмы движение от Новой земли, Нового Света дано бесконечным: вслед за одной ТВЕРДЬЮ обретается следующая. Пятый воздух заканчивается указанием на последнюю Землю: «Землеотсечение. / Кончен воздух. Твердь».

Глава восьмая. Храм нагонит шпиль

В концовке поэмы Цветаева намеревалась напомнить читателю о земле, видимо, чтобы соотнести два мира поэмы: «NB! М. б. Дать последний взрыв земли, запах, цвет, очень скупо и кратко. Или все то лишь звуками?»87 Напоминанием о последней земле стала мифологема музыки: не вспоминала ли Цветаева предсмертные слова своей матери: «Мне жаль только музыки и солнца»? (V, 31). В поэме речь о потомственной связи с тем светом. Дух летит в Бога-отца, Поэту не нужен компас, потому что он мчит на звуки надсадной музыки, звучащей надрывисто, на пределе. В тетради записывается черновая метафора: «Музыка надсадная / Чувств»88. В окончательном тексте поэмы это музыка нового воздуха:

«…Мысль вырывается из „газового мешка“ духа», – комментирует М. Л. Гаспаров этот эпизод поэмы. Гаспаров, справедливо отметив противоположность Бога цветаевского, динамичного, Богу христианской традиции, не совсем удачно, на наш взгляд, нарисовал цветаевскую картину мира через образ подковообразного магнита с Богом на одном конце и Страстью на другом. По мнению Е. Б. Коркиной, «…воздушные мытарства кончаются смертью души, дальнейший путь, за границами „Поэмы Воздуха“, – удел духа»89. Нам представляется, путь Поэта на тот свет, нарисованный в поэме, графически сопоставим с тремя связанными спиралью лестничного винта кругами, где внешний – тело, средний – Душа, внутренний – Дух. Сама Цветаева видит духовное преображение личности в поэме через картину готического собора, стоящего на Земле и устремленного от нее, воплощении красоты, единства и гармонии трех составляющих, души, тела и духа, соответствующих христианской Троице.

Потомственность – сходство с Богом-отцом, возможно, с богом древних греков, с мифическим Гермесом, которого поэт воспринимает своим родственником:

Цветаева носила подаренный отцом перстень с головой Меркурия91, проводника в мир мертвых, покровителя искусств, знатока тайн магии и астрологии, который отождествлялся с Гермесом. Миф смолоду декорировал жизнь Цветаевой; перстень с Меркурием был частью внутреннего мифа, символом Поэзии (см. «Храни меня, мой талисман…» Пушкина) и, вероятно, помимо чисто эстетической роли, выполнял роль оберега.

Приведем строки черновика поэмы, показывающие цветаевскую игру на знаках в работе над стихом о Гермесе:

В первом случае – обращение к Гермесу, отождествление себя с ним, во втором Гермес сам говорит о сходстве с крылатой головой Поэта, в третьем – реплика Головы. В окончательном тексте автор отказывается от прямой речи. Язык Цветаевой в поэме настолько лаконичен, что превращается в шифр. Дорога на тот свет – дорога Гермеса и ему подобных, «голов бестормозных – / Трахт». На образ крылатой головы, по-видимому, повлияла иконопись, оплечные образы Спаса. Могли отозваться в «Поэме Воздуха» образы голов Иоанна Крестителя, Олоферна, Головы поэмы «Руслан и Людмила» и говорящей Головы Нептуна в пьесе Ростана «Орленок». В рабочих вариантах уточнялся отказ от мышц и чувств, то есть от физического мира: «Полная откромсанность / Мышц, читайте чувств»93. Смерть – «разлука с чувствами»94. В окончательном тексте – свобода мысли и Духа от физического мира: «Полная оторванность / Темени от плеч – / Сброшенных!»

В начале поэмы тихая дверь в небытие рисовалась через отождествление с Оптиной пустынью. В концовке появляется шпиль готического собора. На этих двух остриях держится небо «Поэмы Воздуха». С видением готического собора связано детское увлечение Цветаевой католичеством в пору ее жизни за границей в пансионе. Вспомним образ падающего готического собора в пьесе «Фортуна»: «Мы рухнем, как двойная башня!»95 В «Поэме Воздуха» шпиль «роняет храм дням», а сам устремляется в высоту:

Варианты строк о шпиле: «Так, ^{бессмертьем} / _{пространством} всосанный / Шпиль теряет связь / С храмом», «Шпиль ^{бросает} / _{слагает} груз / Храма», «Так, бессмертьем всосанный / Шпиль бросает храм / Дням»96. Во всех приведенных вариантах храм (искусство) оказывается частью земного измерения. Подобен шпилю дух-поэт, сбросивший на землю в творчестве «дичь и глушь чувств», а после смерти ставший крылатой мыслью, энергией духа. Как в слове «воздух» спрятан «дух», так Дух Поэта становится частью воздуха.

В жилах Цветаевой текла немецкая кровь; немецкий – один из языков, которыми питался ее русский словарь; немцем воспринимала она Рильке, называла Германию своей родиной, колыбелью души («О Германии») и писала: «Душа есть долг. Долг души – полет» (IV, 545). Душа летит, «Die Seele fliegt» – это звучало для нее именно по-немецки (Там же). В рабочей тетради поэмы вместо русских букв, как и в «Новогоднем» обращении к Рильке, появляются немецкие. Следом за стихом: «Храм нагонит шпиль» – в рабочей тетради: «Stirn? Warum bist Du still?»97 («Лоб? Почему ты тих?» – нем.). Немецкое «still» (тихий, безмолвный, тайный) созвучно немецкому же Stirn (лоб) и русскому «шпиль». Возникает игра слов: шпиль по-немецки spitz — острый, остроконечный. Второе значение слова spitz – колкий, язвительный. Spitze – острие, кончик, вершина; голова, колкость, жало, кружево. Буквально Шпиль Spiel – игра (нем.)98. Движение ввысь шпиля сходствует с игрой поэтической мысли, с остротой языка, мысли, с кружевом поэтического слова. Возможно, она вспоминала Мандельштама:

Вместо вечного штиля, Вечного покоя на том свете «морскую» Цветаеву ждет вечное вертикальное движение «в полное владычество / Лба», вот почему, возможно, она отказывается от немецкой строки черновика. Еще в одном, не вошедшем в поэму варианте, бесконечность мироздания уподоблена нью-йоркским небоскребам:

«NB! Дать вертикальную линию окна, <этажи>, ступеньки, указать, по возможности, вертикаль и множество что-нибудь простое, житейское, по возможности сухое»100, – пишет она в тетради, работая над финальными строками поэмы. Нью-Йорк в записи 1918—1919 годов одного сна Цветаевой был символом высоты, с которой летела душа не вверх, а вниз (IV, 485). Но к Америке Цветаева относилась без любопытства, ее ироническое отношение к Америке выразилось в «Стихах к сыну» (1932), в «Хвале времени» (1923). В отличие от России, страны Души, граничащей с тем светом (см. «Поэт и время»), или Германии, страны Духа, Гёте и Баха (см. «О Германии»), Америка была страной машин. Новшества Америк ассоциировались с Временем, с тем, от чего Цветаева отстранялась. Она ищет в тетради вариант множественности, которая обозначит космический закон движения небесных светил и духов: «казармы числ! / бойницы числ!»101, а в окончательном тексте останавливается на следующей метафоре: «и вычислив / Всё когорты числ!». В окончательном тексте, подобно космической ракете, шпиль как бы отделяется от храма, чтобы своим острием догнать «смысл собственный», вернуться к Творцу, Архитектору Вселенной, в мир Мысли, в мир Замысла:

Движение Духа-поэта к Творцу-отцу также задано некими когортами числ, подчинено неизвестным человечеству законам. Это движение дано бесконечным, подобным полету скифской (?) стрелы, пущенной из лука, летящей по заданной траектории.

Глава девятая. Сезам

Во время создания «Поэмы Воздуха» Цветаева записала: «Люди меня не знают, п. ч. не доходят до ^ТОГО места, с которого начинаюсь я. <Удовлетворяются> Vorhalle102. Мило Сезам. Копить внутрь»103. Выражение «Сезам, откройся!» пришло из сказки «Али-Баба и сорок разбойников», входящей в состав арабской «Тысяча и одной ночи» благодаря французскому ориенталисту Антуану Галлану. В сказке шла речь о пещере, двери которой открывали заветные слова «Сезам, отворись!» Али-Баба проник в пещеру и стал владельцем награбленных разбойниками ценностей. Выражение «Сезам, отворись!» употребляется в значении «ключ для преодоления каких-либо препятствий или как шутливое восклицание при намерении преодолеть какое-либо препятствие, проникнуть в тайну104. Неоднократно в различных высказываниях Цветаевой встречаем крылатое выражение «Сезам, отворись!» в качестве определения скрытых в душе богатств. В «Повести о Сонечке» (1937) Сонечка Голлидэй говорит о своей любви к Цветаевой, используя для определения ее таланта и страха своей любви то же выражение (хотела и не могла поцеловать Цветаевой руку): «Страх сделать то, Марина! «Сезам, откройся!» Марина, и забыть обратное слово! И никогда уже не выйти из той горы… Быть заживо погребенной в той горе… Которая на тебя еще и обрушится…» (IV, 371) Отголоски этого крылатого выражения – в стихотворении «Не надо ее окликать…» (1923). В письме к Пастернаку 1927 года мы слышим те же мотивы, которые позднее прозвучат в «Повести о Сонечке»: «Никогда я так ни одного человека не боялась, как тебя, всего твоего богатства, до которого у меня есть жезл. Sesam, thue Dich auf, – <невозвратность> этого слова! <…> …что знает Сезам о своих сокровищах? Он: они – одно. Он сам – понятие сокровища. Для других «сокровище», для себя «я». Чтобы Сезам себя сокровищем, т. е. свою силу, осознал, нужна жадность, равная сокровищу, зоркость, равная сокровищу, вместимость, равная сокровищу. Сезам тогда проснется, когда придет гость, захотевший взять всё (подчеркнуто трижды – Е. А.), т. е. – рукой не двинуть»105. Она писала Пастернаку о самодостаточности Поэта, о его Душе как о сокровищнице, которая нужна только для того, чтобы взять из нее часть богатств. Жить в душе Поэта не хотел бы никто. В приведенном выше письме Пастернаку слышится мучительное сознание отгороженности от мира. Не случайно именно во время работы над «Поэмой Воздуха», над Поэмой Своего Одиночества, Цветаева задумывает новую вещь об Эвридике: «NB! Мечта об Эвридике <.> Как ее втянуло / (вдуло) в Аид»106. Замысел остался неосуществленным, но важен контекст, в котором упоминается Эвридика в 1927 году. Цветаева воспринимает свою душу и душу похожего на нее гения Пастернака как Сезам, из которого нет выхода. «Поэму Воздуха», да и потом «Федру» Цветаева воспринимала возможностью вынести из души сокровища, реализовать себя полнее всего. С мысли о Сезаме она переходит к размышлению о поэме Пастернака «Лейтенант Шмидт», считая ее неполным выражением пастернаковского таланта, оставшегося невостребованным по вине века, пишет ему о необходимости эпоса. И Пастернак фактически внял ее совету, написав «Доктора Живаго».

В работе над финалом «Поэмы Воздуха» появляется запись: «Переход Конец Воздуха. Сезам. Тяга ввысь»107. Сезам – захлопывающееся отверстие в скале горы, окончательно поглощающей Дух, улетевший на тот свет. Цветаева попыталась обозначить, что впереди на пути в Бесконечность Дух ждет новое сокровище, сокровище Новой Жизни, подобное тому, каким является человек искусства. Иными словами, Сезамом Цветаева могла назвать Творца. Фактически, говоря об устройстве того света, Цветаева все время вспоминала самое себя. «Поэма Воздуха» – о Сезаме Души (Духа) Поэта и о том, как благодаря Гостю, Geist, личности гения, ангела, равной или превышающей художника, Душа (Дух) выходит на новую ступень своего роста. Большой поэт, каким Марина Цветаева сознавала себя к 1927 году, является, в ее представлении, подобием Бога (в этом перекличка взглядов Цветаевой с К. Юнгом), а внутренний мир Поэта устроен по тем же законам, по которым сложена Вселенная.

Тема стихии Воздуха, тема полета слышится и в переписке Цветаевой и Пастернака. 16 октября 1927 года Б. Пастернак послал Цветаевой письмо с описанием своего полета на самолете: «Летала ли ты когда-нибудь? Представь, это знакомее и прирожденнее поезда и больше похоже на музыку и влеченье, чем верховая езда. Сегодня я впервые подымался с Женей, одним знакомым и простой солдаткой – женой коменданта аэродрома. <…> Уже и сейчас, по прошествии 6-ти часов, мне эти сорок минут представляются сном. <…> Это – тысячеметровая высота неразделенного одиночества»108. В этом письме, полном захлебывающегося восторга поэта, Цветаева не могла не услышать родных себе нот. Она откликается на письмо Пастернака 22 октября 1927 г. как на весть о новой поэтической теме: «Тобою открыт новый мир, твой второй дождь, уже ставший – в определении тебя – общим местом и посему – ощущала это с тоской – нуждавшийся в заместителе. Борис! Ведь еще ничего о полете, а о воздухе – только моя поэма, еще не вышедшая. <…> Новая эра, вторая песнь твоего эпоса, Борис»109. В том же письме Цветаева сообщает, что была и у нее «встреча с авиацией»: летом в Трианоне на ее глазах разбился «авион». Знала ли Цветаева, вспомнила ли в тот момент стихотворение Блока «Авиатор» (1910—январь 1912) (Впервые – // «Заветы», 1912, №1), посвященное памяти В. Ф. Смита, разбившегося на глазах у Блока 14 мая 1911 года. Блок, увлеченный авиацией, утверждал, что шум пропеллера «ввел в мир новый звук»110. У Блока уподобление воздуха воде, как и у Цветаевой в поэме: «Как чудище морское в воду / Скользнул в воздушные струи»111. В центре внимания Блока – летчик-авиатор, чей самолет терпит крушение, у Цветаевой летчик – повод к теме Воздуха и Небытия.

После окончания поэмы Цветаева занимается работой над трагедией «Федра», редактирует «С моря» и «Новогоднее». Последняя правка «Поэмы Воздуха» относится к июлю 1927 года. Впервые «Поэма Воздуха» будет издана в журнале «Воля России», 1930, №1112. В «Поэме Воздуха», которую Цветаева называла сушайшей из того, что написала, она попыталась представить Посмертие. Поэма получилась не эмоциональной, диктовалась переживанием Цветаевой кончины Рильке. Но сама тема поэмы возникла не только поэтому. В черновой тетради августа 1924 года читаем: «Мысль – неприкосновенна»113, и в этой формулировке – дыхание и воздух Свободы. В письме своей приятельнице Цветаева пишет летом 1925 года: «Живу без людей, очень сурово, очень черно, как никогда. Не изменяет, пожалуй, только голова. Знаю, что последнее, когда буду умирать, будет – мысль. П. ч. она от всего независима» (VI, 750). Потребность видеть перспективу – творческая потребность свободы поэтического мышления. Представление о том свете как царстве Мысли возникло не без влияния Пушкина:

Так же, как и Пушкин, Цветаева не была уверена в том, что Душа бессмертна, «от тленья убежит» не только в поэзии («Я памятник себе воздвиг нерукотворный…»); пыталась представить Страну Свободы, «где смерти нет», улететь вслед за Пушкиным, за Рильке, оказаться в запретной стороне бытия. Неужели там, за гранью видимого мира, нет ни мысли, ни любви?! «Как, ничего!.. <…> Мне страшно!..» – могла бы написать и она. Пушкин заканчивал стихотворение «Надеждой сладостной младенчески дыша…» словами о необходимости долгой земной жизни. Цветаева своей поэмой жаждет утвердить потустороннее бытие, словно заранее предчувствуя: десятилетие спустя ее семья разделится пополам и замаячит отъезд в страну, где мысль несвободна.

«Имеет ли сама поэма качество красоты?» – задается вопросом О. Г. Ревзина, находя в концовке поэмы «как будто нечто альтернативное красоте» – «предзноб блаженства»114. «Поэму Воздуха» трудно назвать лучшим произведением или любимым произведением Цветаевой115. Цветаева писала ее после «С моря», «Попытки Комнаты», «Новогоднего», немного из последних сил и сама это чувствовала. На наш взгляд, поэма страдает некоторым нагромождением ассоциаций. В ней преобладание умозрительного начала над гармонией, она трудна для восприятия и истолкования. Отсутствие любовно-эротического начала Цветаева справедливо видела концом лирики. «Поэма Воздуха» не лирична, нелюбовна, кризисна. В 1941 году Цветаева подарит ее Ахматовой вместо новых стихов в момент поэтического молчания как весть о собственном конце116. Несмотря на антилиричность, отвлеченность, поэма, в которой Цветаева попыталась найти «новые слова» для воплощения таинственной сущности Посмертия, равно как рукописные материалы, к которым мы прикоснулись в процессе чтения, вероятно, еще долго будут предметом споров, исследовательских концепций.