Образ жизни - читать онлайн

Я не на «Боинге» летел —

На крыльях сказки.

А справа небосвод алел

Невиданной раскраски.

Я полстолетья ожидал

Такого рейса.

А рядышком Тору читал

Попутчик в пейсах.

Носители подагр и грыж

И прочих болей

Летят из Эреца [6] в Париж —

Не менее, не более.

И даже те, кто встать не мог

Вчера с постели,

Переступили свой порог —

Летели!…

Не то что стонов —

Вздоха нет,

И даже шутки кстати.

Аэропорт. Париж. Рассвет.

…На самом на закате.

Как белый человек,

Вхожу в «Гранд Опера»,

Фотографируюсь на Эйфелевой башне.

На авеню Дэ Итали с утра

Пью кофе.

В полдень сувенир пустяшный

Куплю над Сеной,

Франками звеня.

И как когда-то Хэм,

По Монпарнасу

Пройду вразвалку —

Весь Париж в огнях —

И возвращусь в отель

К ночному часу.

Опухли ноги,

Пухнет голова

От этих слишком поздних впечатлений

И скошенная майская трава

Молочно пахнет,

Словно в День Творенья.

Минутку посижу – саднит в боку,

Но я ещё тащусь в кафе «Ротонда».

Стою, припав к дверному косяку,

Без всякой позы и без всякой фронды.

Бульвар Распай, уж ты меня прости —

Свернул бы влево, но устал серьёзно.

Пора передохнуть. Ловлю такси.

…Как поздно всё же,

Как, однако, поздно!

Какой запоздалый подарок

Случился над Сеной-рекой:

Стою под какой-то там аркой —

Неважно совсем под какой.

Чего и какого я ради

По улицам этим плетусь?

Какая-то горькая радость,

Какая-то сладкая грусть.

Я выйду к тому переулку,

Под этим пройдусь фонарём.

…Как пахнет французская булка! —

Как в нищенском детстве моём,

Как в том огневом и морозном,

Раздетом, голодном, босом.

Париж! Я ребёнок твой поздний —

Лишь выгляжу старше лицом.

Оторвавшись от милой жены,

Я гулял по ночному Парижу.

И почувствовал, что сожжены

Все мосты. И опор я не вижу.

Где я был? Где шатался досель?

Где певал хулиганские песни?

Как случилось: бульвар Сен-Мишель

Променял на бандитскую Пресню?

Я родился не там, не тогда —

Сирый пасынок дикой отчизны.

Вместо жизни случилась беда…

Всё же я ещё жив – после жизни.

И помыслить я даже не мог,

Что я буду когда-нибудь старым,

И окажет мне милости Бог:

Пить бордо на долине Луары.

На Монмартре картину куплю,

К Сене выйду, хмельной спозаранку.

– Мужики, ну ещё по рублю

Соберём! Извиняюсь – по франку.

Я живой: даже выпить могу,

Но жена разрешает немного.

И перед судьбою в долгу,

«Слава Богу, – шепчу, —

«Слава Богу!…»

Десять франков – не деньги,

Куплю себе «Русскую мысль».

Ноги вытяну, лягу,

Умывшись парижской водой.

Почитаю, хотя для меня

Эти мысли прокисли…

Сны сбываются значит,

В которых я был молодой.

Как-никак повезло,

Что родился я русским евреем.

Мне глаза завязали,

Стянув на затылке узлом…

Ветерок прилетел —

И с Монмартра кофейнями веет.

Элегично в душе,

Только горло с чего-то свело.

Слава Богу ещё,

Что душа не совсем постарела,

Ну а хвори телесные

Как-нибудь перетерплю.

Сил хватило ещё

Приволочь своё грешное тело

К Нотр Дам де Пари —

Эти камни я с детства люблю.

В Люксембургском саду,

Где когда-то сидел Модильяни,

Майский воздух вдыхаю,

Запивая легчайшим бордо.

Здесь бродил Гумилёв,

Обними Ахматову Аню, —

Десять лет до расстрела

И вечер такой молодой.

Слишком хрестоматийно —

Я это и сам понимаю…

Деревянную лавочку

Солнце успело нагреть.

Я присел, развалясь,

И подумал: «Спасибо, Израиль,

Что за чёрным забором

Позволил мне не умереть».

Ничто не отвлекает

От бесполезных дел,

Никто мне не мешает

По Лондону шататься.

И за спиной остался

Рубеж и тот предел,

Где бы следил за мною некто в штатском.

Ну вот и, наконец,

Язык сгодился мне,

Которым я владел

Уже неплохо в детстве.

Но видеть это мог

Я разве что во сне,

Поскольку был тогда я человек советский…

Опять я не о том,

И снова – не туда.

Но я не виноват:

Всё не забудешь сразу.

…Вот Тауэр стоит,

Алмазная вода

Вот из фонтана бьёт,

И день, как по заказу.

Не надо воздыхать,

И подведём итог,

Пока вагон метро проносится со свистом:

Наверно, всё же есть

На этом свете Бог —

Мне снова столько лет,

Как Оливеру Твисту.

Сидела с Депардье моя жена,

Я в это время с Нельсоном трепался.

Хлебнул с Шекспиром красного вина,

Жаль – Байрон по дороге не попался.

Я вышел. А у зданья Би-Би-Си

Вдруг кстати вспомнил этого майора,

Который двадцать лет тому трусил

Меня, пугая лагерным забором.

Зайдём, майор, в простой английский паб,

Пройдём под красным фонарём на Сохо.

Тебе я склею пару клёвых баб —

Они «допросят» так, что станет плохо.

Да хрен с тобой!…

То было в страшном сне,

Когда ты предлагал мне папиросы.

Тем более, что, может быть, в Чечне

Уже давно отбросил ты колёса.

…Сияет Пикадилли. И Тюссо

Мадам давно осталась за спиною.

Спасибо, сволочь, и «сенкью» за всё,

За всё «мерси», что сделал ты со мною.

Идёт по Темзе пароход,

Я на ходу обедаю.

Куда идёт, зачем идёт —

Не знаю и не ведаю.

На Трафальгарской посижу,

Дыша великим городом,

И за голубкой подгляжу,

Что завлекает голубя.

Суббота в Лондоне – Шабат.

Как говорят на родине.

Спина болит, ступни горят

От расстояний пройденных.

Сидел бы так – мне всё равно —

Хоть гостем, а хоть жителем.

Ирландец рыжий пьёт вино,

Да из горла, как в Питере.

Как Нельсон высоко стоит

В объятьях полдня свежего!

Кругом ребята все свои,

Но только чуть повежливей.

От впечатлений еле жив,

Встаю и дальше топаю.

… А вечером – на Тель-Авив,

В его объятья тёплые.

Мы вырвались с тобой из круга

Своих обыденных забот.

Вдыхай Италию, подруга, —

Здесь жизнерадостный народ.

В гостинице, в Монте-Катини

Нет смысла киснуть —

В путь пора!

Струится вечер темносиний,

И небо чистое с утра.

Мы столько лет в замоте жили,

Такой тащили груз и вес,

Что, право, честно заслужили

С тобою порцию чудес.

Нас май с природой обвенчает.

Я этот май дарю тебе.

…Мы во Флоренцию въезжаем —

Благодарение судьбе.

Какого тебе ещё надо рожна!

Картину купи и бутылку вина.

Ныряй с головой, закрывая глаза,

В шальной, боевой Флорентийский базар

Хоть вера не та и ментальность не та —

К ступеням собора Святого Христа

Присядь, если двигаться далее лень,

Используя статуи мраморной тень.

Душе дай пожить без заумных идей,

Разлива российского иудей.

И, глядя на звёзды, к гостинице правь,

Прикончи вино, а картину оставь.

Звёзды в тучах спрятались

В итальянском небе.

Я впервые радуюсь

Там, где раньше не был.

Сладкий воздух странствий,

Обалдев, вдыхаю.

Ах венецианская

Улица ночная!

Вечер в декорациях

Золотых и синих.

…И цветёт акация,

Как на Украине.

Сгустились сумерки,

Как прошлогодний мёд.

Какое-то швейцарское селенье

У озера стоит на отраженье

Своём – вниз крышами, наоборот.

И в этой перевёрнутости есть

Какой-то смысл,

И даже тайность шифра.

И возраста внушительная цифра

Читается всего, как 26.

Так в сумерках альпийский снег блестит,

Что все ответы кажутся вопросами.

В воде проплыло что-то вверх колёсами —

То вертолёт вдоль озера летит.

Невелика река, неглубока,

Но утонули в той реке века.

И старый мир, и этот новый мир

Сокрыл в воде своей Гвадалквивир.

Корабль старый, ржавые борта:

Какая истребилась красота!

Еврейская-арабская река,

Как радость, и как горе, глубока.

И христиан угрюмая струя —

Своя. А может быть, и не своя.

И правит праздник,

Правит вечный пир —

Гвадалквивир.

На стыках океанов и морей,

В истоках рек —

Везде бывал еврей.

Его дома и камни синагог,

И патио —

Слепой заметить мог.

Но зрячий враг отнюдь не замечал

Камней еврейских этих и Начал.

Не замечай нас, враг, не замечай,

Права свои неправые качай,

И рвы копай и печи раздувай!

Давай копай! Стреляй!

Души, давай!

Но и сквозь пепел прорастёт звезда

Давида – это навсегда!

В Днепре топи, в Освенциме сжигай…

Но «Хай Израиль! Хай!» [7]

Что хочешь делай,

Но неистребим

Народ по имени Иегудим! [8]

Вечерами закат по-иному горит —

Жёлтым цветом сменился зелёный.

Завтра утром я улетаю в Мадрид.

Ожидай меня из Барселоны.

Далее кругом идёт в эти дни голова.

Не юнец – поспокойней бы надо.

Но как сладко катаются в горле слова:

Барселона, Севилья, Гранада!

Кастаньеты стучат, и коррида орёт,

И фламенко – сердечное средство.

Завтра утром – туда, лишь один перелёт

До мечты и до сказки из детства.

По-испански любой карапуз говорит

Там – в красивой стране, непреклонной.

Завтра утром я улетаю в Мадрид.

Ожидай меня из Барселоны.

Дай мне слово, Кордова,

Что ты не забудешь меня,

Охранишь моё слово

От тления и огня.

Благодарен проулкам

И патио в древней пыли,

Мостовым твоим гулким,

Которыми предки прошли.

И морозит, и греет

Той жизни исчезнувшей свет.

Тех столетий евреи

Как будто бы смотрят вослед.

И мне кажется, снова

Подают запоздалую весть.

Обнимаю, Кордова,

Тебя – лишь за то, что ты есть.

Это древняя драма —

Гордиться, что сам ты еврей.

…Я, как сын Авраама,

Иду по Кордове своей.

В Копенгагене – дождь.

В шесть утра закрывают кабак.

Ночь окончилась, но

Не унять загулявших никак.

Вдоль канала датчанка угрюмо метет

Мостовую.

А дождик с похмелья

За нею идёт.

В Копенгагене – утро.

Промокли на мачтах флажки.

Элегично в душе,

Ноги так непривычно легки.

Это утро. И – август…

Прохлада врывается в грудь.

Этот дождик, душа,

Сохрани, охрани, не забудь!

Прояснилось. И шхуны,

Еще не проснувшись, стоят.

А у окон – промытый, спокойный

И радостный взгляд.

Подгулявший, пропивший

Последнюю крону матрос,

Задаёт мне по-датски

Какой-то невнятный вопрос.

To ли время спросил,

То ли денежку он попросил?

Улыбнулся и дальше поплёлся,

Как видно, без сил.

Я шатаюсь без цели

Вдоль мачт. И тихонько пою

Про заморскую гавань

Недатскую песню свою.

И никто тут не спросит,

О чём эта песня моя,

Да и как занесло меня, грешного,

В эти края.

Стрельнул парус,

И рядышком где-то плеснуло весло…

Слава Богу – на склоне житейском

И мне повезло!

И вернуться на этот причал

Я, пожалуй, – не прочь.

Склянки пробили семь.

В Копенгагене кончился дождь.

По пешеходной уличной реке,

Вдоль лавок Копенгагенских гуляем.

В разноязыком гуле различаем

«Вечерний звон» на русском языке.

Печален звук. Кому они поют —

Кокошник, сарафан и балалайка? —

И только голубей панельных стайка

Их слушает, пока зерно клюют.

Певица, подувядшая давно,

Три музыканта в расписных рубахах

Стоят на тротуаре, как на плахе,

О чём поют – прохожим всё равно.

Что я могу на этом берегу,

Турист, делами не обременённый? —

Ну разве что в коробку бросить крону.

Вот, собственно, и всё, что я могу.

Бреду в свою гостиницу пешком,

И думаю с какой-то горькой страстью:

«Как счастлив я, и вместе – как несчастен

С родным своим российским языком!»

«Вечерний звон»… А, может, это крик,

Звенящий крик, протяжный и усталый?

Каким огромным взрывом разметало

Тебя по свету, мой родной язык!

Хоть и неплохо это, в самом деле,

Но горько, что стоишь ты на панели.

Немного бы в Норвегии пожить,

Не выгоды —

Души спасенья ради.

Не для того, чтоб троллей ублажить,

А для того, чтоб с эльфами поладить.

На фоне снежных шапок и озёр

Тебя обнимут истины и сказки

Какой бы ни был клоун и позёр —

Останешься без позы и без маски.

Примерно тыщу лет тому назад

Селение здесь ледником слизало.

Нет, это не прекрасный водопад —

А скалы плачут чистыми слезами.

Из этих слёз рождается река,

И в ней вскипает водопада брага.

Напейся ею досыта, пока

В груди твоей не прорастёт отвага.

На белой высоте замрёт душа,

На ленте цирковой дороги чёрной.

И долго будешь думать, не спеша

Вдыхая этот чистый воздух горный.

Отчётлив гор голубоватый лик,

Где обитают ангелы и черти.

А сроки знает разве что ледник —

Рождения, цветения и смерти.

Что болтаться по рыбному ряду зазря

И в охотку?

Золотисто-копчёного купим угря

И селёдку.

Отпускают сомненья, уходит тоска,

Как сквозь сетки.

Возлежат на прилавках минога, треска

И креветки.

Краб краснеет, как будто зардевшийся принц

Под короной.

И торговки весёлые с блюдцами лиц

Прячут кроны.

Я хожу, на халяву креветки жую,

Так, на пробу,

Ублажая тем самым и душу свою,

И утробу.

И на этом, не знамом досель берегу,

Этом бреге,

Я ни ног и ни денег не берегу.

Утро. Берген…

Над фьордами —

Чреда гранитных лбов,

И небо —

Из простой суровой ткани.

Норвегия! – последняя любовь

В моём на белом свете пребываньи.

С души сползает серой льдиной грим,

И кажется:

Сейчас над гладью водной

Возникнет на крутом откосе Григ —

Трагический и, вместе с тем, свободный.

Я столько раз влюблялся в те края,

Куда меня волна судьбы бросала.

О жизнь неутолимая моя! —

Любви с избытком,

Но и зла – немало.

Над фьордами

Понятно всё без слов,

И можно в чувствах признаваться молча.

Норвегия – последняя любовь —

Ты – словно луч закатный

Перед ночью.

Были б деньги – купил бы в Норвегии дом,

Поселил бы друзей в этом доме своём,

Да и сам проводил бы там лето.

Вдалеке от бензиновых смрадных дорог

Жил да жил бы себе точно вольный стрелок,

Но пока нету денег на это.

На скале я над фьордом повесил бы флаг

Из полотнища белого в синих кругах,

В озарении солнечных бликов.

А в подвале бы винная бочка была,

И скамейки сосновые вдоль стола —

Всё удобно, без лоска и шика.

Мы ловили бы рыбу, собирали грибы

Рядом с домом, если бы да кабы…

Чай хлебали с малиною свежей.

А с утра бы писали такие стихи,

Что все прошлые наши огрехи-грехи

Вспоминались бы реже и реже.

Там звенела бы чисто любая строка,

Как вода с поднебесного ледника,

И как ветер над Северным морем.

А над лесом бы занималась заря,

Нескончаемый день дружбе нашей даря

Без тревог и тем более – горя.

Только море и небо. Зарница и гром.

Были б деньги —

Купил бы в Норвегии дом.

Как же это, друзья, получается:

Я, считая, все пальцы загну.

Но, когда Тель-Авив просыпается,

То Нью-Йорк лишь отходит ко сну.

Так охота, попив утром кофию,

«Бокер тов» [9] прокричать в телефон.

Но зачем вам моя философия? —

Над Америкой темень и сон.

Прёт волна с европейского берега,

Воет ветер, как дьявол в трубе.

Просыпайся скорее, Америка! —

Мы такое расскажем тебе.

Здесь, покуда тебе отдыхалось —

Нашей общей свободы оплот, —

Мы такого уже нахлебались —

Всё с Востока, с Востока идёт.

Разве ты позабыла: Восток —

Нашей веры и вашей исток.

Ведь на хлебе Востока возрос

Этот мальчик, который – Христос.

Над Гудзоном воздух горький

Под великим звёздным флагом.

Призадумались в Нью-Йорке,

В Вашингтоне и в Чикаго.

Даже, если ты летишь

На Лас-Вегас – развлекаться,

В аэропорту – стриптиз:

Заставляют раздеваться.

Лучиком проткнет меня,

И просветят всё – до точки:

Даже слышно, как звенят

Все застёжки и крючочки.

Гвоздиком прибит каблук —

Гвоздик может быть оружьем.

Это тоже лишний звук,

Подозрительный, ненужный.

До чего обманчив вид

Всех, когда в умах разруха!

Может, террорист-бандит —

Эта, в чепчике, старуха.

Истина всегда во тьме —

Голубем глядится кобра.

Как узнаешь, что в уме

Юноши с улыбкой доброй.

…В самолёте стюардесса

Угощает свежей прессой.

Нефть, газопровод, эмбарго —

Мне ни холодно, ни жарко:

Всё – газетная фигня.

Может, вся эта фигня

Целит именно в меня.

Ах, как ты залетел

Далёко-далеко,

Любимый младший брат,

Двоюродно-родимый!

Как дышится светло,

Как пишется легко,

Когда под боком ты,

Живой и невредимый!

Зачем же и куда

Собрался и удрал?

Но память – есть души

Врачующее средство.

Чтоб снова воскресить

И Волгу, и Урал,

И тёплый Южный Буг,

И золотое детство.

Фалеевской пройти,

Запрыгнуть на трамвай

В трусах и босиком

И укатить к яхт-клубу.

Давай, мой младший брат,

Ещё повспоминай

Акации в цвету

И заводские трубы.

Ты спать не торопись,

Ты посиди со мной,

И расскажи ещё,

Как шлялись по бульвару,

Гоняли старый мяч

По улице Сенной,

Как прорывались мы

В кинотеатр старый.

Да, мы давно уже,

Мой младший брат, – не те,

Болтаемся сейчас

В хвосте обоза.

И так смеёмся мы

До колик в животе

Над юностью своей,

Что аж сверкают слёзы.

Погуляю с сестрой но дождю.

Постою, покурю, подожду,

Никуда, ни за чем не спеша.

Пусть поплачет от счастья душа.

Как под дождиком тополь красив!

Слава Богу, что я ещё жив,

Слава Богу – в тоске не сгорел!

И почти ещё, кажется, цел…

Слава Богу! Жене! И сестре,

Что по этой осенней поре,

По октябрьской, золотой,

Я гуляю, почти молодой!

Это утро.

И дождик.

И лес.

Будто умер —

И тут же воскрес.

Это было, как в кинокартине,

Где сюжет играется вдвоём.

Прилетел во Франкфурт…

Друг старинный

Там встречал меня погожим днём.

Лес осенний с золотистой гривы

Стряхивал листву.

– Как житуха?

– Главное, что живы —

Ты живой и я ещё живу.

– Как житуха, друг родной Илюха?

Я тебя увидеть захотел.

– Столько лет – ни слуху и ни духу!

– А сегодня взял и прилетел.

Два часа, как пять минут, до Кёльна —

И одни воспоминанья сплошь.

– Ну, теперь выкладывай застольно,

Как ты здесь, в Германии, живёшь.

Старый друг из молодости ранней,

Говори давай, не умолкай.

Ну а я тебе – про свой Израиль.

Ты пока по третьей наливай.

Жаль нет с нами некоторых прочих,

Тех, кого уже обнять нельзя.

Пьём и вспоминаем, и хохочем —

Так, что даже катится слеза.

Рейн течёт, как медленная проза,

Чайки отдыхают на песке.

Что-то шепчет белая берёза

На своём немецком языке.

Хорошо, что тучи сносит к югу:

Можно прогуляться без зонтов,

От души наговориться с другом —

Вспомнить и про это и про то.

Но попалась лестница крутая —

Надо постоять и покурить.

Посмотреть, как клёны облетают,

Красный лист осиновый горит.

Это, видно, Бог назначил встречу

Нам с тобою здесь – на Рейн-реке,

Чтобы посреди немецкой речи

Помолчать на русском языке.

Примем пару раз по малой дозе,

Пивом кёльнским это всё запьём.

И тогда мы, может быть, берёзу

На немецком языке поймём.

Как аккуратно подстрижен газон,

Кустики – в полном порядочке.

Деду – за восемьдесят. Он

Присел отдохнуть на зелёной лавочке.

Наверное, это правнук его —

С красным ведёрком и жёлтым мячиком.

…Лет шестьдесят тому всего

Я был примерно таким же мальчиком.

Тоже осень была тогда —

Под Сталинградом.

А ну его!

Мне не надо туда.

Даже в мыслях —

И то не надо.

Не этот ли

в сорок втором

поливал меня

Горячим железом?!

Боже! Какая, однако, фигня

В голову лезет…

Рейн-Вестфалия намного шире,

Чем Израиль —

Ясно и для нас.

Оказались нынче в полдень

В Трире,

Где родился классик Карл Маркс.

Кем-то он недолго здесь работал,

Пил вино, бывало, целый день.

И со службы выгнан был за что-то.

Кажется, за почерк и за лень.

«Капитал» писал,

Служанок портил,

Очень не любил рабочий класс.

Но зато любил он —

Выкрест чёртов —

Всех учить,

Особо рьяно – нас.

И марксизм этот мы зубрили —

Всё, что он нам в книжках написал.

До чего ж послушными мы были.

Что ж ты, Карла, пудрил нам мозги…

Я проехал тыщу перегонов,

Лишь столбы мелькали на пути.

По дорогам римских легионов

Нынче в осень повезло пройти.

Что-то вечер наступает рано:

Только шесть, но опустилась тьма.

Видно всех дорог Октавиана

Не успеть пройти —

Грядёт зима.

Мы катастрофически стареем —

Не объять все горы и моря.

Ах ты Рейн, русалка Лорелея,

Жизнь предзакатная моя!

Завтра вновь наступит вечер ранний,

А за ним большая ночь придёт.

Не успеть увидеть всех германий

По причине шахматной —

Цейтнот…

Ива старая свесила косы

В Дюссельдорфе, над тихим прудом,

Задаю себе сотню вопросов —

И всего два ответа потом.

Вот трамвай,

Вот базарная площадь,

Вот роскошный какой-то пассаж.

Нам, ребята, чего бы попроще —

Всё красиво,

Но город не наш.

До свиданья!

Живите счастливо.

Глохнут уши,

Устали глаза.

Наливай дюссельдорфского пива,

Подскажи, как пройти на вокзал.

Что случилось в этот день осенний?

Даже и непьющая жена

Выпила со мной под настроенье

Молодого рейнского вина.

Ох, пропью до нитки всё! Держите

Вы меня,

А то замаюсь пить.

Но когда кутить ещё, скажите,

Если не по осени кутить?

Как внезапно наступает вечер,

И темнеет голубая высь!

Жаль, что этот Рейн не бесконечен,

Этот день,

И этот год,

И – жизнь.

Счастья – мало,

Много больше – горя.

Сроки не дано предугадать.

Рейн впадает в Северное море —

А куда ж ему ещё впадать?!

По каналу сорок пять минут

Погуляли,

Больше – ни минутки.

Как-то по-домашнему плывут

Рядом с бортом медленные утки.

Черепичных красных крыш лубок

Повторяет город многократно.

Проститутка кажет жирный бок,

Мне не нужный даже и бесплатно.

Ветер гонит переулком хлам;

Обжигает слух голландской речью.

Хорошо приехать в Амстердам

Утром,

И уже свалить под вечер.

Брызнет дождь,

Нагонит лёгкий сон.

Дрёмой путь до Кёльна скоротаем,

…А за чаем утром вспоминаем

Этот нидерландский Вавилон.

Не мечтал я о такой награде:

Оторвавшись от рутинных дел,

Над Дунаем, в граде Вышеграде,

Под сентябрьским солнышком сидел.

Эту тишину и эту ясность

Сохранить бы в сердце про запас.

…Что там – меж Лубянскою и Красной

Происходит в этот самый час?

Может быть, не стоит думать вовсе

На венгерском берегу о том,

Что такая же сегодня осень

Над Москвой-рекою и Днепром?

Я покинул те края навеки,

Старыми ногами семеня.

Даже не спросили эти реки,

Что в душе творилось у меня.

Я теперь не сгину ненароком,

Не уйду ко дну и не сгорю —

И за это Родине жестокой

Я «спасибо» говорю.

…И чего я здесь распелся ради? —

Знаю сам, что словоблудье – зло.

И зачем мне в граде Вышеграде

Это только в голову пришло?

Окраинное русское село

Заброшено, крапивой заросло,

Но в том лесном, занюханном селе

Абрам играет «фрэйлехс» [10] на пиле.

Но в тех заледенелых лагерях

Пиликает на скрипочке Ицхак.

И Янкель, наподобие брахи [11]

Читает уркам Пушкина стихи.

…Деревня. Полусгнивший грустный клуб.

Похож на пейсу тот хохлацкий чуб.

Он самогонку пить с тобой готов,

А завтра на рассвете бить жидов.

– Эх! Однова живём, працюєм, пьём!

– Сегодня мы вдвоём, а завтра – бьём?

– Куды, пытаю, прётесь вы, жиды?

Всего достигли здесь!

Зачем – туды?

Но ты меня не слушай и налей.

Умеешь пить – какой же ты еврей!

– Спасибо, друг хохол,

И друг кацап.

Сегодня пить – невмочь,

Видать, ослаб.

Сегодня корешуй, дружок, с другим.

А завтра я – на Иерусалим…

– Вот видишь – стало быть и ты хорош,

А нашу самогонку с салом жрёшь!

Вселился и в тебя иудин бес!

Как волка ни корми – он смотрит в лес…

Что позабыл ты на Земле Святой? —

Не богатей, а человек простой?

– Да, это так. Спасибо за совет.

Но нынче ты мне друг,

А завтра – нет,

А послезавтра… Господи спаси!

– Да будет! Лучше выпей-закуси.

Ты отменил бы лучше свой отлёт.

Послушай: птаха русская поёт…

И что ты напоследок здесь шумишь?!

Послушай лучше, как шумит камыш,

Послушай, как берёзонька вопит:

«Не покидай меня, российский жид!»

– Такую «ласку», друже, понимать

Обрыдло. Нелегко мне посылать

Ко всем чертям свою Рассею-мать!

Но завтра я билет себе куплю,

Что равносильно – я её пошлю.

С её вождями и с её Кремлём!…

…А по остатней, так и быть, нальём.

За то, что всё же русских баб любил,

И русским моряком на флоте был.

За то, что я отстаивал за двух,

За трёх, за четырёх российский дух!

Но не хочу я боле ничего —

Лишь, чтоб здесь духу не было мово…

Мы кончили бутылку. Прощавай!

Давай мне лапу – и не провожай.

Я подустал спасать Святую Русь.

Прости!

Прощай!

Я вряд ли возвращусь…

Я в жизни кое-что видал,

И кое-где бывал, однако.

Но нет милее этих знаков:

Корабль, палуба, штурвал.

Да! Это знаки – не слова,

Не буквы, а скорее вехи

Работы трудной, не потехи.

И это вам не трын-трава.

Сама собой накатит вдруг

Строка сурового напева.

Где ты, старлей товарищ Левин,

И где теперь капдва Сердюк?

Панов – весёлый старшина,

Он, кажется, был из Тамбова.

Матрос Дорожкин, вроде, Вова.

Но разве дело в именах!

Я в жизни многое видал,

Чудес и бед немало всяких.

Но как услышу слово «якорь»:

Корабль, палуба, штурвал…

Как до обидного мала

Судьба житейского приюта!

Тельняшка, мичманка, каюта,

Швартовка – молодость прошла,

Причал.

Такие вот дела…

Я был, наверное, в ударе,

Я от апреля ошалел:

Решил учиться на гитаре —

И три аккорда одолел.

Но скоро понял: струны – поза

С картинно поднятой рукой,

И что гитара – просто проза

Перед моей живой строкой.

И в слове столько струн и звуков,

Что на столетье хватит петь.

А музыкальную науку

В пять жизней мне не одолеть.

Один задор – в моём ударе.

Чтоб попусту не тратить сил,

Я бросил тренькать на гитаре,

А три аккорда позабыл.

Я возвратился к слову снова,

Чтобы душой его согреть,

И смысла в нём достичь такого,

Что без гитары можно петь.

Нет ничего тяжелее пера

В этой работе земной.

Тот, кто не смыслит в труде ничего,

Может поспорить со мной.

Скажем, что весит вот эта строка? —

Тонну? Центнер? Полкило?

И почему та строка на века? —

Было перу тяжело.

Гром над империей Римской гремел,

Машет палач топором:

Знаем, поскольку всё это поддел

Кто-то гусинным пером.

Передо мною сегодня гора,

Но напрягусь, сокруша.

Душу, к примеру, поднять для пера —

Сколько потянет душа?

Если на дороге встретишь чудо,

Значит – ты до этого дорос.

Главное: не потерять рассудок,

С рельсов не сойти или с колёс.

Этот миг душевного итога —

Результат того, чем прежде жил.

Это значит – наконец, у Бога

Ты немного счастья заслужил.

Пробил час для дел святых и песен.

Брось рутину. Думай и дыши.

Этим белый свет и интересен —

Делай только то, что для души.

Будь построже, слово гни потуже.

Пусть тебя не трогают, любя:

В этот час тебе никто не нужен,

Кроме, разумеется, себя.

Нет, забвения я не страшусь.

Просто жаль, что кончается действо,

Никуда от финала не деться —

Оттого эта светлая грусть.

О, помедли немножечко, день,

Задержись на полчасика, вечер,

И не двигайся, дерева тень,

Приближая последнюю встречу.

Отдохните, постойте пока,

Запряжённые кони!

Дайте ветку потрогать ладонью,

Так и тянется к птице рука.

Эта пьеса подходит к концу,

Эта трагикомедия, драма.

…И пора собираться к отцу,

И пора на свидание с мамой.

Он вас не хочет больше видеть,

Встречая на своём пути.

Художника легко обидеть —

Гораздо легче, чем спасти.

Он, как слепой искристый дождик,

Залётный ангел или бес.

– Гляди! Подумаешь – художник!

Мазила, пьяница, балбес!

Пошёл ты со своей палитрой!

Вот привязался, чёрт возьми!…

Тебе, милой, дружить с поллитрой

А не с приличными людьми…

Он только криво улыбнётся:

– И, впрямь, за что меня любить?

И в дупель к вечеру напьётся,

Хоть не хотел сегодня пить.

Он будет пить со всякой рванью,

И проклинать такую жизнь.