31 октября 1940 года я ступил на шотландскую землю в качестве военнопленного. К этому времени я проплавал уже десять с половиной лет, но ни разу за все это время мне не доводилось сидеть в тюрьме. Что ж, теперь у меня появилась возможность наверстать упущенное. Моей первой тюрьмой стали казармы для пехоты в Глазго. Дверь камеры захлопнулась, и мною овладело гнетущее чувство. Впрочем, я немного приободрился, когда через некоторое время дружелюбный охранник принес мне вкусный обед.
После обеда я сидел на жесткой койке и прислушивался к звукам, доносящимся с улицы. Прильнув к зарешеченному окну, я мог видеть все, что происходило снаружи, а именно самый обычный плац и взвод новобранцев, которых учили маршировать. Этот процесс казался бесконечным. Через некоторое время прибыл оркестр, и солдаты принялись маршировать под музыку. Оркестру никак не удавалось доиграть мелодию до конца, потому что сержант, занимавшийся строевой подготовкой солдат, прерывал музыку всякий раз, когда был недоволен новобранцами, а такое случалось часто.
В другом углу плаца солдаты отрабатывали приемы штыкового боя. На шесты были насажены чучела – наверное, они должны были олицетворять немецких солдат, – и новобранцы с энтузиазмом набрасывались на эти чучела, стараясь проткнуть их штыком.
На закате охранник принес мне большую кружку чаю и несколько толстых ломтей хлеба с джемом – это был мой ужин. Еще он принес мне два теплых одеяла, чему я очень обрадовался. Как я уже говорил, это был последний день октября, и в камере было довольно прохладно. Закончив ужин, я завернулся в одеяла и тут же уснул.
К сожалению, спал я недолго. Меня разбудил звук открывающейся двери, яркий свет и чей-то резкий голос. Он принадлежал офицеру, который явно был чем-то недоволен. Как оказалось, согласно «правилам» мне полагалось лишь одно одеяло. Мною овладело сильное искушение высказать офицеру все, что я думаю по этому поводу, но, к счастью, я сдержался и молча отдал одеяло.
После этого я долго ворочался, пытаясь уснуть. Одного одеяла было явно недостаточно, чтобы согреться, ведь на дворе была уже практически зима, и время от времени мне приходилось вставать и делать зарядку, чтобы не замерзнуть. На следующее утро я постарался привести себя в порядок, насколько это было возможно, но щетина попрежнему колосилась на моем лице. Мне так и не дали бритвенных принадлежностей. Может быть, они хотели сделать из нас пугал для своих детей? Впрочем, мы скоро должны были покинуть это место. Охранник сказал, что мы здесь всего на одну ночь. Он оказался прав. Нас вывели во двор и посадили в грузовик. Новобранцы все еще занимались строевой подготовкой, а оркестр по-прежнему играл все ту же мелодию. Наверное, это был их полковой марш.
Мы медленно проехали через центр города. Многие дома здесь были разрушены в результате «действий противника». Больше никаких следов войны заметно не было. Впрочем, мы мало смотрели по сторонам, стараясь улучить возможность и перемолвиться друг с другом хотя бы парой слов.
Тимм рассказал нам, что провел в океане несколько часов, прежде чем его выловили из воды. Семерых пропавших моряков, должно быть, отнесло слишком далеко от эсминцев. Один был ранен осколком снаряда еще на палубе «U-32». Мы с болью думали о них, ожидавших помощи, которая так и не пришла. Существовала, конечно, вероятность того, что на следующий день их подобрало какое-нибудь судно, но никто из нас в это не верил, и мы больше никогда не слышали о наших пропавших товарищах.
Тем временем грузовик привез нас на вокзал, и мы, в сопровождении двух офицеров и десятка солдат, сели в поезд. Должно быть, мы являли собой странное зрелище, и люди сначала в изумлении смотрели на нас, а потом поспешно отворачивались, словно стыдясь своего любопытства. Никто не бросил нам враждебного слова, никто даже не смотрел с ненавистью в нашу сторону. Напротив, в глазах некоторых женщин читалось сочувствие.
Для офицеров приготовили специальный вагон. В нашей группе было четыре офицера, включая меня, и нас держали отдельно от прочих. Мне предоставили отдельное купе, которое я разделил с двумя британскими офицерами. Один из них, лейтенант, до войны был учителем и обо всем имел свое суждение. Вскоре британцы совсем позабыли обо мне и горячо заспорили о чем-то. Я не понимал, о чем они говорили, поскольку мой английский оставлял желать лучшего, поэтому я решил выйти из купе и осмотреться. Но стоило мне подняться, как капитан тут же вскочил на ноги. Я заявил, что мне нужно в туалет, но он настоял на том, чтобы сопровождать меня.