Ох, как лицо ноет! На какой бок ни повернись, все неудобно. И никакой аспирин не помогает. Стянуть бы из кабинета лорда Гленли чуточку бренди, но кабинет он, уходя, запирает на ключ, а в доме все, кроме меня, спят.
Гранмамá рассказывала о своих приключениях весьма откровенно, но отчего-то у нее всегда получалось так, будто сломанные ребра и тропические лихорадки – сущие пустяки. Случалось ли ей когда-нибудь, не в силах заснуть от боли, лежать вот так же, без сна, и жалеть о собственной опрометчивости?
Теперь-то я понимаю, что прорываться сквозь строй было попросту глупо. В итоге это никакой пользы не принесло, а между тем один из делегатов от Общества Дружбы уже послал за полицией – на том основании, что адамисты, перекрывая проход в здание порта, нарушают общественный порядок. Таким образом, помощь подоспела бы уже через пару минут, независимо от любых моих подвигов, но я думала только о том, что гранмамá на моем месте непременно вышла бы из положения с блеском. Прокралась бы внутрь никем не замеченной, или осрамила бы Холлмэна перед всеми его соратниками, или… даже не знаю – дракона на адамистов бы натравила, в конце концов. Правда, дракона у меня под рукой не случилось – один только Кудшайн, а он слишком учен и культурен, чтобы распугивать толпы фанатиков. Я, судя по неутешительному результату, тоже.
Да и после все пошло не слишком-то гладко. Я ведь даже в лучшем виде – далеко не Лотта, а сломанный нос мне привлекательности в глазах Общества тем более не прибавит. Когда я вышла из здания порта, лорд Гленли накричал на меня, утверждая, будто «полностью контролировал положение» (да ну?), а я, дескать, «попусту подвергла себя опасности». Достойного ответа у меня не нашлось, а после, когда я попыталась представить лорда Кудшайну, он только и сказал: «Ну, по крайней мере, вы здесь», – и с этим двинулся к автомобилю.
А после еще и Кора, воспринимающая всякое нарушение привычного распорядка в штыки… Донельзя расстроенная нашим опозданием к назначенному времени, она в гневе удалилась к себе, а с Кудшайном даже не поздоровалась. Понятия не имею, как она поведет себя назавтра. Могу только надеяться, что успокоится и мы, как ни в чем не бывало, продолжим работу над табличками. Таблички, может, и неподатливы, но хотя бы не внушают ощущения, будто я – круглая дура и во всем виновата.
Тьфу. Совсем я что-то раскисла от боли и невозможности заснуть. Вырвать бы эту страницу и сжечь, но нет. Пойду лучше вниз, попробую занять себя работой.
Что здесь, скажите на милость, мог делать Аарон Морнетт?
Я же знаю: это он! Это же у него самый безупречный, самый прекрасный на свете голос, что абсолютно несправедливо: такому мерзкому типу и голос был бы под стать только самый что ни на есть омерзительный. И именно его голос я слышала в коридоре, за дверью библиотеки…
Но – обо всем по порядку, иначе сама безнадежно запутаюсь и ничего не пойму.
Дело было вскоре после полуночи. Я, как уже упоминала, спустилась вниз. И, по причине позднего часа, а также потому, что копию очередной таблички успела закончить, включила лишь маленькую настольную лампу. Снаружи, уверена, все выглядело, будто в библиотеке нет ни души, так как двери я за собой затворила.
Первый голос принадлежал лорду Гленли. Глупость, конечно, однако я поспешила выключить лампу: очень уж не хотелось, чтоб он, заметив в дверях светлую щелочку, обнаружил, что кто-то еще не спит. После сегодняшнего скандала он пребывал в крайне дурном настроении, да и мое расположение духа было не лучше, и потому никаких бесед с ним я вести не желала.
Понятия не имею, отчего лорд еще не лег, хотя, может быть, лег, а потом, как и я, поднялся, но поначалу я решила, что он разговаривает с домоправительницей – или с дворецким, или с кем-то еще – о домашних делах. А если так, значит, вскоре уйдет наверх, и я смогу вернуться к работе либо еще раз попытаться уснуть.
Тут-то я и услышала Морнетта. И голос его узнала даже сквозь двери. А после дверная ручка дрогнула, повернулась, будто кто-то коснулся ее ладонью.
Ох, как же мне за себя стыдно! Мне следовало бы включить лампу, или встать, распахнуть двери и приветствовать их, как подобает нормальному человеку. Или прислушаться к разговору, а если войдут, сделать вид, будто как раз собиралась отворить дверь. Но разве я хоть что-то из всего этого сделала? Нет, поспешила спрятаться. А все потому, что о столкновении с Морнеттом среди ночи – босой, с распухшим лицом – боялась даже помыслить.
Как оказалось, бездействие мне тоже ничем не грозило, поскольку внутрь они не вошли… но из-за этого я почти не расслышала их разговора. Беседовали они негромко, а то, что удалось разобрать, никакой информации в себе не несло, однако Морнетт, очевидно, пребывал в нешуточном гневе. Голос Гленли звучал так тихо, что ни слова не разберешь, а вот Морнетт отчетливо говорил нечто вроде: «неприемлемо» и «если вы полагаете, будто я соглашусь на».
Если Гленли полагает, будто он согласится на… на что?
Брось, Одри, ответ тебе известен. В Стоксли Аарона Морнетта могло привести лишь одно – те самые таблички.
Выходит, он злился из-за меня? Или из-за Кудшайна? Или из-за обоих? Ведь наша работа здесь должна бы застрять в его горле не одной – сразу двумя костями! Между тем Морнетт уже довольно давно кормится с рук миссис Кеффорд… интересно, уж не упрашивал ли ее Гленли одолжить ему Морнетта во время того разговора, что видела Лотта? Можно подумать, я когда-либо соглашусь работать с Аароном Морнеттом после всего того, что он сделал!
Если этот ублюдок к табличкам хоть близко подойдет, ей-ей – сожгу его заживо, как следовало бы еще пять лет назад.
Отправитель: Одри Кэмхерст
Получатель: Шарлотта Кэмхерст
16 семиниса 5657 г.
№ 3, Клэртон-сквер, Фальчестер
Милая моя Лотта!
Добро пожаловать домой! Или, может быть, ты не рада, погостив у родных мамá, вернуться в старую добрую ширландскую сырость? Я уже много недель готова была сказать, что без раздумий поменялась бы с тобою местами – тропики, тучи москитов и все такое, – вот только в последнее время жизнь приняла весьма интересный оборот. И твоему возвращению я очень рада, так как просто должна рассказать кому-нибудь о случившемся, не то, честное слово, взорвусь.
Я была абсолютно уверена, что Сезон не принесет ничего, кроме скуки. Все говорят, будто теперь он уже не таков, как когда-то, в их времена – старшие нечто подобное всегда говорят, но в данном случае это, по-моему, правда. И даже будь все так же, как в прежние дни, мне бы оно, пожалуй, радости не доставило. Ты-то, когда дорастешь, вероятно, прекрасно проведешь время, но я ведь – дело другое, подобные занятия не по мне. Танцы там, пятичасовой чай сям, верховая прогулка в парке… последнее особенно привлекательно для тех, кто в жизни не садился на лошадь! Вот будь у меня шанс похвастать умением ходить под парусом, тут – да, тут я бы себя показала неплохо. Увы, на это хоть чем-то похожи лишь гребные прогулки на маленьких весельных лодках по Иммервэй. Грести я тоже могу наравне с лучшими, однако здесь леди положено сидеть смирно, предоставив весь труд джентльменам. Да, им-то хорошо: хвалятся силой в свое удовольствие (а еще я – веришь ли, нет – видела там одного молодого человека в жилете, и плечи у него, скажу тебе, просто чудо), а вот леди на подобных прогулках вовсе развлечься нечем. Уж мне-то точно.
Однако! Мне следовало заранее догадаться, что гранмамá не станет меня ко всему этому принуждать. В первый же мой день в городе она объявила, что ей нет никакого дела, найду ли я себе жениха, если, конечно, сама замуж не тороплюсь, а когда я ответила, что с замужеством не спешу, просто кивнула и говорит: – Тогда пойдем с тобой другим путем.
Еще гранмамá говорит, что Сезон, хоть они уже и не те, все же важен как дебют, как переломный момент, когда ты, расставаясь с детством, становишься членом Общества (с прописной «о», не со строчной). То есть, теперь я, достигнув почтенного возраста восемнадцати лет, становлюсь взрослой, и мне, как взрослой, пора заводить знакомство с равными и со старшими.
Разумеется, с некоторыми я знакомство уже свела, так как быть членом нашей семьи и не познакомиться с целой уймой ученых попросту невозможно. Однако мне, то и дело уходившей в море с мамá и папá, не хватало множества связей в обществе, которыми обзавелась, оставаясь в Ширландии, ты, и гранмамá решила наверстать упущенное. Таким образом, мой Сезон состоял не столько из танцев да встреч за пятичасовым чаем (хотя без нескольких, требовавшихся для проформы, дело не обошлось), сколько из литературных вечеров и лекционных дней. Вместо того чтобы знакомить меня со всеми завидными женихами, гранмамá устроила мне знакомство со специалистами в самых разных областях знания, и далеко не только с языковедами: беседовала я и с геологами, и с натуралистами, и с физиками, и с химиками, и с адептами многих других наук, не говоря уж об историках, географах, математиках и даже о парочке архитекторов. Должна тебе признаться, Лотта, когда вокруг столько действительных членов Коллоквиума Натурфилософов, что, куда ни плюнь, непременно в кого-то из них попадешь, волшебные буквы «д. ч. К. Н.» уже не внушают былого благоговения. Да, дома, за ужином, членов Коллоквиума порой собиралось не меньше, но люди незнакомые производят совсем не то впечатление – пока один из них, несколько переусердствовав с бренди, не примется во всеуслышание вещать о неверности произношения «номер» и «ноль» (он утверждал, что правильно – «нумер» и «нуль», как в изначальных, никейских корнях).
Забавно, однако ж, что именно здесь я, кажется, случайно наткнулась на то, чего вовсе не искала, так как все утверждают, будто в этом кругу подобные поиски бесполезны.
Сегодня гранмамá, оставив меня в стенах Коллоквиума, отправилась наверх для разговора с его президентом (по-моему, тот вовсе не заинтересован в публикации ее мемуаров, так как знает, что в них о Коллоквиуме сказано немало нелестного). Я против этого не возражала, так как она устроила мне разрешение посетить библиотеку Коллоквиума, хотя сама я действительным членом пока не являюсь. В такой библиотеке я могла бы провести не один месяц, если бы кто-нибудь любезно взял на себя труд снабжать меня едой и питьем.
И вот, бродя среди книжных полок, я услышала за спиною слегка насмешливый голос:
– По-моему, для действительного членства вы удивительно молоды.
Обернувшись, я увидела в конце ряда стеллажей молодого человека. Свет из окна падал на него со спины, так что лица я не разглядела, однако сложен он был просто чудесно (пожалуй, им, орудующим веслами там, на озере, в жилетке, я бы полюбовалась с радостью), а голос, голос – глубокий, звучный, с едва уловимой своеобразной картавинкой…
– Генри Финсуорт, – не сдержав дерзости, ответила я, – был принят в члены Коллоквиума за выделение кофеина из чайных листьев в возрасте четырнадцати лет. Уж не хотите ли вы сказать, что юной леди для совершения чего-либо выдающегося неизбежно понадобится куда больше времени?
– Нет, мне этого и в голову не приходило, – со смехом сказал незнакомец.
С этим он шагнул вперед и чуть в сторону, и свет упал на него не со спины, сбоку.
– Вы по виду вряд ли намного старше меня, – заметила я.
Возможно, не самое учтивое продолжение разговора, однако он завел речь о моем возрасте первым. Вдобавок, это было наименее неловким из всего, что мне могло прийти в голову. Он обладал роскошной копной темных волос, не прилизанных, не напомаженных по обыкновению великосветских франтов, а лицо его… да, особой красотой оно не блистало, однако разумные, живые глаза искупали сей недостаток с лихвой.
– Мне двадцать два, – отвечал он, похоже, ничуть не обидевшись. – И, как вы справедливо отметили, мерить людей по возрасту в этих стенах вряд ли уместно.
Однако все это подразумевало, что сам незнакомец – действительный член Коллоквиума, а не случайный фланер вроде меня. Подумав об этом, я тут же сообразила, кто он.
– Так вы – Аарон Морнетт!
Проход меж стеллажами был так тесен, что поклониться по всем правилам он не сумел бы, и вместо этого, чуть надломившись в поясе, коснулся пальцами лба.
– А вы, надо полагать, одна из внучек леди Трент.
В начале фальчестерского дебюта я очень удивлялась тому, что меня словно бы знают повсюду. Теоретически в том суть дебюта и состоит, но на деле молодых людей в столице так много, что всех никому не упомнить. Однако очень немногие из молодежи – наполовину уталу, и со временем я поняла: обо мне, конечно же, слышали все. Но, к счастью, я догадалась о его имени первой, и это нас уравняло.
– Одри Кэмхерст. А вы в прошлом году смогли раскусить драконианскую систему мер и весов, верно?
– Да, было дело, – без тени ложной скромности подтвердил он. – Достижение не из тех, что могут привлечь внимание широкой публики, но, памятуя о вашей семье, я нимало не удивлен.
– Я тоже языковед, – с жаром заговорила я. – И в курсе всех журнальных публикаций… насколько это возможно, ведь я полжизни провела в море, с родителями. И даже сама опубликовала пару статей…
– Да, припоминаю, – сказал он, подняв кверху палец, словно затем, чтоб приостановить время, пока раздумывает. – В одной, из «Вестника Древних Письменностей», говорилось о трехконсонантных корневых логограммах, верно?
Словами не описать, Лотта, каково это – обнаружить, что твою работу заметили и запомнили! Тем более, статью, напечатанную в крохотном, малоизвестном журнальчике! Опубликуй я что-нибудь достойное внимания, скажем, в «Драконианском филологическом обозрении» или другом столь же престижном периодическом издании – еще куда ни шло, но он читал мою статью в «Вестнике»! И сказал, что она свидетельствует о глубоком понимании предмета!
Не стану воспроизводить здесь дальнейшего разговора: честно сказать, я его почти не припомню. Мы разговаривали, стоя в проходе, пока некий сгорбленный старикан не полоснул нас сердитым взглядом за поднятый шум. Тогда мы перебрались в фойе, на диван, и продолжили беседу там. Еще никогда в жизни не удавалось мне так быстро поладить с совершенно незнакомым человеком! Думаю, все дело – в удовольствии от встречи с тем, кто не просто разделяет мои интересы, но вроде бы и обществу моему искренне рад. Сидели мы на одном диване, вполоборота друг к другу, и со временем я положила руку на спинку, а вскоре его ладонь коснулась моей – легонько, всего лишь на миг, после чего он убрал руку. Знаешь, Лотта, похоже, это и был тот самый акт, называемый «флиртом», в естественной, так сказать, среде, и сие наблюдение доставило мне куда больше удовольствия, чем я ожидала.
Аарону Мистеру Морнетту настало время идти прежде, чем гранмамá покончила со своими делами (иными словами, со старым добрым скандалом с лордом Уишертом). В библиотеку я возвращаться не стала – так и сидела в фойе, снова и снова вспоминала случившееся, грелась в нежных отсветах воспоминаний, пока гранмамá не вернулась за мной.
Тут-то все и пошло хуже некуда.
Гранмамá извинилась за то, что заставила меня ждать, а я ответила, что вовсе на нее не в обиде, поскольку за это время свела знакомство с весьма приятным молодым человеком. На это она одобрительно хмыкнула, но стоило мне назвать имя… куда только подевалось ее рассеянное благодушие?
– Аарон Морнетт? – расправив плечи, вскинувшись, точно поднявшийся на дыбы дракон, переспросила она. – Ох, Одри… как жаль, что я бросила тебя здесь, с ним!
– Жаль? – опешила я. – Но он так симпатичен…
– С виду, может, и симпатичен, – мрачно ответила гранмамá, – но он не из тех, чье общество я могла бы тебе рекомендовать.
Ни разу в жизни не слышала я от гранмамá подобного тона. Говорила она, словно… словно престарелая дама, не одобряющая поведения внучки.
– Но почему? – удивилась я. – Что ж он, игрок? Или пьяница, или, может, развратник?
Остановившись посреди ступеней, ведущих от парадных дверей к мостовой, гранмамá изрекла самое страшное обвинение, на какое, по-моему, только способна:
– Он не заслуживает уважения, как ученый.
Влепи она мне пощечину – и то я была бы потрясена куда меньше.
– Но… он же – действительный член!
– Оставь, Одри, ты прекрасно все понимаешь, – сказала гранмамá, махнув рукой в сторону величественного фасада Коллоквиума. – Да, теоретически Коллоквиум существует затем, чтобы распознавать и поддерживать даровитых ученых. Но членство в нем получают также из политических соображений, или имея влиятельных друзей в Обществе, или в силу иных подобных причин, не имеющих ни малейшего касательства к науке. И, кроме этого, твой мистер Морнетт – кальдерит.
В ее устах это слово прозвучало так, будто я должна его знать, но я его, кажется, прежде ни разу не слышала.
– Что это значит? – спросила я, скрестив руки на груди.
– Еще до твоего рождения был в Гостершире проповедник по имени Сэмюэл Кальдер. А проповедовал он, будто Низвержение драконианской цивилизации свидетельствует о том, что Господь изгнал их с земли, подобно тому, как изгнал из Садов Апру с Атцамом, а следовательно… – тут мне показалось, что гранмамá вот-вот сплюнет, – следовательно, права на этот мир они более не имеют. Часть его единомышленников довела эти идеи до крайности и теперь величает себя адамистами – полагаю, уж это-то слово тебе знакомо? Они уверены, что дракониан надлежит уничтожить, закончив начатое при Низвержении и оставив мир в единоличной власти людей. Те же, кто держится изначальных его убеждений, называют себя кальдеритами, но не сочти их умеренность чем-либо приемлемым. Они просто считают, что дракониане должны обитать лишь в тех землях, которые люди соизволят им отвести – то есть, в Обители Крыльев и нигде более. И то – скорее, на правах зверей в заповеднике, а не суверенной нации.
Разумеется, с этой дискуссией я знакома. Дракониан на свете – тем более, за пределами Обители – так мало, что большинство людей никогда их не видели, а посему каких только глупостей себе не воображают. Слышат «драконианин» и тут же вспоминают жуткие сказки об аневраи, о человеческих жертвах и тому подобном. Однако Аарон Морнетт слишком умен и образован, чтоб украшать свои взгляды таким невежеством – так я гранмамá и сказала.
В ответ она только хмыкнула и двинулась по ступеням дальше, к улице.
– Послушай меня, Одри: держись от него подальше. Так оно будет лучше.
На том разговор наш и завершился, но я в ее правоте вовсе не убеждена […]
Милая моя Лотта!
Не знаю, случайность это, или же нет, но после того нежданного знакомства в Коллоквиуме я довольно часто встречаю мистера Морнетта то там, то сям.
Спросить его о том, что говорила гранмамá, не решаюсь – не хочу его оттолкнуть. Что бы она ни думала насчет его познаний, об уме его я ничего дурного сказать не могу: каждая беседа с ним просто голову кружит. Я постоянно чувствую необходимость напрягать все клетки мозга до единой только затем, чтобы поддерживать разговор на равных, а после, клянусь, голова наполняется новыми – знаешь, как мускулы нарастают от постоянных упражнений. И никаких тебе великосветских сплетен, никаких пустопорожних речей о погоде! Мы говорим только о древних текстах, археологии, истории – о том, что интересно обоим.
И, что бы ни утверждала гранмамá, неприязни к драконианам он не испытывает. Да, ни с одним из них он не знаком, однако рассказ о Кудшайне и прочих моих знакомых выслушал с безупречной учтивостью. Возможно, по окончании Сезона я смогу пригласить его в Йелань или Видвату и познакомить с несколькими […]
[…] Сказать откровенно, аргументы Аарона вполне обоснованы. Кудшайн слаб здоровьем из-за того, что его мать произвела на свет потомство в неблагоприятном климате. Не следует ли нам порекомендовать драконианам остаться там, где им ничто не грозит, не стоит ли удержать их от подобного риска? Дракониане живут в Обители столько лет, что прекрасно адаптировались к ее холодам. Между тем для полной адаптации к климату южной Антиопы потребуются многие поколения – поколения неудачных выводков и вредных, снижающих жизнеспособность мутаций.
И все это – только ради «возвращения» на земли, которых дракониане в глаза не видели тысячи лет. Причем на земли вполне обитаемые! Не можем же мы выселить оттуда всех жителей, а ожидать, что люди вновь станут жить с ними бок о бок, памятуя о случившемся в прошлом, по словам Аарона, неразумно. Таким образом, вернуть себе эти земли дракониане сумеют, только завоевав их, а это означает новые смерти с обеих сторон, новую вражду в дополнение к напластованиям тысячелетней давности. Зачем все это, когда у них уже есть прекрасная горная долина в Дайцзине?
Но рассказать всего этого гранмамá я не могу: она непременно решит, что Аарон на меня дурно влияет, или еще что-нибудь в том же роде. Сегодня я наконец-то вытянула из нее, отчего она полагает его столь скверным ученым: гранмамá объявила его исследование касательно драконианской системы мер и весов плагиатом!
Однако она, в отличие от меня, не обменялась с Аароном и дюжиной слов. Зачем ему, при таком-то светлом уме, красть чужие идеи?
Милая моя Лотта!
Победа!
После колоссального множества споров гранмамá разрешила мне видеться с Аароном, признала, что доказать обвинений ей нечем, и что возражать против моего с ним общения с ее стороны было несправедливо. Не в этих, конечно же, выражениях, но я ведь знаю: суть именно такова. Да, верно, воззрения кальдеритов он кое в чем разделяет, но о драконианах как личностях я от него слова дурного не слышала!
По случаю этакого торжества я сказала ему, что он может позволить себе одну из тех глупостей, что в обычае среди наших сверстников во время Сезона, а именно – прокатить меня по Арнесси-парку в небольшой открытой коляске. Но я уверена: большинство молодых людей во время этих катаний бесед о языкознании меж собой не ведут. Вспоминаю сейчас историю, как гранмамá снискала расположение гранпапá, и думаю: пожалуй, любовь к мужчинам, считающим вещи подобного сорта романтичными, у нас, дочерей рода Кэмхерстов, в крови. (Ну, хорошо: не у нас – у меня. Знаю, ты моих вкусов не разделяешь.)
А знаешь – ты только не говори никому, что я об этом сказала – пожалуй, я поделюсь с Аароном своей гипотезой. Помнишь, той самой – я еще мамá с расчетами просила помочь? Да, прежде я вне круга семьи о ней никому не рассказывала, но, думается, ее вполне можно предложить в «Драконианское филологическое обозрение». Только прежде пусть Аарон оценит идею по достоинству: его суждению я вполне доверяю […]