Книга первая
Часть I. Кремль
Василий I и Софья Витовтовна на саккосе митрополита Фотия. Шитье. 1414–1417
Кремлевскому холму условно адресуется легенда о начале города. Согласно изложению XVII века – «Повести о зачале царствующего великого града Москвы», Долгорукий, убив Степана Кучку и обозрев с горы «семо и овамо» место будущего города, отослал дочь убитого, Улиту, во Владимир, где сочетал со своим сыном, князем Андреем, будущим Боголюбским. Кучковна здесь душа Москвы – земли, которой овладела пришлая власть.
Убийством Боголюбского братья Кучковичи, фигуры исторические, расторгают эту связь земли и власти. Дело было во Владимире; но характерно, что одна из книжных версий XVII века переносит действие в Москву времен обособления Московского княжения. Это «Сказание об убиении Даниила Суздальского и о начале Москвы», знаменитое первыми строчками: «И почему было Москве царством быть, и кто то знал, что Москве государством слыть?» Теперь боярин Кучка сделан современником не Долгорукого и Боголюбского, но Даниила – первого князя Московского, названного, однако, Суздальским. То есть не удельным, а великим, Владимирским. Такого князя не было. «Примыслив» Даниилу Суздаль, автор словно признается, что писал поверх истории Андрея Боголюбского. Кучковичи злоумышляют против Даниила. Злоумышляют не из мести за отца – боярин Кучка еще жив, а ради блудной связи с княгиней, участвующей в заговоре. Следовательно, княгиня в этом тексте не Кучковна, хотя зовут ее по-прежнему Улитой.
Покушение предпринимается на заячьей охоте; раненый Даниил уходит от нападающих. Верхом он достигает берега Оки и ищет перевоз. Перевозчик просит заплатить вперед, а получив княжеский перстень на протянутое весло, отчаливает с добычей. Князь бежит вдоль берега, находит пустую могилу и ночует в ней. Преследователи являются к Улите ни с чем. Княгиня придает погоне мужнина гончего пса, вспомнив слова князя, что этот пес найдет его живого или мертвого. Найдя хозяина живым в некоем могильном срубе, пес радуется…
Отмщая за убийство брата, новый князь Суздальский казнит Кучковичей, а заодно и Кучку, и на месте красных сел боярина основывает город.
Словом, жертва в основание Москвы, по этой версии «Сказаний…», – не Кучка, а Даниил Московский, в действительности умерший своей смертью, но в тексте замещающий Андрея Боголюбского. Так Москва замещает прежнюю столицу Владимир.
Для нашей темы важно, что по версии «Сказания…» строительная жертва одновременно любовная.
Стольный Владимир разделяет две эпохи: Киев и Москву. В первую эпоху Русью владел весь княжеский дом. Для этой мысли Рюриковичи по мере смерти членов дома переходили с младших столов на старшие, и так до Киева.
Переходящее владение столом предполагало, что князья вступают в договор с местными обществами. Договор земли и власти есть состояние добрачное, род обручения, причем всегда готового расторгнуться. При вечном жениховстве княжеского дома русская земля была невестой, как и подобает юности. Великий Новгород даже пересидел в невестах, а теократический характер его республики делал добрачие аскезой.
Приговор Любечского съезда князей «держать свою отчину», то есть прекратить переходы, означал взросление. Сложились местные династии, брачуясь с землей по частям. Браки венчались коронами кремлей, возникших на Руси не раньше этого второго возраста. Кремли – не княжеские замки в центре или с краю городов, но города как таковые с княжьими дворами в них. Даже в растущем внешними кругами городе кремли становятся лишь внутренними городами, но не замками. Детинец Новгорода потому не кремль, что княжий двор остался вне его, как и во Пскове он остался вне так называемого Крома.
Третий возраст Руси наступил, когда владетельный московский дом, один из местных, брачевался с полнотой земли. Такой союз есть царство и венчается короной главного Кремля.
Брак власти и земли символизируется браком князя и княгини, впоследствии – царя и царицы. Чем ближе подходил владетельный московский дом к заветной цели обладания полнотой земли, тем знаменательнее становились княжеские браки.
Кто была настоящая жена святого Даниила? Кто были жены его детей и внуков – первых великих князей московского дома? Ни одна из них не вошла в любовный миф. Их лица не видны, не представимы.
Первых московских княгинь погребали в Спасском соборе кремлевского, что на Бору, монастыря. Со временем собор замкнулся во внутреннем дворе Кремлевского дворца, а на восьмом веку существования снесен советской властью.
Древнейшее захоронение у Спаса на Бору (1332) принадлежало великой княгине Елене, первой жене Ивана Калиты, о которой мы не знаем почти ничего.
Собор Спаса на Бору. Фото И.Н. Александрова. 1890-е
Здесь же упокоились (в 1345 и 1399 годах) первая и третья супруги Симеона Гордого – Анастасия Гедиминовна и Мария Александровна, урожденная княжна Тверская.
В чумном 1364 году у Спаса погребли великую княгиню Александру, жену Ивана II Красного, мать Димитрия Донского.
Вдова Димитрия великая княгиня Евдокия создала новый княгинин некрополь в кремлевском Вознесенском монастыре. Именно Евдокия, в монашестве Евфросиния, – первая видимая женщина Москвы. По существу, она открывает женскую тему в столице. Открывает, что прекрасно, собственной святостью.
Вознесенский монастырь. Фото конца XIX века
Недавно рака с мощами Евфросинии установлена в приделе Архангельского собора. Лишь эта рака взята наверх из потаенного кремлевского подземелья, в котором после сноса Вознесенского монастыря укрыты саркофаги великих княгинь, цариц и царевен XV–XVIII столетий.
Конечно, Евдокия была женой и матерью, но видится, запоминается вдовой.
Софья Витовтовна была женой, затем вдовой Василия I Дмитриевича, но видится, запоминается матерью. Матерью Василия II Темного, то есть заложницей династического кризиса второй четверти XV века. Пленницей Шемяки, искателя московского стола.
Именем Софьи Витовтовны растет и усложняется московское пространство. Древнейший из известных в Занеглименье дворов, Ваганьковский, на месте Пашкова дома, при первом упоминании (1445) принадлежит ей. Великий князь Василий Васильевич, отпущенный из татарского плена, осторожно становится на материнском дворе перед тем как войти в оставленный Шемякой Кремль.
Женское имя София – первое имя Арбата. Арбата как холма и цитадели подле или против Кремля.
Четверть столетия спустя именем София обновился и сам Кремль.
Венчание Ивана III Великого с царевной Софьей Палеолог исполнено высокого значения.
Вместе с царевной перешел на Русь имперский центр восточной половины христианства. Оговоримся, что венчание Ивана с Софьей стало знаком, но не средством перехода.
Одновременно Москва соединилась с Новгородом, городом Святой Софии. Новгород, доселе бывший господином самому себе, признал Ивана государем, то есть вышел из безбрачия.
Действительно, взятие города в средневековом символизме предстает как брак. Взятие города Святой Софии – как брачевание с Премудростью. Иван стал новым Соломоном: «Палеолог» значит «ветхое слово» (наблюдение Владимира Микушевича).
Сам Новгород в этом ряду соположений означал, кроме себя, Константинополь, а новгородская София замещала цареградскую.
Венчание великокняжеской четы происходило на строительной площадке Успенского собора, понятого гением Ивана как новый храм Софии, Новгород в Москве. Строительство московского собора и строительство московско-новгородского единства совершались и завершились одновременно. С тех пор Успение и Новгородская София празднуются в общий день.
Иван Великий не нашел наследнику принцессу, как нашел себе. В отсутствие единоверных государей и после отказа датского короля, великий князь, стоявший на пороге смерти, предоставил сыну выбор из полутора тысяч дворянских дочерей. С тех пор в царицы станут выходить из московских и уездных фамилий, чаще даже из нетитулованных. Подобный выбор, вероятно, означал укорененность царства в местных обществах и делал сами эти общества прообразами всей земли.
Василий выбрал Соломонию Юрьевну Сабурову. Двадцать следующих лет державная чета ждала наследника. Лишь в ноябре 1525 года великий князь начал искать предлоги для развода, назначив «обыск о колдовстве». Брат Соломонии показал, что государыня с ворожеей мочила заговоренной водой одежду государя. Имея это показание, Василий предпочел, однако, не предавать жену церковному суду, то есть не требовать развода, а постричь ее в монахини.
Место насильственного пострига – собор Рождественского женского монастыря, в то время пригородного (Рождественка, 20). Сохранившийся до наших дней собор окончен постройкой в год венчания Соломонии и Василия, 1505-й.
Заметим же, что первый явный выход любовной темы из Кремля вызван распадом великокняжеской семьи.
В следующем 1526 году посланник западного императора барон Сигизмунд Герберштейн записал подробности: «В монастыре, несмотря на ее слезы и рыдания, митрополит сперва обрезал ей волосы, а затем подал монашеский куколь, но она не только не дала возложить его на себя, а схватила его, бросила на землю и растоптала ногами. Возмущенный этим недостойным поступком Иоанн Шигона (Иван Юрьевич Шигона-Поджогин. – Авт.), один из первых советников, не только выразил ей резкое порицание, но и ударил ее плеткой, прибавив: «Неужели ты дерзаешь противиться воле государя? Неужели медлишь исполнить его веление?» Тогда Саломея (Герберштейн ошибается в имени. – Авт.) спросила его, по чьему приказу он бьет ее. Тот ответил: «По приказу государя». После этого она, упав духом, громко заявила перед всеми, что надевает куколь против воли и по принуждению и призывает Бога в мстители…»
Собор Рождественского монастыря. Реконструкция первоначального облика
Соломонию перевели в суздальский Покровский монастырь.
Ниже имперский барон фиксирует начало нового мифа – или сам творит его: после второго брака государя «вдруг возникла молва, что Саломея беременна и скоро разрешится. Этот слух подтвердили две почтенные женщины, супруги первых советников, <…> и уверяли, что они слышали из уст самой Саломеи признание в том…» «Во время нашего тогдашнего пребывания в Московии некоторые клятвенно утверждали, что Саломея родила сына по имени Георгий, но никому не пожелала показать ребенка. Мало того, когда к ней были присланы некие лица для расследования истины, она, говорят, ответила им, что они недостойны видеть ребенка, а когда он облечется в величие свое, то отомстит за обиду матери».
Пострижение Соломонии. Миниатюра Лицевого летописного свода
Народная молва дала Георгию прозвище Кудеяр. По смыслу предания, Иван Грозный станет бояться атамана Кудеяра не как разбойника, а как старшего брата.
Археологи рассказывают, что в гробу рядом с монахиней Софией лежала кукла ребенка.
Русская церковь чтит Софию Суздальскую как святую. Мощи ее почивают в суздальском Покровском монастыре.
Разлад Василия с этой Софией словно бы зеркален союзу его отца с другой, Софьей Палеолог, а символически – с самой Премудростью.
Москва как будто чувствовала это. Новый брак государя, с княжной Еленой Васильевной Глинской, многим представлялся блудом. Не здесь ли почва кудеяровского мифа?
Возможно, трудность брака с Глинской прообразует трудность присоединения Смоленска. Дела, которому так поспособствовал на месте дядя и названый отец Елены, литовский князь Михаил Львович Глинский.
Литовская Русь при жизни Василия III выходила из Средневековья и вступала в Ренессанс. Князь Михаил Глинский был скорее ренессансным авантюристом, чем средневековым витязем. Находя его и его названую дочь чужими, Москва, конечно, не сознавала до конца причину чуждости: то были люди из другого исторического времени, а не просто из другой страны.
Ради Елены Василий III сбрил бороду: первый признак слома традиции.
Другой признак слома: после смерти Василия, как утверждал все тот же Герберштейн, «вдова его стала позорить царское ложе с неким по прозвищу Овчина». Свидетельство барона о прелюбодеянии Елены – единственное. Как и о том, что названый отец государыни князь Глинский прямодушно наставлял ее в целомудрии; что поплатился свободой и жизнью именно за это.
Но предание, растущее из иноземного свидетельства, бытует до сих пор. Развернутая версия предания гласит, что связь Елены с князем Телепневым-Оболенским по прозванию Овчина началась еще при жизни государя. И даже что княжич Иван, будущий Грозный, родился от этой связи.
Достоверно лишь то, что Василий и Елена ждали наследника четыре года; чем не основание для мифотворчества.
Это в московской мифологии впервые появляется любовник – князь Иван Федорович Овчина-Телепнев-Оболенский.
(Впервые – поскольку сказание о блудной связи Кучковичей с княгиней Улитой составлено позже, в XVII столетии.)
Политическим фаворитом государыни Овчина, несомненно, был. Предводитель шести военных походов, князь не в постели, а на поле брани выслужил боярский чин и чин конюшего, первоприсутствующего в Боярской думе. После смерти Василия (1533) Овчина поддержал Елену в притязании на регентскую власть при малолетнем сыне. Сама возможность материнского правления стала еще одной угрозой традиции; угрозой очевиднейшей, чем блуд правительницы.
Сразу после странной смерти Елены в 1538 году Овчина был арестован соперниками и уморен «гладом и тяжестию железной», а по Герберштейну, рассечен на части.
Признаем же барона литературным автором первых любовных мифов Москвы.
Еще заметим: первый частный, нецарственный любовник мог явиться лишь подле царской семьи. Первый любовный треугольник мог нарисоваться лишь в Кремле.
Часть II. Опричнина
Опричник. Рисунок XVII века
Счастье Ивана Грозного с Анастасией Романовной, первой русской царицей, вполне довольствуется в нашем представлении кремлевскими стенами.
После смерти этой государыни шесть новых браков Грозного стали напрасным поиском утраченного, а уход царя в опричнину кажется средством поиска.
В Кремле есть легендарный памятник его многоженства – Грозненское крыльцо дворцового Благовещенского собора. Будто бы после третьего брака царю был заказан вход в домовую церковь, и тогда Иван пристроил к ней дополнительное (в сущности, буквально опричное) крыльцо, где слушал службу.
Благовещенский собор. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е. Слева – Грозненское крыльцо
Государев двор на плане «Кремленаград». Около 1600 года. Главный и задний дворы отмечены цифрой 16. На главном дворе – собор Спаса на Бору. Под литерой «а» – строящийся Запасной дворец на взрубе
План государева двора на чертеже Д.В. Ухтомского. Середина XVIII века. Слева направо: двор Запасного дворца, главный двор с собором Спаса на Бору, задний (Царицын) двор
Сам дворец подпал опричному двоению, и раньше, чем решилось бегство из Кремля. Иван велел расчистить для первоначального Опричного двора место, «где были хоромы царицыны», и примыкавший к хоромам задний двор.
Царицыны хоромы стояли по границе двух дворов, на тех подклетах, на которых в будущем возникнет Теремной дворец. Хоромы тяготели к церкви Рождества Богородицы на Сенях, построенной в XIV веке святой княгиней Евдокией-Евфросинией. Это древнейшая из сохранившихся до сводов церквей Москвы. Задний же двор дворца считался женским и хозяйственным. Теперь его периметр заполнен Дворцом съездов.
Передний двор, первый за набережными хоромами царя с царевичами, понимался как мужской, хотя среди него стоял храм Спаса на Бору с княгининым некрополем XIV столетия.
Словом, Иван запечатлел свою опричность бегством от мужского к женскому. Из набережного дворца во внутренний, из царского в царицын, с главного двора – в особый, дополнительный, буквально опричный двор.
Хозяйкой этого двора в опричный кризис была Марья Темрюковна, вторая супруга Грозного, из кабардинского рода князей Черкасских. Многозначительно, что ее брат князь Михаил Темрюкович Черкасский встал во главе опричной Думы. Тем временем родня первой жены царя, Захарьины, попала в земщину, причем Никита, брат Анастасии Романовны, вошел в верхушку земской Думы. Следовательно, Анастасия знаменует брак со всей землей, а Марья – только с выделенной частью, собственно с опричниной.
Действительно, Иван IV в первом браке был земский царь. Все остальные жены Грозного, даже законные в церковном отношении, могут быть признаваемы царицами постольку и тогда, поскольку и когда царь возвращался к царству. Когда опять съезжал с него – а за опричниной последовал второй уход, и вся вторая половина грозненской эпохи стоит под знаком бегства на удел, – царские жены разделяли странный статус беглеца. Статус смиренного паче гордости «Иванца», князя Московского. Князю же подобает княгиня, не царица.
Призрак земской государыни Анастасии противился кремлевской дислокации Опричного двора. Кроме того, фронда между частями Кремлевского дворца архитектурно невозможна. Увидев это, Грозный вновь задвигался. Вектор его ухода, не меняя направления, продлился через арку Троицких ворот за Кремль и за Неглинную.
Квартал для построения Опричного двора нашелся просто: Иван «из града и из двора своего перевезся жити за Неглинну на Воздвиженскую улицу, на кн<язь> Михайловский двор Темрюковича…» Царь переехал на загородную усадьбу шурина, в фамильный дом жены.
Воздвиженкой с XVII века называется часть улицы Арбат XVI века, стержень московского опричного удела. Квартал Опричного двора по нынешней Воздвиженке имеет номера домов 4, 6, по Моховой – 7, 9. Это квартал «нового» Университета.
Число грозненских браков и неудача каждого из них изобличают ложь опричного положения, самоопределения царя. Отказ от предназначенного царства, от полноты его, повлек несчастье в браках. Насилие над земщиной, землей аукалось насилием в семье царя. Не говоря уже о царских похождениях вне брака, вплоть до свалки и содома.
Марью Темрюковну, по слухам, отравили.
Марфу Собакину, стремительно иссохшую за дни от обручения до свадьбы и скончавшуюся сразу после свадьбы, не потеряв девичества, официально объявили отравленной злодеями. Этой истории посвящена опера «Царская невеста» Римского-Корсакова.
Анну Колтовскую Иван отправил в монастырь через неполный год совместной жизни.
Анну Васильчикову – еще быстрее.
В шестой раз Грозный «обрачился» со вдовой убитого опричниками дьяка Василисой Мелентьевой. Имя ее стало названием драмы Островского. В летописи Василиса названа «женищем», то есть гражданской женой. Но кажется, что этот брак был лучшим из возможных после Анастасии. Недаром бытовала легенда, что царь все же венчался с Василисой, причем в китайгородской земщине, в приходской церкви Космы и Дамиана в Старых Панах (Старопанский переулок, 4, нынешнее здание построено в XVII столетии). Однако век немолодой Мелентьевой отмерен коротко, как кратким было просветление в политике царя.
При седьмой жене, Марии Нагой, родившей царевича Димитрия, царь напоследок сватался к Елизавете I Английской и к ее племяннице Марии Гастингс.
Царский опричник, кажется, не может стать героем своего, отдельного романа: страшные орденские клятвы, отречение от матери, отца и самого себя должны бы не оставить места самости. Но отрекаясь в пользу своего царя – безудержного самостийника, опричник отправляет самость вместе с ним. Вопрос, чью самость. По смыслу клятв выходит, что чужую, государеву.
Насколько миф слагается по ходу исторического времени, опричник в самом деле заслонен фигурой своего царя; однако миф слагается и против хода времени, скажем, в позднейшей беллетристике, в поэзии. Задним числом опричник пролезает в первые любовники. Делает себя третьим, но уже в частных, а не царских любовных треугольниках.
Миф о купце Калашникове создает опричник Кирибеевич, поскольку создает коллизию. Калашниковы проживают в земщине Замоскворечья, Кирибеевич – понятно, в Занеглименье или в иной опричнине, откуда и приходит искушать Алену. Поединок происходит на Москве-реке, границе двух миров, в присутствии царя, фактического автора коллизии.
Поэма Лермонтова словно вырастает из отрывка Пушкина «Какая ночь! Мороз трескучий…», где выведен «кромешник удалой»:
Спешит, летит он на свиданье,
В его груди кипит желанье.
Он пробирается верхом через неназванную площадь, вероятно Красную, которая «полна вчерашних казней». Конь пугается скакать под виселицей, служащей воротами на сторону желания. Стихотворение кончается или оборвано в момент преодоления препятствия.
Толстой в «Князе Серебряном» перечертил любовный треугольник в квадрат. Виновник драмы, один из авторов опричнины князь Афанасий Вяземский, преследует невесту земца князя Серебряного. В долгое отсутствие последнего, чтоб только не достаться Вяземскому, Елена Дмитриевна выходит за земского боярина Дружину Андреевича Морозова. Имя Дружина говорящее: Морозов – друг Серебряного.
Книга не топографична, говорится только, что хоромы Морозова стоят на берегу Москвы-реки и что Серебряный едет к ним через Балчуг, прямо и налево. Стало быть, опять Замоскворечье.
Опричное прелюбодейство – отрасль многообразного насилия над земщиной. Опричный царь оставил землю вдóвой, чтобы возвращаться князем; женихом, не мужем. Он отказался от владения, чтобы овладевать. Земля звала его назад, звала «прийти и володеть». Он приходил и «володел», но так, как ходят и овладевают лишь незваные. А чтоб уйти, он различил в Кремле две ипостаси: города и замка – и развел их по холмам. Отказ от царства означал отказ не только от Кремля, но и от принципа Кремля как города с дворцом. Дворец, двор государя, изошел из города и стал Опричным замком, тяготеющим над городом.
Эта архаика напоминала современность Западной Европы, виденную Грозным на ливонском фронте и, может быть, усвоенную так, как победители усваивают образы и опыт побежденных. Из встречи города и замка, из вражды и договора между ними Запад вывел свою Новую историю, в которую уже вступил ко времени военной встречи с Грозным. Теперь Средневековье проходило через кризис на стороне Москвы. Опричнина – черный пролог Нового времени России.
Настояние опричного царя на собственной приватности уже было предвестием иных времен. Тема лица, персоны еще не отделилась от царя, но сам он разделил уже в себе царское и человеческое. Дальше – хуже: человеческое в нем покинуло дворец, противостало царскому. Начавшись раздвоением личности царской, Новое время кончило раздвоенностью личности народной и победой самости над царством.
Южное Занеглименье, Арбат сделались первым поприщем, «вмещающим ландшафтом» этой самости. А значит, и любовной частности.
Любовный миф Арбата начат Грозным.
Часть III. Похищение сабинянок
Свадебный поезд царя Михаила и царицы Евдокии (Стрешневой). Старинный рисунок
Помещение князей Черкасских в Арбате следовало общему и неопределенно древнему порядку. История домовладений на арбатском берегу Неглинной есть чтение начальной мизансцены города в понятиях мужского – женского. Вспомнить Ваганьковский двор Софьи Витовтовны.
Царицына родня селилась в Занеглименье, в виду или вблизи Кремля, в XVI–XVII столетиях. Статус арбатского нагорья был высок благодаря географической опричности, то есть рельефной обособленности от Кремля при тесной визуальной связи с ним. Не от того ли Занеглименье, Арбат попали и в саму опричнину?
Брат царицы Анастасии боярин Никита Романович Захарьин-Юрьев основал Никитский монастырь, давший название улице (Большая Никитская, 7; снесен почти полностью). Монастырь был образован вокруг одноименной церкви, известной с 1534 года, когда в ней погребли «без всякой чести» обличителя Овчины князя Михаила Глинского. Легко предположить, что Глинский жил вблизи Никитской церкви и что место в этой части города он получил как названый отец великой княгини.
Вид Никитского монастыря. Гравюра XVIII века. Слева – Никитский собор
Палаты Стрешневых – Нарышкиных на Моховой, перестроенные для Архива МИД. Фото конца XIX века
На южном углу Воздвиженки и Моховой, на месте Государственной библиотеки (№ 3/5) при Михаиле Федоровиче Романове был помещен боярин Стрешнев, дядя царицы Евдокии Лукьяновны.
Тогда же половина бывшего Опричного двора вдоль Моховой (№ 4 по Воздвиженке) возвращена князьям Черкасским.
При Алексее Михайловиче стрешневский двор отошел Кириллу Полуэктовичу Нарышкину, отцу второй жены царя, Натальи Кирилловны. Отошла ему и дальняя половина бывшего Опричного двора (Воздвиженка, 6).
Наконец, во времена Петра часть бывшего Опричного двора по Моховой, угол Никитской (№ 9/1) принадлежала Апраксиным. Граф, адмирал Федор Матвеевич Апраксин был братом царицы Марфы – юной вдовы царя Федора Алексеевича. Есть надежда отыскать части апраксинского дома в «новом» Университете.
Итак, дворы царицыной родни на кромке Занеглименья в идее жалованные, а не исконные.
Исконными глядят другие дворы царицыной родни в Занеглименье – на гребне Страстного холма.
Во всяком случае, двор знаменитого московского семейства Кошкиных-Кобылиных, предков Захарьиных-Юрьевых, то есть Романовых, был родовым (Большая Дмитровка, 3, 5). После смерти Юрия (Георгия) Захарьевича Кошкина-Кобылина, деда царицы Анастасии, разъехавшиеся по городу Захарьины обратили старый двор в Георгиевский монастырь. Он просуществовал до 1815 года, когда собор и вторая монастырская церковь, отмечавшая, как говорили, место родового дома Кошкиных, стали приходскими. Обе сохранялись до советских лет.
В XVII столетии столь дорогой Романовым Георгиевский монастырь опекали Стрешневы, жившие выше по Большой Дмитровке. Дом Стрешневых, постройки XVIII века, можно видеть во дворе владения № 7. При Грозном этот двор принадлежал Собакиным, родне его третьей жены.
Георгиевский собор и Казанская церковь бывшего Георгиевского монастыря. Фото из Альбомов Найденова. 1880-е
Если так; если, самое малое, три девицы со Страстного холма перешли царицами на холм Кремля, – то два холма определенно составляют отношение, а переход семейств с холма на холм – традицию.
После Петра традиция попробует вернуться вместе со столицей. В начале Тверской улицы в отцовском доме будет жить князь Алексей Григорьевич Долгоруков, едва не ставший тестем Петра II. Палаты Долгоруковых стояли там, где ныне Театр имени Ермоловой (Тверская, 5).
За аналогией необходимо обратиться к Риму, где Страстному холму отвечает Квиринальский холм, как Палатинский отвечает холму Кремля.
Между двумя холмами строится одно из знаменитейших преданий о начале Рима. Палатинская община не имела женщин, и Ромул, первый римский царь, похитил их у племени сабинян, обитавшего на Квиринале. Похищение, по-нашему умык, обещало войну, однако женщины сумели замирить своих прежних и новых мужей. Две общины составили Рим.
Выводом, суммой перемножения общин стала патрицианская община Капитолия – холма, которому в Москве ответил холм Арбата.
Нет, невозможно думать, что москвичи передавали в поколениях тайну подобия Москвы и Рима. Однако точности уподобления невероятны. Значит, не Москва печатает свой образ с Рима, а Москва и Рим – с единого высокого праобраза. Москва и Рим суть две проекции Замысла, Промысла о вечном городе.
Конечно, несколько дворов с неясным статусом – слабые знаки Квиринала. Что ж, такова степень его проявленности на московском Страстном холме.
Часть IV. В смуту
Дворец Лжедмитрия I на взрубе. Рисунок Исаака Массы. 1610
После Грозного любовь осталась за царями и вернулась в Кремль, оставив Занеглименье царицыной родне и вынося в него знаки семейных нестроений.