До Павлика не было дела никому. Он мог хоть в лепёшку разбиться, но никто не обратил бы на это внимание. По крайней мере, ему казалось именно так.
И потому, в этот прохладный, ненастный осенний день, Павлик стоял никем не замеченный в коридоре и аккуратно дырявил стену найденным накануне шурупом. Там, в стене, был спрятан переход в другое измерение, где Павлик был бы самым нужным, самым лучшим ребёнком на свете. Там не приходилось бы совершать дурацкие поступки, чтобы только тебя заметили! Измерение было: Павлуша уже сто раз прикладывал к стене ухо в этом месте и слышал, точно слышал, ласковый мамин голос, который звал его кушать. Ещё в этом месте что-то шумело и щёлкало, слышались звуки льющейся воды и весёлые голоса взрослых. Ну конечно, какие могут быть сомнения – другое измерение было именно тут и никак иначе. Надо только дырку расширить, чтобы хотя бы кулак пролез, а там бы его всего и затянуло.
О другом измерении Павлику таинственным шёпотом однажды рассказал папа. Он говорил, что одновременно с нашим миром, существует такой же мир рядом. Но только тот мир гораздо лучше нашего: мама там никогда не ругается, коленки, даже если на полном ходу свалишься с беговела, не сдираются в кровь, а бабушка и дедушка, такие горячо любимые, там сидят рядышком у деревенского своего дома, а вовсе не находятся в неизвестном раю, куда можно попасть только в неприятно пахнущих свежим деревом, узких ящиках.
Пашка сначала сомневался – всё же он не малыш какой-то, чтобы верить в сказки, хоть и папины, хоть и такие красивые! Но потом поверил. Поверил потому, что вскоре после этого папа исчез насовсем, но там, за стеной, он продолжал говорить и говорить с мамой, а потом они вместе хохотали совсем, как раньше, когда они ещё не кричали друг на друга шёпотом, за закрытой дверью кухни, думая, что мальчик спит.
Папа не сказал, где точно находится это другое измерение. Когда Павлик спросил у него, он только обвёл рукой комнату и сказал: оно везде. Но везде его не было. Мальчик проверял. Он долго ходил по квартире, прикладывал разгорячённую голову ухом к прохладной шершавости обоев, вслушивался в каменную тишину, но ничего не было. И только тут, в коридоре, совершенно случайно измерение открылось ему и, во что бы то ни стало, Павел решил туда проникнуть. О том, что тутошней маме не останется никакого Павлика, мальчик как-то не подумал. Ведь теперь у неё совершенно не было времени и интереса к сыну. Она рано уходила, поздно приходила, и всё время подгоняла и ворчала на него: быстрее вставай, скорее ешь, перестань копаться, опять грязные ботинки. Однажды, Павлик помнил это, мама сказала ему: как я устала! Лучше бы меня совсем здесь не было! И Павлик понял, что она тоже скучает по папе и хочет побыстрее сбежать к нему в другое измерение. И тогда тут он останется совсем один! Даже без ворчливой мамы! Это было не просто страшно, это было так непостижимо, что маленькое сердечко начинало биться с отчаянной быстротой и он бежал в комнату или к телефону, чтобы проверить: здесь ли мама? Не бросила его, не исчезла, как папа? Мама была на месте. Она раздражалась неуместным звонкам сына или его быстрым душащим, счастливым объятиям облегчения. Прикрикивала и рывком освобождалась. Но она была, была тут! И это было хорошо.
Тихо сопя, Пашка пытался понемногу расширять дырочку. Маленькими пальчиками удерживать шуруп и так было сложно, а мальчик так волновался, что его могут заметить и тогда никакого измерения, а вместе с ним и папы, не будет, что ладошки его вспотели, скользкий гвоздик всё время норовил выскочить из руки и закатиться туда, откуда его было не достать. Один раз он почти завалился под плинтус и Павлик долго пытался выковырнуть его, даже немного поревел от испуга, что не сможет вернуть шуруп.
Павлуше казалось, что в неосвещённом коридоре он стоял уже целый день. Всё ковырял, ковырял, расширял дырочку пальчиком, убирая из отверстия каменную крошку и кусочки обоев. Больше всего он боялся, что не успеет и няня, увидев, что он делает, накажет его.
Сегодня дома была только няня Лида, которой тоже не было дела до Павлика. Она все дни проводила в разговорах по телефону со своими воображаемыми подругами: как только приходила, садилась на кухне в кресло, снимала с телефона трубку, нажимала вразнобой кнопочки и долго-долго разговаривала с трубкой, задавая ей вопросы, как будто что-то выслушивая в ответ, глупо смеялась и вообще вела себя странно. Даже ему, пятилетнему мальчику, было ясно, что в трубке никого нет: он сто раз проверял. Когда Лида опускала трубку, он тут же подбегал, прислонял её, ещё теплую, к уху, но в ней была совершеннейшая тишина. Павлик дул, говорил что-то, но трубка молчала. Так он убедился, что друзья няни Лиды жили только в её воображении. Почти, как его папа жил в его голове, только папа раньше был на самом деле. И сейчас есть, за стенкой.
Няня следила за чистотой и могла здорово наподдать, поставить в угол даже за ковыряние стены. Она же не знала, что там измерение! И мальчик ни за что не сказал бы ей! Потому что тогда она могла бы пройти туда вместо него. А всем ли хватит места в другом измерении, Паша не знал. Вдруг, Лиде хватит, а ему нет… Но, что более вероятно, увидев дырку и грязь, няня отняла бы шуруп и нашлёпала.
Пашка зажал между губами язык, стал ковырять усерднее: дырочка была совсем крошечная, никак не просунуть в неё даже самый маленький пальчик, даже по ноготок он и то бы не влез. Мальчик не замечал, что уже текли и текли солёные слёзы по лицу, капали на воротничок любимой клетчатой рубашки, которая, промокая, неприятно липла к телу. Не замечал и того, что выл уже почти в голос и напуганная няня, задавшая ему несколько вопросов, не получив реакции, звонит на работу маме, чтобы та поспешила домой.
Он не замечал ничего, кроме того, что, как ему казалось, дырочка не расширяется, а сужается, срастается, не желая пропускать его, Павлика, в другое измерение, где нет места слезам и разочарованиям.
Мама Павлика приехала быстро: в середине рабочего дня улицы были практически пустыми, и такси довезло её до дома в считанные минуты. Увидев малыша, стоящего у стены, красного, плачущего так, что не оставалось сомнений: произошло что-то по-настоящему ужасное, она схватила его в охапку и стала кричать в маленькое личико: что, Паша, что случилось? Болит? Ударился? Что случилось? Она разжала с усилием сжатый кулачок, в котором был мокрый от слёз шуруп.
Пашка сбивчиво, прижавшись к ней всем телом, хриплым, от плача, голосом как заведённый повторял: не растёт, измерение, никак не попасть, я хотел, а оно, шурупик маленький, хотел дырку, чтобы мы, и теперь папы не увижу. И после этих сумбурных слов вдруг снова начинал рыдать, отчаянно, как будто случилось самое страшное, после чего нет и смысла смотреть на этот белый свет.
Мама, крепче прижимая к себе малыша, слушая что он говорит, чувствовала, как внутри как будто оттаивает что-то огромное, невыразимо вместительное, и оттаивая, заполняет собой мир, состоящий из неё и сына. Маленького отчаянного сына Пашки, поверившего в то, что за стеной не соседская квартира, а новый светлый мир без грусти, где Пашка скачет на одной ножке, обутой в сандалию, крепко схватившись за руки самых близких его людей: мамы и папы. И слышать было это вдвойне, втройне, вдесятеро страшнее от того, что она сама запретила бывшему мужу звонить малышу, надеясь, что так он быстрее забудет папу. И она забудет целый мир, который воплощали для неё Павлик и Сергей, после ухода которого её будто бы сковало льдом. И больно было даже думать, представлять себе, как Сергей ходит по тем же улицам, дышит тем же воздухом, улыбается и так же, как раньше, прерывая чтение, закладывает страницу пальцем, чтобы поскорее вернуться к книге.
И сидя у стены, крепко обнявшись, плакали два человека, большой и маленький. Плакали горько и безутешно, как бывает только в детстве, когда любая случившаяся беда не имеет начала и конца, а только мгновенно наполняет мир, вытесняя из него всё остальное. Плакали, не заметив, что Лида ушла, что на улице наступили уже сумерки и в квартире стало почти темно, только свет от фары проезжающего на улице автомобиля, выхватывал из темноты неровные, будто рваные части мебели и игрушек. Плакали, чтобы никогда больше не ссориться, не огорчать и не давать повода проворачивать никуда не ведущие дыры, желая навсегда спрятаться друг от друга.