Дар. Директор патологоанатомической службы
На металлическом столе в охлаждаемой комнате рядом с лабораторией лежит маленький женский труп. Его свежеостриженная голова прикрыта полотенцем. «Я умею делать всего одну прическу», – признается Терри Ренье. Его собственные седые волосы аккуратно зачесаны назад, как у Элвиса. Баки и усы подходят по стилю – такие могли быть и дальнобойщика, и у порноактера. «Волосы все равно никто не изучает, к тому же я ужасно боюсь, что кто-нибудь узнает человека, пожертвовавшего тело. С короткой стрижкой они меньше похожи на себя». По радио играет Electric Light Orchestra, отражаясь эхом от холодной стали. Терри тянется назад за каким-то инструментом, нажимает на кнопку – и песня про женщину со сладким голосом обрывается.
После того как я одевала покойника в похоронном бюро, меня неделями преследовала мысль о том, что смерть – это ужасное расточительство. Организм годами рос, сам себя ремонтировал, копил знания о вирусах и болезнях, совершенствовал иммунитет, а потом все это просто закапывают или сжигают. Конечно, у человека должно быть право решать, что с ним сделают после кончины, однако головы на подушках, мелькнувшие за дверцей холодильной камеры, вызвали у меня ощущение, что за смертью могло бы следовать нечто большее, чем простое исчезновение. Я не считаю, что смысл и ценность жизни – или смерти – сводятся исключительно к целесообразности, однако такие соображения тоже уместны, и в них всегда – даже в эпоху трехмерной печати и виртуальных симуляций – есть потребность. Мне захотелось увидеть, что происходит с теми, кто пожертвовал свое тело науке, кто не отправился сразу в могилу или крематорий, а получил «вторую жизнь» в таких местах, как это – Клиника Мейо в Миннесоте. Мне было интересно и то, как море безымянных мертвых лиц влияет на работу тех, кто занимается этим делом. Начинаешь ли по-другому обращаться с трупом, когда тебе известно, как звали этого человека? И что вообще означает заботиться в такой ситуации? Рядом с демонстрационными трупами нет пакетов с намеками. Нет пакета и рядом с этой новоприбывшей.
Она подключена к аппарату для бальзамирования. По черной резиновой трубке, ведущей к накрытому другим полотенцем верхнему бедру, в сосудистую систему закачивают смесь спирта, глицерина для увлажнения, фенола для дезинфекции и консервирующего формалина. Из-за этой жидкости труп начинает весить на 30 % больше. Перед похоронами тело редко хранят дольше нескольких недель, однако в данном случае труп должен около года оставаться пригодным для работы, так что материалов здесь не жалеют. Сейчас женщина раздуется, а потом месяц за месяцем будет съеживаться, постепенно теряя влагу. Керамическая миска под головой наполняется кровью – ее выталкивает из вен бальзамирующий раствор. Она темно-красная, почти до черноты, с редкими сгустками. Запаха крови и трупа я не чувствую: комната пахнет сталью и формалином. Тот же химический запах окутывает школьную биологическую лабораторию, если вам приходилось снимать крышку с банки с головастиком. Лицо и тело женщины прикрыты, но руки видно. Кожа у нее бледная, как на морозе, и покрыта старческими пятнами. Она скончалась сегодня утром и еще не успела пожелтеть, посереть, позеленеть. При жизни ей удалили только желчный пузырь, поэтому труп в хорошем состоянии и пойдет в дело.
Я обхожу стол и натыкаюсь на медицинскую пилу для костей. Ногти на выглянувшей из-под покрывала руке покрыты ярко-оранжевым лаком, а безымянный палец сияет золотом. Раньше Терри снимал лак, но перестал это делать, когда услышал, что на эту тему говорит одна студентка. С ее точки зрения, крашеные ногти придают неодушевленной, мертвой плоти что-то человеческое, как будто напоминают, что этот человек жил и принес свое тело в дар ради обучения других. С тех пор Терри не прикасается к флакону с жидкостью для снятия лака. «Некоторым моим клиентам ногти красили внуки. Это я тоже не трогаю».
После бальзамирования Терри дает трупу «отлежаться» два-три месяца, чтобы химикаты закрепили ткани, и только потом начинает использовать его на занятиях. Эта отсрочка вкупе с заморозкой убивает различные болезнетворные бактерии – дополнительная мера предосторожности, так как люди с подозрением на ВИЧ, гепатит, птичий грипп и другие инфекции по правилам не могут завещать тело. Наша дама с золотыми и оранжевыми ногтями пока не будет встречаться со студентами. Когда этот момент настанет, ее будут размораживать по частям в зависимости от потребностей. Если на занятиях изучают верхние дыхательные пути, разморозят только голову и шею, а все остальное будет обложено сухим льдом. Конечности и головы оттаивают сутки, туловище – около трех, зависит от размеров. «Мы стараемся сохранить все в исходном состоянии, но при этом достаточно оттаявшим для использования. В Миннесоте не жарко, знаете ли, так что смерзшиеся ткани тут ни к чему», – шутит Терри.
Он открывает огромную серебристую дверь справа – и передо мной предстает холодильная камера со множеством стеллажей в четыре полки высотой. Сверху стоит черный пластмассовый ящик для переноски туловищ, но сейчас он пуст. Есть пакет с жидкостью цвета куриного бульона, в которой плавают странные веретенообразные нити удаленной опухоли, что когда-то ползла по ветвям нервов. В ведре у моих ног – пара красного цвета легких. Камера рассчитана на двадцать восемь трупов, но сейчас их тут всего девятнадцать. Они лежат на серебристых подносах, обернутые, как мумии, белыми полотенцами – когда-то влажными, а теперь замерзшими. Ткань пропитана водой с добавками для увлажнения. Учитывая лабораторную вентиляцию и обилие химикатов в бальзамирующей жидкости, без них кожа меньше чем за неделю потеряла бы всю воду и задубела.
Трупы запечатывают в пластиковые мешки с идентификационными номерами на семигранных, как монета в пятьдесят пенсов, бирках. На шее – другая бирка с тем же номером. Под некоторыми телами скопилась пара сантиметров янтарного раствора – это вытекла из отверстий и мест инъекции бальзамирующая жидкость. Чем дольше тело используют для занятий, тем больше ее вытекает. В основном это вода, а тело человека не герметично. Я интересуюсь, насколько это грязная работа, и Терри смотрит на меня так, как будто хочет сказать: «Вы себе даже не представляете». Он показывает на сливные отверстия в полу и поясняет, что швов в покрытии нет неспроста.
«Когда идешь вечером домой, всем этим пахнешь».
Утром того дня я побывала на девятом этаже Стейбил-билдинг и вызвала переполох в офисе по работе с посетителями. Администратор по фамилии Дон предложила мне конфеты из миски на стойке и снова стала печатать уведомления, одновременно разговаривая по зажатому между плечом и щекой телефону. Спиной ко мне у компьютера сидел Шон в голубом форменном халате. Терри нигде не было видно. Я наполнила карманы розовыми, зелеными и желтыми ирисками и огляделась. Горы бумаг, коробки для входящих и исходящих документов, компьютеры, растение в горшке. Больше в кабинете смотреть было не на что, и я уже собиралась прочитать шутку на обратной стороне обертки, как вдруг появился Терри в том же синем халате. В девять утра он уже два с половиной часа был на месте. Вручив Шону стопку бумаг, он сообщил мне, что утро выдалось загруженное: скончались два жертвователя, и одного из них только что привезли на парковку. Шон – высокий, худой, с пристальным взглядом и широкой ободряющей улыбкой – встал и взялся за дело. Завещайте свое тело анатомическому отделению клиники Мейо – и вашим трупом займутся именно эти ребята.