О чем знает ветер - читать онлайн

Глава 2 Озерный остров Иннишфри[7]

УРНУ С ПРАХОМ ОЭНА я запросто провезла в дорожной сумке. Я не знала и не хотела знать, дозволяется ли международным правом (или законодательством Ирландской республики) транспортировка такого рода грузов. Понадеялась на авось. И проскочила. Сумка ждала меня на ленте транспортера. Я расстегнула молнию, удостоверилась, что урну не изъяли, и только потом взяла в аренду автомобиль и направилась в Слайго. Там, на северо-западе Изумрудного острова, я намеревалась провести несколько дней и непременно побывать в Дромахэре, городке соседнего с графством Слайго графства Литрим. Арендуя машину, я не представляла, насколько дезориентирует правостороннее движение; я также не ожидала, что почти все три часа пути прорыдаю и что рыдания будут по временам прерываться воплями ужаса: неспособная из-за слез следить за дорогой, я создала не одну аварийную ситуацию. Насладиться пейзажем, понятно, тоже не получилось.

У себя в Манхэттене я редко садилась за руль. Там машина вообще без надобности. Я бы и на права сдавать не стала, да Оэн меня убедил: свобода, мол, означает в том числе и способность перемещаться в пространстве по зову сердца. Словом, водительские права у меня имелись. Мы с Оэном всё Восточное побережье исколесили, в какие только переделки не попадали – двое безбашенных, пара авантюристов. Незадолго до моего шестнадцатилетия, на летних каникулах, мы предприняли поездку через весь материк. Стартовали из Бруклина, финишировали в Лос-Анджелесе. Собственно, тогда я и научилась водить как следует – покрывать участки хайвея от одного городка до другого, зная, что вижу эти городки в первый и последний раз. Удивительное было путешествие – через холмы и равнины, через красные скалы Запада, с безлюдьем, за которым стояло слишком многое, и с Оэном на пассажирском сиденье.

А еще, пока мы ехали, я выучила наизусть поэму «Байле и Айллин» – длиннейший нарратив, легенду о смертной тоске и роковом обмане. О любви, которая длиннее самой жизни. Оэн прихватил с собой книжку – дешевенькое издание в бумажной обложке, с тонкими, загнутыми на уголках страницами. Он терпеливо слушал мои спотыкания на каждой строчке и еще терпеливее проговаривал со мной труднопроизносимые кельтские имена. В результате под конец путешествия поэма у меня от зубов отскакивала. К Йейтсу я питала страсть – почти такую же, какую питал он сам к прекрасной и неистовой Мод Гонн, актрисе и феминистке, что предпочла свои душевные силы направить на революционную борьбу, а не на «юного Вилли». Оэн снисходительно позволял мне разглагольствовать о вещах, в которых я ничего не смыслила (а думала, что смыслю), конкретнее – о философии, политике и, главное, ирландском национализме. На самом деле я просто их романтизировала, как свойственно девочкам-подросткам. Тогда же, за рулем, я и сообщила деду, что задумала книгу – исторический роман, действие которого будет разворачиваться в контексте событий 1916 года, на фоне Пасхального восстания.

– Из народных трагедий рождаются самые пронзительные истории, – вздохнул Оэн. – Только я, Энни, предпочел бы, чтоб твоя собственная история – иными словами, судьба – была полна радости. Не надо трагедиями упиваться. Куда лучше найти любовь и посвятить ей всю себя. Когда состаришься, лишь об истинной любви помнить будешь. Если, конечно, сумеешь ее удержать.

Меня в ту пору любовь не интересовала. Читать про нее – пожалуй; самой испытывать – нет, спасибо. Весь следующий год я докучала Оэну мольбами поехать в Ирландию, в Дромахэр, его родной город. Мне хотелось на фестиваль Йейтса в Слайго (по словам Оэна, от Дромахэра до Слайго рукой подать); мне хотелось попрактиковаться в ирландском языке. Насчет языка, опять же, Оэн настоял, а я подчинилась, выучила. Именно по-ирландски мы говорили, когда бывали одни.

Моим мольбам Оэн не поддавался. Прежде мы, кажется, вовсе не конфликтовали, а тут стали ссориться чуть не каждый день. Я даже на крайние меры пошла – нарочно стала выпячивать ирландский акцент. Может, думала, хоть этим деда пройму.

– Ты слишком усердствуешь, Энни, – поучал Оэн, заговорщицки подмигивая. – Запомни: звуки должны сами получаться, а для этого нельзя думать, как именно твой язычок во рту двигается.

Я не внимала. Я ведь на Ирландию уже настроилась. Решила за нас двоих. Я даже в турагентство обратилась, а потом предъявила Оэну весь комплект: билеты, гостиничную бронь, программу посещения достопримечательностей, ну и стоимость этого удовольствия.

– Энни, мы не поедем, – отрезал Оэн. – Время еще не приспело. – Отодвинул мои бумажки, заиграл желваками.

– Ну и когда оно приспеет, время твое?

– Когда ты станешь взрослой.

– Я уже взрослая! – воскликнула я, забыв про ирландский акцент.

– О! Вот теперь никто не догадается, что ты в Америке росла! – обрадовался Оэн. – А что я говорил? Не усердствуй – и всё само получится.

Подтекст был ясен: раз с ирландским языком порядок, значит, и в Ирландию ехать незачем.

– Оэн, пожалуйста! Ирландия меня зовет! Мне очень, очень нужно! Поедем, а? – не отставала я. Может, со стороны выглядело театрально, да только я не лукавила. Нисколечко. Земля предков действительно звала меня. Являлась во сне. Не отпускала наяву.

– Верю, Энни, верю. Но пойми же, нельзя туда сейчас. Вдруг мы не сможем вернуться назад?

Мысль мне понравилась. Более того – заворожила.

– Значит, останемся! Врачи везде нужны, а колледж есть и в Дублине. Туда и поступлю.

– Нет, Энни. Наша жизнь – здесь, в Америке. Время еще придет. А пока рано.

– Ну давай хоть на экскурсию слетаем. Совсем ненадолго. Даже если мне там очень-очень понравится, я буду паинькой. Сяду в самолет – и домой, в Штаты.

Не понимала я его непреклонности. Что страшного в обычной поездке? Зачем так упираться?

– В Ирландии опасно! – Оэн не выдержал – вскипел. Кончики ушей побагровели, глаза засверкали. – Мы не поедем – и точка. Клянусь Иисусом, Пречистой Девой и святым Иосифом! И не говори со мной больше про Ирландию, Энни. Вопрос закрыт.

Эта вспышка была хуже пощечины. Я хлопнула дверью, заперлась у себя в комнате. Долго плакала и строила детские планы о бегстве из дому.

Оэн не уступил, а я была не из бунтарок. Видимо, потому, что мой дед мне повода бунтовать не давал. Я смирилась. По какой-то причине Оэн не хочет ехать в Ирландию сам и не отпускает меня; ну что ж, наверно, мне следует подчиниться. Я ведь его люблю и уважаю. Возможно, воспоминания мучают Оэна до сих пор – не жестоко ли с моей стороны настаивать на поездке? То-то и оно, что жестоко. Словом, я выбросила туристические проспекты и перестала выпячивать ирландский акцент, я даже Йейтса теперь читала только наедине с собой. В ирландском языке я по-прежнему упражнялась, но он у меня не с Ирландией ассоциировался, а исключительно с Оэном. Что до мечтаний, Оэн направил их в другое русло.

Я занялась сочинительством. Сама себе истории писала. Уже в восемнадцать я продала свою первую книгу, категория – янг-эдалт, тема – процесс над салемскими ведьмами. Чтобы книга состоялась, Оэн повез меня в Массачусетс, на место событий, и провел там со мной две недели. Я рылась в архивах, занималась прочими историческими изысканиями. Оэн меня не торопил. Вторая моя книга, о Французской революции, была написана от лица юной фрейлины Марии-Антуанетты. Оэн с нездешней готовностью взял отпуск в больнице и отправился со мной на место событий. Следующим номером мы слетали в Австралию – это требовалось для романа об английских каторжниках. Затем был Рим – я писала о молодом легионере, наблюдавшем закат Римской империи. Еще мы посетили Японию, Филиппины и Аляску – всё ради моих книг.

Ездили куда угодно – только не в Ирландию.

Потом я путешествовала одна. Последние десять лет я была в работе буквально по уши: не успевала закончить один роман, как уже замышляла следующий. Я моталась по всему миру. Сто раз могла тайком слетать и в Ирландию, но не сделала этого. Время не выкраивалось между книгами. Но главное – я ждала, что Оэн ко мне присоединится. И вот он умер. Он умер, а я качу средь изумрудных холмов в праворульном автомобиле, в голове моей – призрак Оэна, в дорожной сумке – его прах.

А в груди – полудетская, но от этого не менее жгучая досада: почему Оэн не отвез меня в Ирландию тогда, почему не объяснил своего нелепого отказа?

– Черт побери, Оэн! Ты сейчас здесь должен быть, со мной!

Я произнесла это вслух. Я саданула по дурацкому, неправильному рулю. Глаза наполнились слезами, и этот туман едва не спровоцировал столкновение с грузовиком. Водитель резко свернул, надавил на визгливый клаксон.

Зарулив на стоянку перед отелем «Грейт-Сазерн» в Слайго, я выдохнула: «Спасибо тебе, Господи, что живой дал добраться», а ведь уже несколько лет не молилась. Затем, со своими чемоданами, я не без труда поднялась на высокую террасу. Отель, построенный вскоре после окончания Гражданской вой ны, представлял собой внушительное здание песочного оттенка, а за счет подсветки странным образом походил на корабль. Впечатление усилилось, когда я, получив ключ от номера, двинула уже по внутренней лестнице. Теперь я самой себе казалась пассажиркой «Титаника» – весьма символично, если учесть, что еще в Нью-Йорке, в аэропорту, меня охватило (и с тех пор не отпускало) предчувствие холодной глубины.

Я рухнула на широченную кровать. Прежде чем отключиться, не сняв даже туфель, успела отметить: мебель в комнате массивная и будто наступает на меня, а в принте обоев смешались все оттенки лилового. Проснулась я через двенадцать часов, голодная как волк и совершенно дезориентированная. Прошлепала в ванную, удивилась: для такого роскошного номера сама ванна была до смешного узкая. После сна меня знобило. Я долго соображала, где и как включается горячая вода. Злилась на себя: ну да, конечно, здесь всё иначе, чем в Штатах, – но не до такой же степени, чтобы столько времени тормозить.

Час спустя, согревшись в ванне, вымыв и высушив волосы, переодевшись в свежее и отутюженное, я спустилась по пафосной лестнице в гостиничный ресторан.

Город Слайго меня вымотал. О, эта чрезмерность изумлений и восторгов по малейшим поводам – детское свойство, дисбалансируемое вполне себе взрослым острым осознанием: вот я здесь, а мой дед, мой Оэн, не может разделять со мной эмоции. Я прогулялась по улице Вольфа Тона[8], осмотрела знаменитое Аббатство, в том числе колокольню; запрокинувшись, едва не сложилась пополам, дожидаясь колокольного звона. Со стены на меня глянул Уильям Батлер Йейтс – уже седой и в очках, снабженный подписью «Страна Йейтса». Почему-то он был похож на Стива Мартина, и я торопливо отвела глаза. Этот человек заслуживал большего, нежели мазня на стене. В музей Йейтса я не пошла принципиально.

Слайго расположен близко к морю, на некоторой возвышенности. Во время моих блужданий нет-нет да и проглядывала между домами серебристая полоска, взъерошенная прибрежными скалами. Я потеряла счет времени; я глядела по сторонам, не отмечая дороги. Внезапно ощутив острую потребность съесть что-нибудь сладкое, я вбежала в кондитерскую. Заодно, подумала, спрошу, в какой стороне мой отель и как добраться до Дромахэра – именно туда я намеревалась ехать завтра.

Хозяин кондитерской, дружелюбный дядька лет шестидесяти, с готовностью снабдил меня лакричными леденцами и карамелью в шоколаде. Уловив мой американский акцент, он принялся выпытывать, зачем я в Слайго; услыхав, что меня привело сюда желание больше узнать о своих предках (родом из Дромахэра), закивал с пониманием.

– Так вам недалеко, лапонька, всего минут двадцать дорога займет. Озеро придется обогнуть; крюк хороший, да ничего не поделаешь. Езжайте по трассе 286, покуда не увидите указатель на Дромахэр. Местность живописная и сама по себе, да еще там достопримечательность – замок Парка[9]. Останови́тесь – не пожалеете.

– А озеро – это Лох-Гилл, да? – В последний момент я сообразила, что по-ирландски слово «озеро» звучит точно так же, как по-шотландски, хотя пишется чуть иначе. В общем, я произнесла «Лох-Гилл» правильно.

– Оно самое и есть, лапонька.

В груди заныло, но я задвинула мысли об озере. Только не сейчас, только не здесь. Я еще успею морально подготовиться к развеиванию праха. К прощанию навсегда.

Хозяин кондитерской показал мне, в какой стороне отель, и посоветовал, если снова заплутаю, прислушаться: откуда будет колокольный звон, туда, значит, и надо идти. Заворачивая в бумагу леденцы с карамельками, он вдруг произнес:

– Галлахер, говорите, ваша фамилия? Была у нас тут одна Галлахер, в озере утопла. Ага, в Лох-Гилле. Только с тех пор уж почти столетие миновало. Я про это от бабушки слыхал. Тела, что интересно, так и не нашли, зато в лунные ночи она по воде ходит. Так что, лапонька, у нас тут собственная лох-гилльская леди имеется. Наверно, у Йейтса она в каком-нибудь стихе упомянута – он ведь писал про Дромахэр.

– Еще бы, – подхватила я и тотчас процитировала первую строфу поэмы «Грезивший о волшебной стране», причем с ирландским акцентом – само собой как-то получилось:

Что касается стихотворения, посвященного лох-гилльской леди, я о таковом никогда не слыхала. Зато знала наизусть все стихи Йейтса, в которых упомянут Дромахэр, столь дорогой сердцу моего Оэна.

– Вот где она видна, кровь-то ирландская! – восхитился хозяин кондитерской. – Ай да лапонька, ай да молодчина!

Я улыбнулась, поблагодарила и, сунув конфету за щеку, поспешила обратно в отель, пропитанный духом минувших эпох.

Хозяин кондитерской оказался прав насчет пейзажа. Я ехала с черепашьей скоростью, вцепившись в непривычный правый руль, на поворотах вертела головой – как бы не сбить пешехода, как бы самой во что не врезаться. По временам зеленый шатер совсем смыкался надо мной, будто проглатывал меня вместе с автомобилем, да и с проселком заодно; совсем скрывал очередной поворот. Но едва страх не вписаться охватывал меня, как деревья расступались, и меж ними призывно сверкала озерная вода. Я почти слышала ее зов: «Домой, Энн, поспеши домой!»

Остановившись на изгибе дороги, я вышла из машины, поднялась на холм с полуразрушенной замшелой стеной. Я хотела упиться пейзажем, вобрать глазами эту зелень, эту озерную ртуть. Карта, которую я изучала накануне, поведала мне об истинных размерах озера Лох-Гилл: целых восемь километров в длину. Однако с моего наблюдательного пункта озеро казалось маленьким и уютным. Мне виден был восточный берег, обихоженный и распаханный, разделенный каменными изгородями на смехотворно крошечные квадратики полей, что создавали на холмах серо-зеленую мозаику. Там и сям торчали коттеджики, но в целом (подумалось мне) за последнее столетие окрестности едва ли существенно изменились. Не отпускало ощущение: до озера рукой подать, вот сейчас я сбегу по склону к воде, войду по щиколотки и выкрикну в пространство: «Оэн, я нашла твой дом! Я нашла!..» А затем придется выполнять завет Оэна – развеивать прах. Это соображение меня и остановило. Я удержалась, подавила порыв; я урезонила себя мыслью, что до озера на самом деле гораздо дальше, чем кажется, а берег наверняка илистый, топкий, и кто ее знает, эту топь, где она начинается – может, в нескольких ярдах от меня, под травой-то не разберешь. И недаром, недаром трава такая сочно-изумрудная. Словом, эта картинка – я торчу в трясине по пояс, держа урну с прахом, – заставила меня вернуться за руль.

Десять минут спустя я уже катила по главной улице Дромахэра, фиксируя взглядом каждую вывеску, не зная, с чего начать изыскания. Не стучаться же в первую попавшуюся дверь, не ошарашивать обывателей вопросами о людях, что жили здесь сто лет назад! В итоге, доехав до кладбища, я вышла из машины и побрела меж надгробий, отмечая те, где имена и даты стояли в ряд (это означало семейное захоронение), и те, где свежий букет красноречиво свидетельствовал о наличии потомков, живых и скорбящих.

Фамилия «Галлахер» не попалась ни разу. Я вернулась к машине и продолжила медленное движение по главной улице; я ехала, пока не увидела вывеску «Библиотека» с миниатюрной стрелкой. Повернув, согласно указанию последней, я очутилась в узеньком тупичке.

Городская библиотека представляла собой дом немногим больше коттеджа – стены из грубо отесанного камня, шиферная крыша, пара тусклых окон. Впрочем, я-то знала, сколько пользы исследователю от буквально любой библиотеки. Короче, я заглушила мотор на тесной парковке (едва ли там могло уместиться разом больше трех автомобилей) и вышла вон.

Внутри библиотека оказалась теснее, чем кабинет в моей манхэттенской квартире – а уж она, квартира, совсем крошечная, даром что обошлась мне в два миллиона долларов. Мой взгляд наткнулся на женщину лет тридцати пяти, погруженную в чтение. Перед нею лежал раскрытый толстенный роман, а на столе громоздились стопки книг, которые, судя по всему, давно следовало расставить по стеллажам. На скрип двери женщина вздрогнула и уставилась на меня, часто моргая, – она всё еще была под властью повествования. Я протянула руку.

– Добрый день. Конечно, это странно, просто я знаю: когда не представляешь, откуда начать поиски, ступай в библиотеку. Дело в том, что здесь, в Дромахэре, родился мой дедушка. В 1915 году. Он рассказывал, что его отец был фермером. Сам дедушка эмигрировал в Америку в начале тридцатых. Назад не вернулся. Мне бы хотелось… – я неловко указала на окно, за которым был виден только мощеный тупичок, – мне бы хотелось узнать, где именно жил мой дедушка, где похоронены его родители и всё такое.

– Как фамилия вашего дедушки?

– Галлахер, – произнесла я. Хоть бы эта библиотекарша не попотчевала меня историей об утопленнице из Лох-Гилл!

– Фамилия распространенная. Моя мама – тоже урожденная Галлахер, хотя она из Донегола.

Библиотекарша встала и не без труда пробралась между книжных утесов. Интересно, куда она денет эти книги, где найдет им место?

– Кстати, у нас тут несколько книжек некой Галлахер. – Она взяла указку и направила ее на верхнюю полку ближайшего стеллажа. – Книжки были написаны в двадцатые годы двадцатого века и нынешней весной преподнесены в дар нашей библиотеке. Я прочла их все. Они восхитительны. Эта Галлахер в прямом смысле опередила свое время.

Я скроила улыбку. Разумеется, я пришла вовсе не ради опусов женщины с распространенной фамилией Галлахер, но в моих интересах было проявить максимум вежливости.

– Таунленд назовите, пожалуйста.

Я вытаращила глаза.

– Что-что?

– Таунленд – это административная единица, – принялась объяснять библиотекарша. – Каждый таунленд имеет свое название. В графстве Литрим около полутора тысяч таунлендов. Вы вот сказали, ваш прадед, предположительно, сельским хозяйством занимался. А я вам отвечу: Ирландия исторически – аграрная страна, ее населяли почти сплошь фермеры. Так-то, милочка.

Полторы тысячи таунлендов на одно графство! Острая боль кольнула при мысли об этом почти игрушечном городке с его главной – и единственной – улицей.

– Я не знаю насчет таунленда, мэм. Может быть, покажете, где тут кладбище? Дальше я бы сама… Не думаю, что будет трудно, – Ирландия ведь такая маленькая.

Настал ее черед таращиться.

– Кладбище есть в каждом таунленде. Вы в жизни могилу не найдете, если не знаете, из какого таунленда родом ваши предки. Вдобавок на старых могилах зачастую нет даже надгробий с надписями. Потому что, милочка, надгробие денег стоит, а деньги в те времена мало у кого водились. Родные отмечали могилу по-своему, каким-нибудь особым значком. Чужаку тут не разобраться.

– Но я ведь не чужая! Что же мне делать?

Я почти всхлипывала. Стоило контрабандой провозить дедушкин прах, стоило создавать аварийные ситуации, чтобы оказаться в положении человека, который ищет иголку в стоге сена!

Библиотекарша при виде моих слез всполошилась.

– Да не переживайте так! Я сейчас позвоню Мэйв. Она почти полвека работала секретаршей в приходе Килланаммери. Может, у нее сохранился доступ к архивам. А может, она и сама вспомнит. Мэйв у нас просто ходячая хроника.

Библиотекарша шагнула к телефону и набрала номер по памяти. Взгляд ее при этом перемещался с меня на книжные завалы и обратно.

– Мэйв? Это Дейрдре, ну, из библиотеки. Звоню сказать, что поступила книга, которую вы ждали. Нет, другая. Про миллиардера. – Некоторое время Дейрдре слушала молча и только кивала, определенно забыв, что по телефону кивков не видно. – Да-да. Я ее пролистала. Вам понравится. – Дейрдре быстро взглянула на меня. – Тут такое дело, Мэйв. В библиотеку зашла девушка, американка. Говорит, у нее ирландские корни. Хочет найти могилы предков. Я подумала, может, вы покажете ей архив, а? – Дейрдре снова кивнула, на сей раз печально. Наверно, услышала от Мэйв то же самое, что сама сказала мне.

Вдруг она чуть отстранилась от телефонной трубки, словно невидимая Мэйв велела незамедлительно сообщить мне новую информацию.

– Поезжайте в Баллинамор. Там есть центр генеалогических исследований, где вам постараются помочь. Вы ведь в Слайго остановились?

Откуда она знает? Я удивилась, однако кивнула.

– Ну конечно, в Слайго, – прокомментировала Дейрдре. – Хотя можно комнату снять в усадьбе на берегу Лох-Гилл, но это для знающих людей. Особняк почему-то нигде не заявлен как гостиница.

Я замотала головой, дескать, понятия не имела о загадочном особняке. Дейрдре продолжила разговор с Мэйв.

– Да, она тоже не в курсе. Фамилия ее предков – Галлахер. Хорошо. Сейчас скажу. Послушайте, мисс, Мэйв вас к себе приглашает. На чай. Заодно отвезете ей книжку про миллиардера. Мэйв говорит, ей кое-что известно о ваших предках. Скорее всего, так и есть. Она стара как мир. – На этой фразе Дейрдре прикрыла трубку ладонью и добавила: – Но память у нее – дай Бог каждому.

Дверь открылась прежде, чем я успела постучать. На пороге стояла старушка с легчайшими, белейшими волосами – голова ее была словно в ореоле тумана. Очки в темной оправе имели стекла толщиной в ладонь и зрительно еще больше сужали худенькое морщинистое личико. Старушка поморгала блекло-голубыми глазами и поджала губы, накрашенные помадой цвета фуксии.

– Вы Мэйв? – Вот я бестолочь – не спросила у Дейрдре фамилию старушки. – Скажите, как к вам обращаться? Можно просто по имени?

– А я тебя знаю, – выдала Мэйв, вскинув брови. Лоб ее походил на карту гористой местности.

– Вы меня знаете?

– Да.

– Я от Дейрдре. Рада встрече.

Мою протянутую руку Мэйв проигнорировала. Она шагнула от порога, жестом приглашая меня в дом.

– Как тебя зовут, деточка? Лицо твое я помню, а вот имя позабыла.

Мэйв засеменила в гостиную, явно уверенная, что я последую за ней. У меня выбора не осталось. В нос ударил запах пыли, сырости и кошачьей шерсти.

– Я Энн Галлахер. Приехала, чтобы больше узнать о своих предках. Мой дедушка родом из Дромахэра. Я бы хотела найти могилу его отца и матери.

Журнальный столик, сервированный для чаепития, помещался меж двух высоких окон; Мэйв была к нему на полпути, но, услыхав мои слова, вдруг остановилась, будто забыла, куда шла.

– Оэн, – произнесла она с утвердительной интонацией.

– Верно! Оэн Галлахер – так моего дедушку звали. С внезапным головокружением я сделала пару шажков к столику. Чего ждет от меня Мэйв? Что я усядусь, будто желанная гостья, или что останусь стоять, будто просительница? Мэйв и сама стояла – спиной ко мне, застывший легкий силуэт на фоне оконного прямоугольника. Напрасно я ждала приглашения. Чем была потрясена Мэйв – далеким воспоминанием? Или ее постиг провал в памяти? А вдруг он – провал – такого свойства, что через несколько минут мне придется объяснять, как я проникла в чужой дом?

Я чуть кашлянула и позвала:

– Мэйв?

– Она говорила, что ты придешь.

– Кто? Дейрдре? Конечно. Она и книжку со мной передала.

Достав книжку из сумки, я еще немного продвинулась к столику.

– Да не Дейрдре, глупышка. Вовсе не она. Энн говорила, что ты придешь, Энн. Хочу чаю. Сейчас чай будем пить.

Она уселась за столик и нетерпеливо взглянула на меня. Мне хотелось отвертеться, но я сочла за лучшее принять приглашение. Даром что чувство было, словно я в гостях у диккенсовской мисс Хэвишем и сейчас меня станут потчевать древним свадебным тортом и бергамотовым чаем, налитым в пыльные чашки.

– Чай! С удовольствием, большое спасибо, – выдала я, усаживаясь и устраивая книжку про миллиардера поближе к себе.

– Оэн так и не вернулся в Дромахэр, – посетовала Мэйв. – Сюда вообще мало кто возвращается. Даже выражение такое есть – уйти по-ирландски. Ну да зато ты приехала.

Мэйв продолжала сверлить меня взглядом. Перед женщиной, которой известно имя моего деда, я устоять не могла. Шлепнула сумку на стул и уселась, стараясь не присматриваться к лежалому печенью, не замечать пыли на чашках и блюдцах. Пыль ведь не имеет вкуса, верно?

– Чай разольешь? – спросила Мэйв без лишних церемоний.

– Да, конечно. Сейчас.

Никогда еще я до такой степени не смущалась своего американского воспитания. Бормоча о том, насколько польщена оказанной мне честью, я судорожно вспоминала, как его, этот самый чай, разливают из нормального чайника и что при этом говорят.

– Вам покрепче или послабее, Мэйв?

– Покрепче.

Моя рука дрогнула, носик чайника звякнул о чашку. Плеснув заварки на две трети, я чуть успокоилась. Оэн предпочитал чай всем напиткам. Неужто я, родная внучка, не справлюсь?

– Сахар, молоко, лимон?

Мэйв только фыркнула.

– Мне без этих финтифлюшек!

Слава богу! Я чуть куснула губу с целью подавить вздох облегчения, налила себе подкрашенной водицы и пожалела, что нет вина.

Мэйв стала пить маленькими глотками, ничем не выражая, вкусно ей или нет. Я тоже пригубила свой чай. После нескольких глотков, когда мы обе поставили чашки, я решилась спросить:

– Вы хорошо знали Оэна Галлахера?

– Не очень. Он был намного младше меня и вдобавок ужасный сорванец.

Оэн был младше Мэйв? Он немного до восьмидесятишестилетия не дожил! Сколько же тогда ей?

– Мне девяносто два. – Мэйв словно прочла мои мысли. – Матушка моя дожила до ста трех, бабушка – до девяноста восьми. А уж сколько прабабке было, один Господь ведает. Люди – те счет потеряли, однако помнили, что прабабка на своих ногах до самой смерти ходила.

Мне стало смешно. Впрочем, вместо того чтоб рассмеяться, я изобразила легкий приступ кашля.

– Дай-ка я тебя разгляжу хорошенько. Ну, подними личико-то.

Я послушалась.

– Глазам не верю! Вылитая она!

– Кто – она? Мать Оэна Галлахера?

– Вылитая Энн. Просто жуть берет.

– Вы правы. Я видела фотографии. Сходство и впрямь поразительное. Но еще поразительнее, что вы помните. Вы ведь были совсем крохой, когда она умерла.

– Крохой? Ничего подобного. Я ее отлично знала.

– Мой дед рассказывал, что Деклан и Энн Галлахер погибли в 1916 году, а его воспитывала бабушка с отцовской стороны, Бриджид Галлахер.

– Да ладно! – Эту фразу Мэйв растянула до предела. – Энн потом объявилась. Не сразу, нет, время прошло. Помню, как о ней судачили – где, мол, ее носило? Всякое подозревали. Но она вернулась, это точно.

Я глаза вытаращила, промямлила:

– Д-дедушка мне н-ничего такого не говорил…

Мэйв обдумывала мою реплику, прихлебывая чай, не поднимая глаз. Я залпом осушила чашку – пыталась запить горечь недосказанности.

– Может, я путаю. – Мэйв явно хотелось взять свои слова обратно. – Не обращай внимания. Не бери в голову вздор, что старуха мелет.

– Столько времени прошло! – подхватила я.

– Ой, много! А память – она любит с людьми шутки шутить.

Хорошо, что Мэйв так быстро отказалась от своего заявления. А то мне уже страшно стало – слишком уверенно она говорила, просто в пыль растоптала те немногие сведения, которыми снабдил меня Оэн.

– Похоронены оба в Баллинагаре. Это совершенно точно, – произнесла Мэйв.

Я потянулась к сумке, достала блокнот и карандаш.

– Как туда попасть?

– Гм… Пешком отсюда далековато. На машине минут за десять доберешься. Двигай по главной улице к югу. Вон туда, поняла? – Мэйв махнула на окно. – Когда город позади останется, еще километра три проедешь. Будет развилка. Забирай вправо. Еще через полкилометра будет левый поворот. А там и церковь Приснодевы Марии – слева, гляди не проворонь. Ну а кладбище – сразу за церковью.

Я бросила записывать еще на словах «забирай вправо».

– А что, разве улицы не имеют названий?

– Это не улицы, детка. Это дороги. Проселочные. Местный народ знает, что где. Заблудишься – спроси кого-нибудь. На церковь тебе всякий укажет. Не случится человека рядом – просто помолись. Господь всегда молитву слышит, ежели мы Его храм ищем.

15 мая 1916 г.

Поездка в Дромахэр с телом Деклана, увернутым в одеяло и уложенным на сиденье, была, наверно, самой длинной в моей жизни. Бриджид ни слова не проронила, а малыш плакал безутешно – чувствовал, наверно, что отчаяние распростерло над нами свои черные крылья. Обоих я отвез к себе в Гарва-Глейб, а тело Деклана – к отцу Дарби для отпевания. Деклан упокоился в Баллинагаре, рядом со своим отцом. Я заплатил за надгробие – его положат на могилу, как только будет выгравирована надпись. Если Энн тоже погибла (а я почти уверен, что так и есть), ее похоронят рядом с Декланом. Они оба этого хотели – лежать под одной могильной плитой.

Как ни тяжело мне было, я вернулся в Дублин. Британцы объявили город на военном положении, на каждой дороге поставили посты – солдат и орудия. Мои бумаги, особенно удостоверение врача, сделали свое дело. После скрупулезной проверки я услышал вожделенное «Проезжайте». Дублинские больницы переполнены ранеными – повстанцами, солдатами и простыми горожанами. Этих последних – большинство. Оценив масштабы трагедии, я понял, почему меня, одного из немногих, все-таки впустили в город.

Я искал всюду. Я обшарил морги обычные и морги при больницах – на Джервис-стрит, в госпитале Матер, в госпитале сэра Патрика Данса. Я был даже в женской больнице – говорили, что повстанцы, сдавшись, направились туда. На Меррион-сквер устроили полевой госпиталь, но и там никаких следов Энн, да и сам госпиталь успел расформироваться. Местные жители сообщили, что раненых и мертвых увезли, а куда – им неизвестно. Слухи о массовых захоронениях на кладбищах Гласневин и Динсгрэндж подвигли меня расспросить сторожей, которые, конечно, не могли назвать ни единого имени. Я опоздал. Правда, власти обещают напечатать список погибших в «Айриш Таймс», но когда именно, никто не знает.

Я рыскал по улицам, я носился взад-вперед по Саквилл-стрит с ее зданиями, выгоревшими изнутри, похожими на чудовищные пустые ракушки. Мостовую густо покрывал пепел, местами еще достаточно горячий, чтобы расплавить подметки моих ботинок. Мур-стрит напоминала потревоженный муравейник – люди вернулись к своим недавним жилищам в надежде отыскать уцелевшие вещи. Один дом стал прямой мишенью для снаряда; на его развалинах копошились, заодно с погорельцами, еще и обитатели других районов, преимущественно дети. Их целью были обугленные деревяшки, годные на топливо; вдобавок (такое у меня сложилось впечатление) каждый рассчитывал выудить и что-нибудь более-менее ценное, годное для продажи. Там-то, на Мур-стрит, откуда я выносил тело Деклана, она и бросилась мне в глаза – любимая шаль Энн Галлахер, зеленая, оттенка весенней травы, столь шедшего к ее восхитительным глазам. В тот, последний день, когда Энн влетела в горящее здание Почтамта, шаль, повязанная крест-накрест, укрывала ей плечи и грудь. Кончики были, по ирландской традиции, заткнуты за пояс юбки. Теперь шаль, целехонькая, не замаранная копотью, вольно развевалась на худеньких плечиках какой-то маленькой оборванки – ни дать ни взять флаг, один из тех, что гордые повстанцы водружали в Дублине на каждый захваченный объект. И где теперь эти оранжево-бело-зеленые полотнища? Уничтожены, повержены. Совсем как Деклан и Энн.

Плохо соображая, что делаю и что говорю, я бросился к девочке. Я взял ее за плечики, завопил:

– Откуда у тебя эта шаль?! Где ты ее нашла?!

Девочка указала себе под ноги, а стояла она на куче щебня. Взгляд у нее был отсутствующий, глаза – как у старухи, видевшей слишком много. По лицу и фигурке между тем я дал бы ей от силы лет пятнадцать.

– Под кирпичным боем она лежала, шальто, – произнесла девочка. – Целая почти, только одна дырочка махонькая. Не беда – заштопать можно. Я в этом доме жила – стало быть, шаль моя по праву.

Нижняя челюсть у нее напряглась. Похоже, девочка решила, что я намерен отнять ценную находку, и приготовилась к обороне. Может, мне и следовало применить силу, однако я полез рыться в щебне и обломках кирпичей. Я искал тело Энн. Я разгребал завалы до самого заката. Впустую. Когда солнце стало садиться, девочка, наблюдавшая за мной и рывшаяся поблизости, вдруг сняла шаль.

– Так и быть, мистер, забирайте. Похоже, это всё, что осталось от вашей жены.

Я не сумел сдержать слез. Девочка отвернулась и пошла прочь, но не прежде, чем я заметил: сквозь маску юного лица больше не проглядывают глаза скорбящей старухи.

Завтра отправляюсь в Дромахэр. Похороню шаль рядом с Декланом.