Нью-Йорк

Меня зовут Квош, и это значит, что я родился в воскресенье. Я знаю, потому что в Африке, откуда вышел мой народ, ребенка часто называют по дню недели, в который он появился на свет. Мне сказали, что в Африке я звался бы Квази. Родись я в пятницу, был бы Кофи, а по-английски – Каффи. Дитя понедельника носит имя Коджо, у англичан – Куджо, и есть другие похожие имена.

Я думаю, что родился примерно в 1650 году от Рождества Господа нашего. Моего отца и мать продали в рабство на Барбадос. Когда мне было пять, нас с матерью забрали от отца и продали снова. На рынке нас разлучили. С тех пор я не знаю, что с ней стало, но меня купил голландский морской капитан, и в этом мне повезло, потому что он привез меня в Новый Амстердам, как тот назывался тогда; останься я там, где был, меня бы нынче и в живых не было. В Новом Амстердаме голландский капитан продал меня, и я стал собственностью мингера Дирка ван Дейка. Мне было шесть. Отца я не помню вовсе, а мать – только чуточку; они, конечно, давным-давно умерли.

С малых лет я мечтал получить волю.

Я узнал, что это такое, от старого чернокожего, которого встретил, когда мне было лет восемь или девять. В те времена рабов в провинции Новые Нидерланды было всего шестьсот, причем половина приходилась на город. Одни принадлежали семьям, другие – Голландской Вест-Индской компании. И однажды я заметил на рынке чернокожего старика. Он сидел в повозке, на нем была большая соломенная шляпа, и он улыбался и выглядел довольным собой. Ну, я и подошел к нему, потому был нагловат, и сказал:

– У тебя счастливый вид, старый. Кто твой хозяин?

А он ответил:

– У меня нет хозяина. Я вольный.

И объяснил, что это значит.

Голландская Вест-Индская компания, которая годами раньше ввезла партии рабов и использовала их на многих общественных работах, как то: строительство форта, мощение улиц и тому подобное, предоставила землю некоторым из тех, кто трудился лучше и дольше других и посещал церковь, и сделала их вольными на определенных условиях дальнейшей службы. Они назывались вольноотпущенниками. Я спросил, много ли таких.

– Нет, всего несколько, – ответил он.

Некоторые жили неподалеку от стены, другие – дальше, на восточной стороне острова, а третьи обосновались за северной рекой в местности, которую называли Павонией. У меня было мало надежды на такую судьбу, но мне показалось, что вольным быть здорово.

Мне, правда, повезло попасть к добрым людям. Мингер ван Дейк был сильным и энергичным человеком, который любил торговлю и путешествия вверх по реке. Его жена была щедрая красивая леди. Она строго держалась Голландской реформатской церкви, пасторов и губернатора Стайвесанта. Она была невысокого мнения об индейцах и не любила, когда ее муж пребывал среди них.

Впервые попав в этот дом, я застал там кухарку и наемную служанку Анну. Ей оплатили проезд через океан, за что она обязалась отработать семь лет, после чего ей причиталась некоторая сумма денег и воля. Я же был просто рабом.

Мингер ван Дейк и его жена всегда пеклись о семье. Если и ссорились, то мы видели это редко; для них не было большей радости, чем собраться за столом всем семейством. Я работал в доме и много времени проводил с их детьми, а потому знал голландский почти не хуже, чем они сами.

С их сыном Яном мы были примерно одних лет. Он был ладным мальчуганом с копной каштановых волос. Похож на отца, но сбит покрепче – наверное, пошел в мать. Маленькими мы часто играли и всегда оставались друзьями. Что до его сестренки Клары, то она была милейшее дитя на свете – златовласая и синеглазая. Крошкой я возил ее на закорках, и даже в десять или одиннадцать лет она заставляла меня таскать ее на себе и при этом хохотала, уверяя, что хочет лишь меня подразнить. Я любил это дитя.

Я всегда был отличным бегуном. Иногда мингер ван Дейк устраивал нам забеги: ставил Яна передо мной, а маленькую Клару – почти у финишной черты. Яна я обычно обгонял, но, поравнявшись с Кларой, притормаживал и бежал сзади впритык, чтобы она, к ее великому восторгу, выиграла.

Некоторые голландцы жестоко обращались с рабами, но мингер ван Дейк и Госпожа всегда были ко мне добры. Когда я был мал, мне поручали только легкую работу. Когда подрос, мингер ван Дейк приспособил меня ко множеству дел. Я вечно таскал и волок то одно, то другое. Но выпорол он меня только раз, когда мы с Яном разбили стекло, и нам досталось поровну.


Мне было лет четырнадцать, когда мингер ван Дейк преуспел в делах и стал важной птицей. Все начали звать его Боссом, и я в том числе. С этого момента я так и буду его называть. Примерно в то же время Госпоже пришло в голову, что хорошо бы нарядить меня в ливрею и сделать слугой в большом доме. Босс посмеялся, но возражать не стал. Мне очень шла эта голубая ливрея, и я чрезвычайно гордился собой. А Госпожа научила меня отворять дверь гостям и прислуживать за столом, и мне это страшно понравилось. А она сказала: «Квош, у тебя красивая улыбка». Ну, я и старался улыбаться без устали и был у нее в фаворе, и у Босса тоже. Однажды к нам пришел старый пастор Корнелий, весьма влиятельный человек. Он был высок, неизменно в черном и, несмотря на возраст, держался очень прямо. Даже он похвалил мой вид, когда разговаривал с женой Босса. После этого я уже не мог ее огорчить. И думаю, что из-за этого доброго отношения возомнил о себе слишком много. Наверное, какое-то время я считал себя скорее наемным слугой, чем рабом. И часто прикидывал, что бы сделать, чтобы семья оценила меня еще выше.

Примерно через месяц после того визита Госпожа дала мне какое-то поручение, и я встретил старого пастора на улице, опять-таки в черном и в большой заостренной шляпе с широкими полями. Всего несколько дней назад я вбил себе в голову, будто способен возвыситься в глазах Босса и его родных, поскольку вспомнил слова чернокожего старика о том, что вольноотпущенникам разрешалось принять христианство и посещать голландскую церковь. И вот, увидев старого пастора, я подошел и очень почтительно произнес:

– Доброе утро, сударь.

А он ответил суровым взглядом, поскольку я отвлек его от дум, однако узнал меня и произнес:

– Ты раб ван Дейков.

– Да, сударь, – кивнул я. – И мне хотелось кое о чем спросить у вашего преподобия.

– Вот как? О чем же?

– Могу ли я вступить в лоно Церкви, – ответил я.

Некоторое время он смотрел на меня как громом пораженный:

– Ты хочешь стать членом моей паствы?

– Да, господин.

Он опять замолчал и только стоял, рассматривая меня холодно и задумчиво. Когда заговорил, его голос был тих:

– Я понимаю, чего тебе нужно. – (И я, будучи молодым и глупым, решил, что это к добру.) – Ты ищешь лучшей доли?

– Да, господин, – подтвердил я, испытав надежду и улыбнувшись лучезарно, как мог.

– Так я и думал, – буркнул он, скорее обращаясь к себе, и кивнул. – К пастве присоединяются из любви к Богу, а не ради награды.

А я, пожив с ван Дейками и зная, как воспитывались их дети, вообразил, будто немного разбираюсь в христианской религии. Я позабыл, что был рабом, а он – пастором, и вздумал спорить.

– Но это делают, чтобы избегнуть адского пламени, – возразил я.

– Нет. – (Мне показалось, что он не был настроен на беседы со мной, но как пастор счел своим долгом наставить даже раба.) – Кто пойдет в ад, а кто спасется, уже предрешено, – сказал он. – Благочестивые служат ради Господа, не для себя. – Затем он нацелил в меня палец. – Смирение, молодой человек, есть цена приобщения к Церкви. Понятно тебе?

– Да, господин.

– Ты не первый раб, который воображает, будто служение нашей Церкви ведет на волю. Но это недопустимо. Мы повинуемся Богу, потому что Он благ. Но не ради себя. – Теперь его голос стал громче, и какой-то прохожий оглянулся. – Бога не проведешь, молодой человек! – крикнул он мне, сверкнул глазами и пошел прочь.

Спустя несколько дней со мной заговорил Босс:

– Я слышал, ты побеседовал с преподобным Корнелием… – И он странно посмотрел на меня.

– Да, Босс, – ответил я, но впредь уже не заговаривал о религии.


А вскоре произошли события поважнее, чем спасение моей души. Летом, когда Босс отправился вверх по реке, прибыли англичане.

Я работал на кухне, когда вбежал Ян с новостями.

– Скорее, Квош! – позвал он. – Побежали к реке!

Я не знал, позволит ли Госпожа, но в следующую секунду пришла и она с маленькой Кларой. Помню, что Кларино круглое личико пылало от возбуждения. И мы всем скопом отправились на берег к форту. День выдался ясный, и бухта была как на ладони. Там, вдалеке, виднелись два английских парусника. Они перекрыли вход в гавань, чтобы не вышел и не вошел ни один корабль. То и дело появлялись клубы белого дыма. Затем, после долгой паузы, долетал орудийный грохот, больше похожий на гул, так как стреляли милях в семи от нас. Люди, стоявшие у воды, отзывались криками. Ходили слухи, что английские колонисты за Бруклином начали мобилизацию и вооружались, хотя наверняка не знал никто. На гавань со стены форта навели пушку, но губернатор отсутствовал, ответственность брать никому не хотелось, и Госпожа пребывала в крайнем негодовании. По-моему, она бы с удовольствием взяла все на себя.

Гонцов уже послали за губернатором, но тот поспел лишь через пару дней. Все это время английские корабли оставались на месте, не пытаясь приблизиться.

И вот однажды вечером губернатор вернулся и заступил на пост, а Госпожа, едва услышав об этом, отправилась к нему. Домой она вернулась ужасно злой, но почему – не сказала. На следующее утро возвратился и Босс.

Когда Босс вошел, Госпожа заметила, что его долго не было. И он ответил, что вернулся, как смог. А губернатор сказал иначе, возразила она. Ей доложили, что он останавливался в пути. И Госпожа хмуро посмотрела на Босса. Англичане напали на его семью, а он устроил привал – так она заявила.

– И правда, – расплывается в улыбке Босс. – Ты бы радовалась!

На это она ответила довольно суровым взглядом, но ему и дела не было.

– Смотри, – говорит он, – когда Стайвесант сказал мне об англичанах, я понятия не имел, что происходит. Мне было известно одно: они уже вошли в город, захватили наше добро и выставили тебя на улицу. Что же, пускай и груз забирают? Довольно ценный, между прочим! У нас могло ничего не остаться, кроме него. Поэтому я решил переправить его в надежное место. Он находится у индейского вождя в деревне, куда я отправился на глазах у Стайвесанта. Грет, я много лет знаком с этим индейцем. Он один из немногих, кому я доверяю. И ты, наверное, согласишься с тем, чтобы груз оставался там, пока не закончится эта канитель.

Ну и Госпожа не сказала больше ни слова, но я-то понял, каким замечательным человеком был Босс, не забывавший о родных.

Суматоха в Новом Амстердаме продлилась весь день. Лодки сновали туда-сюда, возя депеши от английского командующего полковника Николлса губернатору Стайвесанту, и наоборот, но что говорилось в этих посланиях, никто не знал, а губернатор помалкивал. Тем временем английские боевые корабли продолжали перекрывать пролив.

На следующий день мы с Боссом и Яном пошли на берег и увидели толпу. Люди указывали в сторону Бруклина, налево от нас. И там отчетливо сверкало оружие английских войск, собиравшихся у переправы. А кто-то указал на горловину пролива, сообщив, что англичане высадили войска еще и западнее, на большом холме, который голландцы называют островом Статен.

Там был мингер Спрингстин.

– В форте у нас сто пятьдесят человек, – сказал он Боссу, – а в городе мы соберем еще двести пятьдесят, способных сражаться. Итого – максимум пятьсот даже с рабами. У английского полковника вдвое больше обученных войск. И еще поговаривают об отрядах английских колонистов на длинном острове.

– В форте есть пушка, – ответил Босс.

– Пороху мало, – говорит тот. – И боеприпасов. Если английские корабли подойдут ближе, они разнесут нас в клочья. – Он взял Босса под руку. – Ходит слух, что они потребовали сдать город, а Стайвесант чтобы не дергался.

Когда мингер Спрингстин отошел, Ян спросил у Босса, не перебьют ли нас англичане.

– Не думаю, сынок, – ответил тот. – Мы куда важнее для них живыми. – Затем рассмеялся. – Но кто их знает!

И пошел толковать с какими-то торговцами.

Дома он сообщил Госпоже, что купцы не желают драться, а та разгневалась и обозвала их трусами.

На следующий день в лодке прибыл губернатор Коннектикута Уинтроп. Я видел его. Маленький смуглый человек. И у него было очередное письмо от полковника Николлса. Он и губернатор Стайвесант отправились на переговоры в таверну. Теперь уже все купцы собрались на берегу, желая узнать, что происходит, и к ним присоединился Босс. Вернувшись, он сообщил, что кое-кто из торговцев выведал у людей губернатора Уинтропа о чрезвычайно легких условиях англичан в случае, если Стайвесант сдаст им город, поэтому, когда Уинтроп отбыл, они потребовали у губернатора Стайвесанта показать английское письмо. Но губернатор Стайвесант не только не показал, но и разорвал его у них на глазах, и купцы рассвирепели. Впрочем, они подобрали клочки и сложили. Так они выяснили, что англичане были готовы позволить им сохранить все голландские обычаи, а также имущество и вообще заниматься ровно тем же, чем прежде, при условии, что губернатор Стайвесант отдаст город и не будет чинить неприятностей. Всем именно этого и хотелось. То есть всем, кроме губернатора Стайвесанта.

Госпожа была целиком и полностью за него.

– Он правильно сделал! – закричала она. – Единственный мужчина среди вас!

И обозвала купцов сворой безродных псов, а потом еще кое-что сказала, чего я не стану повторять.

Тут на улицах завопили: «Англичане идут!» И мы все помчались на берег – и точно: английские военные корабли вошли в гавань и направлялись к нам. Постепенно они обложили город, наставив на нас пушки, и так остались стоять, просто показывая, что́ они сделают, если захотят.

Ну и наутро все купцы подписались под петицией к губернатору с требованием сдаться. Госпожа спросила у Босса, подпишет ли он, и тот ответил: «Подпишу». Поставил подпись даже родной сын губернатора Стайвесанта, что стало тяжелым ударом для отца. Но Стайвесант не уступал. И мы толпой отправились в форт, где увидели губернатора, в одиночестве стоявшего у пушки на крепостном валу, и ветер трепал его белые волосы, а Босс сказал: «Черт побери! Похоже, он хочет выстрелить сам». Но к нему подошли два пастора и принялись умолять не делать этого, чтобы не погубить всех. И наконец они, будучи людьми Божьими, убедили его спуститься. И город достался англичанам.


На родине англичане так обрадовались победе, что объявили голландцам войну, рассчитывая отхватить еще больше. Но вскоре голландцы отплатили им, прибрав к рукам кое-какие богатые области в тропиках. На следующий год в Лондоне разразилась чума, а после город сгорел в Великом пожаре, а еще через год голландцы доплыли по Темзе до самого Лондона, захватили лучший боевой корабль короля. Англичане же были настолько ослаблены, что ничего не смогли сделать. Поэтому они согласились на мир. Голландцы вернули себе ранее отобранные англичанами тропики в счет торговли рабами и сахаром. А англичане сохранили Манхэттен. Госпожа была недовольна, но Босс не огорчился.

– Мы только пешки в большой игре, Грет, – сказал он.

Когда полковник Николлс стал новым губернатором, он уведомил голландцев, что те вольны уехать, но обещал, что, если останутся, их никогда не заставят воевать с Нидерландами, в чем бы ни заключался конфликт. Полковник переименовал город в Нью-Йорк в честь владевшего им герцога Йоркского, а окрестную территорию назвал Йоркширом. Затем он дал городу мэра и олдерменов по образу и подобию английского города. Но большинство в этом органе всяко осталось за голландскими купцами, а потому полковник Николлс понравился им больше, чем Стайвесант, так как всегда обращался к ним за советом. Николлс был дружелюбным человеком; встречая на улице Госпожу, он всякий раз снимал шляпу. Он также организовал конные бега, которых был большой любитель.

А после того как губернатор Стайвесант побывал в Нидерландах, где объяснился в потере города, и возвратился в свое бувери, полковник Николлс неизменно обращался со стариком предельно почтительно, и они стали закадычными друзьями. Английский губернатор всегда находил время навестить Стайвесанта на ферме. А Госпожа по-прежнему недолюбливала англичан.

– Но я не стану отрицать, что Николлс любезен, – признавала она.

Следующий губернатор был похож на полковника Николлса. Он наладил почтовое сообщение с Бостоном. Себя он тоже не обижал, извлекая немалую прибыль. Зажиточным купцам было все равно, однако голландцы победнее, которых было большинство, спустя какое-то время разочаровались в английской власти из-за постоя войск, причинявших им беспокойство и расходы.


Когда я был мальчишкой, большинство рабов Вест-Индской компании привлекали к строительным работам. Принадлежащие купцам рабы занимались в основном садоводством или погрузкой и разгрузкой лодок на пристани. Некоторых брали на корабли, чтобы усилить команду. Но были и рабыни. Они большей частью стирали и прибирали в доме; впрочем, некоторые служили на кухне. Мужчины часто появлялись на улицах, и по вечерам можно было видеть, как они общаются через ограду с рабынями. Нетрудно догадаться, что следствием этих бесед часто оказывались дети. Но хозяева не возражали, хотя это и шло вразрез с их религией. И как я понимаю, по вполне понятной причине.

Работорговля была очень доходной. Стоимость раба, купленного в ту эпоху в Африке, к Манхэттенской пристани возрастала больше чем в десять раз, а в других местах бывала и выше. Поэтому купец, лишившийся в пути доброй части груза, мог поправить дела продажей рабов. Именно поэтому и старый губернатор Стайвесант, и наш новый правитель герцог Йоркский возлагали столь большие надежды на превращение Манхэттена в крупный невольничий рынок. Действительно, и при губернаторе Стайвесанте, и после Новый Амстердам принимал сотни рабов, иных напрямую из Африки. Большинство рабов оставались в городе, но часть продавали на английские плантации в Виргинии и других краях. Поэтому, если нью-йоркский раб обзаводился детьми, хозяин мог дождаться, пока те подрастут до определенного возраста, и продать их; бывало, что их оставляли и обучали труду, а продавали мать, чтобы та не испортила их чрезмерной заботой.

Таким образом, в городе было полным-полно молодых женщин, мой интерес к ним рос, и к приходу англичан я уже испытывал сильнейшее желание стать в этом смысле мужчиной. И вечно высматривал себе сговорчивую рабыню, способную обогатить меня известным опытом. По воскресеньям, когда Босс и прочие горожане были в церкви, чернокожие выходили на улицы поразвлечься, и мне встречались девушки-рабыни из других частей города. Но с парой-тройкой тех, кого я подцепил, мне так и не удалось побыть толком. Дважды за мной гнались по улице за попытку проникнуть в дом хозяина одной из них, а третью девицу высекли за разговоры со мной. Поэтому я пребывал в некотором затруднении.

Конечно, в городе нашлись бы женщины – порт как-никак, – которые согласились бы на все, лишь бы платили. А у меня было немного денег. Босс то и дело дарил мне монетку, когда бывал мной доволен. Или сдавал меня на день внаем, а после ссыпал мне немного из выручки. И я хранил эти деньги в надежном месте. И вот я подумал, что мне, возможно, придется немного потратиться на леди известного сорта, чтобы стать мужчиной.

Однажды вечером я присоседился к компании каких-то рабов, и они отвели меня по Бауэри-роуд за город, туда, где проживали большинство черных вольноотпущенников.

Мы пришли в деревянный дом, похожий на постоялый двор и бывший больше прочих. Высокий человек, им владевший, дал нам сластей и рому. Там собралось с дюжину чернокожих, рабов в том числе. И мы пробыли там совсем недолго, когда я заметил дремавшего в углу старика в соломенной шляпе – того самого, которого повстречал мальчиком и сказавшего мне, что я могу стать вольным. Я и спросил у высокого человека, владевшего тем домом, кто это такой, а тот ответил: «Мой отец». Мы немного поговорили. Он произвел на меня сильнейшее впечатление. Ему принадлежал дом с небольшим участком земли, были и наемные работники. Он был свободен, как белый человек, и не имел недостатка в деньгах. Его звали Куджо.

Пока мы беседовали с ним и пили ром, я обратил внимание на вошедшую в дом девушку примерно моих лет. Она тихо села в углу, где спал старик, и никому, казалось, не было до нее дела. Но я поглядывал на нее и гадал, замечает ли она. Наконец она повернула голову и посмотрела прямо на меня. И я увидел, что в глазах у нее так и плясали чертики, а улыбка была теплой.

Я уж собрался пойти к ней, но Куджо придержал меня за плечо.

– Не советую ее трогать, – сказал он тихо.

– Почему? Это твоя женщина?

– Нет, – ответил он.

– Ты ее отец?

– Нет, – покачал он головой. – Я ее хозяин. Она моя рабыня.

Сперва я не поверил. Я не знал, что у чернокожего могут быть рабы. И мне показалось странным, что человек, родной отец которого получил вольную, сам держит рабов. Но это было так.

– Ищешь женщину, молодой человек? – спросил Куджо, и я сказал, что да. – У тебя уже была подружка? – (На это я ответил, что нет.) – Подожди здесь, – велел он и вышел.

Вскоре он вернулся с молодой женщиной. Ей было лет двадцать – двадцать пять. Она была почти с меня ростом и неспешной, непринужденной походкой показывала, что лично ей живется неплохо, а остальные пусть как хотят. Она подошла ко мне, села рядом на лавку и спросила, как меня звать. Мы немного поболтали и выпили. Потом она взглянула на Куджо и чуть кивнула.

– Идем-ка со мной, сладенький, – позвала она.

Я и пошел. Куджо улыбнулся мне вслед:

– Все будет хорошо, ты справишься.

И я стал мужчиной той ночью.

В последующие годы я сошелся со многими городскими рабынями. Босс несколько раз сообщал мне о недовольстве одного мингера, рабыня которого родила, – дескать, моя работа. Соседи советовали Боссу отправить меня на ферму. Но он этого не сделал.


Я вечно силился угодить и Боссу, и Госпоже. Но это бывало нелегко, потому что они не всегда ладили.

Бывало, например, что Госпоже не нравились друзья Босса. Сперва она невзлюбила мингера Филипса. Странно, поскольку тот был голландцем, а Госпожа дружила с его женой. Они и не бедные были. Но Госпожа заявила, что мингер Филипс излишне рядится в англичанина и забывает, что он голландец. Впрочем, Босса он вполне устраивал.

Вторая напасть была вот какая.

Босс любил путешествовать по реке. Он постоянно выискивал повод. Иногда брал лодку и вывозил куда-нибудь все семейство. Однажды мы отправились на островок у самой оконечности Манхэттена, который назвали Нат-Айленд, или Ореховый остров; у нас была большая корзина с едой и питьем, и мы провели там весь день. В другой раз заплыли дальше, через бухту, на остров, прозванный Устричным, – Ойстер-Айленд.

В один прекрасный день Босс заявил, что отправляется куда-то на длинный остров и мы с Яном поедем с ним.

Мы отчалили и поплыли по Ист-Ривер. Когда достигли развилки и вступили в восточный канал, вода будто взбесилась, и я перепугался. Даже Ян побледнел, хотя и старался не показывать. Но Босс только рассмеялся и произнес:

– Это Хелл-Гейт, ребята! Не бойтесь.

Мы миновали стремнину, вода успокоилась, и немного погодя Босс обратился ко мне:

– Это пролив, Квош. Вот с этой стороны, – он указал налево, – побережье идет до Коннектикута и Массачусетса. А с этой, – показал он направо, – на сотню миль протянулся Лонг-Айленд. Ну что, теперь доволен?

Еще бы! Я в жизни не видел ничего прекраснее. Синело чистое небо, меня согревало солнце. Повсюду, куда ни глянь, вода была безмятежна, а суша на удивление плавно вырастала из отмелей и камышовых зарослей; над мелкими волнами носились морские птицы. Мне казалось, что я в раю.

Мы плыли несколько часов, пока не достигли деревушки на островной стороне пролива, где был причал и где мы нагрузили лодку товарами, которые Босс намеревался продать в городе. Но не успели закончить, как к нам подошел с инспекцией человек. Он был английским купцом. Вскоре он уже задумчиво рассматривал Босса, а Босс изучал его, и человек спросил:

– Не вам ли я продал в свое время серебряный доллар?

– Полагаю, что мне, – ответил Босс.

И после этого они проговорили полчаса. Я слышал не все, но стоял рядом, когда англичанин сообщил, что пару лет как женился и несказанно рад своему возвращению из Лондона. Мы уже отплывали, и Босс посоветовал ему поселиться в Нью-Йорке, где тот мог достичь немалых высот, и англичанин обещал подумать.

Этого человека звали Мастер. И ему предстояло причинить великие неприятности в том, что касалось Госпожи.


Однажды мне довелось чрезвычайно порадовать Госпожу.

Любой американский колонист отлично знал, что его жизнь зависела от раздоров между нашими заокеанскими правителями. С тех пор как завершился последний спор между голландцами и англичанами, прошел пяток лет, и вот опять началось. Правда, на этот раз причина была скорее делом семейным.

Английский король Карл II был дружен со своим кузеном, французским королем Людовиком XIV, и не забыл трепку, которую ему задали голландцы. А потому, когда Людовик напал на Нидерланды в 1672 году, король Карл выступил на его стороне. Но дела у них не заладились, так как едва французы вторглись в Нидерланды всеми своими полчищами, голландцы открыли дамбы и преградили им путь наводнением. Следующим летом до нас дошла весть о голландских кораблях, которые двигались вдоль побережья, сжигая табачные корабли из Виргинии, принадлежавшие англичанам, и творя всяческие бесчинства. А в конце июля мы увидели, как голландские военные корабли встали на якорь у Стейтен-Айленда.

Так вот, в городе жил тогда молодой джентльмен по имени Лейслер. Немец, по-моему, но он приехал на Манхэттен, женился на богатой голландской вдове и хорошо показал себя в деловом мире. Он был голландцем до мозга костей и этим очень нравился Госпоже. Когда Босс находился в отъезде, Лейслер пришел в дом, и я слышал, как он поделился с ней желанием многих приветить голландцев и разрешить им снова вышвырнуть с Манхэттена англичан, коль им будет угодно.

– Кое-кто из купцов подумывает направить делегацию на Стейтен-Айленд, – сообщил он. – Но меня беспокоит форт. Там есть сорокадюймовая пушка, которая может причинить ущерб голландским кораблям.

Когда Лейслер удалился, Госпожа призадумалась. Вернулся Босс, и она передала ему слова Лейслера. До Босса уже дошли слухи, и он велел всем сидеть дома, а сам опять ушел наводить справки.

Вскоре после его ухода Госпожа позвала меня:

– Квош, у тебя есть молоток?

Ну да, у меня был молоток, в мастерской. Там Госпожа огляделась и увидела большие металлические колья, которыми Босс крепил палатку.

– Их тоже возьми, – сказала она. – Пойдешь со мной.

Мне было страшно после слов Босса, но я не посмел перечить и ей. И мы пошли в форт.

Солнце садилось, но людей собралось полно. Главным стал капитан форта. Он был с солдатами, но пытался организовать добровольцев, большей частью стянувшихся на пятачок под названием Боулинг-Грин перед самым фортом. Госпожа даже не взглянула на капитана. Она просто вошла со мной в форт, кликнув нескольких волонтеров. Нас набралось человек двадцать. Затем Госпожа направилась прямо на огневые позиции и, не успели окружающие понять, что происходит, взяла у меня кол, молоток и начала пробивать в орудии дыру там, куда засыпают порох, чтобы было не выстрелить. Солдаты увидели, подняли крик и попытались помешать, но она не обратила на них никакого внимания и так ударила по этому колу, что тот засел намертво. Законопатить оружие – так это называется.

Солдаты всполошились. Они были плохо обучены. Они побежали к нам, крича добровольцам остановить Госпожу. Но добровольцы, будучи голландцами, как раз доброй воли не проявили. А Госпожа уже взялась за следующее орудие.

Тут один солдат подоспел к Госпоже и замахнулся мушкетом. Мне ничего не оставалось, как только броситься на него, и не успел он ударить, как я сбил его с ног и приложил головой об пол так, что он остался лежать. Но подбежал уже второй, прицелился в меня из большого пистоля и нажал на курок. Тут мне бы и помереть. Но на мое счастье, пистоль был плохо заправлен и не выстрелил. Госпожа обернулась, увидела все это и приказала добровольцам оттеснить солдат, что те и сделали.

Ну и после началась неразбериха: солдаты не знали, как быть, а на помощь Госпоже в форт подтянулись еще волонтеры, и капитан пришел в отчаяние, когда узнал о происходящем. Госпожа знай конопатила орудия, пока не закончились колья. Тогда она отдала добровольцам молоток и велела поживее продолжить.

На следующий день шестьсот человек голландцев заняли открытую возвышенность над стеной. Они вступили в форт, приветствуемые считаными единицами голландцев, и английский капитан был вынужден сдаться. Он ничего не смог сделать.

После этого я оказался в великой милости у Госпожи. Я боялся, что Босс рассердится, ибо ослушался и пошел в форт, но тот через день сказал мне:

– Госпожа говорит, что ты ей жизнь спас.

– Да, сударь, – ответил я.

Он только рассмеялся:

– Наверное, я должен благодарить тебя, – и не тронул меня.


Итак, Нью-Йорк вновь стал голландским. На сей раз его назвали Нью-Оранж. Но это продолжалось всего год. Наши заокеанские хозяева не замедлили заключить новый договор, и нас вернули англичанам, что не обрадовало Госпожу.

Затем какое-то время все было мирно. Манхэттен опять переименовали в Нью-Йорк, но Андрос, новый английский губернатор, говорил по-голландски и помогал купцам, особенно состоятельным. Он засыпал канал, пересекавший город. Госпожа заявила, что он сделал это, дабы истребить память об Амстердаме. Но старая канава воняла, и мне сдается, что причина была в этом. Сверху проложили красивую улицу, названную Брод-стрит.

И в это самое время в Нью-Йорк переехал мистер Мастер, которого мы встретили на Лонг-Айленде. Они с Боссом провернули на пару много дел. Как встарь, Боссу нравился пушной промысел в верховьях реки, но торговля распространилась по побережью, где находились Вест-Индские сахарные плантации, и этим занимался мистер Мастер. Босс иногда путешествовал с ним, равно как и мингер Филипс.

Но Босс сделал вещь, приведшую Госпожу в неистовый восторг. Яну подходила пора жениться, и Босс нашел ему невесту – девушку из приличной голландской семьи. Весьма состоятельную, а звали ее Лизбет Петерсен. Я видел ее в городе, но ни разу не общался с ней до того дня, когда она пожаловала к нам после оглашения помолвки.

– Это Квош, – сказал ей Ян и дружески улыбнулся мне, а юная леди кивнула.

И я был рад, когда мисс Клара добавила:

– Квош жил у нас всю жизнь, Лизбет. Он мой лучший друг.

Тогда юная леди наградила меня сердечной улыбкой, желая показать, что уяснила надобность доброго ко мне отношения.

И мне было очень приятно присутствовать на свадьбе и смотреть, как улыбался пастор, а Босс с Госпожой, премного довольные, стояли под ручку.


В следующем году мне удалось сослужить Боссу службу, которая изменила всю мою жизнь.

В 1675 году индейцы подняли лютое восстание. Его возглавил индейский вождь по имени Метаком, хотя некоторые называли его Королем Филипом. Не знаю, из-за чего начался сыр-бор, но вся индейская горечь из-за потери земель, отобранных белым человеком, в мгновение ока погнала их в Массачусетс и дальние области Коннектикута. Вскоре индейцы и белые убивали друг друга в несметных количествах. И жители Нью-Йорка пришли в ужас.

Причиной было то, что все эти племена говорили по-алгонкински, а потому казалось естественным, что к ним присоединятся индейцы из окрестностей Нью-Йорка. Ряды последних значительно поредели, но их еще было много и на Лонг-Айленде, и в верховьях реки.

Но губернатор Андрос знал, что делать. Он собрал всех этих индейцев и заставил поклясться, что те не будут сражаться, а многих перевез в лагерь поближе к городу, чтобы присматривать за ними. Затем отправился вверх по реке к могаукам и посулил им целую пропасть товаров и припасов на том условии, что они придут и сокрушат нью-йоркских алгонкинов, если те вздумают досаждать. И это сработало – вокруг Манхэттена было тихо.

Однажды Босс взял меня на середину острова Манхэттен, где приказали встать лагерем каким-то индейцам. Он сказал мне, что знает их с незапамятных времен, когда торговал с ними. Те поставили на поляне несколько вигвамов. Хорошее было место, вся трава в землянике. Босс переговорил с индейцами на их языке, и было видно, что те ему рады, но я приметил несколько хворых. Чуть позже Босс подошел и спросил:

– Квош, ты боишься лихорадки?

Город время от времени навещала лихорадка. Я помню, что, когда мне было лет восемнадцать, дело вышло очень скверное, перемерло порядочно детей и стариков. Но меня лихорадка никогда не брала.

– Нет, Босс, – ответил я.

– Добро, – говорит он, – тогда побудь с этими людьми и проследи, чтобы они ни в чем не нуждались. Если не хватит еды или лекарств, то сразу иди в город и докладывай мне.

Вот я и задержался в том месте без малого на месяц. И несколько тамошних семейств тяжело захворало. Одной женщине пришлось особенно худо: она была бледнее остальных, лишилась мужа, а дети лежали при смерти. Но я помог ей снести их на реку, мы окунули и охладили их, а потом я отправился в город за толокном и тому подобным. Наверное, без моей помощи она потеряла бы и детей. Так или иначе, я сказал Боссу, и он меня похвалил.

Но когда все закончилось и я вернулся домой, то Госпожа набросилась на меня, не успел я переступить порог.

– Транжиришь время, индейцев спасаешь! – разошлась она. – А ну-ка, берись за дело и вычисти этот дом – чай, месяц не прибирался!

Я знал, что она была невысокого мнения об индейцах, но я же не виноват в том, что помог им. Босс сказал, чтобы я не тревожился на сей счет, однако она после этого, похоже, напрочь забыла, что я спас ей жизнь, и долго была со мной холодна.

Я же понял: можно всю жизнь прожить с людьми, но так и не разобраться в них.


Но благодарность Босса я заслужил точно. Примерно через месяц он позвал меня в свою рабочую комнату и велел закрыть дверь. Он дымил трубкой, смотрел на меня задумчиво, и я подумал, уж не попал ли я в какую беду.

– Квош, – произнес он негромко спустя минуту, – никто не вечен. Когда-нибудь я умру и вот поэтому поразмыслил, как быть тогда с тобой.

Я решил, что он подумывает отдать меня в услужение своему сыну Яну. Но я промолчал и приготовился почтительно слушать дальше.

– И я собираюсь дать тебе вольную, – заявил он.

Я едва ли поверил своим ушам. Все вольноотпущенники, каких я знал, давно работали на Голландскую Вест-Индскую компанию. Я никогда не слышал, чтобы частные собственники в Нью-Йорке отпускали своих рабов. Поэтому у меня голова пошла кругом, едва он это сказал.

– Спасибо, Босс, – ответил я.

Он пыхнул трубкой.

– Но ты будешь нужен мне, покуда я жив, – добавил он, а я со всей осторожностью взглянул на него так, что его разобрал смех. – Небось прикидываешь теперь, сколько я протяну?

– Нет, Босс, – возразил я, но мы оба знали, что это правда, и он еще пуще развеселился.

– Ну так я пока не спешу помирать, – изрек он. Затем добродушно улыбнулся. – Ждать тебе, Квош, придется, наверное, долго, но я про тебя не забуду.

Похоже было на то, что наступит день, когда моя мечта о воле все-таки сбудется.


А потому я никак не ждал события еще более радостного, которое последовало незамедлительно.

После хлопот с индейцами в Нью-Йорке снова стало тихо. С Барбадоса и из других похожих мест понаехали богатые плантаторы-англичане. Они в основном поселились в больших домах на берегу Ист-Ривер, и некоторые даже не потрудились выучить голландский язык. Но многие проживавшие в городе голландские семьи продолжали ввозить родню, а потому голландских домов было полно, голландская речь сплошь и рядом звучала на улицах, и могло показаться, что у власти по-прежнему находится губернатор Стайвесант.

Мингер Лейслер в эту пору заделался важной птицей и нравился все меньшему числу голландцев. Он часто навещал Госпожу, неизменно вежливый и хорошо одетый, в шляпе с пером. Госпожа была крайне довольна его вниманием, ибо она, хотя и оставалась женщиной видной, приближалась к закату детородного возраста и временами была немного угнетена. Босс, понимавший это, всегда был с ней деликатен и всячески старался ей потрафить.

Увы, мисс Клара вела себя совершенно иначе. Та девчушка, которую я любил, после женитьбы брата превратилась в чудовище. На вид она была той же миловидной златовлаской, которую я знал. Она оставалась добра ко мне и обычно держалась почтительно с отцом, но к матери относилась как сущий дьявол. Если мать просила помочь на кухне или сходить на рынок, она тут же начинала стенать и жаловаться, что вот, мол, какая бестактность: ведь той отлично известно, что она как раз собралась к подруге. Если Госпожа говорила «черное», мисс Клара твердила «белое». Что бы ни стряслось, она всегда возлагала вину на мать до тех пор, пока Госпожа не теряла терпения. Босс выговаривал Кларе и грозил наказать, но вскоре она уже жаловалась снова. В таких случаях я искренне сочувствовал Госпоже.

Однажды у дома появился мистер Мастер с одним из плантаторов-англичан. И они с Боссом разговорились по-английски. Я тоже там был. К тому времени я выучил достаточно английских слов, чтобы понять кое-что из услышанного.

В самом начале их разговора Босс обратился ко мне по-голландски и попросил найти какую-то вещь, что я и сделал. А когда принес, он спросил о чем-то еще, на что я ответил довольно непринужденно и брякнул что-то смешное, и он рассмеялся, а я собрался уйти к себе. Но тут я заметил, что на меня пялится английский плантатор, который затем заметил Боссу, что зря он так любезничает со мной, потому что они хлебнули много горя с чернокожими рабами на плантациях, и обращаться с нами можно только одним путем – иметь оружие да пороть, если мы вдруг дерзим. Я смотрел в пол, притворяясь, будто не понимаю, а Босс со смехом сказал, что непременно это учтет.

Беседовали же они, как выяснилось, о рабах. Потому что мистер Мастер только-только вернулся в Нью-Йорк с грузом рабов, среди которых были индейцы. Вняв жалобам других государств на то, что их граждан выставляют на продажу, губернатор Андрос распорядился продавать на рынке лишь чернокожих – ибо все страны мира сошлись в том, чтобы негры были рабами, – и это явилось неудобством для мистера Мастера.

– Я собираюсь продать этих индейцев тайком, – сказал он. – У меня есть чудная индианочка – не угодно приобрести?

Ну и тут появилась расстроенная Госпожа, так что я догадался, что ей опять досадила мисс Клара. Госпожа иногда прикидывалась, будто не понимает по-английски, но сейчас решила не утруждаться притворством и крикнула:

– Я не потерплю в этом доме вонючих индейцев! – Но потом повернулась к Боссу со словами: – Впрочем, рабыня мне пригодится. Купил бы ты черную!

И Босс был так счастлив ее порадовать, что на другой же день пошел и купил девушку-рабыню. Ее звали Наоми.


К тому времени мне было около тридцати. Наоми была на десять лет моложе, однако не по годам мудра. Она была невысокой, с круглым лицом и пухленькой, мне это нравилось. Поначалу, войдя в чужой дом, она старалась быть незаметной, но мы разговаривали. Дни текли, мы сблизились и поделились друг с дружкой своими историями. Она жила на плантации, но ей повезло работать в доме служанкой. Когда хозяин овдовел и женился вторично, новая жена потребовала, чтобы и все рабы в доме были новые, а старых пусть продадут. Поэтому тот продал ее перекупщику, который отвез ее в Нью-Йорк, где были хорошие цены.

Я сообщил Наоми, что она попала к хорошим хозяевам, и она немного утешилась.

Мы с Наоми поладили легко и быстро. Иногда, когда ей выпадала тяжелая работа, помогал я, а когда уставал сам – помогала она. Однажды я захворал и слег на несколько дней, а она ухаживала за мной. Так что со временем я начал испытывать к Наоми великую страсть за ее доброту.

И начал подумывать взять ее в жены.

Подружки у меня не переводились никогда. Кроме женщин в городе, была еще одна девушка, бывать у которой мне нравилось. Она жила в деревушке на Ист-Ривер сразу же за Хог-Айлендом, и звали ее Вайолет. Летними вечерами, когда Босс говорил мне, что я ему больше не нужен, я ускользал туда. У Вайолет было несколько детей, среди которых могли быть и мои.

Но Наоми была не похожа на всех этих женщин. Мне хотелось взять ее под крыло. Вступить с ней в отношения означало пустить корни, а об этом я еще не задумывался. Поэтому я долго старался оставаться ей другом и не подпускать Наоми слишком близко. Спустя какое-то время я заметил, что она удивлена моим поведением, но не сказала ни слова, а я не стал делиться своими мыслями.

И вот однажды вечером, в середине ее первой зимы, я застал Наоми сидящей в одиночестве и дрожащей. Привыкшая жить в теплых краях, она не ведала нью-йоркских холодов. Я, стало быть, устроился рядом и приобнял ее. А дальше одно к одному, и вот уже скоро мы зажили вместе как муж и жена.

Босс и Госпожа, наверное, знали об этом, но ничего не говорили.


Весной Босс велел мне отправляться с ним на Гудзон. Мне всегда хотелось взглянуть на эту великую реку, и я был рад поехать, хотя это и означало короткую разлуку с Наоми. Обычно Босс отправлялся в путешествие на несколько недель позже, но Клара и Госпожа так собачились, что он, по-моему, был счастлив убраться подальше.

Перед самым отъездом у него состоялся неприятный разговор с Госпожой. Она всегда была недовольна, когда он уходил вверх по реке, а тут еще затеяла обвинять его в поведении Клары. Они закрыли дверь, и я не слышал всего, но, когда мы отправились в путь, Босс был неразговорчив и смотрел под ноги.

Он надел вампумный пояс. Я заметил, что он всегда надевал его, когда отправлялся вверх по реке. Должно быть, достался ему от какого-то индейского вождя.

У нас было четыре гребца, и Босс разрешил мне держать румпель. К тому моменту, как мы проплыли уже час, он снова приободрился. В тот день течение и ветер были против нас, и мы продвигались медленно, но Босса это как будто не волновало. По-моему, он был счастлив вновь очутиться на реке. Манхэттен еще был виден, когда мы вытащили лодку на берег и встали лагерем.

И вот на следующее утро, не успели мы толком отплыть, он смотрит на меня и говорит:

– Насколько я понимаю, Квош, ты взял Наоми в жены. Разве ты не знал, что нужно спросить у меня разрешения?

– Не знаю уж, Босс, жена ли она мне, – ответил я. – Когда женятся – идут в церковь.

Интересно, что он на это скажет?

– У англичан есть для этого особое название, – сообщил он. – По английским законам, которым мы вроде как подчиняемся, коль скоро она живет в твоем доме, как будто вы поженились, она именуется твоей гражданской женой. Так что будь с ней поласковей, – улыбнулся он.

– Вы же не сердитесь на меня, Босс? – спросил я. Он только покачал головой с той же улыбкой. – А Госпожа?

– Не беспокойся, – вздохнул он. – По крайней мере, в этом мы с ней сошлись.

Затем он какое-то время смотрел на реку, и ветер задувал ему в лицо, а я следил за ним, гадая, остался ли он в добром расположении духа. Наконец я решился обратиться к нему:

– Босс, можно спросить?

– Валяй, – отозвался он.

– Тут вот какое дело, Босс, – сказал я. – Вы обмолвились, что когда-нибудь я получу вольную. Но даже если Наоми – моя гражданская жена, ей от этого никакого проку. Она так и останется рабыней. – (Босс не ответил.) – Понимаете, Босс, – продолжил я, – мне все неймется, как подумаю, что у нас будут дети.

Я-то отлично понял закон. И будь он голландский или английский – разницы никакой. Дитя раба принадлежит хозяину. И если хозяин освобождает раба, то ребенок по-прежнему его, если не отпустит особо. Вот каков закон.

Босс все еще молчал, потом он кивнул своим мыслям.

– Ладно, Квош, – сказал он. – Я подумаю об этом, но не сейчас.

И мне стало ясно, что он больше не хочет обсуждать эту тему.


Тем же днем мы сошли на берег недалеко от индейского поселения, и Босс отправился на беседу, а мне приказал ждать в лодке. Его долго не было, а когда он вернулся, то сел в лодку и велел гребцам двигаться вверх по течению. Он вроде как что-то задумал, а потому я помалкивал и занимался румпелем.

Примерно через полчаса, когда мы прошли излучину, он обратился ко мне:

– Помнишь индейских ребятишек, которых ты спас?

– Да, Босс, – ответил я.

– Ну так их мать умерла. Лихорадка.

Я не сильно беспокоился за мать, но спасти детей старался что было мочи, а потому спросил, живы ли они и здоровы.

– Да, – ответил он, – дети живы.

– Это славно, Босс, – сказал я.


Вечером мы разбили лагерь и сели есть у костра: Босс, я и четверо гребцов. Босс всегда был добр с людьми. Его уважали, но он умел посидеть с ними и переброситься шуткой. И даже если думал о чем-то другом, всегда уделял внимание своим работникам.

Босс принес хорошей еды и бочонок пива. Когда мы все съели и чуток охмелели, общество развеселилось, и надо мной стали подшучивать из-за женщин, которые якобы у меня были, а после разговор перешел на женщин вообще. Один человек со смехом признался, что боится Госпожи.

– Не хотел бы я ее рассердить, Босс, – сказал он.

А я, благо знал, что Босс и Госпожа были на ножах, подумал, что лучше бы он этого не говорил. И еще я заметил тень, пробежавшую по лицу Босса. Но тот лишь улыбнулся и произнес:

– Я предпочитаю вообще не сердить женщин.

На том и сошлись. Но вскоре он сказал:

– Ну что ж, по мне, так самое время на боковую.

И не прошло много времени, как все задремали, и я тоже лег.

Но Босс не спал. Он сидел у огня и в крайней задумчивости взирал на реку. Я помалкивал, так как решил, что он размышляет о грубых словах, которые бросил Госпоже.

Он просидел долго. Костер догорал. Над рекой стояли яркие звезды, но пробегали и тучки; чуть погодя задул ветерок и начал шуршать в деревьях – еле слышно, подобно шепоту. Шорох был мирный, как колыбельная. Прислушиваясь к нему, я начал засыпать. Но Босс не собирался ложиться.

И постепенно до меня дошло, что неплохо будет отвлечь его от дум – авось, заснет, а потому сказал:

– Прислушайтесь к ветру, Босс.

– О, да ты не спишь?

– Авось, это поможет вам заснуть, Босс.

– Может быть, Квош, – ответил он.

– Приятнейший ветерок, Босс, – продолжил я. – Он похож на голос в соснах. Вы разберете, если прислушаетесь.

Ну и он ничего не сказал. Но чуть позднее я увидел, как он опустил голову – может, и правда слушал. Какое-то время Босс не шевелился, и я решил, что он уснул. Но он затем медленно встал и глянул на меня. А я притворился, что дрыхну.

Тогда он отошел и побрел во тьме вдоль реки.

Я пролежал долго, дожидаясь его возвращения, но он не приходил. И понемногу я начал беспокоиться, не стряслось ли беды. В лесах было полно медведей, хотя Босс, надо думать, закричал бы, если бы на него напал зверь. Но затем, когда он так и не появился, я встал и пошел за ним по берегу. Я двигался очень осторожно, не издавая ни звука. Но Босса нигде не было видно. Я не хотел его звать и просто шел дальше. И одолел с полмили, когда увидел его.

Босс сидел под звездами у воды на маленьком пятачке земли, поросшем травой. Он сгорбился, подтянул колени и поник плечами. И всхлипывал. Он сотрясался всем телом и чуть не задыхался. Я никогда не видел, чтобы мужчина так плакал. И я боялся подойти, но и бросать его здесь не хотел. Поэтому я остался там, где стоял, а он все рыдал, как будто у него разрывалось сердце. Я пробыл там долго, и ветер усилился, но Босс ничего не замечал. А потом ветер стих, и под звездным небом воцарилась великая тишь. И Босс немного успокоился. А я улизнул, не желая, чтобы он меня застукал.

Вернувшись к костру, я попытался заснуть, но не сумел и прислушивался, не зазвучат ли его шаги. Босс вернулся перед самым рассветом.


Шли дни, и мы плыли по этой самой великой реке Гудзон, пока не достигли больших поселений могауков с деревянными домами и частоколами. И Босс купил там целую кучу мехов. А когда мы вернулись и я прибежал к Наоми, та наградила меня лукавой улыбкой. Потом сказала, что ждет ребенка, и я возликовал. А после мне пришло в голову, что если родится мальчик, то я назову его Гудзоном в честь недавнего путешествия.

Но Наоми сообщила еще, что Госпожа и мисс Клара все утро ругались и мисс Клара опрометью выскочила из дому.

– Госпожа сильно не в духе, – сказала Наоми.

Я подошел к парадной двери, собравшись последовать за Боссом в дом. Дверь осталась открытой, и мне было слышно, как Босс говорил Госпоже о купленных у могауков шкурках, но та молчала.

– Где Клара? – спросил он.

– Ушла, – отозвалась Госпожа и, помедлив, добавила: – Полагаю, ты побывал и у своих друзей-индейцев.

– Был, но недолго. У них не было мехов. – (Госпожа не ответила.) – Да, кстати, – сказал он. – Бледное Перо умерла.

Теперь выходило, что я подслушивал под дверью. Я уже собрался уйти от греха подальше, но тут услышал голос Госпожи.

– А мне какое дело? – осведомилась она. – Одной вонючей индианкой больше, одной меньше – какая разница?

Босс помолчал после этих слов, а когда заговорил, его голос был тих.

– Ты жестока, – сказал он. – Ее мать была лучше тебя.

Я услыхал его шаги и быстро убрался.

И после этого мне показалось, что в их отношениях появился холод, словно что-то умерло.


Впоследствии я часто думал об этих словах и в итоге решил, что понял их смысл. Но мне не было до этого особого дела. У меня появилась собственная семья.

Шли годы, и я постепенно осознал, насколько мне повезло жениться на Наоми. Она исправно служила Госпоже и выполняла всю домашнюю работу даже будучи на сносях, но никогда не жаловалась. Я понимал, какое это бремя, и помогал ей, чем мог. К исходу дня у нее всегда находилась для меня улыбка. Мы делились друг с другом всем, и с годами между нами установилась такая любовь, что я не мыслил себе жизни без Наоми.

Мой крошка Гудзон был самым жизнерадостным малюткой на свете. Я был счастлив играть с ним, а иногда к нам присоединялся и Босс. Мне кажется, что Гудзон какое-то время считал его дедом или кем-то вроде того. Когда ему исполнилось два года, Наоми родила девочку, но та оказалась слабенькой и умерла. Однако через пару лет появилась еще одна, и мы нарекли ее Мартой. Она была луноликая, как мать, а когда подросла, я угадал в ней и материнскую натуру.

Глядь, а Гудзону уже исполнилось пять. Он носился как оглашенный. Босс говорил, что ему его не догнать. А Наоми сказала, что Гудзон как две капли воды похож на меня. Я сажал его на плечи и брал с собой в город, когда бывал на посылках. Но если выдавалось время, всегда ходил с ним к реке, потому что ему нравились корабли. А в полный восторг он приходил, когда на них ставили паруса, которые громко хлопали на ветру.

Однажды к нам пришел мистер Мастер. Он спросил у Гудзона, чем ему хочется заниматься, а тот выпалил, что желает стать моряком.

– Ха! – сказал мистер Мастер Боссу. – Может, ему на меня потрудиться?

И Босс рассмеялся. Но я подумал о рабах, которых мистер Мастер переправлял в Нью-Йорк, и не захотел, чтобы мой сын плавал на таком корабле.

Что касалось Марты, она была нежнейшим созданием. Всегда кидалась на шею, стоило мне вернуться после отлучки, и липла ко мне, и говорила, что не отпустит, пока я не расскажу сказку. А я не знал сказок, и приходилось сочинять. И вот уже скоро я рассказывал ей о великом охотнике по имени Гудзон, который жил на реке с таким же названием, был вольным, и у него была любящая и умная сестра Марта. В той глуши водилось много диких зверей, и это приводило к захватывающим приключениям.


За это время Босс подыскал для мисс Клары хорошего мужа. По-моему, они с Госпожой были рады выдворить ее из дома. Босс снова весьма порадовал Госпожу тем, что нашел добропорядочную голландскую семью, и молодых поженил пастор в голландской церкви, как было и с братом мисс Клары Яном. Ее муж жил не в городе, а на Лонг-Айленде, и видели мы ее редко. Но Госпожа время от времени гостила у дочери, и, судя по всему, их распри после замужества Клары прекратились.

Что до Босса, то они с Госпожой жили без ссор, но как бы каждый отдельно.

Босс очень сдружился с мистером Мастером. Мистер Мастер был из тех людей, над которыми время не властно. Он почти не изменился, и лишь добавилась пара морщин, а так он остался прежним – узкое лицо, копна соломенных волос, суровые голубые глаза и жилистое тело. Он отличался обходительными манерами и вечно был чем-то занят. При каждом визите он говорил: «Добрый день, Квош», а уходя – «Хороший ты парень, Квош» – и быстро оглядывал своими небесными глазами. Порой он заявлял Боссу: «Квош-то мне точно друг. Верно, Квош?» И я отвечал ему: «Да, сэр».

В те годы английские губернаторы, хотевшие удержать на своей стороне зажиточные голландские семейства и получить выгоду от этой дружбы, выделяли им огромные земельные наделы. Преуспевали и английские купцы. А мистер Мастер горел желанием разжиться через Босса землей, ибо в Англии, как он утверждал, не бывать тебе джентльменом без солидного участка. И важные птицы вроде мингера Филипса и ван Кортландта, владевшие многими землями на севере города, спешили поскорее заделаться джентльменами. А их женщины заводили пышные прически и облачались в изящные платья, которые поджимали живот и выставляли груди.

Ну и я видел, что Босс склоняется к этой идее. Нравилась она и Яну, который порой замечал, что надо бы прикупить земли. Но только не Госпоже. Она продолжала ходить в простой круглой шляпе и мешковатом платье, ничем не выделяясь среди прочих голландок. Но эти голландки любили драгоценности даже больше, чем англичане. Госпоже нравилось носить в ушах крупные самоцветы, и я вспоминаю, что все ее пальцы были в перстнях. А бо́льшую часть времени она знай сосала свою глиняную трубку.

От дани английским веяниям она была дальше, чем когда-либо прежде.

– Жалкий народишко, – говаривала она. – Терпят папистскую власть!

Ибо выяснилось, что господин наш герцог Йоркский все это время был тайным папистом. Люди подозревали, что и сам король Карл II был тайным католиком, но он это отрицал. Зато герцог Йоркский ничего не скрывал. Он горой стоял за католиков и даже направил в Нью-Йорк губернатора-единоверца. В Нью-Йорке можно исповедовать любую веру или не исповедовать никакой, ибо сказывают, что половина местных вообще не верит в Бога. Однако католиков боятся чуть ли не все.

Этот губернатор-католик выпустил хартию, которой даровал свободные выборы в провинции и посулил, что никакие налоги не будут повышены без ведома избранных мужей. Это вызвало одобрение даже некоторых набожных голландцев, но не произвело впечатления на Госпожу.

– Нельзя доверять ни англичанину, ни паписту, – твердила она свое.


Год 1684-й завершился необычно холодной зимой. Большой пруд на севере города замерз на три месяца. Босс, как большинство голландцев, любил коньки, и вот в одно прекрасное утро мы отправились туда, прихватив с собой Яна и двух его малолетних дочерей.

Ян работал с отцом, но в те же годы неимоверно развился бизнес по изготовлению рома из черной патоки. На Стейтен-Айленде за бухтой уже давно существовал перегонный завод, но Ян решил поставить в городе еще один, на пару с мистером Мастером. Он торговал и спиртными напитками из Голландии, вроде джина, который называют женевером.

А Госпожа прибыла с мисс Кларой и ее мужем. Детей у них еще не было, но я никогда не видел ее такой красавицей. Босс показал всей ребятне, включая моего Гудзона, как надо кататься на коньках, а Госпожа вся прямо сияла. Она заявила, что все эти люди, катающиеся по большому пруду, словно сошли с голландского полотна. Ее не огорчило даже появление мистера Мастера с его семейством.

С мистером Мастером пришел его сын Генри, тогда ему было лет восемнадцать. Он был вылитый отец. И глаз не мог отвести от мисс Клары, когда увидел ее, такую хорошенькую и раскрасневшуюся на морозе. И они вместе катались. Даже Госпожа развеселилась и сказала: «А парень-то влюбился в тебя!»

Этот счастливый день навсегда останется в моей памяти.


Удар был нанесен в 1685-м. Новости громом обрушились на Нью-Йорк. Король Карл II умер, и на престол взошел его брат, герцог Йоркский. Король Яков II, католик.

Нью-Йорк получил короля-католика. Никто и глазом не успел моргнуть, как он передал бразды правления своим единоверцам. Затем разорвал хартию, даровавшую избирательное право провинции. «Я так и знала, – изрекла Госпожа. – Говорила же, что католикам нельзя доверять!»

Но главная беда заключалась в другом. Французский король Людовик XIV вдруг вздумал вышвырнуть из королевства всех протестантов. Их было немерено, им пришлось собирать пожитки и бежать. Кто-то подался в Нидерланды, а вскоре они объявились и в Нью-Йорке. Их называли гугенотами.

Однажды мингер Лейслер пришел к Госпоже с одним таким гугенотом, очень видным человеком, которого звали месье Джей. И месье Джей сообщил, что король Яков послал королю Людовику приветственное письмо, поздравив с избавлением королевства от протестантов. Сказывали, что в Англии было много раздоров из-за короля-католика. Босс был потрясен, а Госпожа с тех пор только об этом и говорила. Она заявила, что англичане должны восстать и вышвырнуть короля. Именно так поступили голландцы, когда ими правил испанский король-католик. Босс ответил, что англичане приготовились ждать. У короля Якова не было сына, а обе его дочери были протестантками. Он сказал, что со временем все наладится. Но это ее не удовлетворило.

И следующие два года весь Нью-Йорк сокрушался из-за короля.

Весенним днем 1689 года Госпожа влетела в дом и, лучась широченной улыбкой, сообщила, что англичане вытурили короля Якова II из королевства.

– Божья воля исполнилась! – вскричала она.

Причина была в наследнике. Король Яков, который долго оставался бездетным, вдруг обзавелся сыном, которому предстояло стать католиком.

– Такого даже англичане не потерпели, – сказала Госпожа.

Короля, видно, изгнали в мгновение ока, после чего послали за его старшей дочерью Марией. Назвали же это «Славной революцией».

– Мария мало что протестантка, – продолжила Госпожа, – она еще и замужем за нашим Вильгельмом, правителем Нидерландов. И править Англией они будут вместе!

Она была готова пуститься в пляс при мысли, что мы опять окажемся под властью голландцев.

Вскоре после «Славной революции» пришло известие, что голландцы и англичане объявили войну французскому королю-католику Людовику. Ее назвали Войной короля Вильгельма. Мы все боялись, что жившие на дальнем севере французы-католики споются с индейцами ирокезами и дойдут до Нью-Йорка. И в самом деле, французы с индейцами напали на некоторых голландских колонистов, поселившихся далеко в верховьях реки. Однако купцам вроде Босса и мистера Мастера война сулила еще и большие возможности.

Я никогда не забуду тот летний день, когда Босс позвал нас к реке. Мы все и пошли. Босс был с Госпожой, мне разрешили взять Гудзона. На месте нас уже ждали Ян и мистер Мастер с его сыном. И мы погребли к кораблю, стоявшему на якоре на Ист-Ривер. Это был красивый корабль с высокими мачтами и несколькими пушками. Мистер Мастер провел нас всюду. Гудзон смотрел на все, что было на борту. Я никогда не видел его таким возбужденным. Несколько купцов подрядили этот корабль нападать на французских купцов, коль скоро мы с ними воевали, и забирать их грузы. Мистер Мастер вложил восьмую часть средств, а Босс и Ян – еще одну восьмую. Мне было видно, что судно быстроходное.

– Обгонит любой французский, какой бы они ни выставили, – сказал мистер Мастер. Он был премного доволен собой. – А капитан – первоклассный приватир[16]. Если повезет, мы сколотим целое состояние.

Тут-то Гудзон и потянул меня за рукав, желая задать вопрос. Я цыкнул на него, но мистер Мастер возразил: пусть, дескать, спросит. Гудзон и говорит:

– Скажите на милость, Босс, а какая разница между приватиром и пиратом?

Босс и мистер Мастер переглянулись и рассмеялись.

– Если грабят нас, – отвечает Босс, – то это пираты. Но если врагов, то приватиры.


Вскоре после отплытия судна муж мисс Клары заболел и скончался. Детей у нее не было, и она временно вернулась в родительский дом. Я опасался, что снова начнутся ссоры, но годы шли, а она отлично уживалась с матерью. Понятно, что мисс Клара какое-то время скорбела, но я подслушал, как Госпожа сказала Боссу: «Надо найти ей нового мужа». Впрочем, покамест Госпожа была, по-моему, довольна ее обществом.

Моя Наоми была хорошей швеей и обшивала весь дом. Она начала учить шитью и маленькую Марту. А мисс Клара вскоре заметила, какая та мастерица. Поразительно, что мог сделать этот ребенок своими гибкими и проворными пальчиками. Вскоре она уже говорила: «Это сокровище, а не дитя». Мисс Клара брала Марту на прогулки. Госпожа не возражала.


Отрядить приватиров против врага было одно дело, но совершенно другое – управлять провинцией. И там какое-то время царил полнейший кавардак. В Бостоне губернатора короля Якова бросили в тюрьму. В Нью-Йорке никто знал, кому нести бремя власти. И тут в историю вошел мингер Лейслер, ибо он числился среди предводителей городской милиции, и отцы города попросили его принять руководство, пока все не утрясется.

Можете представить, как обрадовалась Госпожа. Его поддержал ряд именитых голландцев, вроде доктора Бикмана и кое-кого из Стайвесантов. За него, поскольку он был голландцем, выступили мелкие голландские торговцы, ремесленники и опять же голландская беднота. Он нравился гугенотам, которые прибывали чуть ли не с каждым кораблем, а он помог им основать гугенотскую колонию, которую они назвали Нью-Рошель в честь французского города, откуда их выгнали. Любили мингера Лейслера и многие англичане, особенно на Лонг-Айленде, так как они вообще ненавидели католиков, а он был добропорядочным протестантом. Самые набожные твердили даже, что «Славная революция» явилась знамением о приближении Царства Божия.

Поэтому какое-то время Нью-Йорком правил мингер Лейслер. Но ему приходилось туго. Помню, как однажды он навестил Госпожу и пожаловался, насколько трудно ему поддерживать порядок. «А мне ведь придется поднять налоги, – сообщил он. – Тут-то меня и невзлюбят!» Я видел по его лицу, обычно живому и веселому, до чего он устал и как напрягался. «Но скажу вам одно, – продолжил он. – Я обещаю, что этот город впредь никогда не достанется католикам». И мингер Лейслер управлял городом примерно полтора года.

Но если Госпожа стояла за него горой, то Босс держался осторожнее.

То, что было у него на уме, я понял впервые, когда мы шли по главной улице, что проходит от форта до ворот, – англичане называли ее Бродвеем. В этой части города проживали голландцы не сильно знатные – плотники, извозчики, кирпичники, башмачники и моряки. Все они любили Лейслера. И я заметил Боссу, насколько по душе был мингер Лейслер местному люду.

– Гм… – буркнул он. – Это не доведет его до добра.

– Как это, Босс? – не понял я, но он не ответил.

Однако вскоре стало ясно, где корень зла. Мингер Лейслер начал рассаживать простолюдинов по конторам и наделять их властью. Это не понравилось даже крупным голландским купцам. На него стали жаловаться и пасторы.

Госпожа не обращала внимания на это нытье. Она неизменно оставалась на стороне Лейслера.

– Он голландец, а у нас теперь голландский король, – говорила она.

– Но он еще и английский король, – услышал я однажды предостережение Мастера, – а двор его находится в Лондоне. У крупного купечества там найдутся друзья, которых у Лейслера нет. – Он посоветовал ей выражаться осторожнее.

Ну и через несколько месяцев мингер Лейслер нанес по выдающимся людям удар, не видя с их стороны большого сопротивления. Он арестовал мингера Байарда, а на ван Кортландта и еще нескольких выписал ордера. Простые голландцы, любившие мингера Лейслера, даже разгромили дома кое-кого из этих важных людей. Босс был богат, а потому даже побаивался, как бы не сожгли и его собственный. Однажды вечером он вернулся домой и сказал, что на улицах ожидаются беспорядки, а когда я сообщил ему, что Госпожа ушла, приказал: «Идем со мной, Квош. Нам лучше позаботиться о ее безопасности». Вот мы и отправились в город. И стоило нам дойти по Бивер-стрит до Бродвея, как мы увидели больше сотни женщин, маршировавших к форту и намеренных выразить поддержку мингеру Лейслеру. А в первых рядах шагала Госпожа. Босс на секунду так рассвирепел, что я уж решил – сейчас он ее выволочит. Но он вдруг рассмеялся: «Ну что же, Квош! Полагаю, это означает, что они не тронут нашего дома».

Правда, в конечном счете все вышло так, как и предупреждал Босс. Из Лондона прибыл корабль с войсками для захвата города. Мингер Лейслер, знавший все о своих врагах, засел в форте, сказав, что не сдаст города без приказа самого короля Вильгельма. Но вскоре пришел и приказ. И тогда его арестовали, ибо королю доложили, что это опасный мятежник.

– Спасибо твоим дружкам, – сказала Боссу Госпожа.

– Радуйся, что и тебя не арестовали, – ответил тот.

Услышав, правда, что отцы города обратились к королю Вильгельму за разрешением казнить мингера Лейслера, Босс заявил, что это будет позор.


Сразу же после этого вернулся приватир Босса и мистера Мастера. Он кое-чем разжился, но этого было мало для того, чтобы предприятие стало выгодным. Доставили и сколько-то рабов, но мне не понравился их вид.

– Не думаю, что они здоровы, – сказал мистер Мастер. – Лучше бы нам их побыстрее продать.

И продал на следующий день.

Все это время несчастный мингер Лейслер томился взаперти и ждал, когда решится его участь. Большинство горожан было потрясено. В нашем доме царило неописуемое уныние. Госпожа едва ли с кем разговаривала. В начале мая, когда одна из шествовавших с Госпожой женщин попросила одолжить ей на несколько дней Наоми для какого-то шитья на ее ферме, Госпожа одолжила, и мне сдается, что Наоми была рада выбраться куда подальше. В доме была такая скорбь, что я сказал ей: «Возьми и крошку Марту». И так они отправились на то самое бувери, которое находилось всего в двух милях к северу от города, и провели там десять дней.

За это время погода вконец раскапризничалась. В иные дни стояла удушливая жара и улицы воняли конским и прочим навозом; затем становилось холодно и дождливо. Казалось, что все это чувствовали. Я человек обычно выдержанный, но тоже упал духом. Я едва справлялся с работой. Наконец однажды поздно вечером Наоми и крошка Марта вернулись. Мы толком не поговорили. Они так устали, что сразу легли спать.

На следующий день мы с Боссом пошли к реке. Мистер Мастер и другие купцы рассчитывались с приватиром и прикидывали, есть ли резон выслать еще один. После этого мы отправились в форт, потому что Боссу и мистеру Мастеру хотелось узнать новости о мингере Лейслере. Когда они вышли, Босс качал головой.

– Байарды настроены уничтожить его, – сказал он мистеру Мастеру. – Не верю, что они даже дождутся сло́ва короля Вильгельма.

Они уже входили на постоялый двор, когда мы заметили бегущего к нам юного Гудзона.

– Что стряслось, малый? – спрашивает Босс.

– Марта, сэр! – крикнул он. – По-моему, она умирает!


Бедная крошка сгорала от лихорадки. На нее было страшно взглянуть. А Наоми тоже выглядела больной, и ее начинало трясти.

– Это все те рабы с корабля Босса, – сказала она мне. – Их продали на то самое бувери, где мы жили. Они были хворые, когда мы прибыли, а один умер. Уверена, мы что-то от них подцепили.

Но никто не знал, что это за болезнь. Моя малышка Марта горела всю ночь, а к утру еле могла вздохнуть. Мы с Наоми ухаживали за ней, но где-то посреди ночи с Наоми начало твориться то же самое. Я обмывал их холодной водой, чтобы уменьшить жар, но толку было мало.

Затем, уже утром, к двери подошла мисс Клара.

– Мисс Клара, вам сюда нельзя, – возразил я. – Не хочу, чтобы вы захворали.

– Я знаю, Квош, – сказала она, – но я хочу ухаживать за ней.

Я чуть не задохнулся, когда она так сказала, однако сразу же позвал Госпожу, чтобы та удержала мисс Клару подальше. И Госпожа сказала ей, что входить ни в коем случае нельзя. Но мисс Клара была себе на уме. Она не уступила бы даже Боссу и Госпоже. Она заявила, что не уйдет, пока не даст Марте какого-то целебного травяного питья, с которым пришла. И Босс сказал: «Тогда отдай его Квошу», но она отказалась. И вот она встала, придержала Марту за руку и дала ей отпить. Марта едва смогла проглотить, но это питье, может статься, и пошло ей на пользу, так как она притихла. После этого мне удалось выпроводить мисс Клару из комнаты.

А на закате моя малышка Марта умерла. Ее мать была настолько измождена, что вскоре после этого погрузилась в тревожный сон. Я же, не желая, чтобы с ней рядом оставался детский трупик, подхватил Марту и тайком снес во двор. И Босс разрешил мне положить ее до поры на конюшню, а ночью мне, видно, следует ее похоронить.

Когда я вернулся, Наоми пыталась сесть и все искала Марту.

– Где она? – спросила Наоми.

– Внизу прохладнее, – ответил я, не будучи в силах сей же час открыть ей правду. – Пусть полежит там.

Но в этот миг в окне послышались рыдания мисс Клары. Значит, ей сообщили.

– Она ведь мертва? – говорит Наоми. – Моя крошка Марта мертва.

Не знаю, что на меня нашло, но я не сумел ответить. И тогда Наоми опрокинулась на постель и закрыла глаза.

Позднее той же ночью лихорадка одолела ее не на шутку. Она тряслась и вся пылала.

– Я умираю, Квош, – проговорила она. – Нынче же и умру.

– Держись, сколько можешь, – ответил я. – Ты нужна нам, Гудзону и мне.

– Знаю, – сказала она.

Наутро пошел дождь. Всего лишь неспешный, ровный дождь. Я сидел с Наоми и не имел никакого понятия о том, что творилось в мире. Но днем во двор пришел Босс и спросил о Наоми.

– Ты слышал новости? – осведомился он потом. – Сегодня казнили беднягу Лейслера.

– Сожалею, Босс, – сказал я.

– Госпожа очень переживает. Ему уготовили смерть изменника.

Я знал, что это значит. Сперва тебя вешают, но ненадолго, чтобы не убить сразу. Потом выпускают кишки и отрубают голову. Трудно было представить, что такая штука могла случиться с джентльменом вроде мингера Лейслера.

– Он был изменником не больше, чем я, – произнес Босс. – Люди растаскивают его платье по клочкам, как святыню. Они называют его мучеником, – вздохнул он. – Между прочим, Гудзону, по-моему, сегодня лучше заночевать на кухне.

– Да, Босс, – сказал я.

Ночью дождь продолжился. Я надеялся, что прохлада поможет Наоми, но нет. К середине ночи ее охватил такой жар, что она металась и кричала. Потом успокоилась. Ее глаза были закрыты, и я не мог судить, становилось ли ей лучше, или же она проигрывала бой. К рассвету я осознал, что дождь перестал. Наоми дышала мелко и выглядела очень слабой. Затем она открыла глаза.

– Где Гудзон? – спросила она.

– С ним все хорошо.

– Хочу на него взглянуть, – прошептала она.

– Тебе нельзя, – сказал я.

Она, похоже, погрузилась после этого в забытье. Когда рассвело, я встал и ненадолго вышел, чтобы вдохнуть свежего воздуха и посмотреть на небо. Оно было чистым. На востоке сияла утренняя звезда.

Вернувшись, я обнаружил, что Наоми скончалась.


В дни после похорон Босс с Госпожой были очень добры ко мне. Босс постарался загрузить делами и меня, и Гудзона. Он правильно поступил. Что касается Госпожи, то говорила она мало, но было ясно, что она крайне потрясена казнью мингера Лейслера.

Однажды, когда я работал во дворе, Госпожа подошла и встала рядом. У нее был печальный вид. Чуть выждав, она спросила:

– Вам хорошо жилось с Наоми?

И я сказал, что да, хорошо.

– И вы не ругались?

– Сло́ва друг другу поперек не сказали, – ответил я.

Она помолчала какое-то время, потом сказала:

– Жестокие слова – ужасная вещь, Квош. Порой ты о них сожалеешь. Но слово не воробей, вылетит – не поймаешь.

Я не знал, что на это сказать, вот и продолжил работать. Постояв еще немного, она кивнула своим мыслям и ушла в дом.


В том же году Госпожа взяла взамен Наоми новую рабыню, – по мне, так ей вздумалось, будто мы можем сойтись. Та была неплохой женщиной, но ладили мы с ней хуже, и, правду сказать, я сомневался, что кто-нибудь сможет заменить Наоми.

Юный Гудзон был мне великим утешением. Мы остались вдвоем и много времени проводили вместе. Он был красивый мальчик и хороший сын. Он никогда не уставал от реки. Упросил матросов научить его вязать узлы. По-моему, он умел завязать веревку всеми мыслимыми способами. Умел даже делать узоры! Я научил его всему, чему мог, и сказал, что когда-нибудь, если Босс снизойдет, мы станем вольными. Но я говорил об этом мало, так как не хотел поселить в нем ни лишних надежд, ни мучительного разочарования из-за моей неспособности добиться свободы быстрее. Я всегда радовался, если он шел рядом. Часто, беседуя с ним на ходу, я клал руку ему на плечо, а когда он подрос, то тоже иногда тянулся и клал свою на мое.

Правда, для Госпожи это были трудные времена. Она еще оставалась красивой женщиной. Ее соломенные волосы поседели, но лицо изменилось меньше. Однако на нем в те нелегкие годы появились морщины, и в минуты печали она выглядела старухой. Ничто ее не устраивало, все было не по ней. И это потому, что, хотя большинство горожан по-прежнему говорили по-голландски, английских законов с каждым годом становилось все больше.

Потом англичанам захотелось господства своего вероисповедания – они называли его англиканством. А губернатор заявил, что не важно, в какую ты ходишь церковь, – все равно плати англиканским священникам. Это разозлило многих, особенно Госпожу. Но некоторым пасторам до того хотелось угодить губернатору, что они не жаловались и даже предложили разделить свои церкви с англиканами, пока те не построят своих.

По крайней мере, у нее была семья. Но Босс, хотя ему перевалило за шестьдесят, был постоянно занят. Поскольку война короля Вильгельма с французами все длилась, не убавлялось и приватиров – ими-то и занимались Босс с мистером Мастером. Иногда Босс отправлялся за шкурками вверх по реке. Однажды он отбыл с мистером Мастером в Виргинию, что дальше по побережью.

Госпожа часто навещала внуков в доме Яна, находившемся неподалеку. И с Кларой ей тоже было легче. Но Клары часто не бывало дома, и мне сдается, что Госпожа чувствовала себя одиноко.


Однажды летним днем, вскоре после того, как Босс и мистер Мастер вернулись из Виргинии, вся семья собралась на обед. Пришли и Ян с женой Лизбет, и их дочки, и мисс Клара. Прислуживали мы с Гудзоном. Все находились в приподнятом настроении. И в самом конце трапезы, когда мы только подали мадеру, мисс Клара встала и сообщила, что хочет сделать объявление.

– У меня есть добрые новости, – сказала она, обводя взглядом всю честную компанию. – Я выхожу замуж.

Госпожа пришла в крайнее удивление и спросила, за кого бы это вдруг.

– За молодого Генри Мастера, – ответила та.

Что тут скажешь – я тарелку держал, так чуть не грохнул. Что до Госпожи, то она посмотрела на мисс Клару, не веря ушам.

– Мальчишка Мастера! – вскричала она. – Он даже не голландец!

– Знаю, – отозвалась мисс Клара.

– Он намного моложе тебя, – напомнила Госпожа.

– В этом городе полно женщин, которые вышли за тех, кто моложе, – возразила мисс Клара и назвала имя богатой голландской леди, у которой было три молодых мужа.

– А с пастором ты говорила?

– С пастором незачем говорить. Мистер Смит поженит нас в англиканской церкви.

– Англиканской?! – Госпожа чуть не поперхнулась. – И его родня смеет этого требовать?!

– Это была моя мысль.

Госпожа как стояла, так и села, словно была не в силах поверить услышанному. Затем она посмотрела на Босса:

– Ты знал об этом?

– Слышал краем уха. Но Кларе уже за тридцать, и она вдова. У нее своя голова на плечах.

Тогда Госпожа повернулась к сыну и спросила, знал ли он.

– В общих чертах, – сказал тот.

После этих слов Госпожа обмякла на стуле.

– Было бы любезнее, если бы кто-нибудь просветил и меня, – сказала она тихо.

– Мы точно не знали, – ответил Ян.

– Это не так уж плохо, Грет, – бодро заявил Босс. – Генри – славный малый.

– Итак, Клара, – продолжила Госпожа, – ты рада-радешенька выйти за англичанина и оставить свою Церковь. Это для тебя пустяки?

– Я люблю его, – ответила Клара.

– Это пройдет, – сказала Госпожа. – Тебе известно, что в английском браке ты будешь почти бесправна?

– Я знаю закон.

– Клара, ты не должна принадлежать мужу. Голландки свободны.

– Меня это не волнует, мама.

Какое-то время все молчали. Госпожа уставилась в стол.

– Я вижу, – наконец заметила она, – что моей семье нет до меня дела. – Она кивнула. – Вы все заодно с Мастером. – Она повернулась к мисс Кларе. – Желаю счастья.

Позднее в том же году их обвенчал мистер Смит, английский священник. Госпожа отказалась идти на службу. Никто не удивился. Многие из ее друзей-голландцев испытали бы те же чувства. Когда Босс вернулся, она сидела в гостиной мрачнее тучи. Он же был совершенно доволен и, как я видел, успел пропустить пару-другую стаканчиков.

– Не кручинься, дорогая, – сказал он. – И без тебя было неплохо.


Я тоже бы жил довольно счастливо, когда бы не желание моего сына Гудзона отправиться в море. Он постоянно донимал меня этим, а Босс был целиком на его стороне. Мистер Мастер заявил, что возьмет Гудзона хоть сейчас, и Босс не отдал его мистеру Мастеру лишь потому, что знал о моем нежелании, равно как и о том, что у меня не было ничего, кроме сына.

– Ты дорого обходишься мне, Квош, – сказал он – и не шутил.

Однажды мистер Мастер явился к нам в обществе шотландского джентльмена по имени капитан Кидд. Тот был приватиром, женившимся на богатой вдове-голландке. Крепкого сложения, держался он очень прямо. Лицо у него было загорелое и обветренное, но он всегда носил изящный парик и без единого пятнышка крават[17], а еще – роскошный синий или красный камзол. Госпожа назвала его пиратом, но денег у него теперь так много, что он сделался весьма уважаемой фигурой, был дружен с губернатором и всеми зажиточными семействами. Мистер Мастер расписал ему, как юный Гудзон умеет сплести любой узел, и заставил Гудзона показать, а капитан остался весьма впечатлен.

– Этот ваш маленький раб, ван Дейк, он морю принадлежит, – изрек он со своим шотландским акцентом. – Вы должны сделать из него моряка.

Затем он уселся в гостиной и принялся рассказывать Боссу разные басни о своих похождениях, да при Гудзоне, и после этого мне добрый месяц приходилось тяжко – до того размечтался о море мой сын.


За всю свою жизнь в этом доме я приучился к тому, что родня свободно общалась между собой. Если надо было сказать что-нибудь по секрету, то Босс и Госпожа уединялись и запирались, чтобы их точно не подслушали. Но вообще все высказывались свободно, особенно за столом, когда я прислуживал. Поэтому с годами я практически все узнал о семейном бизнесе или об их мнениях о событиях в мире.

Но однажды я услыхал кое-что, не предназначенное для моих ушей.

Моей вины в этом не было. За домом находился славный садик. В него открывалась дверь из комнаты, которую Босс приспособил под свой кабинет. Садик был очень уютный – как все голландские. Там росла груша и была разбита клумба с тюльпанами. А рядом на грядках росли капуста, лук, морковь, и цикорный салат, и кукуруза. У одной стены под навесом зрели персики. По молодости я не любил работать в саду, но теперь мне нравилось ухаживать за растениями.

Теплым весенним днем я трудился себе тишком неподалеку от окна кабинета Босса, которое было открыто. Я даже не знал, что Босс там, пока не услышал голос его сына Яна.

– Я слышал, что мингер Филипс составил английское завещание, – сообщил он.

– Надо же! – донесся голос Босса.

– Джентльменский поступок, – говорит ему Ян. – Подумай об этом.

В вопросах смерти между голландцами и англичанами существовала большая разница. Когда умирал голландец, вдова продолжала владеть и его домом, и всяким бизнесом, пока не помирала сама, а после все делилось промеж детьми, мальчиками и девочками поровну. Однако англичанки не пользовались таким уважением, потому что когда англичанка выходила замуж, все ее состояние передавалось мужу, будто она рабыня. И у нее нет права вести какие-либо дела. А если муж умирает, то почти все достается старшему сыну, за исключением доли, предназначенной для пропитания вдовы. И англичане даже проталкивали закон, по которому сын мог выставить мать из дома по истечении сорока дней.

Такое положение дел устраивало крупных английских землевладельцев, поскольку все состояние было собрано в одних руках и семья сохраняла власть. А потому и некоторым голландцам из тех, что сделались джентльменами, захотелось составить английское завещание, но большинство голландцев не обратили на этот английский закон никакого внимания. Полагаю, их жены не потерпели бы такого. И я не представлял, чтобы и Босс вдруг принял его в расчет.

– У нас есть голландское завещание, составленное давным-давно, после свадьбы, – сказал Босс. – Оно находится у старика Шермерхорна, стряпчего твоей матушки. С ней приключится удар, если я что-нибудь изменю.

– Ей и не нужно знать. Новое, английское, перекроет его.

– А тебе что за дело?

– Правду сказать, отец, я не доверяю ее суждениям. То, например, как она разошлась из-за истории с Лейслером. По-моему, она не тот человек, чтобы распоряжаться нашими деньгами. Клара обеспечена хорошо. У нее богатое приданое, да и от первого мужа деньги остались, а Генри Мастер, Бог свидетель, далеко не бедняк. Будь уверен, что по английским законам он унаследует чуть ли не все отцовское состояние. Она намного богаче меня.

– Понимаю, куда ты клонишь, – сказал Босс.

– Ты же знаешь, что я всегда присмотрю за мамой. Как и Клара.

– Не сомневаюсь.

– Я лишь подумал, что надо бы тебе меня защитить. И род ван Дейков. Вот и все.

– Обещаю, Ян, подумать над этим. Но пусть это лучше останется между нами.

– Безусловно, – ответил Ян.

После этого я тихо перешел в другой конец сада, а когда вернулся в дом, то не обмолвился об услышанном ни словом – даже Гудзону.


Из 1696 года я помню два события. Старая стена на севере города рушилась на глазах, и несколько лет назад вдоль нее проложили улицу, которую назвали Уолл-стрит. И в том же году на ее пересечении с Бродвеем англиканцы начали строить новую красивую церковь. Церковь Троицы – вот как ее назвали.

Вторым событием было последнее путешествие капитана Кидда.

Война короля Вильгельма с французами все тянулась. Голландское поселение Скенектади, основанное в двух сотнях милях вверх по реке, подверглось нападению французов и индейцев, тогда как в океане французы и их пираты так докучали англичанам, что те взмолились и упросили капитана Кидда разобраться. Капитан, как я уже сказал, отошел от дел и был уважаемым человеком. По правде, в то самое время он как раз помогал строить церковь Троицы на Уолл-стрит. Но он согласился. «Не думаю, впрочем, что его пришлось долго уговаривать, – заметил Босс. – Эти старые морские волки всегда тоскуют на суше».

Однажды я шел домой, и ко мне присоединился Гудзон. Вид у него был взволнованный, но он помалкивал и знай шагал рядом, очень по-свойски, как делал часто. И я положил ему на плечо руку, как тоже делал часто. Тогда он постепенно разговорился.

– Капитан Кидд хочет взять меня в море.

Сердце у меня екнуло, словно корабль, идущий ко дну.

– Ты слишком молод, чтобы думать об этом, – ответил я.

– Мне почти шестнадцать. Есть юнги намного моложе!

– Босс не позволит, – сказал я и мысленно взмолился, чтобы так и вышло. – Неужели тебе не терпится покинуть отца?

– Нет! – вскричал он и обвил мою шею рукой. – Не в этом дело! Но в море я выучусь на матроса.

– На пирата ты выучишься, – сказал я.

Насмотревшись на экипажи этих приватиров, я содрогался при мысли, что Гудзон будет жить среди подобного люда.

Не успели мы войти в дом, как меня позвал Босс.

– Вот что, Квош, – сказал он. – Капитан Кидд желает купить Гудзона. Он сделал мне очень солидное предложение.

Я только переводил взгляд с одного на другого. Я не знал, что сказать. Затем опустился на колени. Это было все, что я мог сделать.

– Не посылайте его в море, Босс, – произнес я. – Он все, что у меня есть.

– Ты же знаешь, что он и сам хочет, – ответил Босс.

– Знаю. Но он ничего не понимает. Я думаю, что капитан Кидд – совершенный джентльмен, но его команда… Иные из тех, кого он набирает, – это просто пираты.

– Квош, мы не можем вечно держать его при себе, – сказал Босс.

Я лихорадочно соображал. Меня страшили не только опасности, подстерегавшие Гудзона в море, но и то, как мог поступить с ним капитан Кидд, если купит его. Что, если он продаст моего сына в каком-нибудь далеком порту? Что тогда будет с Гудзоном? Я все еще надеялся, что Босс когда-нибудь даст ему вольную.

– А что, если капитан Кидд не станет покупать Гудзона, а просто заплатит вам за его службу? – спросил я. – Вы сдадите Гудзона внаем, но капитану придется его вернуть. Он и в цене поднимется как матрос!

Я лишь пытался что-нибудь измыслить, но Босс призадумался.

– Это годится, Квош, – изрек он. – Теперь ступай, а завтра поговорим.

На другой день было решено, что Гудзона сдадут капитану Кидду внаем. Спасибо и на том. На снаряжение корабля ушло много недель, и это было драгоценное для меня время, поскольку я думал, что больше не увижу сына. Но я не поделился с ним мыслями, а он находился в таком волнении, что мчался на берег всякий раз, как исхитрялся сбежать от меня.

Конечно, многие питали надежду изрядно разжиться на этом походе. В него вложились не только губернатор, но и несколько знатных английских лордов. Поговаривали, что тайную долю имел даже король Вильгельм. Корабль нарекли «Галерой приключений», исходя из того, что на нем были весла, а потому он мог атаковать другие суда даже в безветренную погоду. На нем было сто пятьдесят человек экипажа и тридцать четыре пушки.

Когда подошло время отплытия, я усадил Гудзона рядом и сказал:

– Отныне повинуйся капитану Кидду во всем, потому что теперь он твой господин. Но среди тех людей, Гудзон, с которыми ты поплывешь, есть очень дурные. Поэтому делай свое дело и держись в сторонке, – возможно, они тебя и не тронут. Помни, чему учили тебя мать и отец, и всякая беда пройдет стороной.

Наконец в сентябре 1696 года «Галера приключений» покинула Нью-Йоркскую бухту, и я провожал Гудзона взглядом до тех пор, пока он не скрылся из виду.


Шли месяцы, вестей не было. Я знал, что если капитан Кидд не найдет добычи поближе, то наверняка устремится через океан к берегам Южной Африки – мысу Доброй Надежды. Обогнув этот мыс и направившись к острову Мадагаскар, можно было встретить и французских купцов, и пиратов.

Однажды в порт вошел корабль, бывавший в тех краях. Он доставил новости: капитан Кидд лишился трети своей команды, застигнутой холерой у берегов Мадагаскара. Но правда ли это и жив ли мой Гудзон, я знать не мог.

Весной мисс Клара родила сына. У Яна были только дочки, и Босс очень обрадовался малышу. Мальчика назвали в честь Босса: Дирком.

– У меня есть внук, Квош, – сказал он, – и если мне повезет, то я еще увижу, как он вырастет. Разве не славно?

– Да, Босс, – ответил я. – Вы везучий человек.

Но Госпожа, хотя мисс Клара поднесла ей младенца, так и не обрадовалась внуку, рожденному в англиканстве.


А дальше в час, когда я не ждал, пришли новости, по которым я протомился всю жизнь. Госпожи не было дома, и Босс позвал меня в гостиную.

– Квош, – заявил он, – ты помнишь мое обещание: когда я умру, ты станешь вольным?

– Да, Босс, – ответил я.

– Имей в виду, что воля может оказаться не тем, что ты думаешь. Но так или иначе, в моем завещании я откажу тебе вольную и в придачу немного денег.

– Я старею, Босс, – сказал я, молясь про себя. – Будет ли вольная и Гудзону?

– Да, – подтвердил Босс, – он тоже станет свободным. Если жив.

– Спасибо, Босс.

– Не говори об этом никому, Квош, – сурово произнес Босс. – Ни Гудзону, ни единому человеку в доме! Это останется между нами по причинам, которые тебе незачем знать. Понимаешь?

– Да, Босс, – сказал я.

Должно быть, подумал я, он таки составил английское завещание.

– Еще одно. Ты должен пообещать кое-что сделать, когда меня не станет.

Он извлек тряпичный сверток и развернул его. И я увидел вампумный пояс, который он надевал, когда мы ходили вверх по реке.

– Узнаёшь?

– Да, Босс, – кивнул я.

– Это особенный пояс, Квош. Он имеет великую важность и ценность. По сути, для меня он драгоценнее всего моего имущества. Я храню его в тайнике, который покажу и тебе. Когда я умру, Квош, пойди и вынь этот пояс. Не говори никому, даже Госпоже. Но я хочу, чтобы ты отнес его мисс Кларе и сказал, что это мой особый подарок маленькому Дирку. Пусть он владеет им, и хранит, и передаст своему сыну, если у него будет сын, или другим моим потомкам в память обо мне. Ты обещаешь так сделать, Квош?

– Да, Босс, – сказал я. – Обещаю.

– Добро, – ответил он и показал мне тайник, и мы положили туда вампумный пояс, чтобы ему ничего не сделалось.


Слухи о капитане Кидде поползли следующей весной. Корабли, прибывшие в порт, принесли известие о том, что вместо того, чтобы охотиться за пиратами, он сам стал пиратом. Я спросил у Босса, что он об этом думает.

– Кто его знает, что там творится в морях? – пожал он плечами.

Я подумал о Гудзоне, но больше ничего не сказал. Слухи продолжали гулять, но за весь следующий год мы не узнали ничего наверняка. Весной 1699 года до нас дошла весть, что капитана Кидда ищет английский флот. А летом капитан Кидд объявился наконец в Бостоне, и прилетела новость о его аресте.

И тут, как я счел, Босс показал себя наилучшим образом. Новости час как прибыли, а он уже поспешил в Бостон разузнать о Гудзоне. Я сунулся с благодарностью, но он только усмехнулся и заявил, будто печется лишь о своей собственности.

В тот день нашлось быстроходное судно, направлявшееся в Бостон, но прошло две недели, прежде чем я увидел двоих, шагавших по улице к дому. Одним был Босс. Вторым – чернокожий чуть выше меня, здоровый детина. И вдруг он, к моему изумлению, помчался ко мне и обнял меня, и я признал моего сына Гудзона.


В последующие дни Гудзон пересказал мне все, что можно, о плавании, холере и о том, как они не находили ни единого французского судна. Он сообщил, что капитан придерживался предписания, но в экипаже было столько пиратов, что он едва мог помешать им нападать даже на голландские корабли. Это были скверные люди, сказал Гудзон. В конце концов они захватили французский корабль, но его капитан оказался англичанином, и с этого начались неприятности.

– В Бостоне меня тоже арестовали, – признался Гудзон. – Но когда появился Босс, который сказал, что я всего-навсего раб, одолженный капитану Кидду как якобы приватиру, тамошние рассудили, что я ни в чем не виноват, и отпустили меня. Но по-моему, Босс им сколько-то заплатил.

Однако капитану Кидду повезло меньше. Его долго продержали в Бостоне, а после отправили на суд в Англию.

В Нью-Йорке только и говорили о деньгах, которыми разжился за это плавание капитан Кидд. Из тех, кто вложился, никто не увидел ни гроша, кроме губернатора. Капитан Кидд зарыл сокровища где-то на острове Гардинеров, но губернатору указал это место, и тот все забрал. Люди же сказывали, что он закопал другую часть где-то еще – может быть, на Лонг-Айленде. Я спросил у Гудзона, правда ли это, но он лишь помотал головой; впрочем, я не исключал, что он о чем-то помалкивает.

Сказать по совести, все это мало меня заботило. Одно было важно: мой сын вернулся и когда-нибудь станет вольным. Правда, я не нарушил данного Боссу слова и ничего ему не сказал.


Я был благодарен и кое за что еще. Пожив среди пиратов, Гудзон уже не так рвался в море. Его вполне устраивало жить дома со мной. Многие месяцы мы вели тихую жизнь. В Нью-Йорке было спокойно. Босс зачастил к Яну и Кларе, но я видел, что особую радость ему доставлял малыш Дирк.

В 1701 году мы узнали, что капитана Кидда казнили в Лондоне за пиратство. Гудзон счел этот суд неправедным, хотя согласился, что да, капитан убил человека. Мне было жаль капитана, но я все равно испытывал облегчение оттого, что идея о приватирстве стала представляться моему сыну опасной, как никогда.

Босс очень часто сдавал Гудзона в работу, а я выучил его знатно, и Боссу платили весьма неплохо. Босс неизменно выдавал Гудзону некоторую долю, и тот постепенно начал откладывать деньги.

Одним октябрьским утром Босс послал меня с письмом к человеку, который владел на Стейтен-Айленде заводом по производству рома. Я редко бывал там и отправился с удовольствием. Туда ходил шлюп, и мы совершили приятное путешествие через бухту к причалу близ селения, которое называют старым городом. Англичане зовут его островом Ричмонд. Я знал, что там есть два крупных имения, и видел множество ферм на пологих холмах. Мне это место показалось очень славным.

Я ушел оттуда далеко за полдень. Идя же вдоль берега и направляясь к дому, я вдруг увидел бегущего ко мне Гудзона.

– Скорее! – крикнул он. – Босс умирает!

И мы помчались в дом. А там мне сказали, что вскоре после моего ухода с Боссом случился сильнейший удар и вряд ли он выживет. И меня сразу повели к Боссу.

Там были врач и кое-кто из родни, включая Клару. Босс был сильно бледен и еле дышал. Но он узнал меня и попытался улыбнуться, когда я подошел.

– Все сделал и вернулся, Босс, – доложил я. – И мне очень жаль наблюдать вас в таком нехорошем виде.

Тогда он попробовал что-то сказать, но издал лишь странный звук. Правда, я знал, о чем он говорил. Он сообщал мне: «Ты свободен, Квош. Ты свободен». И пусть его никто не понял, я все равно улыбнулся и сказал:

– Я знаю, Босс. Я знаю. – В следующий миг его голова откинулась на подушку, и я добавил: – Не беспокойтесь об этом сейчас, Босс. – И взял его руку.

Он же нахмурился и вроде как попытался встряхнуть меня за плечо, а потом очень пристально посмотрел мне в глаза. И я знал, чего он хочет.

– Я не забыл о своем обещании, Босс, – произнес я. – Помню, что вы наказали сделать.

И он сжал мою руку, хотя не мог говорить.

Босс прожил почти весь день. Рано вечером, когда мы с Гудзоном были во дворе, к нам вышла заплаканная мисс Клара, которая сообщила, что с Боссом приключился второй сильнейший удар и он скончался.

– Я знаю, Квош, что ты его любил, – сказала она.

– Да, мисс Клара, – ответил я.

И часть меня опечалилась, потому что, с точки зрения раба, мне было нечего жаловаться на то, как обращался со мной Босс – лучше некуда. Но часть меня думала только о воле. Я не знал, сказал ли Босс родным о моей свободе, но это было записано в его завещании, и я не волновался.


Боссу устроили пышные похороны. Пришло, по-моему, полгорода Нью-Йорка – и англичан, и голландцев. И все были очень добры и учтивы с Госпожой. Вечером она ненадолго отправилась к Яну, и, пока ее не было, мне пришло в голову, что самое время вынуть из тайника индейский пояс Босса. Так я и сделал: не разворачивая, отнес к своей постели и спрятал там, и никто ничего не заметил.

На следующее утро Госпожа заявила, что собирается по каким-то делам Босса. Я подумал, что скоро можно будет и поговорить с ней о моей свободе, и решил обмолвиться об этом, когда она вернется и смотря в каком настроении. Пока же ее не будет, я выполню данное Боссу обещание насчет индейского пояса и покончу с делом. Так что взял я тот сверток и пошел к мисс Кларе, жившей на Бридж-стрит.

Ну и на полпути, едва миновав Милл-стрит, я услышал позади голос:

– Что это у тебя там такое, Квош?

Это была Госпожа. Я решил прикинуться, будто не слышу, и быстро огляделся, куда бы свернуть, но не успел я и глазом моргнуть, как ее рука уже лежала у меня плече. Я, стало быть, обернулся, просиял и спросил:

– Что вам будет угодно, мэм?

– Ничего, – ответила она, – только покажи, что несешь.

– Да кое-что из моих вещичек, – ответил я. – Ничего особенного.

– Ну так и покажи, – настаивала она.

Я столько лет прожил в их семье, что вряд ли она могла заподозрить меня в краже. Мне не хотелось показывать ей пояс, так как Босс велел хранить тайну. Но она уже взялась за сверток, и деваться было некуда. Ну, я принялся разворачивать. А она сначала выглядела огорошенной, но когда увидела, что там внутри, то потемнела лицом.

– Отдай это мне, – приказала она.

– Я взял, потому что так велел Босс, – ответил я.

Мне не хотелось раскрывать, куда я иду, – пусть думает, что тот подарил пояс мне.

– А я тебе говорю – отдай! – заорала она.

И вдруг затряслась от ярости. Не знаю, чем ее так рассердил этот пояс, но я ничего не мог с этим поделать.

Что тут скажешь, соображать пришлось шустро. Я знал, что нужно что-то предпринять и выполнить обещанное. К тому же, если бы я сделал все, как он сказал, и отдал этот пояс мисс Кларе для ее сына, то никто бы не смог сказать, что я его украл. А еще я прикинул и решил, что пусть Госпожа гневается, толку от этого мало, я уже был свободен. Поэтому вместо того, чтобы подчиниться, я развернулся и до того, как она успела вцепиться в сверток, бросился наутек и юркнул за какие-то телеги, а потом дошел до дома мисс Клары.

Там я застал мисс Клару, дословно передал ей послание Босса и сказал, что маленький Дирк, а потом и его сыновья должны хранить пояс, покуда будет здравствовать род, ибо так пожелал Босс. Затем я рассказал о Госпоже, и мисс Клара велела мне не волноваться, а если выйдет какая неприятность, то она сама поговорит с Госпожой. Так что я простился с ней, но домой пошел, только выждав, далеко за полдень, чтобы Госпожа успела остыть.


Когда я вошел в дом, Госпожи нигде не было видно. Но Гудзон сказал, что недавно прибыли Ян со стряпчим и они засели с ней в гостиной. Я и сообразил, что это, верно, по поводу завещания.

Я отправился в коридор, надеясь что-нибудь подслушать. Дверь в гостиную была закрыта. Но потом я услыхал Госпожу, заговорившую очень громко:

– К черту ваше английское завещание! Мне все равно, когда его составили. У меня есть надежное голландское!

Сами понимаете, что после этого я приник к двери. Я различил голос стряпчего, хотя не понял его слов, однако Госпожу, заоравшую на него в ответ, услышал вполне отчетливо.

– Что значит – мне можно остаться тут на год?! Это мой дом! Я останусь здесь до конца своих дней, если захочу! – Затем, после невнятной речи стряпчего: – Дать вольную Гудзону? Это мне решать. Гудзон принадлежит мне. – Снова заговорил стряпчий, по-прежнему очень тихо. Потом Госпожа опять взорвалась: – Я вижу, что тут творится, предатель! Я даже не верю, что муж вообще подписывал это английское завещание! Покажите мне его подпись. Дайте сюда!

Наступила короткая тишина. Затем я услышал крик Яна.

Я стоял, припав ухом к двери, и чуть не влетел в комнату, когда она распахнулась. В тот же миг мимо меня пронеслась Госпожа. Она смотрела прямо перед собой. Не думаю даже, что она заметила меня. В руке у нее был документ, и она мчалась в кухню. Дальше я помню, что столкнулся с Яном, который бросился за ней. Когда я прочно встал на ноги, она уже хлопнула кухонной дверью, и до меня донесся звук задвигаемой щеколды. Ян опоздал. Он принялся орать и колотить в дверь, но тщетно.

Гудзон находился в кухне и после рассказал мне, что было дальше. Госпожа подошла прямиком к очагу, швырнула завещание в огонь и смотрела до тех пор, пока оно не сгорело. Затем взяла кочергу и тщательно размешала пепел. Потом совершенно спокойно отворила дверь, за которой так и маялись Ян и стряпчий.

– Где завещание? – спросил стряпчий.

– Какое завещание? – ответила она. – Единственное, которое я знаю, хранится в сейфе у моих стряпчих.

– У тебя ничего не выйдет, – сказал Ян. – Завещание составлено при свидетелях. Я могу тебя засудить.

– Изволь, – парировала она. – Но ты можешь и не выиграть. А если не выиграешь, то я не посмотрю, что ты мои плоть и кровь, и ничего тебе не оставлю. Я все растрачу. А сейчас, пока судья не велит мне иначе, дом и все, что в нем, останутся моими.

Они пошли прочь, бросив, что она еще услышит о них, а я решил, что настал мой черед испытать на себе ее гнев. Но Госпожа, к моему удивлению, обратилась ко мне очень спокойно:

– Квош, принеси-ка мне стаканчик дженевера. – А когда я принес, проговорила: – Сейчас я устала, Квош, но завтра мы обсудим вашу с Гудзоном свободу.

– Да, мэм, – ответил я.


С утра она встала рано и куда-то ушла, наказав нам смотреть за домом, пока она не вернется, и никого не впускать.

Потом она прислала за Гудзоном – ей, дескать, понадобилась помощь на рынке, и он отправился к ней. Спустя какое-то время она возвратилась без Гудзона и велела мне идти в гостиную.

– Итак, Квош, – сказала Госпожа, – в последние дни веселого было мало.

– Я очень сожалею о Боссе, – ответил я.

– Не сомневаюсь. – Она помолчала, словно размышляя. – Мне было грустно, Квош, узнать, что муж вознамерился лишить меня средств и выставить из собственного дома, а родные были с ним заодно. – Холодно посмотрев в мою сторону, она уставилась в пол. – Меня огорчило, Квош, и то, что давеча ты мне не подчинился и удрал с тем индейским поясом. Возможно, ты знал про английское завещание и вообразил, что коль скоро вы с сыном будете вольными, то можно оскорблять меня всласть.

– Босс лишь сказал мне, что мы с Гудзоном получим свободу, когда он умрет, – ответил я, ибо так оно и было.

– Ну а я решила иначе, – невозмутимо сказала она. – Гудзон уже продан.

Я только таращился на нее, пытаясь уразуметь смысл услышанного.

– Продан? – переспросил я.

– Да. Капитану корабля. Он уже на борту.

– Я хочу его видеть.

– Нет, – сказала она.

Тут в дверь постучали, вошел седовласый джентльмен и поклонился Госпоже. Я вроде как видел его раньше – и вот вспомнил: это был англичанин-плантатор, которого несколько лет назад приводил мистер Мастер. Госпожа кивнула ему и повернулась ко мне:

– Поскольку отныне я владею всем, что принадлежало мужу – если судья не сочтет иначе, – ты тоже принадлежишь мне, Квош. И что бы там ни говорил мой супруг, я решила продать тебя, раз ты меня не послушал. Сегодня на рынке мне встретился этот джентльмен, и он приобрел тебя. Ты отправишься с ним сей же час.

Я был так потрясен, что лишился дара речи. Должно быть, я огляделся, как будто собрался бежать.

– Со мной еще двое, – резко заметил плантатор. – Даже не думай!

Я все не мог поверить, что Госпожа так поступила со мной.

– Госпожа! – вскричал я. – После всех этих лет…

Но она лишь отвернулась.

– Довольно. Забирайте его! – крикнул плантатор, и в комнату вошли двое мужчин. Один был ростом с меня, но я видел, что он очень силен. Второй был великан.

– Мне нужно собрать вещи, – пробормотал я.

– Поторопись! – велел плантатор. – Ступайте с ним, – сказал он этим двоим.

Вот и собрал я пожитки вместе с небольшой суммой денег, которую всегда хранил в надежном месте. Я боялся, что ее отберут, но они не взяли. Я все еще был оглушен, когда меня отвели к повозке и увезли прочь.


Ферма плантатора находилась милях в десяти к северу от Манхэттена. Дом был из тех, что строят голландские фермеры, с шатровой крышей. Однако англичанин-плантатор обнес его широкой крытой верандой. У него было полдюжины рабов, которых держали в невысоком деревянном сарае возле коровника.

Когда мы прибыли, плантатор, желая меня осмотреть, велел мне снять рубаху.

– Что ж, – изрек он, завершив осмотр, – ты немолод, но выглядишь крепким. Смею надеяться, что несколько лет работы мы из тебя выжмем.

Меня вели к невольничьему сараю, когда он подал голос:

– Стойте!

Из земли торчал здоровый столб, и вдруг эти двое его людей схватили меня за руки и сунули их в кандалы, висевшие на цепях, которые спускались с самого верха.

– Слушай меня, ниггер, – процедил плантатор, – твоя хозяйка сказала, что ты украл и пытался сбежать с украденным. Здесь такая штука не пройдет, понятно тебе?

И он кивнул тому, что был пониже, – десятнику. А десятник сходил через веранду в дом и вернулся со страшенным кнутом.

– Сейчас тебя поучат хорошему поведению, – изрек плантатор, а я озирался по сторонам, не в силах поверить в происходящее. – Ну-ка, отверни свою морду! – велел плантатор.

И после этого десятник нанес мне первый удар.

Меня никогда не били кнутом. Босс высек меня лишь однажды, когда я был мальчишкой, ремнем. Но кнут – это совсем другое дело.

Когда меня хлестнули этим кнутом по спине, ее ожгло лютым огнем и треснула плоть, а я был так изумлен и потрясен, что издал вопль.

Затем я услышал, как кнут свистнул и щелкнул снова. Но этот удар был хуже первого. И я чуть не выпрыгнул из своей шкуры. И тотчас увидел плантатора, который наблюдал, как мне это понравится. Третий удар оказался так ужасен, что я был готов взорваться от боли; голова с силой запрокинулась, а глаза едва не вылезли из орбит. И тут случилась короткая передышка, а все мое тело тряслось, и я решил, что, может быть, они закончили. А дальше увидел, как плантатор кивнул десятнику, как бы говоря: «Неплохо, продолжай в том же духе».

– Я ничего не крал! – крикнул я. – Я этого не заслуживаю!

Но бич пал снова, и еще, и еще. Меня объяло пламя. Тело в агонии билось струною о столб. Кулаки в оковах сжались так крепко, что пальцы окрасились кровью. После дюжины ударов я решил, что умру, но десятник продолжил бить, пока не отвесил двадцать.

Тогда плантатор подступил ближе и вперился в меня взглядом.

– Ну что, ниггер? – осведомился он. – Что нужно сказать?

А я просто висел на столбе – проживший больше пятидесяти лет и впервые в жизни избитый кнутом. И всякое достоинство покинуло меня.

– Простите, хозяин! – воскликнул я. – Я буду делать все, что прикажете!

– Не называй меня хозяином, – сказал он. – Я тебе не поганый голландец.

– Нет, сэр, – прошептал я. И пусть во мне вспыхнул гнев, избиение было столь ужасным, что я и пыль бы лизал – хватило бы его слова. И я в полном отчаянии заглянул в его глаза.

– Не заговаривай со мной, пока не спросят, – распорядился он. – А когда будешь говорить, гляди в землю – ты, вороватая животина, сучий ниггер! Чтобы не смел смотреть мне в лицо! Сумеешь запомнить? – Я глядел в землю, и он тогда обратился к десятнику: – Сделай ему что-нибудь, чтобы запомнил.

И десятник всыпал мне еще – десять раз. В конце я, видно, лишился чувств, потому что не помню, как меня сняли и швырнули в сарай.


На этой ферме я проработал полгода. Труд был тяжелым. Зимой, когда выпал снег, плантатор загнал всех рабов в кузницу, где нас научили ковать гвозди, и мы занимались этим по десять часов на дню, а гвозди шли на продажу. Нас вечно принуждали к какому-то делу, чтобы заработать ему денег. Он сносно кормил нас и содержал в тепле, так что работать мы могли. И не причинили бы никаких беспокойств, даже если бы захотели, потому что слишком выматывались к исходу дня. Меня больше не били, но я знал, что если дам повод, то он еще не то со мной сделает.

И все это понуждало меня размышлять над моей удачливостью – столько лет прослужить у Босса, когда люди вроде мистера Мастера ежегодно слали на плантации, наверно, тысячи негров, а там были такие же условия, если не хуже. И я печалился при мысли, что так прожили жизнь и мои родители – одиноко, в разлуке с детьми.

Весной нас вернули в поля – копать и пахать. И вот однажды около полудня я, будучи весь в грязи, увидел подкатившую крытую повозку, откуда вышли мужчина и женщина. Они скрылись в доме. Чуть позже появился плантатор, кликнул меня, и я поспешил к нему. И, стоя перед ним с потупленным взором, я различил на веранде шуршание юбок, но не посмел взглянуть, кто это, а потом услышал знакомый голос:

– Да полно, Квош, неужели ты меня не узнаешь?

И я понял, что это мисс Клара.


– Ты изменился, Квош, – сказала мисс Клара, когда они с мистером Мастером доставили меня обратно в Нью-Йорк.

Мне было слишком стыдно рассказывать ей о порке, так что я ответил:

– Я в полном порядке, мисс Клара.

– Тебя пришлось поискать, – сообщила она. – Мать отказалась говорить, кому тебя продали. Мои люди опросили весь город. Мы выяснили это только на днях.

Я спросил, не знают ли они чего о Гудзоне.

– Его продали морскому капитану, но мы не знаем кому. Он может быть где угодно. Сожалею, Квош, – сказала она. – Быть может, ты его потерял.

Какое-то время я не мог вымолвить ни слова, потом произнес:

– Вы очень добры, что приехали за мной.

– Мне пришлось выложить за тебя круглую сумму, – со смехом сказал молодой Генри Мастер. – Старый плантатор знал, что ты нам нужен, и скидки не сделал.

– Мы знаем, что тебе обещали волю, – подхватила мисс Клара.

– Гм, – произнес ее муж, – не знаю, не знаю… После того, что мне пришлось заплатить… Но нам все равно придется решать, что с тобой делать, Квош.

Похоже, главным препятствием была Госпожа. Недавно она отправилась вверх по реке до самого Скенектади, где вознамерилась поселиться. Она выбрала это место на том основании, что там была крепкая голландская церковь, а в городе едва ли нашелся хоть один англичанин.

– Пока она там, можно оставить тебя у нас или у брата, – сказала мисс Клара. – Но брат не хочет, чтобы она вернулась и увидела, что ты снова здесь. Это ее разозлит, а она по-прежнему всем заправляет. Жаль, что не бывать тебе вольным.

– Это не важно, мисс Клара, – ответил я.

Лучше с ними, чем с тем плантатором. Да и что мне было в свободе, если мой сын оставался рабом?


Ту весну и лето я работал на мисс Клару и ее семью. А поскольку в их доме мне было знакомо чуть ли не все, я был для них великим подспорьем.

Моей главной радостью был ее сын Дирк. Мелкий шкодник, он был полон жизни, и порой я подмечал в нем что-то от Босса. Белокурый и голубоглазый, как мать, он уже развил в себе смекалку, хотя малость ленился, когда речь заходила об учебе. И до чего же это дитя любило ходить на берег! Он напоминал мне родного сына. Я отводил его туда любоваться на лодки и болтать с матросами. Но больше всего ему нравилось уходить за форт и смотреть на реку. Эта река его будто притягивала. День рождения Дирка был летом, и он, когда его спрашивали, чего ему хочется, отвечал, что мечтает отправиться на лодке вверх по течению. Так что в один прекрасный день молодой Генри Мастер, мальчонка и я погрузились в большую парусную лодку и отправились вверх по этой могучей реке, с течением обгоняя ветер, – все дальше и дальше, за каменные Палисады. Перед тем как пуститься в обратный путь, разбили лагерь и устроились на ночлег. И в этом путешествии Дирку позволили носить индейский вампумный пояс, который мы трижды обернули вокруг его талии.

– Это ведь важный пояс, Квош? – спросил Дирк.

– Твой дед его очень ценил, – ответил я, – и специально отдал тебе, чтобы ты хранил его всю жизнь и передал дальше.

– Мне узоры нравятся.

– Говорят, у этих вампумных узоров особый смысл – они рассказывают, какой был Босс великий человек и все такое. Думаю, их сделали индейцы, которые его особенно почитали. Но это все, что я знаю.

Да, этот мальчонка любил реку. Он был там как дома. И я надеялся, что он свяжет свою жизнь с рекой, а не с работорговыми кораблями.

Вышло же так, что я, может статься, и повлиял на него в этом смысле. Однажды я умывался в своей чердачной конуре, а Дирк спросил сзади:

– Квош, что это у тебя за отметины на спине?

После порки на ферме вся спина моя была покрыта жуткими шрамами, которые я всегда прятал и не показал бы мальчонке ни за какие блага.

– Это случилось давно, – сказал я. – Давай-ка выкинь это из головы и забудь.

И я отослал его вниз.

Но позже, в тот же день, когда я ухаживал за цветами в саду, ко мне подошла мисс Клара. Она тронула меня за руку и произнесла:

– Бедный Квош, мне так тебя жаль!

Через пару дней после этого я прислуживал за столом, а маленький Дирк и выдает:

– Отец, а разве можно стегать раба?

Отцу его стало неловко, и он промямлил:

– Ну, всяко бывает…

Но мисс Клара сказала коротко и очень тихо:

– Нет, этого никогда нельзя делать.

А я, зная ее норов, понял, что она не изменит своего мнения.

Действительно, однажды я услышал, как она сказала мужу, что не расстроится, если все это рабство вообще упразднят. Но тот ответил, что это всяко случится не скоро, ибо дела сегодня обстоят так, что добрая часть богатства Британской империи зависит от рабского труда на сахарных плантациях.


Весь тот год я прожил у мисс Клары и ее мужа. За это время в городе вспыхнула желтая лихорадка, но наш дом она, слава богу, обошла стороной. И бо́льшую часть следующего года я тоже оставался у них.

А в Англии тем временем скончались королева Мария и ее супруг, голландский король Вильгельм, и трон перешел к сестре Марии – Анне. Америку же тамошнее правительство ценило так высоко, что нам прислали знатного джентльмена, который приходился кузеном самой королеве, и звали его лорд Корнбери. Так что лорд Корнбери поселился в Нью-Йорке.

Все это меня бы не касалось, когда бы не Госпожа. Никто не знал почему – Ян сказал, что она небось с кем-то рассорилась, – но в октябре она прислала письмо, в котором сообщила, что подумывает вернуться в Нью-Йорк, и мисс Клара позвала брата, чтобы решить, как быть дальше. Я тоже был с ними в гостиной.

– Если она приедет, то лучше тебе отсюда убраться, Квош, – сказали они мне оба.

– Квош находится под нашим присмотром, – напомнила мисс Клара.

– Разумеется, – кивнул Ян. – И я, по-моему, придумал. Есть место, где о нем хорошо позаботятся, а делать придется мало. – Он улыбнулся мне. – Я, знаете ли, говорил с самим губернатором.

– С лордом Корнбери? – спросила мисс Клара.

– Представь себе. Его светлость, похоже, подыскивает себе личного слугу. Я рассказал ему о Квоше, и он проявил крайний интерес. – Ян повернулся ко мне. – У него, Квош, тебя не обидят. Да и другое важно: губернаторы правят всего несколько лет, потом возвращаются в Англию. Если его светлость будет тобой доволен, в чем я не сомневаюсь, то он, когда закончится срок его пребывания, даст тебе вольную.

– Но вдруг лорд Корнбери решит продать Квоша? – возразила мисс Клара.

– Я подумал об этом. Лорд Корнбери дал слово в том, что если останется недоволен, то продаст нам Квоша назад по той же цене.

– Ты уверен, что Квошу будет хорошо?

– Хорошо? – рассмеялся мистер Мастер. – Да ему будет лучше, чем нам!

– Квош, – обратилась ко мне мисс Клара, – если тебе будет плохо, немедленно возвращайся ко мне.

– Полно, – сказал Ян, – лорд Корнбери еще не видел Квоша. Но если все сложится, Квош, я буду тебе благодарен, потому что это всенепременно улучшит мои отношения с губернатором.

– Я сделаю все, что смогу, – сказал я.

Вот так и получилось, что за каких-то полтора года я перешел из рук того лютого плантатора в дом самого губернатора.


Его светлость был древнего рода Хайдов, сын и наследник дядюшки королевы графа Кларендона. Так что королевских кровей. Но в нем не было ни тени спеси. Он держался неизменно учтиво, даже с рабами вроде меня. Он был довольно рослый, хорошо сложен, с темными волосами и большими карими глазами. Он стал бы черным, как жук, если бы не брился ежедневно и тщательно, – и брить его входило в мои обязанности. Я никогда не жил у аристократа, а потому внимательно наблюдал за ним, стараясь понять, как ему угодить и что он сделает дальше.

Вскоре я понял, почему Яну так хотелось порадовать лорда Корнбери. «Я тори, – с улыбкой говаривал его светлость. – Я почитаю королеву и ее двор. А как же иначе, когда прихожусь ей кузеном?» Он благоволил к знатным семьям, державшимся на английский лад, и поощрял их конторами, контрактами и землями. За это его недолюбливало голландское меньшинство, еще помнившее несчастного мингера Лейслера. Да и он их, по-моему, не сильно жаловал. Но к счастью, я достаточно неплохо говорил по-английски, а после многих лет у Босса умел расположить к себе хозяина.

У его светлости с женой было пятеро детей, но живы остались лишь двое: Эдвард, которому было двенадцать, когда я прибыл, и красивая темноволосая девочка восьми лет по имени Феодосия. Эдвард бо́льшую часть времени проводил с наставником, а Феодосия – с матерью. Мои обязанности касались только его светлости. С ним было легко, потому как он, хотя и требовал порядка, всегда объяснял, чего хочет, и если оставался доволен, то говорил мне. С людьми, которые к нему являлись, он всегда был обходителен, и все же я видел, что за его хорошими манерами скрывалось честолюбие.

– Губернатор должен оставить след, – так он однажды выразился.

В частности, он горел желанием укрупнить англиканскую церковь Троицы и часто принимал членов приходского совета, куда входил ряд виднейших купцов. Он выделил этой церкви большой земельный участок в западной части города. И еще вымостил Бродвей красивым булыжником на всем протяжении от церкви Троицы до Боулинг-Грин, что перед фортом. Он также поставил англиканских священников в кое-какие пресвитерианские и голландские церкви – и это очень не понравилось тамошним прихожанам. «Джентльмены! – сказал он им. – Простите, но такова воля королевы». Все это было частью его плана. Однажды я присутствовал при его разговоре с приходским советом церкви Троицы. «Нью-Йорк – английское название, – заявил он, – и мы ожидаем, что вы и англиканское духовенство сделаете его английским по сути».

Он не ведал гордыни, однако во всем любил стиль. В губернаторской резиденции в форте имелись приличные помещения, но не было элегантности. «Это дом никуда не годится», – говорил он. Однажды мы взяли лодку и отправились на Нат-Айленд, до которого рукой подать от оконечности Манхэттена, и он, прогуливаясь там под каштанами, сказал мне:

– Восхитительное место, Квош. Восхитительное!

И, не теряя времени, затеял на невысоком холме строительство красивого дома. Вскоре остров уже назывался Губернаторским.

За это, конечно, пришлось платить. Однако налог на городские укрепления как раз принес свыше тысячи фунтов – вот он и воспользовался. Кое-кто из купцов-налогоплательщиков негодовал, но ему не было дела.

– Сейчас на нас никто не нападает, – заявил он.

За это время я от случая к случаю виделся с мисс Кларой и остальным семейством, но о Госпоже речь больше не заходила, пока однажды я не повстречал на Уолл-стрит Яна.

– Она вернулась, Квош, – сказал он. – Вернулась и выяснила про все губернаторские дела против голландцев и ради англикан. Через три дня объявила, что больше не вернется, и снова отправилась в Скенектади. – Яна разбирал смех. – Благослови Господь лорда Корнбери!

А у меня тоже была причина благодарить его светлость. Однажды он заметил, что я смурной, и спросил, в чем дело, и я сказал, что гадаю о судьбе моего Гудзона. И что он сделал-то! Разослал письма во все порты по всему белу свету, где торговали англичане, да еще на каждое английское судно – пусть наведут справки.

– Это займет время, и я ничего не обещаю, – сказал он, – но мы попробуем.

Добрый он был человек.


Он удивил меня, когда мы пробыли вместе уже больше года.

Леди Корнбери была стройная, элегантная дама. Мы мало разговаривали, но она всегда держалась со мной учтиво. Я знал, что она доставляет его светлости определенные проблемы. Я нередко заставал его стоящим возле стола, что был завален ее неоплаченными счетами, и бормочущим: «Как же мне это уладить?» Его светлость был не такой богач, как думали. Но стоило им с ее светлостью остаться наедине, как начинался дружный смех.

Однажды его светлость сказал мне, что они с ее светлостью будут ужинать наедине с двумя друзьями, только что прибывшими из Лондона. Тем же вечером, когда я тщательно побрил его и выложил ему одежду, он заявил:

– Сейчас ты мне больше не нужен, Квош. Спустись, отвори гостям и жди в столовой.

Ну, я впустил английского джентльмена с его женой и провел их в главную гостиную, где гостей ожидала ее светлость, так как его светлость еще не сошел вниз. Чуть погодя ее светлость сообщила мне, что ожидается еще одна, тайная гостья, великая личность, и мне надлежит открыть дверь и объявить о ее приходе. И я чуть не лишился чувств, когда она сказала, кого объявлять. Но я сделал, как было велено, и отворил дверь, а за ней, конечно же, находилась великая личность, так что я повернулся и громко произнес:

– Ее величество королева!

Я во все глаза смотрел, как входит королева Анна. Но когда она прошла мимо меня, я узнал его светлость.

Он был одет в платье ее светлости. Оно немного жало, но он управлялся с ним преотлично. И двигался, нужно признать, грациозно. На нем был женский парик. А после того как я побрил его светлость, он так напудрился, нарумянился и накрасился, что действительно мог сойти за очень красивую женщину.

– Господи, Корни! – воскликнул английский джентльмен. – Ты меня напугал! Тебя выдает рост, но ты необычайно похож на нее. Поразительно!

– Вы же знаете, что мы с ней близкая родня, – ответил его светлость, чрезвычайно довольный собой.

– Покажи-ка нам ножку, – потребовала английская леди.

Так что его светлость поднял юбки и показал нам свою ногу, которая выглядела прелестной в шелковом чулке. А потом он шевельнул ею так, что я чуть не вспыхнул.

– Помилуй, Корни! – расхохоталась леди. – Ты мог бы быть женщиной!

– Иногда так оно и бывает, – негромко заметила ее светлость.

Тогда его светлость пошел по комнате, делая реверансы и срывая аплодисменты.

Я подал ужин, и все весьма развеселились. Его светлость снял парик со словами, что стало чертовски жарко, после чего общество предалось сплетням об общих знакомых при английском дворе. И я был рад видеть их довольными, так как подозревал, что, несмотря на высокое положение в Нью-Йорке, губернатору и его леди наверняка не хватало и театра, и двора, и лондонских друзей.


Похоже, его светлость остался доволен вечером. Через месяц он устроил другой. Я помог ему подготовиться, и он немало повозился с платьем ее светлости, которое ему было слишком тесно.

– Придется что-то придумать, – сказал он мне.

На сей раз к нему пришли два джентльмена из знатных голландских семейств, принадлежавших к английской партии, – ван Кортландт и Филипс. Они крайне удивились явлению королевы и пару минут не осознавали розыгрыша, ибо никогда не видели эту леди. По-моему, представление его светлости им не понравилось, хотя они, будучи людьми вежливыми, ничего не сказали.

Дело, как и в прошлый раз, происходило в губернаторском доме в форте. После ухода гостей его светлость возымел желание подышать свежим воздухом и велел мне идти с ним на парапетную стену, которая выходила на бухту.

Ночь была ясной, над водой сверкали звезды. Лишь один часовой нес караул. Он посмотрел на нас и решил, что видит, вероятно, ее светлость. Осознав ошибку, он пригляделся внимательнее, но все не мог сообразить в темноте, кто эта высокая леди.

– Должно быть, здесь стоял Стайвесант, когда англичане явились брать город, – заметил мне его светлость.

– Полагаю, что да, милорд, – ответил я.

Он постоял еще сколько-то времени, и мы пошли назад. Проходя мимо часового, губернатор пожелал ему доброй ночи. И тот буквально обмер, когда услышал мужской голос. Не сомневаюсь, что он так и таращился нам вслед. А когда мы спустились, я сказал его светлости, что часовой удивился тому, что дама заговорила мужским голосом, – любопытно, смекнул ли он, кто это был? Но его светлость лишь рассмеялся и ответил: «Что, здорово мы его напугали?» И я тогда понял, что губернатор в глубине души, каким бы он ни был аристократом, нисколько не заботился о мыслях часового. И я осознал, что в этом была его слабость.

Из этих вечеров я понял и еще две вещи. Во-первых, его светлости нравилось напоминать о своем родстве и сходстве с королевой. Во-вторых, он любил переодеваться женщиной, королева Анна она или нет.


Так или иначе, а после этого я оказался в фаворе у губернатора, и он не забыл, что я появился у него благодаря семейству ван Дейк. Так что однажды он пригласил в форт Яна. Я прислуживал в комнате, когда тот вошел. Тогда как раз раздавали правительственные контракты, и его светлость преспокойно взял один и протянул ему:

– Вы славно удружили мне, когда продали Квоша. Быть может, вы сумеете поставить эти товары ко двору ее величества?

У Яна округлились глаза, едва он прочел контракт.

– Ваша светлость очень добры, – сказал он. – Я ваш должник.

– Тогда, наверное, вам будет приятно что-нибудь сделать для меня, – произнес его светлость. И принялся ждать.

– Мне будет очень приятно, – с пылом ответил Ян, – вручить вашей светлости пятьдесят фунтов, если ваша светлость окажет мне честь и примет их.

Ну и его светлость великодушно согласился принять. А мне все это было крайне интересно – наблюдать, как вершатся государственные дела.


Я продолжил пристально изучать его светлость, все думая, чем бы ему угодить, и вскоре после этого мне представился удобный случай. Проходя мимо лавки портного на Док-стрит, я приметил большую шелковую нижнюю юбку, которая, как я прикинул, очень неплохо подойдет его светлости. Всегда держа при себе деньги, что мне перепадали, я приобрел ее без труда и тем же вечером, когда мы остались наедине, вручил его светлости.

– Это на следующий раз, как ваша светлость будет ее величеством, – сказал я.

Он пришел в полный восторг и тут же ее примерил.

– Все, что мне нужно, – изрек он, – это такое же просторное платье.

Я обратил внимание, что всякий раз, когда он переодевался королевой, детей удаляли из дому. Так я сообразил, что его светлость все-таки немного побаивался людского мнения о своей привычке. Поэтому я постарался изгнать из моего поведения даже намек на насмешку. Через неделю после того, как я отдал ему юбку, он надел оную под платье для ужина наедине с ее светлостью и, когда я заблаговременно помогал ему нарядиться, спросил:

– Ты не находишь странным то, что я так одеваюсь?

– Милорд, в Африке, – ответил я, – откуда происходит мой народ, есть племена, великие вожди которых одеваются как женщины. Но это дозволено только им. Мы считаем это особым отличительным знаком.

Я все это выдумал, но его светлость об этом не знал.

– Ах вот оно как, – произнес он довольным голосом.

Прошло несколько месяцев; его светлость время от времени наряжался королевой, а то еще просто расхаживал в женском платье.

В том же году занедужила ее светлость. Врачи не знали, что с ней такое, а потому отворяли ей кровь, давали травы и рекомендовали покой. Домашний уклад во многом остался прежним. Его светлость часто присутствовал на уроках сына или читал вечерами Феодосии. Но я заметил, что нездоровье ее светлости иногда отзывалось в нем бессонницей. Он в одиночестве расхаживал по комнате, и я знал, что при этом он часто бывал облачен в женское платье.


В течение некоторого времени я гадал, нельзя ли извлечь из этой ситуации какую-нибудь пользу, и вот однажды на рынке я повстречал не кого иного, как Вайолет, ту самую мулатку с Ист-Ривер, с которой когда-то водился. Она сильно постарела, но я узнал ее, а она меня. С ней была девчушка лет девяти, ее внучка.

– А мне она, часом, не внучка? – спросил я негромко.

И она со смехом ответила, что может быть. Это малышку звали Роуз.

Ну и было похоже, что эта Роуз на удивление ловко орудовала иглой, а Вайолет была занята поисками для нее постоянной работы. А когда я сообщил, что ныне принадлежу губернатору, она спросила, не сумею ли я помочь.

– Подожди немного, и я узнаю, – ответил я.


Я взялся за дело на следующий день. С помощью каркаса из тонких палочек я, как корзинщик, принялся сооружать грубое подобие губернаторского тела. Руки у меня, к счастью, всегда были приличные, и дело спорилось. Взяв его рубашку, я сумел преотлично подогнать болванку. Затем я купил отрез шелка и отрез льняного полотна. Это обошлось мне в солидную часть моих сбережений, но я был уверен, что все окупится сторицей. После этого я позаимствовал старое платье ее светлости, которое она никогда не носила. Потом погрузил эти вещи в тележку и отвез к Вайолет.

– Ее светлость желает подарить подруге с Лонг-Айленда платье, – сообщил я. – Корпус у нее вот такой, но в росте мы не уверены, так что сшейте подлиннее, а лишнее потом отрежем. – Затем я показал ей позаимствованное платье как образец и сказал, что если Роуз справится, то ей хорошо заплатят.

– Справится, – ответила Вайолет.

Я пообещал вернуться через две недели.

И сомневаться не пришлось: когда я вернулся, платье было готово. Тогда я пришел к его светлости и сказал, что у меня есть платье, которое, по-моему, подойдет ему лучше. Увидев наряд, он уставился на материал, погладил шелк и от души похвалил мой выбор. Платье сидело превосходно. Я прихватил его там и сям, и его светлость пришел в совершенный восторг.

– Милорд, мне пришлось немного потратиться, – признался я и назвал сумму меньшую, чем запросил бы любой городской портной.

Он немедленно выложил деньги. На следующий день я заплатил Роуз – немного, но достаточно, чтобы она осталась довольна. А после стал ждать.

Ее светлости тем временем полегчало. Она и его светлость вернулись к обычной жизни. Он несколько раз надевал то самое платье к ужину и был полностью удовлетворен. Но чуть погодя он, как я и рассчитывал, спросил, не достану ли я еще одно. Я ответил, что, пожалуй, смогу. Однако на следующий день явился с унылым лицом:

– Возникло затруднение, милорд. – Я объяснил ему, что у портнихи, которая шила платье, возникли подозрения. Она спросила, не губернаторский ли я раб, и заявила, что если ее светлость желает платье, то ей не предоставят кредит. При этих словах его светлость застонал. – Но там захотели знать, для кого будет платье, – продолжил я, – и мне не понравился взгляд портнихи, а потому я сказал, что мне придется справиться у ее светлости.

Хотя я выдумал эту байку, его светлость знал, что становится все менее популярным среди голландцев, пресвитерианцев и многих других. У него были враги. Как и у ее светлости – из-за неоплаченных счетов. Да и о странных переодеваниях его светлости ползли кое-какие слухи, которых хватало, чтобы вынудить к осторожности даже гордого человека, каким был он.

– Ты поступил правильно, – признал он. – Давай-ка мы с этим повременим.

Правда, я видел, что он разочарован.

Поэтому я выждал еще несколько дней. Затем однажды вечером, когда он вроде как приуныл, сделал ход.

– Вот что я подумал, ваша светлость, – сказал я. – Наше затруднение можно разрешить.

– Да неужели? – вскинулся он.

– Да, – подтвердил я и признался, что всегда подумывал, если вдруг стану вольным, открыть магазинчик с разнообразными товарами для дам, а заодно и шить платья. Я считал, что Ян и мисс Клара поддержат меня и направят ко мне покупателей и заказчиков, да и швею я уже приметил, которую мог бы нанять. – Открой я это дело, – заметил я, – можно было бы одевать вашу светлость в какие угодно платья, а любопытствовать стало бы некому. Никто, кроме меня, даже не знал бы, что я ваш поставщик. Можно обшивать и ее светлость. И разумеется, имея дело с вашей светлостью, я не искал бы выгоды. Я одевал бы ваши светлости по себестоимости.

– По себестоимости? – повторил он, и я кивнул.

– И не только платья, милорд. Юбки, шелковые чулки – все, что понравится вашим светлостям.

– Гм… – произнес его светлость. – А ценой всего этого будет твоя свобода?

– Иначе у меня ничего не получится.

– Я подумаю, – сказал он.

Вы скажете, что я сделал рискованное предложение, пообещав одевать и обшивать ее светлость, при том что она не всегда платила по счетам. Но я рассудил, что об этом позаботится его светлость, если ему захочется новых платьев.


На следующий день меня вызвали в малую гостиную. Я ожидал застать там его светлость, но это оказалась ее светлость. Она сидела в кресле.

– Его светлость рассказал мне про ваш разговор, – сообщила она, наградив меня задумчивым взглядом. – И есть одна вещь, которая меня беспокоит.

– Ваша светлость, прошу прощения?

– Освободив тебя, его светлость утратит над тобой власть, если ты вздумаешь болтать. Ты знаешь, о чем я. – И она посмотрела мне прямо в глаза. – Я обязана защитить его.

Она, конечно, была права. Его светлость отдавался в мои руки. И я был восхищен тем, что она это сказала. Поэтому немного помолчал. Затем снял рубаху. Я увидел, как расширились ее глаза. Но я повернулся и услышал, как она тихо ахнула при виде моих шрамов.

– Вот что сделал со мной плантатор, ваша светлость, до того, как я появился у вас, – проговорил я. – И правду сказать, миледи, я убил бы его, если бы мог.

– О, – выдавила она.

– Но в этом доме я не видел ничего, кроме добра. – И я сказал это с некоторым чувством, потому что не лгал. – Если его светлость даст мне свободу, о чем я мечтал всю жизнь, я скорее снова лягу под кнут, чем отплачу ему предательством.

На это она смерила меня долгим взглядом, а потом сказала:

– Спасибо тебе, Квош.

Я надел рубаху, поклонился и вышел.


Вот так и случилось, что в 1705 году я, будучи в возрасте примерно пятидесяти пяти лет, получил-таки вольную. Все сработало по моему замыслу. Ян был добр ко мне, помог арендовать лавку в приличной части города на Куин-стрит и научил закупке лучших товаров, а мисс Клара направляла ко мне столько народу, что я трудился не покладая рук. Я нанял не только малютку Роуз, но вскоре и еще двух таких же. Они были малы, и я платил им немного, но они радовались постоянной работе, и в скором времени я уже делал хорошие деньги.

И вот из этого и всего, что произошло в прошлом, я научился важному: дай людям то, что им хочется, – и обретешь свободу.

В следующем году скончалась ее светлость. И мне было жаль ее. Еще через год партия его светлости вылетела из лондонской канцелярии. И все его нью-йоркские враги, едва об этом проведали, немедленно направили в Лондон петицию с просьбой убрать его светлость с поста за все долги, по которым он еще не рассчитался. Сказали и про то, что он переодевался женщиной, ибо слухи об этом тоже множились, хотя от меня никто не услышал ни единого слова. Его светлость даже бросили в долговую тюрьму.

Ему повезло: умер его отец, и он стал графом Кларендоном, что означало полноправное английское пэрство, а следовательно, по английским законам его нельзя было преследовать – отменный трюк, должен заметить. И ныне он живет и здравствует в Англии.

Ян и мисс Клара продолжали мне всячески помогать, оповещая о прибытии в порт грузов с шелком и другими товарами и содействуя в приобретении кое-чего по себестоимости. Поэтому я не удивился, когда вскоре после отбытия его светлости в Англию получил записку от Яна: он приглашал меня к себе за неким товаром.

По случаю мисс Клара оказалась там же, и мы прошли в гостиную.

– Квош, я приобрел кое-какое добро, которое счел для тебя интересным, – заявил Ян. – Да и Клара думает, что тебе понравится.

Я знал, что глаз у нее наметанный, и меня охватило нетерпение.

– Вот оно, изволь! – сказал он.

Я услышал, как отворилась дверь гостиной, и повернулся. И увидел моего сына Гудзона.

Он был силен и ладен, он улыбался. И мисс Клара, по-моему, тоже улыбалась, а может быть, плакала, но я не уверен в этом, потому что мой взор вдруг заволокло слезами и я ничего не видел толком.

Но после объятий я захотел убедиться, что понял правильно.

– Значит, теперь Гудзон принадлежит…

– Гудзон свободен, – возразила мисс Клара. – Мы купили его, а теперь отдаем тебе.

– Тогда он свободен, – кивнул я и какое-то время не мог ничего сказать.

Но потом – не знаю почему – мне пришло в голову, что я не удовлетворен. Я знал, что они желали нам с Гудзоном добра. Из прожитых лет мне было ясно и то, что вся эта торговля людьми, которой занимался мистер Мастер, – ужасное дело. В душе я считал, что ни он, ни кто-либо еще не вправе владеть другим человеком, и если он отказался хотя бы от одного раба, то уже хорошо. И я знал, что мечтал о свободе Гудзона больше, чем о своей. И все-таки, несмотря на эти соображения, я понимал, что в душе не удовлетворен этой сделкой.

– Спасибо за вашу доброту, – сказал я мистеру Мастеру. – Но я его отец и хочу купить свободу для моего сына.

Я увидел, как Ян быстро глянул на мисс Клару.

– Он обошелся мне в пять фунтов, – сказал он.

Я был уверен, что это слишком скромная сумма, но ответил, что столько мне следует и вернуть, после чего я тем же вечером выплатил ему первую часть.

– Ныне отец твой купил тебе волю, – сказал я сыну.

Не знаю, прав я был или нет, но для меня эта покупка значила много.


Это было два года назад. Сейчас мне шестьдесят, то есть больше, чем проживают многие, и намного больше, чем живут рабы. Недавно я прихворнул, но думаю, у меня еще есть в запасе время, и мой бизнес процветает. Мой сын Гудзон держит маленькую гостиницу сразу за Уолл-стрит и управляется хорошо. Я знаю: он предпочел бы море, но остается на берегу в угоду мне. У него есть жена и малыш-сынок, – может быть, они удержат его на месте. Мы ежегодно ходим в гости к мисс Кларе отпраздновать день рождения маленького Дирка, и я замечаю на нем вампумный пояс.

Загрузка...