Хотелось говорить с людьми. Хотелось выйти к ним, развести руки в стороны, словно желая заключить всех в объятья, и воскликнуть: «Братья и сестры! Подумайте о спасении своем, пока еще есть время подумать! Изменитесь, и изменится ваш удел! Отвратите свои сердца от зла и обратитесь к добру! Времени осталось мало, очень мало!».
Но звучали внутри слова: «Все, кто живет на земле, погибнут. Но с тобою будет у Меня договор, что Я беру тебя под свое покровительство. Ты войдешь в ковчег – с сыновьями, женой и женами сыновей…»
Ты войдешь в Ковчег! С сыновьями, женой и женами сыновей!
«Разве того, кто близок мне помыслами, нельзя считать моим сыном? – думал Ной, толкуя услышанное. – Разве нет никого, кроме нас, кто достоин спасения?»
Это была одна мысль, что не давала покоя. Другая, беспокоившая не меньше, была о Хаме. Чем больше думал Ной о смерти своего соседа Ирада, тем больше подозревал, что сын его Хам мог быть причастен к ней.
«Хам – убийца?! – негодовало сердце. – Нет! Нет! Не может такого быть! Как можно заподозрить в убийстве Хама, сына своего, которого когда-то держал на руках и качал на коленях?».
«Разве Хам не предавался блуду с Хоар? – возражал разум. – Разве не было его дома в ту ночь и в то утро? Разве не странно, что, услышав весть о смерти Ирада, он не выказал ни удивления, ни сожаления? Нельзя сказать, что Хам сделал это черное дело, но и нельзя сказать, что он непричастен к нему. Может быть так, а может быть и иначе».
Но – если причастен?! Это же означает, что в Ковчег войдет убийца! Можно ли допустить такое? Бог насылает на землю потоп, чтобы избавить ее от зла, а зло будет в Ковчеге? Зачем же тогда все это? И спасутся ли те, кто войдет в Ковчег с убийцей? И каково это – жить и знать, что сын твой отнял чужую жизнь? Как можно призывать людей к добру, если сам, пусть и не ведая того, породил зло?
Ной просил Бога вразумить его.
Ной просил послать ему знак, чтобы убедился он в виновности Хама, сына своего, или же отринул все сомнения.
Ной просил открыть ему имя убийцы. Если Богу будет угодно, то пусть появится в воздухе перст и начертит огнем имя. Если Хам убил, то он не войдет в Ковчег! Не будет ему там места!
Закончив работу, которой было невпроворот, Ной наскоро ужинал в кругу семьи, избегая встречаться взглядом с кем-либо, чтобы никто не мог догадаться о том, что за мысли у него на уме, а затем спешил в свою молельню и просил, просил, просил… Что еще оставалось делать, как не просить? Убийца Ирада не спешил открыться, и никто не искал его, чтобы наказать. Страшно сказать такое, но убийство ближнего своего уже входило если не в обычай, то в число обыденных событий. Если раньше, давно, споры было принято разрешать полюбовно, миром, то теперь – дракой или убийством. Мертвый враг не опасен, разве не так? Кто убил, тот доказал свою силу, а, значит, и свою правоту, разве не так?
Дни проходили в трудах, а ночи – в молитвах. Ной почти не спал, и знавшая о том Эмзара удивлялась, откуда он берет силы, если толком не отдыхает и толком не ест. Наконец, Ной понял, что Бог послал ему еще одно испытание, которое может оказаться труднее, чем строительство Ковчега.
Бог испытывает его веру в детей своих. Если вера эта крепка, то не будет никаких сомнений. Если человек уверен, что сын его не способен на убийство, то и подозревать его не станет. Так же, как не станет подозревать себя самого.
Если уверен…
Бог испытывает его мудрость. Если человеку достает ума и проницательности для того, чтобы разобраться в тайном, что скрыто ото всех, то ему достанет этих качеств и для того, чтобы правильно устроить жизнь на очищенной от порока земле и установить справедливые законы, которым будут следовать его потомки.
Если достает…
Если же кто не уверен ни в детях своих, которые должны войти с ним в Ковчег Спасения, ни в том, что он достаточно мудр для того, чтобы не дать злу возродиться после потопа, то как он может быть избранным?
Бог испытывает, значит, так надо. Испытание – удел достойных, ибо, с честью проходя его, они умножают свое достоинство. Испытание надо пройти. Там, где недостает разума, подкрепить его верой, там, где недостает веры, подкрепить ее разумом. Если есть сомнения в непричастности Хама к убийству Ирада, иначе говоря – если Хам подозревается в убийстве соседа, то следует разобраться в том, кто убил. И тогда уже решать чего стыдиться – то ли того, что посмел так плохо думать о сыне своем, то ли того, что вырастил убийцу.
Тут было над чем подумать. Никогда еще Ною не приходилось выяснять чью-то вину. Он спросил – ему ответили, так было заведено дома. Никто не скрывал содеянного, да и нечего было скрывать. Никогда в жизни не приходилось Ною выводить кого-то из членов семьи на чистую воду, уличая во лжи. Прочих иногда приходилось, но то были простые дела при простых обстоятельствах – мелкая ложь, обычные наветы завистливых сплетников. Однажды по следам на влажной от дождя земле Ной нашел сорванцов, повадившихся лазить в его сад. Добро бы только ели, но от озорства, присущего молодости, когда кровь бродит в жилах, то и дело ударяя в голову, мальчишки наносили вред – обрывали ветви, срывали больше плодов, чем могли съесть, бросали их наземь и топтали ногами. Озорники оказались совестливыми, увещевания вкупе с приглашением приходить поесть плодов открыто оказалось достаточно для того, чтобы набеги на сад прекратились раз и навсегда.
Но где мальчишки, залезшие ночью за дарами земли, и где убийца! Хладнокровный, коварный убийца, что подошел к человеку, работавшему на поле своем, и ударил его ножом в спину. И убийца этот был знаком Ираду, знаком настолько, что можно было безбоязненно повернуться к нему спиной.
Ной представил, как навстречу Ираду идет человек. Вот он подходит, произносит обычное приветствие для трудящихся «Благословенны будут труды твои» или просто говорит: «Мир тебе, Ирад». Ирад выпрямляется, отвечает на приветствие, они разговаривают, затем прощаются. Человек делает вид, что идет дальше, а Ирад снова берется за мотыгу, но не успевает взмахнуть ей, как падает на землю с ножом в спине. Человек озирается, желая узнать, не наблюдает ли кто за ним, и в этот миг Ною удается разглядеть знакомые черты…
Нет, это не Хам! Это не может быть Хам! Убийца смеется и машет рукой перед лицом своим. Теперь Ной узнает в нем себя самого.
– Отец, что с тобой?! – услышал Ной встревоженный голос Сима.
– Все хорошо, сын, – ответил Ной.
Сим не удовлетворился ответом. Решив, что отцу напекло голову солнцем или что он просто переутомился, Сим отвел его в тень навеса, под которым хранились материалы и инструмент, усадил на тюк с пенькой, помахал на отца мешком из-под гвоздей, поскольку другого опахала под руками не было и сбегал к роднику за водой. Несмотря на свою грузную стать, Сим был очень легок на ногу. Ной не успел перевести дух, а сын уже стоял рядом с чашей холодной воды в руках.
Воды было много. Ной утолил жажду, затем предложил напиться Симу, но тот покачал головой и сказал, что напился у родника (когда только успел?). Тогда Ной вылил остатки воды на голову, чтобы освежиться, и попросил Сима прислать к нему Хама. Сим ушел, а Ной стал наблюдать за работавшими, заодно и сосчитал их. Просто так, чтобы знать.
Кроме самого Ноя и троих сыновей его на постройке Ковчега сегодня работало семь нанятых поденщиков и пятеро помогавших добровольно. Тем, кто работал по собственному почину, тоже полагалась плата, но, в отличие от поденщиков, они могли начинать работу, когда им хотелось и заканчивать тоже по своему желанию. Добровольные помощники руководствовались не столько желанием помочь в строительстве, сколько любопытством. Они приходили, когда хотели, и уходили, когда им вздумается. Некоторые не столько помогали, сколько мешали, то и дело приставая с расспросами.
– Мы строим Ковчег! – отвечали любопытным Ной, Сим, Хам и Иафет. – Зачем нам Ковчег? Зачем мы строим его? Строим, потому что должны строить!
Ной непременно добавлял от себя несколько фраз про спасение от порока, распространившегося по миру, не увязывая это напрямую с Ковчегом. На большее он не считал себя вправе, но и молчать тоже не мог. Кому предначертано – тот поймет. Кому суждено спастись – тот догадается. Чье сердце обратится к добру – тот будет спасен. Если бы кто-то из обратившихся к добру, попросил бы у Ноя места в Ковчеге и был бы искренен, то Ной, не сходя с места, назвал бы его сыном своим и пригласил бы в Ковчег, когда тот будет построен. Так решил Ной, ибо невозможно спасаться самим, зная, что среди дурных людей гибнут раскаявшиеся, вставшие на путь добра.
«Все добрые люди – сыновья мне», – говорил себе Ной, и то была уловка, но уловка из числа бесхитростных, прямодушных.
Приходящие на луг, да и все остальные, не спешили обращаться к добру. Кто-то интересовался платой, кто-то подносил материалы, кто-то любопытствовал в меру или сверх нее, кто-то смеялся, но никто не сказал: «Добро поселилось в сердце моем», и никто не сказал «Хочу спастись».
Ной смотрел вокруг и улыбался. Шум, производимый строителями ковчега, был сладчайшей музыкой для его ушей. Тут стучат топорами, подгоняя доски друг к другу, там обухом забивают гвозди, чуть поодаль отпиливают лишнее… Работа кипит, хорошо. И как приятно пахнет деревом. Воистину ни одно дерево не источает столь чудесный аромат, как гофер. В аромате этом зной солнца смешался с прохладой воды, впитав в себя прелесть сочных трав и красоту ночного неба. Нагреваясь к полудню под палящими лучами солнца, гофер начинал пахнуть сильнее и на поверхности досок и бревен проступали мельчайшие капельки смолы, сверкавшие, словно драгоценные камни. Ладони строителей Ковчега были в смоле и благоухали.
Хам, радующийся любому поводу для отдыха, появился скоро. Подошел к отцу тяжелой походкой уставшего от работы человека, присел на край досок, уложенных друг на друга, и сказал, улыбаясь:
– Хороший сегодня день, отец. Работа так и спорится.
Видно было, что он лукавит и на самом деле хочет сказать, что работать от восхода солнца до его захода и даже сверх того, это слишком и что полуденный отдых может быть дольше. Но Ной не подал виду, что догадался. Сейчас ему важно было не наставлять и не поучать, а узнать правду.
– Радуется сердце мое, когда подходит ко мне мой сын, – сказал Ной, глядя на Хама. – И то, как работают мои сыновья, нравится мне. Любой отец гордится, когда его дети творят благо. Но если вдруг кому-то из них доведется сделать нечто дурное, то все равно в сердце моем…
– Могу поклясться, отец, что уже целую седмицу не совершал я ничего такого, за что меня можно было укорить! – перебил Хам.
Перебивать отца, да и вообще перебивать непочтительно, но Ной предпочел не обращать на это внимания, а порадовался тому, что Хам не стал отмалчиваться, а вступил в разговор. Когда собеседник молчит – это плохо, разговора не получится.
– Хвалю тебя, сын! – пряча улыбку в бороде, ответил Ной. – А почему всего лишь седмицу?
«И почему ты говоришь именно про эту седмицу?» на самом деле хотел спросить он. Ирада убили шесть дней тому назад. Простое ли совпадение или Хам намеренно хочет отвести от себя подозрение в убийстве.
– Я не совершаю ничего важного и потому не запоминаю своих дел надолго, – нашелся с ответом Хам. – Что делал недавно помню, а что было давно – позабыл. «Чем короче память, тем крепче сон», – говорит знахарь Этан.
– А когда ты спишь, сын? – удивился Ной, ухватившись за сказанное. – Днями ты работаешь, ночами гуляешь. Остается ли у тебя время на сон? Или ты раздобыл у того же Этана снадобье, позволяющее обходиться без сна долгое время? Тогда мой долг предостеречь тебя – от частого его употребления можно сойти с ума. Бог создал ночь для сна, а день для работы.
– Есть ли у меня деньги для того, чтобы покупать снадобья Этана? – Хам пожал плечами и покачал головой, словно давая понять, что снадобья-то он бы купил, но другие.
Этан славился своими настойками, многократно усиливающими мужскую силу. Даже из столицы приезжали к нему покупатели. А еще Этан собирал черную накипь, что растет на старых, начавших гнить, пнях и делал из нее напиток, один глоток которого уносил отведавшего в сказочное небытие, где исполнялись все желания. От напитка этого слабели члены и туманился разум, но, тем не менее, пристрастившиеся продолжали пить его ежедневно, ибо не могли уже обойтись без него.
– Тебе ли, сын, в твои цветущие лета, думать о снадобьях! – мягко укорил Ной. – Но ты так и не ответил на мой вопрос.
– А что там отвечать? – проворчал Хам. – Сплю я урывками, где придется. То засыпаю в чьих-то объятьях, то немного сплю по возвращении домой, пока вы просыпаетесь и творите молитвы, то удается прикорнуть в тени после обеда. Прости, отец, но я не могу постичь суть твоего интереса. Стоит ли тебе, обремененному заботами, думать о том, где и сколько я сплю. Позволь мне самому заботиться о себе, ведь я уже взрослый.
– Конечно, взрослый, – поспешил согласиться Ной, досадуя на то, что разговор пошел не так, как ему хотелось.
Такие люди, как Хам, словно сухое дерево – вспыхивают от одной искры, от одного слова. Трудно с ними, но нужно спросить, нужно узнать.
– Я все время думаю о том, кто убил нашего соседа, – сказал Ной, внимательно наблюдая за выражением глаз Хама. – Сосед – что родственник, и хотелось бы, чтобы убийца был наказан. Нет ли у тебя, сын, каких-то соображений относительно того, кто это мог быть?
Хам ни бровью не повел, ни лицом не дернул, но взгляд его изменился, посуровел, стал жестче.
– Откуда мне знать, ведь меня там не было? – ответил он вопросом на вопрос.
Что еще можно спросить после подобного ответа?
– Может, люди что-нибудь говорили? – продолжил расспросы Ной. – Слухи иной раз бывают правдивыми.
– Говорили, – неожиданно кивнул Хам. – Говорили, что никто не знает, где и когда суждено ему встретить смерть.
– А еще что говорили люди? – спросил Ной, введенный в заблуждение миролюбивым тоном Хама и не чувствуя уготовленной ему ловушки.
– А еще говорили, что лучше встретить смерть за столом, с чашей в руках или в жарких объятьях красавицы, но не в поле! – рассмеялся Хам. – Тяжко умирать, когда последнее, что ты видишь – земля на твоей мотыге!
– Мне не доводилось еще умирать, и я не могу судить о том, тяжко это или легко, – строго и твердо сказал Ной, – но я уверен, что лучше лишний раз взять в руки мотыгу, нежели чашу. Жизнь – это труд, а не праздность. И мне очень неприятно слышать подобные высказывания по поводу смерти Ирада, сын мой.
– Так ты же сам спросил, о чем говорят люди, – напомнил Хам. – Ты спросил – я ответил.
Притвориться простаком – излюбленная уловка Хама. Только против брата Сима не срабатывает она.
– А не говорил ли кто о том, что держит зло на Ирада?
– Половина из знакомых мне мужчин держали на него зло! – воскликнул Хам. – Как можно не держать зла на беззубого скупердяя, который поспешил схватить сочный плод, но не в силах съесть его?
– Ты говоришь о нашем покойном соседе! – нахмурился Ной. – О добром соседе и его несчастной вдове! Имей же уважение!
– Отец! – вспылил Хам, повышая голос. – Я отвечаю на твои вопросы, говорю, что знаю, слышу в ответ укоры и не могу понять, чем я их заслужил! Что обидного в том, что Ирада я сравнил с беззубым скупердяем, а его жену Хоар – с сочным плодом? Разве она не есть сочный плод, глядя на который испытываешь желание, надкусить его? И разве наш добрый сосед не был тем, кто брал, будучи не в силах пользоваться? Молодой страстной женщине нужен муж, способный укротить ее нрав и насытить ее страсть, а не вялый ленивец, способный лишь на прикосновения!
– Хам, прекрати! – потребовал Ной, уже раскаиваясь в том, что вообще затеял этот разговор.
– Позволь, отец, мне договорить, раз уж я начал, – попросил Хам, умеряя свой обличительный пыл и говоря тише. – Взять хотя бы плотника Тапана. У него спокойный нрав, и он не слишком-то охоч до утех плоти. Но он взял себе жену, отвечающую его нраву – такую же спокойную и лишенную всяческого пыла, и живет хорошо. А вот медник Савтех…
– Подумай, о чем ты говоришь! – ужаснулся Ной. – Если послушать тебя, то получается, что Ирад сам виноват в том, что жена изменяла ему? Виной тому не ее блудливый характер, а спокойный нрав Ирада? А ты не думаешь о том, что бедняга так уставал, добывая пропитание для себя и своей жены, что у него не всегда доставало сил на утехи? Если так пойдет дальше, то ты договоришься до того, что сделаешь Ирада виновным в собственной смерти!
В разговоре отца и сына возникла пауза, во время которой оба сверкали глазами и хмурились. Шум, производимый топорами и пилами, заглушал их голоса, иначе бы Сим давно бы прибежал выяснять, что произошло. Хорошо, что не прибежал, не хватало тут только Сима с его вечными затрещинами Хаму. Лучше бы прибежал Иафет, но тот уже который день был хмур и неразговорчив. Который? Шесть дней уже был не таков, как обычно Иафет, и никто не знал, что стало тому причиной – Иафет не признавался, когда его спрашивали и сам ни с кем не делился тем, что лежало у него на душе. Но лежало, лежало что-то, и было оно весомым, давило. Шева, видя, что муж постоянно не в духе, утратила свою обычную веселость и осунулась. Бедняжка, должно быть, она считала себя виноватой в том, хотя невозможно было представить, что Шева может огорчить или как-то иначе испортить настроение.
– Может статься и так! – дерзко ответил Хам. – Просто так не возьмешь и не убьешь! Для убийства нужна причина, и причина из веских! Если бы Ирад не сотворил какого-то зла и не перешел бы кому-то дороги, то кому и зачем понадобилось его убивать?! Ирад был убит не в многолюдной драке, как иногда случается и не в темноте, когда можно подумать, что убийца ошибся! Нет! Он был убит на своем поле, при свете дня, и тот, кто убил, хотел убить именно его! Ты говоришь «добрый Ирад»! А ко всем ли он был добр?!
С каждой фразой голос Хама становился все громче и громче.
Ной не нашел, что ответить, да и не хотелось отвечать. Ясно было, что разговора не получилось, так зачем же продолжать? Гнев и запальчивость не располагают к беседе.
– В том, что женщина изменяет мужу своему, есть и его вина! – выкрикнул Хам, вскочив на ноги. – Любое убийство имеет в основе своей две причины – деяния убитого и намерение убийцы!
Сказав это, он развернулся и ушел, не дожидаясь ответа. Ной остался сидеть там, где сидел, и пытался обуздать свой гнев. Хам зарвался! Как смеет он говорить отцу такое, да еще повышать голос? Как смеет он, будучи младшим, первым заканчивать разговор?
Ною потребовалось сколько-то времени для того, чтобы успокоиться. Справиться с гневом удалось относительно легко, но вот сомнения в отношении Хама окрепли и это было хуже всего. Человек, оправдывающий убийство, человек, разделяющий ответственность между убийцей и его жертвой, вполне мог оказаться убийцей. Горячность, с которой Хам говорил о Хоар, тоже настораживала и заставляла задуматься. Ну, а если сложить все вместе, то получалось…
– Не мог он… – прошептал Ной, чувствуя, как на глаза его наворачиваются слезы. – Не мог он убить… Мой сын не убийца… Мой сын…
Очень хотелось в это верить. Но не всегда получается верить в то, во что хочется верить. Как ни старайся, как себя не убеждай.
Худшее из состояний, когда сердце говорит одно, а разум – другое. «Нет мира в душе», – говорят про такое, а как же жить, когда в душе нет мира?