Те, кто осмелились говорить о Природе как об исследованном уже деле, делали ли они это из самоуверенности, или из тщеславия и привычки поучать, принесли величайший вред философии и наукам. Ибо, насколько они были сильны для того, чтобы заставить верить себе, настолько же они были убедительны для того, чтобы загасить и оборвать исследование. Они не столько принесли пользы своими способностями, сколько вреда тем, что погубили и совратили способности других. Те же, которые вступили на противоположную дорогу и утверждали, что решительно ничего нельзя познать, – пришли ли они к этому убеждению из ненависти к старым софистам, или по причине отсутствия стойкости духа, или вследствие обладания некоторой ученостью, – приводили в пользу этого доводы, которыми, конечно, нельзя пренебречь. Однако они выводили свое суждение не от истинных начал и, побуждаемые каким-то ложным стремлением, решительно превзошли меру. Древнейшие же из греков (писания которых погибли) более благоразумно удерживались между самонадеянностью окончательных суждений и отчаянием акаталепсии. И хотя они часто повторяли сетования и жалобы на трудность исследования и темноту Вещей, однако они, как бы закусывая удила, не переставали стремиться к цели и изучать Природу. Они (как видно) полагали, что этот вопрос (а именно: можно ли что-либо познать) разрешается не спором, а опытом. Но и они, пользуясь только стремительностью разума, не прилагали правил, но все возлагали на изощренное размышление, на подвижность и постоянную деятельность ума.