Мама, когда сердилась, всегда говорила так:
– А не будешь слушаться, придёт ужасный бабай и заберёт тебя.
И мальчик понимал, что надо, надо скорей съесть кашу, помыть руки, убрать игрушки, перестать кривляться, не трогать конфеты. У мальчика было очень много трудов в его маленькой жизни. Перед сном мама целовала его в сладкую макушку и говорила:
– Засыпай быстренько, а то бабай придёт.
Когда под закрытой дверью исчезала жёлтая полоска света, мальчик сползал на пол и заглядывал под кровать.
– Пришёл? – спрашивал он.
– Ну, пришёл, – отвечал ужасный бабай шёпотом.
– Поиграем? – спрашивал мальчик.
– Ну, поиграем, – соглашался бабай.
И они так играли, что у торопливо тенькающих часов стрелки залипали на полуночи, и время растягивалось, как июльская сосновая смола, из ковра вырастали горы, и плюшевые медведи бродили по лесам, а в пенном море одеяла поднимался такой шторм, что корабль трещал и шёл на дно, но подушковый кит спасал от верной гибели, высаживал на северном острове, где в полированной пещере гномы прятали в носках несметные сокровища. И мальчик кричал:
– Йо-хо-хо!
А бабай говорил сердито:
– Тише, ты что. А то придёт мама и заберёт тебя.
Сижу с компрессом, облепленная ватой, пропитанная спиртом, завёрнутая в целлофан, под носом кружка с горячим, масляной пенкой набухающим чаем, и бабушкины руки пахнут аптекой, на указательном – рыжий йодовый след, на мизинце зелёнка.
– Ну, пей уже.
Я умею выпадать из плохих минут, главное, зажмуриться до звёздочек, скукожиться и вот чтобы носки не кусали пятки. Душно, влажно, пневмония, и по стенам ходит страшное – караморы на длинных лапках, шерстяной пучеглазый бабай, вытянутое лицо фонаря – жёлтое с зелёным, главные цвета болезни.
– Ну, пей, пей, скоро дедушка придёт.
Я знаю, дедушка идёт к нам через лес – в лесу живут морщинистые сосны, белка, чужие дядьки и ягода земляника, потом через поле – летом поле цветёт гречихой и жужжит пчёлами, а зимой там бегают куропатки – такие птицы в крапинку, раньше их ели, теперь едят кур, они всё равно некрасивые.
Дедушка идёт с работы, у него чёрный портфель с блестящей, как будто солёной застёжкой, дедушка никого не боится. Когда дедушка доходит до полянки – от неё три дорожки вверх, одна к нам, – из тучи выползает луна, я знаю, что она не из сыра, но ночью так вкусно прикусить её плавающий в окне краешек – зубам холодно и язык в пупырышках.
Дедушка останавливается возле пенька – под ним живут мурашки, если засунуть к ним палочку, а потом облизать, будет кисло, тоже хорошо. Дедушка говорит в темноту:
– Я тут.
Из-за пенька выходит зайка, ну, заяц – настоящий, только в серой шубе, они летом всегда переодеваются в серое.
– Юленька хорошо себя вела? – спрашивает заяц строго, прямо как бабушка.
– Хорошо, – говорит дедушка, он немножко врёт, но это не страшно.
– И все лекарства выпила? – снова спрашивает заяц и прядает мягким ухом.
– Все, все, – говорит дедушка и складывает указательный и средний крестиком, чтобы враньё не считалось.
– И чай? – удивляется заяц. – Горячий масляный чай? С мёдом?
– Да, – выдыхает дедушка, он настоящий октябрёнок и не сдаётся. – Почти всё, на донышке осталось.
– Ах, какая хорошая девочка! – говорит заяц и улыбается, и лапкой закрывает зубы – просто зайцы боятся стоматологов, прямо как я, и никогда к ним не ходят – ни даже на минуточку просто посидеть в клеёнчатом кресле. – Раз она такая умница, я передам ей что-то секретное, что-то очень вкусное.
– Спасибо, – говорит дедушка и прячет в портфель пакет. – До завтра.
– Ладно, – отвечает заяц, – там видно будет.
Дедушка идёт дальше по тропинке – сосновые иголки поют под ботинками, где-то в папоротнике топает ёж, и звёзды такие чисто вымытые, что прямо поскрипывают…
– Ну, пей, – снова говорит бабушка и смотрит на часы. – Пять минут осталось.
Компресс прилип, караморы смотрят сердито. Я вылущиваюсь из одеяла и в пять огромных, торопливых – в горле щёлкает и ухает, как сова, – глотков выпиваю чай.
– Молодец, – говорит бабушка.
И я слышу шкряб-шкряб-шкряб ключа в замочной скважине, покашливание, шелест пакета.
Дедушка снова прошёл через лес – он протягивает мне крошащийся треугольник пирога, с изюминами, с сахарной корочкой, с прилипшей сосновой иголкой.
– От зайца? – спрашиваю я шёпотом.
– От зайца, – шепчет дедушка. – Только он сказал…
– Он сказал – ещё чая, – киваю я, я знаю правила, я часто болею.
Дедушка дует на лампу – и та гаснет. Когда-нибудь я тоже так научусь. А пока у меня есть заячий волшебный пирог. Самое удивительное, что бабушка печёт такой же – но у заячьего совсем другой вкус.
Они встречаются на занозистой скамейке – вокруг трава, июль, щекотный стрекот кузнечиков, сзади улица с мелкими, заборами забранными домами, впереди рельсы, нагретые солнцем, горячие серебряные ручейки, окуни палец – пройдет насквозь, слева – переезд с усатой теткой, машущей прощально флажком каждому поезду, справа – соседские козы Маня и Саня, пёстрые и бодучие поедательницы васильков, ромашек, промасленных газетных обрывков, сверху – небо, синее синего, внизу – земля, щебёнка, подорожник, четыре болтающиеся сандалии, муравьиная дорожка, надкушенная груша и бутылочные осколки.
– Ты своим сказала?
– Ещё чего. А ты своим?
– Я записку написала.
– Ну и дурища. Ей-божечки, дурища! И зачем я с тобой связалась?
– Сама дурища. Я её спрятала в шубу, в карман.
За рельсами оплывает – как кремовая башенка на торте – здание вокзала. Там в буфете тёплый «Буратино» и набитые белым холодом вафельные стаканчики, липкие перила, очереди в кассы с недостижимо высокими окошками, хлопающие двери, бесхозная собака Шнырик, и кто-то обязательно ест пупырчатую куриную ногу, а кто-то спит, страшно смяв лицо в сгибе руки.
– У тебя сколько?
– Рубль двадцать пять. А у тебя?
– Целых два.
– Думаешь, нам хватит?
– Ну что ты дёргаешься? Испугалась – так и скажи.
– И ничего не испугалась. А вдруг там контролёр?
– А мы скажем – родители пошли в соседний вагон к знакомым.
– А вдруг там милиционер?
– Ну и что, мы же не пьяницы и не воры какие-нибудь.
– А вдруг там… Вдруг там цыганы с мешком?
– Цыганы днём не заберут, что они, придурошные?
– А вдруг там хулиганы?
– Хулиганы в дизелях не ездят.
Проползает длинный товарняк, погромыхивая цистернами с чем-то опасным, гудя, проезжает дрезина. Семафоры смаргивают с жёлтого на красный. Прибывает мариупольский, потом – минский, в окнах скучные лица, плещутся занавески, стоянка десять минут, дядьки в шлёпках бегут за пивом, им командуют вслед – семачек купи, мужчина; местные старушки в цветастых халатах продают пирожки, бумажные, в красных и чёрных подтеках кульки с паречкой и черникой, молодую картошку, пучеглазых чебурашек с шерстяными влажными ушами и духи «Ароматы полей». Отбывает минский, прибывает сочинский.
– А скажи ещё раз, как мы поедем.
– Я сто раз говорила уже – дизелем!
– И что?
– И всё. Сначала до Будо-Кошелёва, потом до Гомеля, а потом уже Африка.
– А дедушка говорил, они только до Гомеля идут.
– Это обычные – до Гомеля. А наш – до Африки. Главное, его не пропустить.
Сочинский отбывает, тяжело виляя хвостом. На переезде поднимается шлагбаум, и усатая тётка уходит в свою будку пить чай, не выпуская из рук жёлтый флажок. Небо бледнеет – как будто его штрихуют белым мягким карандашом. На колено садится божья коровка. С улицы, где за заборами пионы, помидоры, брезентовый гамак и фантиком от ириски заложенная книжка, кому-то кричат: «Юлька, обедать, суп стынет!»
– Твоя бабушка.
– Да слышу я!
– Ну, так что, пойдём?
– Пойдём.
Они отлепляются от скамейки, обходят опасных коз, крапиву и канаву с остатками вчерашнего ливня.
– Не реви! Подумаешь – не успели. Завтра уедем.
– Честное октябрятское?
– Да чтоб мне не сойти с этого места!
У кромки асфальтовой дороги они оборачиваются. Красный дизель, перестукивая, медленно уходит на мост – через Днепр, через овраги, деревни, кукурузные поля, перелески и дальше, дальше – до самой Африки.
Рано утром вставать неохота. Под одеялом тепло, ухо прижимается к подушке, там немного щекотно и колко от вылезшего пера, сон внутри висит на ниточке, специальный июльский сон, тревожный и сладкий, но дедушка дует в другое ухо и говорит – пора, вставай, проспишь свою рыбу.
Юлька брыкается, сонная ниточка рвется, какие-то мягкие мятные шары улетают и лопаются в висках, она открывает глаза, вокруг серенько, зябко. Майка и шорты шершавые, кеды влажные, бутерброд невкусный. По утрам, целых пятнадцать минут, Юлька не любит дедушку.
Они долго идут. Сначала по дороге – и Юлька старательно переступает трещины в асфальте, потому что если наступить, это знают все, случится страшное, – потом через луг, мокрый, тяжелый, и ноги по колено в мурашках, дальше березы, высоченные, до самого неба, а внизу уже мутно-синяя, вся в тумане, река.
Дедушка знает тайное место – там не топко, желтый песок и три больших камня у самой воды.
– Сегодня тебе повезет, – говорит дедушка. – Помнишь, что самое главное?
– Тишина, – шепотом отвечает Юлька.
Она достает из железной банки дождевого червяка, плюет на него – это тоже дедушкин секрет, – насаживает на крючок, замахивается гибкой бамбуковой удочкой, леска блестит, червяк шлепается в воду, расходятся медленные круги, Юлька замирает, не отрывая взгляда от красно-белого поплавка, дедушкин красно-синий покачивается рядом.
Сначала она ненавидела эти ранние подъемы и то, что надо было сидеть тихо. Хотелось бегать, хотелось зарываться в песок и строить замок, спрашивать дедушку про то и про это, рассказывать про школу, про противную училку и хорошую училку, про подругу Соню и как они хотели уехать в Африку, про то, что все мальчишки дураки и зря их принимают в октябрята, про то, что мама работает не покладая ног и ключ от квартиры надо носить на шее, чтобы не потерялся, потому что Юлька же растяпа, все теряет, даже голову, мама постоянно говорит: «Юля, ну где твоя голова!», а она вроде бы на месте, но иногда нет, потому что в ней бывают такие звон и пустота…
Но дедушка сказал, что рыба любит тишину. Хотя какая рыбе разница – у нее под водой и так тихо, может, рыбе, наоборот, хочется вынырнуть из воды и посмотреть, кто там сидит на берегу, какие там стрекозы летают и чайки.
Еще дедушка сказал, что есть одна секретная рыба, про которую никто не знает.
И Юлька заранее обиделась. Подумала, что сейчас дедушка расскажет скучную сказку про золотую рыбку. Ладно, Дед Мороз, Юлька сама его видела однажды ночью, когда проснулась. Худой, маленький, бородатый, в красной хламиде, прятал под елкой блестящую коробку. Юлька тогда зажмурилась, чтобы не спугнуть, и нечаянно заснула. А утром нашла под елкой кукольный сервиз, о котором мечтала, и мама даже пила с ней чай из крошечных пластмассовых чашек, сидела в своем красном халате, улыбалась, и все было по-настоящему.
Или Пиковая Дама! Они с Соней вызывали ее по всем правилам, в темной ванной, поставили перед зеркалом свечу, налили духи в рюмку, положили карту с портретом Дамы и смотрели, смотрели в зеркало. Было очень страшно, и Соня вдруг пискнула, как мышь, свеча погасла, но перед этим, одну секунду, они видели в зеркале чье-то строгое лицо, честное октябрятское. Мама потом, правда, так рассердилась, что даже не ругалась, а только плакала и говорила: «Юля, где твоя голова, это же были “Клима”!» Взрослые постоянно огорчаются из-за всякой ерунды.
А в золотую рыбку не верят даже лопоухие детсадовцы!
Но дедушка сказал другое.
– Есть такая рыба, называется зеркальный карп. И если в него посмотреть, можно увидеть всё, что захочешь. И прошлое, и будущее, всё-всё.
– А ты сам в него когда-нибудь смотрел? – недоверчиво спросила Юлька.
– Нет, – признался дедушка. – А ты думаешь, почему я хожу на рыбалку?
И Юлька поверила в зеркального карпа. Каждое утро шла с дедушкой на камни ловить свою секретную рыбу. Но им ни разу не повезло. Были караси, окуни, какая-то блестящая мелочь, которую бабушка жарила на раскаленной сковороде целиком, до хрустящей корочки. А зеркального карпа не было.
Когда Юлька уезжала обратно в город, дедушка сказал:
– Ничего, следующим летом обязательно его поймаем.
Сначала Юлька ужасно ждала лето. Зеркальный карп приплывал в ее сны, большой, гладкий, серебристый. Потом вокруг все стало меняться так быстро, что она не успевала ничего понять и запомнить, дни пролистывались, как скучный учебник, и голова терялась постоянно. А перед каникулами мама сказала, что Юлька больше не будет ездить к тем дедушке и бабушке.
– Почему? – спросила Юлька.
– Потому что так сложились обстоятельства, – сказала мама. – И пожалуйста, не задавай никаких вопросов, хорошо?
– Почему? – спросила Юлька.
Мама хлопнула дверью, до вечера сидела на кухне, курила, и глаза у нее были красные и сердитые.
А лето было хорошее. Они вместе летали на море – и Юлька все высматривала в соленой теплой воде своего зеркального карпа, но видела только медуз и чужие пятки и локти. Бамбуковые удочки, камни, стрекозы, дедушка в смешной газетной шапке-кораблике, бабушкины ладони, пахнущие клубникой, – все потихоньку выцветало, как выцвел за лето синий нарядный сарафан.
Однажды зимой Юлька вернулась из школы. Мама в последнее время снова стала веселой, куда-то уходила по вечерам, целовала Юльку в макушку, говорила: «Делай уроки, ужинай и ложись спать, ладно? Ты же у меня взрослая, правда?» Юлька кивала и думала, что, когда тебе говорят о взрослости, ничем хорошим это никогда не кончается.
– Юлька, – сказала мама, – вымой руки на кухне. Там в ванне рыба плавает, не пугайся. Представляешь, сто лет не видела в магазине живых карпов, а тут так повезло. Два часа стояла в очереди, думала, не хватит. Приготовлю на ужин. И знаешь, к нам сегодня один человек придет, мой друг, давай договоримся, что ты будешь себя вести как взрослый человек. Юля! Ну, где твоя голова, я же с тобой разговариваю.
– У нас в ванне карп? – спросила Юлька.
– Ну да, зеркальный карп, я же говорю, повезло, они страшно дефицитные!
Юля прошла мимо мамы – мама что-то говорила про ужин и что надо будет найти ту красивую скатерть, – включила свет, закрыла дверь и села на краешек ванны. Карп еле заметно шевелил плавниками. Он был большой, гладкий, сонный. И ничего волшебного в нем не было. Никаких серебряных чешуек.
Юлька опустила руки в воду, потрогала скользкую спину.
– Все неправда, – сказала она. – Ты просто глупая рыба, обыкновенная глупая рыба.
Юлька вытерла руки и вышла в коридор, где мама сердилась и опять спрашивала, что происходит, и говорила, что сегодня у нее важный вечер и не надо все портить.
Юлька прошла мимо в свою комнату, забралась под одеяло, прижалась ухом к подушке – от вылезшего пера было щекотно и колко, – зажмурилась, и скоро в ее сон приплыл настоящий зеркальный карп, тот, секретный, которого не смог поймать дедушка, но она, Юлька, обязательно поймает. И тогда узнает всё, что захочет, хоть про прошлое, хоть про будущее, всё-всё.
После ужина самое плохое время. Сначала толстое и медленное, как та мохнатая гусеница, которую видел в траве и хотел раздавить, но испугался, не испугался, а было противно от слов, которые про нее подумал – толстая, медленная, как время после ужина, самое плохое. Тарелки уже убрали, а крошки еще лежат на столе, приходит большая с тряпкой вытирать стол, говорит – что ты все сидишь, иди умывайся, спать пора. А ты говоришь – не пора, пожалуйста, не пора. А она говорит – ну вот опять ты, ну что ты каждый раз так, посмотри за окно, там темно, а когда темно, всегда пора спать. Всегда – очень плохое слово.
Когда уже умылся и в пижаме, можно постоять в дверях, тут свет и там свет, справа желтый и мягкий, тут спальня, слева белый и твердый, там коридор. По коридору приходит большая, говорит – давай ложись, все-все уже спят, зайчик спит, и мышка спит, и тебе пора спать. А ты говоришь – не пора, пожалуйста, не пора. А она говорит – ну вот ты опять, ну сколько можно, ложись, я оставлю ночник, не ходи в темноту, спи уже. Темнота – тоже плохое слово.
До кровати семь шагов и еще половина. Раньше они были большие, теперь маленькие. Главное, не ошибиться – семь и еще половина. На кровати все правильно. Тут одеяло, там подушка, на стене зверь волк бежит с Иван-царевичем, за стеной поезда, сначала один скорый, стоянка пять минут, потом один товарный, он гудит, потом снова скорый, стоянка три минуты. Ту-тук, ту-тук, говорят рельсы.
Надо не шевелиться, не закрывать глаза, не смотреть на дверь, за дверью темнота, там спит большая, спят зайчик и мышка, гусеница, медленное толстое время, крошки, все-все спят, спят навсегда, до самого утра. Утро – хорошее слово.