Вся эта нелепая история началась за завтраком. Это, в общем-то, непреложный закон для историй. За ужином начинаются темные истории, за обедом – жаркие, а за завтраком именно нелепые, поскольку кто станет хвастать своим умом, если у него во рту не было еще ни капли кофе. Да и какой могла оказаться эта история, если завтрак, за которым она началась, – это завтрак моей семьи.
Во главе стола восседал, как полагается, Хозяин. А главнокомандующим курятника вот уже тридцать два года, с самого момента бегства предыдущего хозяина – моего драгоценного папы, являюсь я, Ферро Шатов. Поскольку мой не обделенный разумом родитель ретировался, бросив штурвал семейного брига, совсем незадолго до моего рождения, я, старший сын старшего чада покойного Ясона Шатова, с первым вздохом и криком новорожденного взвалил на плечи неподъемный груз обязанностей главы небольшого, но чрезвычайно беспокойного семейства, не получив при этом никаких особенных прав.
За исключением маминого нового любовника Николаоса, который, к счастью, улетел в Афины к приболевшей тетке Медее, я был самым молодым представителем семейства. Именно поэтому, несмотря на тридцать два года, звездную журналистскую карьеру и несколько седых волос на висках, почитался не полновластным тираном, а скорее инфантом, постоянно наставляемым на истинный путь старшими, хоть и менее титулованными, родственниками.
Особенно на этом поприще преуспел дядя Катя…
Стоп. Придется объясняться. Как всегда, когда приходится знакомить постороннего человека с моей семьей. Именно из-за этой процедуры я до сих пор не женат. Не знаю такого человека, который в здравом уме и по своей воле обрек бы любимую женщину на подобное испытание.
Так вот, история моей семьи началась значительно раньше этого злополучного завтрака, в тот самый день, когда моего прапрапрадеда, одаренного крестьянского сына Якова Шатова, отправили учиться в Санкт-Петербург.
Предок так рьяно засел за книги, что был нежно любим и уважаем преподавателями и однокашниками. Но некрепкая крестьянская психика дала трещину, и Яша Шатов, женившись и родив сына, назвал отпрыска Аристотелем. На этом неугомонный дед не успокоился и потребовал от сына дать торжественное обещание впредь называть потомков великого рода Шатовых лишь столь же великими именами. Как послушный сын, Ристя Шатов тщательно отбирал имена для своих, увы, многочисленных детей. Его второй сын, мой славный прадед, получил звучное имя Ахилл, а в семье был попросту зван Хилей. У Хили Шатова со временем появился сын – мой дед Ясон Ахиллесович, в свою очередь продолживший семейную традицию и, видимо, в моменты особенного душевного смятения назвавший сыновей Катоном и Брутом, а старшую дочь, мою маман, Саломеей.
Слава богу, великий род Шатовых постепенно иссякал, мои дядюшки до сих пор не были женаты, и свою лепту в дурацкую традицию внесла только моя мама, назвавшая меня в честь моего отца, по ее словам, кровопийцы, чудовища и упыря, поломавшего ее жизнь. Так я получил свое звучное имя Носферату.
Не устану повторять, что в родственники нам даются люди, которых мы и под дулом пистолета не назвали бы друзьями. Провести в одной комнате больше пятнадцати минут без ссоры почиталось для членов моей семьи величайшим чудом. Но за завтраком – самым коротким приемом пищи – мы всегда собирались вместе. Осколки былого величия полоумного предка – мама, дядя Катя, дядя Брутя и я. Марта, домработница, никогда не завтракала с нами, поскольку, несмотря на то что служила у меня с незапамятных времен, не считала себя достойной семейного завтрака, а по правде говоря, очень не ладила с моей родительницей.
Под столом, положив голову на домашние туфли дяди Брути, дремал Экзи. По своему фокстерьерскому паспорту звали его Экклезиаст Зимней идиллии. Подлый комок шерсти был седьмым в помете из восьми щенков. По правилам питомника всю великолепную восьмерку следовало назвать на букву «э». К моменту поименования нашего Экзи фантазия заводчиков Зимней идиллии несколько истощилась и приняла странные, даже пугающие формы. Братьев и сестер Экзи звали Эллада, Эос, Электрон, Эрос, Эдип, Эзоп и Эхблин. Имя Экклезиаст, как – во избежание религиозных недоразумений – объяснил работник питомника, ни в коем случае не имело отношения к теологии, а переводилось с древнегреческого как «брехун перед большой толпой», что, собственно, идеально соответствовало характеру и манерам пушистого паршивца. Дядя Брутя называл фокстерьера сокращенно Экзи, что я расшифровывал как «эта каверзная задница изюбря», а дядя Катя элегантно трактовал как «экзитус леталис». Несмотря на такую кличку, пес чувствовал себя хорошо везде, где появлялся. А в последние пару лет гадкий комок белых кудрей жил, как говорится, на два дома. Из-за постоянных межпланетных командировок дядя Брутя то и дело отсутствовал не только в городе, но и на родной планете, а печального пасынка развеселой породы фокстерьеров подбрасывал моей добросердечной маман. Саломея Ясоновна пала под напором песьего очарования и позволила гаденышу проживать у нас. И мне осталось только смириться с тем, что в доме стало два неуемных, жизнерадостных и пакостных существа, которым все позволено. До этого здесь проживал только один такой – ваш покорный слуга.
В это утро все было как обычно. Мама ругала погоду, братьев, меня, Марту, политику, спорт и во всем этом, как всегда, ничего не понимала. Единственная сфера, в которой моей маман почти не было равных, называлась громким, поэтичным и не слишком конкретным словосочетанием «высокое искусство». Объяснить простым смертным вроде меня, что же такое «подлинно высокое искусство», ни моя величавая мать, ни ее многочисленные друзья-искусствоведы не находили нужным. Зато все, в чем они не разбиралась, мгновенно клеймилось термином «не-искусство» и безжалостно, как недостойное внимания, сбрасывалось с корабля современности в темную пучину «потребы масс». Вот и сейчас с этой непостижимой, прямо-таки олимпийской высоты Саломея Шатова порицала футбол, предлагая питать наши души не потными мужиками в трусах и гольфах, а нетленными произведениями какого-то недавно отрытого ею на задворках вселенной ваятеля с неблагозвучным именем Гокхэ. Интересным в ее рассказе было лишь то, что это юное дарование Мэё Гокхэ помимо приступов «высокого искусства» страдал необычной формой шизофрении – не имел совершенно никакой личности. И потому малолетний гений под руководством пары опытных психиатров обложился книгами и занялся самоидентификацией.
– Вот уж действительно self-mademan, – весомо согласился дядя Катя и церемонно положил в рот кусочек ветчины.
Меня этот ваятель заинтересовал всерьез. С самого возвращения с Грианы и публикации «Дороги из красного песка» я находился в творческом поиске сюжета, достойного моего журналистского пера, и ненормальный скульптор и живописец из Риммии казался подходящей мухой, из которой опытный стеклодув вроде меня за пару минут изготовит полновесного и высокохудожественного слона.
– Мам, – обратился я. Привыкшая выступать в режиме монолога маман на мгновение замолчала и неизящно плюхнула котлету на край тарелки. – Ведь этот Мэё Гокхэ, наверное, и книг не читает, и фильмов не смотрит?
– Почему? – удивился дядя Брутя, до этого не особенно вслушивавшийся в слова сестры.
– Ему ж нельзя, при таком-то диагнозе, – ответил я, сделав страшное и значительное лицо. – Ладно, если он старых мультиков насмотрится и вообразит себя Белоснежкой или олененком Бемби. А если что-нибудь новое? «Полночную резню» Мэта Корстана решит оценить? Он что потом, схватит бензопилу и на улицы пойдет?
– О, Ферро, – вступилась за работника кисти и резца мама. – Я же несколько раз повторила тебе: мальчик – гений! Он создал для себя совершенно потрясающее приспособление: все необходимые качества его личности вытатуированы у него на запястье около наручных часов. Это же уникальная методика. Его врачи говорили мне, что четыре года тестировали разные варианты надписи – и в конце концов всего две или три недели назад нашли то, что нужно, – краткое, но емкое описание личности Мэё.
– И что, – произнес я с заметным сарказмом, – как только ему хочется схватиться за бензопилу, он думает: «Подходящий ли час для кровавой бани?» – смотрит на часы и снова становится самим собой?
– Действительно, Саля, – встал на мою сторону дядя Брутя, – зачем ему эта надпись – на запястье? Я понимаю, на ладони. Ладонь часто попадает в поле зрения, но какими тренировками можно заставить себя постоянно посматривать на часы? Или у него на почве шизофрении имеется какая-нибудь особенная хронологическая паранойя?
– Никакая не паранойя, – обиделась за юного мастера мама, – просто гипноз. Ему это внушили. Поставили подсознательную программу. И теперь он каждые десять минут смотрит на часы…
– …и заново подзагружает собственную личность! – договорил за нее я, не в силах сдержать восхищения отличным тризовским решением не самой простой задачки. – Эх, мутер, написать, что ли, про твоего юного гения. На безрыбье, как говорится…
– Вот именно, Ферро, безрыбье, – громко воскликнула мама, всплескивая руками, что всегда означало неожиданный поворот беседы градусов этак на сто восемьдесят. – Я вынуждена попросить тебя об одной услуге…
Я сделал внимательные понимающие глаза всемирно известного психотерапевта, специализирующегося на буйнопомешанных. Кусочек хлеба соскользнул со скатерти и был на лету проглочен Экзи. Мама сделала вид, что не заметила этого безобразия, не отводя от меня молящего взгляда, намазала бутерброд паштетом и будто бы ненароком уронила под стол. Последовал короткий влажный чавк, сопровождаемый дробным стуком молотящего по полу хвоста, и Экзи снова замер в ожидании подачки. Я, совершенно невзначай, задел вилку, на которую аккуратный дядя Катя пристроил пробку от винной бутылки. Он выпивал каждое утро пятьдесят граммов красного вина для чистоты сосудов и еще пятьдесят для очистки помыслов. Вилка сработала как катапульта, пробка взмыла над моим плечом, и через мгновение я услышал стремительный шорох и самый настоящий зубовный скрежет – Экзи цапнул пробку. Попытался прожевать, обиженно сопя, бросил и горестной рысцой потрусил на свою подушку, откуда принялся сверлить мне спину суровым инквизиторским взором.
– Ты совсем избаловала его, Саля? – наставительно начал дядя Катя.
– Это не мой пес, – парировала мама. – Пусть Брут с ним строжничает, а я буду баловать, сколько захочу. Ферро, не пытайся меня отвлечь! И отчего тебе вечно нужно изводить бедняжку? – Она вновь обратила свой взгляд ко мне, до краев наполнив его горькой укоризной.
– Я имел в виду не собаку, – буркнул дядя Катя, но мама сделала вид, что не расслышала.
– А я не извожу, а воспитываю, – отозвался я кротко. – Растет бобик как трава, безотцовщина. Дядя Брутя в командировках. Вот и разболтался паршивец, жрет все, что на пол упадет.
– Не долетает, – философски заметил дядя Брутя.
– Макаренко, – фыркнул дядя Катя.
Экзи, почуяв, что разговор о нем, застучал хвостом по бортику корзинки и завозился на своей подушке, но мама не могла позволить кому бы то ни было сбить себя с намеченной цели.
– Умоляю, Носферату, милый, убери у меня из ванной свой подарок, – молитвенно произнесла она. Как я и предполагал, рыбная тема настолько всколыхнула матушкин внутренний мир, что в ее серебристо-голубых глазах в тот момент разбегались концентрические круги сильного волнения.
Я прекрасно понимал, о чем речь, но упорно смотрел на нее с глубокомысленно-тупым выражением лица. Мама догадалась, что вместо чеховской паузы придется все-таки облечь просьбу в слова, и продолжила:
– Я не могу больше видеть этот ужасный грианский унитаз. Я не привыкла к тому, что сантехника совмещена с аквариумом. – Мама врезалась краем вилки в котлету.
Следует заметить, что восхитительное произведение унитазного искусства, которое я заказал на Гриане для моей родительницы, было не самым экстравагантным из того, на что способны помешанные на аквариумах грианцы, в особенности – чиггийские мастера. В посудине вполне классической для Земли формы среди десятка крупных синих водорослей плавало светлоглазое чудовище с желто-зелеными, как перья волнистого попугайчика, плавниками и кургузым хвостом цвета бирюзы.
– Но, мамочка, это же не только экзотика, это эстетика. Ты сидишь, думаешь о вечном, а под тобой плавают рыбы… – елейно произнес я, поскольку обожаю поддразнивать мою маман. В конце концов, все равно все делалось исключительно так, как повелевала королева-мать. Должна же у мужчин нашего семейства быть хоть какая-то отдушина в жизни.
И этой нечастой, но сладостной данью родственной мести являлись мои подначки и ловушки, в которые Саломея Ясоновна Шатова неизменно попадалась. Вот и сейчас она свела брови к переносице, метнула в меня острый орлиный взгляд и повелительно взмахнула вилкой:
– Вот именно, подо мной, только не рыбы, а рыба. Меня преследует ощущение, что она заглядывает непосредственно мне в кишечник, да и ей, знаешь ли, наверняка не нравится, когда кто-то садится голой задницей ей на голову, да еще и в туалет ходит. Надеюсь, это животное хотя бы не разумно?
– Да ладно, мам, – примирительно заметил я. – У рыбки такая же работа, как и у всех остальных. Мне вот, например, Михалыч точно так же ежедневно садится задницей на голову, а то, что ты выкладываешь перед своей рыбкой, по сравнению с тем, что делает при этом он, яблочное повидло. Вот и дядя Катя скажет. У них в деканате тоже одна такая задница сидит…
– Оставь, Ферро. – Дядя Катя, по паспорту Катон Ясонович Шатов, профессор кафедры межпланетных языков Оксфордского университета, не переносил подобных разговоров. Он был самым интеллигентным из нашей семейки и старался пресекать за едой рассуждения на туалетную тему. К тому же замдекана факультета Георгий Соломонович Ергаев был его больной темой и больным местом, вместе взятыми.
– Задница, она для того и создана, чтобы сидеть. Вот он и сидит… в деканате, а я стою за кафедрой, где и есть мое законное место, – возмутился он. – И перестаньте называть меня Катей. Это хоть и царственное, но все-таки женское имя – не единственное производное от имени Катон.
Дядя Катя, по секрету говоря, и в Оксфорд устроился работать исключительно потому, что его имя Катон вызывало у студентов гораздо меньший интерес, чем фамилия Шатов.
– Ты меня, конечно, извини, Кать, но уменьшительно-ласкательных русскоязычных имен, производных от Катона, только Катя и Тоня, но Тоня – более простонародное… на мой взгляд. – Дядя Брутя уже прикончил свой английский завтрак из вареного яйца, овсянки и кофе и теперь с наслаждением, медленно и вкусно затягиваясь, курил трубку. До шарообразного состояния сытый Экзи снова переместился под стол и теперь у ног хозяина репетировал сиротливый вид.
Дядя Катя надулся, как вынутая из аквариума рыба-еж, и попросил в таком случае вообще не уменьшать и не ласкать его имени, а то его уже и так уменьшают и ласкают кому не лень.
Завтрак угрожал превратиться в побоище, когда дядя Брутя, единственный Шатов, пошедший по дипломатической линии, разрядил обстановку фразой, с которой и началась вся эта история:
– Ферро, ты сегодня очень занят?
– Нет, – обрадованно ответил я, надеясь, что у дяди есть для меня неотложное дело и можно будет покинуть столовую и заняться наконец чем-то интересным.
– Тогда у меня к тебе большая просьба. Ты не мог бы сейчас отправиться со мной в камеру хранения космопорта? – Дядя Брутя, скосив глаза к переносице, с нежностью посмотрел на свою трубку и нехотя извлек ее из-под усов. – Выходим через одиннадцать минут. Готов?
– Как всегда, господин дипломат, только честно пообещайте мне сенсацию…
– Мало того, – с достоинством ответил мой дядюшка, – я не только пообещаю тебе сенсацию, но и возьму с тебя честное слово хранить все в тайне.
Я изобразил на лице досадливое недовольство, но с внутренней радостью взбежал наверх одеваться.
В любимом городе буйствовало лето. Влажный душный ветерок едва сочился в форточку, поэтому я решил не франтиться и остановился на костюме потертого рубахи-парня: льняной бежевой паре, белой батистовой рубашке, кремовом шейном платке и соломенной шляпе дачного вида.
Дядя, узрев меня, только едва заметно поднял брови, и усы его чуть сдвинулись в сторону. По всей видимости, под ними на какое-то мгновение промелькнула улыбка. Экзи вскочил и завертелся, готовый к прогулке. Я хотел было попросить дядю оставить поганца дома, но смягчился. Экзи прочел это по моим глазам и благодарно топнул обеими передними лапами мне по брюкам. На его счастье, лапы были чистые.
Мы вышли на улицу, и как только завернули за угол, я решил брать быка за рога и не ждать, пока мой дипломатический дядюшка расскажет все сам.
– Куда идем?
– В космопорт. – Некоторое время покоившаяся в нагрудном кармане летнего пальто недокуренная утренняя трубка вернулась на прежнее место где-то в зарослях между волевым носом и не менее волевым подбородком моего невозмутимого родственника.
– Кого встречаем?
– Саломарца, – пробормотал дядя и внимательно посмотрел на меня, наслаждаясь произведенным эффектом. И было чем наслаждаться. Моя изумленная физиономия стоила первой полосы любой еженедельной газетенки.
С Саломарой безуспешно пытались наладить дипломатические отношения уже семь лет, и за это время не продвинулись ни на шаг. И вот саломарский дипломат прилетает на Землю. Я увижу его первым на этой планете.
– Колись, как ты это сделал? – Я уставился на Брута Шатова, как на призрак Христофора Колумба.
– Понимаешь ли, мой мальчик, я кое с кем договорился. Сначала они позволили восьми нашим ученым приехать к ним на дружескую встречу, а два дня назад пришло послание о том, что через неделю к нам прибывает дипломатическая миссия. Да, эти бедняги несколько диковаты и привыкли действовать нахрапом. Им и в голову не приходит, что подобные визиты готовятся долго. Но не обратно же их отправлять? Мы… договорились. А после я получил на личную почту письмо, что за пару дней до прибытия дипкорпуса прилетит, так сказать, на разведку, консул Раранна. Его-то мы и встречаем. Однако загвоздка в том, что саломарцы – существа подводные. Они передвигаются между планетами исключительно в резервуарах с жидкостью, в которой живут на своей планете. Этот аквариум с дипломатом мы и обязаны забрать из камеры хранения.
Я понял, почему дядя решил взять меня с собой. В такой ситуации карманная пресса на вес золота. Поэтому старался не обижаться на «карманный» статус и наслаждаться сенсацией. На данный момент козырей на руках было маловато: отличный сюжет с маньяком, уничтожающим риммианские гобелены, висел на волоске благодаря усилиям одной дамочки-оперативницы из отдела искусств, которой удавалось с потрясающей ловкостью ускользать от общения с прессой; полтора десятка убийств, о которых писали другие газеты, представляли собой наискучнейшие бытовые случайности. Я готов был уже слагать оду ненормальному скульптору Гокхэ. Что же удивляться, что дядюшкина новость стала для измученной журналистской души небесной манной.
Саломарская дипломатическая миссия на Земле – это был не просто прорыв. Супермегабомба. Едва ли два десятка человек на Земле представляли себе жизнь на Саломаре, и едва ли сотня-полторы вообще вспоминали о ней без напоминания прессы. А пресса не видела в этой заштатной планетке ничего интересного.
С тех пор как семь лет назад был получен сигнал с Саломары, единственное, чего добились наши господа дипломаты, это ежемесячных торговых полетов на Саломару и обратно грузовых судов, пилотируемых роботами, которые забирали с Саломары чистое железо и еще кое-какие сверхзасекреченные и очень полезные Земле ископаемые. А вот что саломарцы получали взамен, знали только правительства земных стран Космосоюза, а точнее – их министры торговли.
Нет, я не хочу сказать, что никто на Земле не догадывался о существовании Саломары. Грузы-то приходили. Но те из землян, кто помнил о Саломаре, с подачи властей предержащих считали, что она абсолютно совершенно вообще необитаема.
Так, большой комок полезных ископаемых в бескрайнем космосе. Роботы добывают, роботы грузят, роботы перевозят и разгружают.
И вот саломарец на Земле!
Я подумал, что, если все пройдет удачно и дядя Брутя позволит мне опубликовать фотографии и материал об этой первой встрече, – я могу месяц не работать, прогуливая гонорар за статью, и еще три месяца раздавать автографы.
Предаваясь радужным мечтам, я бодро шагал рядом с дядей, бессознательно стараясь идти с ним в ногу. Заметил это и постарался перестроиться. В ногах запутался неуемный Экзи, обернув мне лодыжки поводком. На ходу освободиться долго не получалось. А когда я это все же осуществил, то перед моими глазами были серые ступеньки питерского космопорта. Мы обошли центральное здание справа и свернули к ангару, где дожидались получателя грузы, прибывшие беспилотным транспортом. Дядя предъявил удостоверение. Служащий, пошлепав по клавишам толстыми и короткими пальцами, нашел в базе данных номер саломарского бокса, несколько раз взмахнул руками, объясняя дорогу, и нажал на кнопку поднятия малой двери. Экзи тотчас рванул вперед «батьки».
– Вот объясни мне, зачем мы взяли с собой этого поганца, – спросил я, со страдальческим лицом косясь на пса. – А если он твоего дипломата укусит?
– Не укусит, – невозмутимо отозвался дядя. – Дипломат в аквариуме. И даже мозгов Экзи хватит, чтобы понять выгоды спокойного поведения.
– А если он будет меня раздражать, ты разрешаешь бросить его в аквариум к высокому гостю? – поинтересовался я. Дядя не ответил, а Экзи, будто поняв мои слова, присмирел и весь путь до бокса трусил возле дядиной ноги, стараясь не попадаться под мои.
Открытые стеллажи были завалены самыми разными грузами, размеры которых варьировались от огромного контейнера с горной породой в проходе между стеллажами до корзинки под пекинеса на верхней полке.
Мы прошли между пронумерованными чемоданами и тюками, прибывшими с Аммера. Саломарские грузы должны были начаться через два пролета.
По мере приближения к нужному боксу ноздри начинали улавливать тошнотворный запах. Экзи начал подозрительно фыркать и чихать. Когда же мы подошли к большому квадратному аквариуму, запах сделался невыносимым. В мутной жидкости плавало розоватое чудовище, одновременно похожее на осьминога и паука. Глаза чудовища заволокла матовая пленка.
– Ты, конечно, можешь мне не верить, – невесело заметил я, – но твой дипломат протух…
Лицо дяди побелело, а потом позеленело и вытянулось, как морда нильского крокодила. Саломарский гость был необратимо мертв, о чем свидетельствовал не только запах и его нездоровый вид, но и метка на аквариуме. Он прибыл четыре дня назад…
– Похоже, моя почта опоздала. – Дядя Брутя, казалось, окончательно овладел собой, и трубка вернулась на законное место. Но по напряженно сжатым челюстям Брута Ясоновича было заметно, с каким трудом дается ему это внешнее спокойствие.
– Да уж, – покорно согласился я, – к несчастью для этого склизкого джентльмена.
– У тебя есть идеи? – по-прежнему стараясь казаться невозмутимым, поинтересовался дядя.
– Целых три: сделать вид, что дипломат вообще не долетел до Земли, оставить все как есть и смыться или доказать, что дипломат умер своей смертью от сердечного приступа. Кстати, у них сердце-то есть?
– Откуда я знаю, – ответил дядя, почти не разжимая зубов, сомкнутых на чубуке трубки. – Наверное, есть. Но я, по правде говоря, предпочитаю первую идею – ты можешь сделать так, чтобы все подумали, что наш инопланетный друг вовсе не прилетал на Землю?
– Есть два варианта – отправить бренное тело обратно на родину либо так хорошо спрятать, чтобы никому даже в голову не могло прийти, что его зарыли в наш геоид.
– Пожалуй, второе, – веско проговорил дядя. – Можешь начинать думать, как это сделать.
– Скажи мне, Брут, только честно. На Саломаре никто-никто не знает, что он полетел к нам?
– Насколько я знаю, абсолютно.
– Тогда скажи мне, откуда же об этом узнал ты?
Дядя Брутя немного сконфузился и отвел глаза:
– По правде говоря, он сам прислал мне зашифрованное сообщение. Мы договорились о кодах во время моего визита. Не понимаю, как могла произойти ошибка? Может быть, я что-то напутал при расшифровке?
Дядя растерянно потер переносицу, что-то припоминая, но потом отрицательно мотнул головой:
– Нет, этого не может быть. Я не мог так ошибиться. А может, и сам консул что-нибудь не так зашифровал. Во время нашей личной встречи мне показалось, что он несколько, я бы даже сказал, существенно туповат. Но, возможно, у них другие представления о качествах, необходимых в дипломатической работе… Ферро, ты просто обязан найти выход!
В голосе дяди послышались панические нотки. Я покорно полез на стеклянный ящик с тухлым дипломатом в надежде на то, что где-то на его стенках обнаружатся ценные идеи или, на худой конец, что спасительная мысль явится мне в голову, когда я с этого ящика навернусь.
Честно говоря, я еще в школе заметил, что бездыханные тушки представителей нашей, да и не нашей, фауны не вызывают в моей душе сострадательного отклика. Как только живой организм переставал подавать признаки одушевленности, мое подсознание, возможно, следуя какому-то древнему, даже первобытному инстинкту, автоматически переводило его в разряд «добыча». То есть то, что можно освежевать, разделать, скушать, посолить на случай холодов… И еще длинный список важных неолитических действий и состояний, в котором, однако, начисто отсутствуют сострадание и жалость. Вот и наш саломарский гость не вызывал в моей черной журналистской душонке ничего, кроме досады. Вполне вероятно, что некогда дражайший консул действительно был разумным существом. Однако, к сожалению, знакомство наше состоялось в то несчастливое для него время, когда разум уже покинул бренное тело осьминогопаука вместе с признаками жизни. Теперь Раранна представлял собой лишь груду импортного, в частности – саломарского, мяса. Которое, как подсказывал мне нюх и древний инстинкт предков, к засолке на зиму совершенно не годилось.
Я вгляделся в мутноватый рассол, стараясь абстрагироваться от запаха и неаппетитного вида несчастного мертвеца и позволить спасительной идее снизойти в мою светлую голову. Экзи, что еще мгновение назад скреб когтями по полу, надеясь выбраться из ангара, счел мои упражнения на аквариуме занятными, уселся, свесив набок голову, и вот уже несколько минут наблюдал за мной.
«Вот ведь морда, – подумалось мне, – и как башка не отвалится так сидеть».
Экзи еще ниже склонил голову набок, так что одно ухо съехало ему на глаз. Никогда не подводившая меня «эврика» и в этот раз не заставила себя ждать.
Я откинул крышку аквариума и достал из кармана перочинный нож. Потом нацепил любимые синие латексные перчатки – в кармане любой моей одежды всегда имелась дежурная пара. Если уж по долгу профессии приходится копаться в грязном белье, лучше производить необходимые манипуляции защищенными руками.
– Что ты собираешься делать? – поинтересовался родственник, осторожно погружая драгоценную трубку в карман летнего пальто, что означало его полную готовность оказать мне посильную помощь.
– Я собираюсь отрезать твоему дипломату голову, – с раздражением сказал я, ослабляя узел на шейном платке и плотоядно примериваясь к шее чудовищного инопланетного спрута. Имидж прожженного газетного волка требовал даже при такой тухлой игре сохранять соответствующую мину, и я проглотил желание спрыгнуть с аквариума и смыться.
– Зачем? – настороженно поинтересовался дядя.
– Экзи скормлю, – бросил я, изо всех сил пытаясь выудить жертву из ее тухлого бульона и не испачкаться.
– Ферро, как ты можешь?! В такой момент… – Дядя горестно закатил глаза, что не помешало ему инстинктивно удержать меня за ногу, когда я, поскользнувшись, едва не нырнул к дипломату.
– Без головы он будет похож не на морского паука, – жалость к родственнику взяла верх, и я решил перестать отшучиваться и объяснить свою гениальную идею, – а на очень потрепанного осьминога, если, конечно, я постараюсь и отпилю его тыкву максимально аккуратно. Потом ты позовешь служителя космопорта и слезно пожалуешься ему, что твой ручной осьминог Зигги не выдержал долгой дороги домой и скончался в багажном отсеке, но ты очень хотел бы похоронить его не в первой попавшейся канаве, а у себя дома в вишневом саду. Однако, поскольку ты дипломат и твой пост не позволяет давать журналистам повод для зубоскальства, перевезти бренные останки домашнего любимца требуется тайно, о чем ты и просишь вышеупомянутого служителя.
– А ты? – поинтересовался дядя, на мгновение полностью утративший от удивления дипломатическую хватку.
– А я побегу давать в журнал на первую полосу фото твоего дурно пахнущего гостя с подписью «Теперь отношения с Саломарой окончательно испортились»…
Дядя, бледнея, начал заваливаться набок.
– Да ладно, шучу. – Я похлопал дядюшку по плечу, чтобы он, паче чаяния, не потерял сознания, и добавил абсолютно серьезно: – Я положу голову в банку. – Я взял с полки аммерского багажного отделения сельского вида корзину, порылся в ней и подобрал достаточно объемную стеклянную тару, наполненную какой-то инопланетщиной растительного происхождения, по всей видимости, законсервированной на пробу земным родственникам. Я вытряхнул заготовки в угол, куда тотчас бросился Экзи, и потряс банкой перед лицом дяди. – Положу эту бадью в полиэтиленовый пакет, а потом мы с головой поедем к тебе на квартиру и будем ожидать там тебя и твое дипломатическое тело. Пойдет?
Брут Шатов кивнул. Я снова запустил руки в аквариум.
Отпиливание головы покойного инопланетянина заняло минут десять. Получилось не только аккуратно, но я бы даже сказал, стильно. За это время я совершенно освоился с тем, что он мертв, плохо пахнет, и почти перестал корить себя за то, что дурно обращаюсь с представителем дружественной планеты. Если бы мой подопечный не был разумным существом и лицом дипломатическим, я бы, пожалуй, залил его многоглазую голову спиртиком и оставил себе на память. Судьба сжалилась надо мной и преподнесла более скромный, но от этого не менее загадочный трофей. В самом начале операции по отделению консульского черепа от его же многострадального тела где-то в глубоких складках подбородков Раранны мелькнул украшенный ракушками шнурок. Когда же я отделил голову, прямо мне в руки выпал мешочек, в котором лежал небольшой, размером с игральную кость камень. Гладкий и теплый, как гематит, темно-серый кубик явно был для покойного консула чем-то вроде амулета.
Кто знает, может быть, саломарская штуковина, не удержавшая удачи дипломатической каракатицы, принесет какую-нибудь пользу гуманоидному мне.
Я бросил камень обратно в мешочек, покрепче завязал его и сунул в нагрудный карман.
Пропихнув отпиленную голову в горлышко банки, еще немного побарахтался в аквариуме с саломарцем и придал ему вид потрепанного жизнью мертвого осьминога, изрядно изгадив при этом манжеты, которых не спасли верные перчатки. Свою необычную, но отнюдь не халтурную работу я смог детально рассмотреть только на дядиной квартире.
К тому моменту, когда мы с головой, намаявшись в поисках такси, добрались-таки до свежеотстроенного дипломатического сектора, дядя с телом консула уже давно был дома. Питерский космопорт совсем недавно сменил грузовой колесный транспорт на чудовищные японские вездеходы. Поэтому, пока мы с головой тряслись в душной доисторической, правда, все равно не отечественной колымаге «Ретро-такси», Брут Шатов и его домашние любимцы: покойный и беспокойный – с комфортом добрались до дома, не пролив ни капли из драгоценного аквариума.
На часах был уже полдень, дядя встретил меня на пороге в том же костюме, в котором завтракал. И это могло означать только одно – если уж Брут Шатов не сменил в полдень утреннее на вечернее, он в глубоком нокауте.
– Ферро! – воскликнул он в исключительной шатовской манере, рассекая пальцами воздух. – Я проверил, я несколько раз проверил. Я не ошибался. Раранна приехал на четыре дня раньше срока… Я не могу этого понять, не могу!
Дядя рухнул в кресло. Держу пари, когда все это закончится, он будет умолять меня не рассказывать никому, что я видел Брута Шатова в истерике. Прошло около получаса, прежде чем дядя Брутя немного пришел в себя, и у меня появилась возможность поближе рассмотреть и оценить мою титаническую дизайнерскую работу по превращению саломарского дипломата в осьминога.
Дядя Брутя сидел в кресле и деревянной утаптывалкой тщательно оформлял табак в жерле дневной трубки. Как истинный поклонник классического вида курения, дядя никогда не курил одну и ту же трубку больше одного раза в день. В этом он был и остается неумолимым консерватором. Либеральная же черта его пристрастия заключалась в том, что он предпочитал выкуривать не одну, а три трубки в сутки, как сдержанный человек набивая их не полностью, а на две трети. Как всегда, раскурив трубку с одной спички, дядя откинулся на спинку кресла. А я с видом художника любовался отпиленной головой, то отдаляясь от шедевра, то утыкаясь носом в стекло.
– Ну что ты привязался к нему как банный лист, – недипломатично заявил дядя. – Что нам теперь с ним делать, в унитаз спустить?
– Засорится, – монотонно заверил я, переместив внимание с головы на тело саломарского гостя. – Из твоей квартиры вынести его по частям, не привлекая внимания, раз плюнуть.
– Ну так плюнь и вынеси! – сердито проворчал родственник, начисто запамятовав, что не я его, а он меня втравил в это гнусное дело.
– Не торопись, дядя Бруть, стрижка только начата. Спешу тебя уверить, что я не просто так разглядываю твоего осьминога. У него, уж извини, ничего не попишешь, дырка в голове земного происхождения. Огнестрел. Так что твой инопланетный друг умер быстрее, чем мы думали, и менее мучительно, но где-то или на Саломаре, или на Земле есть кто-то, кто эту дырку в нем сделал. А значит – мы здорово попали…
Дядя вынул изо рта трубку и невесело пожевал губами.
Первое открытие не было единственным. Я решил тщательно осмотреть тело. Дядя выделил мне для этого занятия широкий обеденный стол, на который я, облачившись за неимением другой защитной одежды в перевернутый задом наперед дождевик, с трудом вывалил из аквариума изрядно пахнущую тушу осьминогоподобного дипломата. Экзи сунулся посмотреть поближе, но был выдворен за дверь.
Дядя Брутя перебрался из кресла в гостиной на антикварный стул в столовой, и дневная фарфоровая трубка перекочевала из-под правого уса под левый.
Дядя мог не переодеться к ужину. Он мог даже, в какой-нибудь чрезмерно драматической ситуации, забыть перед сном завести часы. Единственное, чего ни при каких условиях не мог сделать Брут Шатов, – это перепутать трубки. Днем – только фарфор. Полные, коричневатые, потрескавшиеся, как ствол баобаба, губы под густой кроной усов производили ровные кольца дыма. Дядя Брутя крепился изо всех сил. А может быть, просто от полного отчаяния положился на удачу обласканного судьбой племянника.
Дело было плохо. Дипломат с Саломары, конечно, принял все меры предосторожности: он прибыл на Землю тайком не только от землян, но и от своих сопланетников, в этом сомнений не оставалось. Да и Брута Шатова консул Раранна искренне желал бы не привлекать к этому делу, но кого-то же нужно было подрядить забрать его из камеры хранения и доставить в институт лингвистики.
И тут возникали первые вопросы:
Зачем ему понадобилось заранее и секретно прибывать в институт лингвистики?
Почему дипломат, писавший, что приедет за два дня до официальной миссии, прибыл на четыре дня раньше?
Кто и почему решил покончить с консулом таким отчетливо земным образом?
А в процессе осмотра тела появился еще один вопрос…
– Дядь Бруть. – Я обернулся к дяде и сделал максимально серьезное лицо. – Ты точно знаешь, что саломарцы живут только в жидкости?
– Ну да, – неуверенно ответил дядя, покусывая мундштук трубки. – Я был у них восемь часов. Меня принимал сам консул Раранна и еще двое. Мы общались через стекло: я и переводчик с воздушной стороны, а они в своей среде, в водной. Точнее, в жидкой, поскольку это явно не вода. – Дядя подошел к аквариуму и брезгливо всмотрелся в его содержимое.
– Тогда скажи мне, Брут, почему у этой дипломатической каракатицы, извини, никак не могу привыкнуть, что это до недавнего времени было одушевленным и разумным. Так вот, почему у этого гражданина… – Я ковырнул столовым ножом щупальце дипломата. – Есть отчетливо ороговевшие участки… тела? Мало того, на этих ороговевших участках мелкие царапины. Причем часть царапин, как мне кажется, довольно свежие. Может, он из аквариума пытался выбраться? Или от убийцы отбивался, кто ж его знает?
Дядя приблизился, вынул изо рта трубку и наклонился над распластанным на столе щупальцем.
– И что это означает? – Брови родственника изогнулись от удивления.
– Что наш убийца с ног до головы мокрый? – издевательски ответил я вопросом на вопрос, но дядя не был настроен шутить. – Ладно, – сдался я. – Пока не знаю. Но я полагаю, что узнать необходимо. Ты можешь устроить мне встречу с теми учеными, которые были на Саломаре? Это вообще возможно?
Дядя с абсолютно тараканьим видом пошевелил усами, хмыкнул и отправился в соседнюю комнату, где ожесточенно зашлепал пальцами по кнопкам телефона.
Я, как приличный племянник, решил не подслушивать и позволил дяде самому выхлебать хотя бы пару ложек заваренной им каши.
На телефонные разговоры понадобилось на удивление много времени – около получаса, и это при том, что обычно дядя Брутя даже с моей бесценной матушкой общается не более тридцати восьми секунд. За это время я:
выкурил оставшиеся у меня три сигареты,
раз пятнадцать выпроваживал просачивающегося в комнату Экзи,
осатанел от этого,
позвонил домой,
вызвал такси, сдал поганца Марте, попросив присмотреть за ним до вечера,
и уже вовсю поглядывал на дядину коллекцию трубочного табака, когда он с возбужденным видом появился в дверях столовой. Адмиральские усы стояли дыбом, а в глазах горела решимость. Потом взгляд дяди остановился на теле саломарского дипломата, непристойно разваленном на обеденном столе. Лицо Брута Шатова искривилось, а нос сморщился, как грецкий орех.
– Сунь это обратно в аквариум, – тихо попросил он, отворачиваясь.
К собственной чести скажу, что я – образцовый племянник. Я покорно взвалил тушу на дождевик и мой безвозвратно испорченный льняной костюм, втайне надеясь, что Марта вновь совершит чудо и сможет его отстирать, и спихнул потерпевшего в резервуар, немного досадуя на то, что так и не смог осмотреть тело как следует. Сверху вытряхнул из банки четырехглазую паучью голову.
– Так лучше?
– Угу, – равнодушно согласился дядя и опустился в кресло. – Со всеми учеными увидеться не получится, но двое из них живут здесь, в Питере. С одним я даже смог договориться о встрече. Профессор Насяев, если тебе это имя о чем-нибудь говорит. Сегодня в два часа… Я надеюсь, ты поедешь со мной?
Мне очень хотелось подбодрить его, поэтому я кивнул.
– Естественно. Или ты полагаешь, что я упущу такую сенсацию?
– Вот только с кем оставить Экзи и… аквариум? – потерянно забормотал дядя, и я в который раз подумал, что выглядит он подозрительно разбитым.
– Не переживай, – подмигнул я как можно веселее. – Монморанси твоего я отправил с Мартой. Единственные страдания, которые ему грозят, – от переедания. А консул уже почитай четыре дня как разучился бегать, так что полежит и подождет нашего возвращения от господина Насяева. Как я понимаю, профессору о нашем пахучем друге ни слова?
Дядя Брутя грустно улыбнулся и слегка кивнул. Видимо, разговор с профессором выглядел для него в тот момент не слишком привлекательной перспективой на вечер.
В очень скором времени я понял почему.
Мы уже пятнадцать минут медленно варились в своих костюмах в гостиной, а профессор все не удосуживался нас принять. Хотя я имел все основания предполагать, что не так часто к нему в гости заходят дипломаты межпланетного уровня. Светило теоретической и прикладной физики сидел в своем кабинете и неторопливо общался по телефону, и я искренне пожелал ему, чтобы его невидимым собеседником был как минимум президент, а иначе у профессора с этого дня появится еще один враг, причем работающий в известном журнале.
Я уже собирался ответить нетактичностью на нетактичность и закурить, благо уговорил дядю зайти по дороге за сигаретами, но решил перед этим, для успокоения нервов, сосчитать до двадцати. На «пятнадцати» в гостиной появился профессор.
Он вкрадчиво бросился к дядиному креслу.
– Прошу прощения, президент… – полушепотом сообщил он, делая извинительно-слащавую мину. – Насяев, Павел Александрович, очень приятно… Чему обязан? – И он, словно селедку на блюдо, осторожно выложил в воздухе перед дядей сдобную руку.
– Шатов, Брут Ясонович, а это мой племянник, Ферро. – Дядя аккуратно, словно вышеупомянутую селедку, пожал протянутую ему руку и снова убрал ладонь в карман.
– Шатов, Носферату Александрович, – с досадой представился я, предчувствуя, что сейчас будет.
Профессор подпрыгнул как ужаленный, восхищенно всплеснул руками и расплылся в земляничной улыбке.
– Надо же, мы с вами почти тезки, Александровичи. – Он захихикал и, как муха, потер ладошки.
У меня в голове мелькнула радостная мысль: «Неужели…» – но я не успел даже додумать ее, когда профессор продолжил:
– А имя у вас редкое, можно сказать, уникальное. Если, конечно, это не псевдоним. Вы, случаем, не писатель?
– Я журналист, – нехотя ответил я. И это был первый раз в моей жизни, когда говорить правду оказалось труднее, чем соврать. Ужасно не хотелось делать Насяеву подарок, но он уже пребывал в глубоком восторге.
– Ну надо же, очень, очень приятно… – залопотал он, аж приседая от подобострастия, словно я скульптор, которому он только что заказал свой надгробный мемориал. Видимо, решил я, он уже втайне надеется, что я обязательно найду способ, как его обессмертить и приобщить к дивному миру героев литературы.
Профессор снова переключился на дядю, а я воспользовался шансом, чтобы рассмотреть Насяева, ведь это был тот редкий случай, когда человек не понравился мне еще до знакомства.
Такие, как профессор Насяев, образуют особый тип людей, а точнее мужчин, кого женщины в возрасте называют «милым молодым человеком», даже когда ему уже под шестьдесят. И в каком бы обществе он ни вращался, в нем безошибочно определяется врожденный дар ливрейного лакея.
Видимо, профессор определил нас в разряд нужных людей, потому что льнул, как улитка к землянике.
У Пал Саныча Насяева был круглый сократовский лоб, плавно продолжаемый такой же круглой проплешиной, обрамленной венчиком седеющих волос, по-отечески приветливое и ласковое круглое лицо и добрые морщинки вокруг многоопытно прищуренных глаз. Сам он был весь настолько кругл и сдобен, что я со своим лицевым волнорезом, подбородком, похожим на отвесный скальный уступ, и радикально изломанными бровями почувствовал к нему видовую неприязнь.
– Чем могу служить? – поинтересовался профессор, правой рукой дергая колокольчик над диванчиком, на котором мы сидели, а левой извлекая из воздуха пепельницу и нежно подталкивая ее дяде. На полпути пепельница элегантно изменила направление и осторожно остановилась напротив меня. Я благодарно воспользовался молчаливым разрешением и закурил. На звонок колокольчика появилась очень некрасивая девушка, что впустила нас в дом тридцать пять минут назад. Из ее примечательной внешности я сделал вывод: профессор женат, и прислугу подбирает его дражайшая половина. Судя по тому, что девушка была не просто, а даже удивительно, поразительно, потрясающе некрасива, оставалось предположить, что профессор всю свою полную служению науке жизнь был очень «не прочь» насчет женского пола. Да и теперь, по мнению супруги, еще на многое годился, хотя, на мой взгляд, это был скорее супружеский комплимент, чем реальные опасения.
А профессор оказался не так прост. Одним жестом предложения пепельницы умудрился убить сразу двух зайцев – продемонстрировал максимум уважения дяде и, не говоря ни слова, разрешил мне закурить.
Но ваш покорный слуга Носферату Шатов – не какой-нибудь доверчивый доктор Ватсон. Меня трудно расположить к себе простейшими фокусами, на которые способен любой наблюдательный человек. Движение пепельницы к дяде было жестом чисто политическим, человек с такими усами, как у моего дядюшки, не может курить сигарет, а для курения трубки пепельница не обязательна, а вот моя рука, нервно перекатывающая в кармане зажигалку, отчетливо намекала на огромное желание сделать пару затяжек.
Насяев благосклонно посмотрел на мою сигарету и снова повернулся к дяде.
– Вы ведь хотели поговорить о саломарской экспедиции?
Дядя отрешенно кивнул, но глаз на профессора так и не поднял. Нужно было срочно спасать положение, и я взял кормило беседы в свои натруженные журналистские руки.
– Да, о вашей поездке на Саломару. Пал Саныч, будьте так добры, расскажите нам немного о саломарцах. В какой среде они живут, чем питаются? Какова организация их жизни? И все в таком роде…
– Конечно! – снова всплеснул руками Насяев. – Удиви-и-ительная планета, – протянул он, причмокивая, и глаза его стали мечтательно-влажными. – Суши совсем чуть-чуть. Зато этот кусочек суши и подводный мир так отстроены, что любо-дорого. Они не так далеко ушли в науке, как мы. У нас, знаете ли, многовековой опыт и научные кадры, а у них… У них нет даже внепланетного транспорта. Они даже на орбиту не могут выйти. Так, копаются в своей планетке, добывают что-то. Но в основном – посредственные в плане науки существа. Одни имперские амбиции… Однако они умны, чрезвычайно умны и изобретательны. Рук у них, конечно, хоть отбавляй, но, представляете себе, в их жизни не нашлось места живописи. В основном скульптура. Довольно непривычная на первый взгляд. У них даже письмо на основе скульптуры, что-то вроде мини-барельефов на морских раковинах. Как я его называю, «камешковое письмо». Хотя… все это выглядит довольно первобытно. Но какие у них женщины. То есть особи, занимающиеся деторождением…
А я все-таки был прав, профессор-то женолюбив не на шутку.
– Ну, они, конечно, такие же морские пауки… – осекся он, замечая мою ехидную улыбку, – но вы не представляете, как они пахнут. Идет на тебя какая-нибудь паучиха, щупальца шевелятся, на лбу желтая галка нарисована, а аромат такой, что кажется, будто к тебе Мона Лиза приближается. – Насяев мечтательно закрыл глаза, вспоминая.
– А зачем галка? – повинуясь какому-то бессознательному порыву, поинтересовался я, сам мысленно задаваясь вопросом, откуда профессору знать, как именно пахла Мона Лиза. Но Насяев был настолько поглощен своими воспоминаниями, что воспринял вопрос как часть своего монолога. Меня же в его последней фразе что-то зацепило, даже насторожило. Я попытался ухватиться за эту едва забрезжившую мысль, но ее бесследно смыло потоком профессорского красноречия.
– Ну как же, у них нет никакой одежды. Она им не требуется. Температура на планете почти не колеблется, и греться не нужно. А социальные различия отмечаются на… – профессор замешкался, подбирая слова, – на морде. Желтая галка обычно украшает ищущую партнера молодую саломаранку, иногда не очень молодую… Но нам их все равно не различить, не то что по возрасту. Если б не запах, то и половых-то различий особых нет…
Насяев тараторил еще с полчаса, пока дядя Брутя смог в образовавшуюся крошечную паузу вклинить свое «извините, но…». Насяев осекся, лицо его стало удивленным, как у вытащенного на берег карпа. Однако замешательство было секундным, он снова заулыбался и прижал руки к груди в жесте величайшего раскаяния.
– Кажется, я увлекся, – ласково пробормотал он, – и немножко отошел от темы. Я ведь всего лишь физик, однако – большой поклонник инопланетного искусства, так что в каком-то смысле и лирик, если позволите так выразиться. Знаете, понемногу коллекционирую… картины, скульптуры… Так что я в какой-то мере даже более человек искусства, нежели науки. А те, кто имеет дело с прекрасным, народ не слишком наблюдательный, скорее впечатлительный.
Ай да профессор! Он-то ненаблюдательный. Ну-ну, это вы, господин Насяев, воля ваша, что-то нескладное придумали. Поскромничали.
– А вы, Павел Александрович, в области физики чем конкретно занимаетесь, если, конечно, это не научная тайна? – поинтересовался я, стараясь вернуть профессора в более болтливое, а значит, полезное состояние душевного равновесия.
– Я больше по электричеству. С ранней молодости, как говорится, с младых ногтей большой фанат проводимости. Мечтаю однажды где-то во вселенной найти наконец суперсверхпроводник. Это, знаете ли, Носферату Александрович, такая вещь… – Насяев закатил очи к потолку и мечтательно пожевал губами. Видимо, в самых сладчайших своих грезах он уже произносил благодарственную речь перед Нобелевским комитетом.
От профессора оказалось мало толку. Из пустопорожней болтовни этого славного ученого мужа можно было понять только одно: профессор не может (или не хочет) дать нам сколько-нибудь полезной информации. Словно читая мои мысли, Насяев решил сменить тему и этим, уже второй раз за час, чрезвычайно мне угодил.
– Я вряд ли помог вам, но вот мой друг и коллега по экспедиции на Саломару, профессор Муравьев, человек более вдумчивый. Он, возможно, что-то сумеет прояснить. Я имел смелость договориться с ним о встрече. На сегодняшний вечер, восемнадцать часов. Вас это устроит?
– Вполне, – расплылся в улыбке мой дядя. Потом сделал изумленно-встревоженные глаза, посмотрел на часы, с достоинством покачал головой и начал торопливо прощаться до вечера.
Скажу честно, мысль о том, что аудиенция окончена, немало порадовала и меня.
Из дома профессора мы вырвались, словно два японца, которых заперли на ночь в турецких банях.
Насяев оказался гнуснейшим из всех убийц – убийцей чужого времени, хронофагом с таким мощным потенциалом, какой встретишь нечасто даже у нас в России. И эту невосполнимую утрату двух часов жизни мы честно залили в ближайшем ресторанчике белым вином и накрыли хорошим куском суши.
Я предлагал дяде оплатить осьминога в винной заливке, которого щедро расхваливал официант, но дядя Брутя решил, что ему вполне достаточно того, что болтается в аквариуме у него в столовой.
Официант искренне заинтересовался услышанным, так что пришлось и ему повторить трогательную историю о безвременной кончине дядюшкиного любимца – ручного осьминога Зигги, увы, еще не преданного земле и ожидающего погребения в столовой своего бывшего хозяина.
Вино немного облегчило наши страдания, изрядно приглушило голос совести и значительно повысило сопротивляемость организма стрессам вроде мертвых осьминогов и высокоученых лакеев.
Поэтому на встречу с профессором Муравьевым мы пришли бодрые, веселые, чуть-чуть нетрезвые и совершенно спокойные. И это было страшно.
Видимо, что-то читалось на наших лицах такое, от чего Насяев, на этот раз с братской нежностью сам встретивший нас в дверях, отступил на шаг и смутился.
Мы браво вошли в прихожую, решив не покидать скромного жилища деятеля российской науки без толковых сведений о Саломаре и саломарцах.
Однако пыл мгновенно иссяк, как только перед нами предстал профессор Муравьев.
Огромный, похожий на снежного человека, со сросшимися на переносице кустистыми черными бровями, профессор Муравьев внушал трепет и ужас. Я почувствовал себя студентом, опоздавшим на государственный экзамен и, к удивлению своему, обнаружившим, что экзамен вовсе не по литературе ближнего зарубежья, а по грамматике китайского языка. Дядя нервно сжал в кармане трубку, ища у нее поддержки и защиты.
Профессор Муравьев грозно посмотрел на нас, еще суровее сдвинул брови, приблизился и прямо-таки выбросил вперед большую, словно вытесанную из камня руку.
– Муравьев, Валерий Петрович, – представился он, и голос у него оказался низким и густым, но тем не менее приятным и даже гипнотическим.
Мы представились, и Насяев, захлебываясь от восторга, провел всех в столовую. Все та же страшенная служанка подала томатный суп, и Муравьев сразу уставился в тарелку и принялся сосредоточенно выгуливать в ней ложку. Он явно не желал начинать разговор.
Зато Насяев оказался в родной стихии – у него были слушатели, он попивал водочку, со снайперской точностью наливая ее в рюмку из хрустального графинчика, он играл на своем поле и явно выигрывал, заколачивая нам в ворота один мяч за другим. Он болтал, драгоценное время утекало сквозь пальцы, Муравьев не отрывал взгляда от тарелки, где-то в столовой моего дяди разлагался саломарский дипломат, а мы не продвинулись ни на шаг.
– И вот тогда, – Насяев взмахнул вилкой и снова приложился к графинчику, – я и говорю Ергаеву: «Георгий Соломоныч, а почему бы нам не включить в делегацию Валерия Петровича. Конечно, у него сложное отношение к инопланетным расам, но он человек честный, преданный интересам Земли и очень хороший биолог…»
Муравьев покраснел неровными пятнами, то ли от смущения, то ли от неудовольствия, что Насяев заговорил о нем, и оторвался от тарелки:
– На Саломаре на тот момент предполагали более восьмидесяти видов неизвестных земной науке представителей флоры и фауны. Включая самих саломарцев…
Последнюю фразу профессор произнес с такой брезгливой озлобленностью, что Насяев снова счел своим долгом перебить Валерия Петровича и расставить очередные точки над «i»:
– Профессор Муравьев признает лишь гуманоидные расы. Он, как я люблю говорить, в раннем детстве попал под обаяние старых фильмов. «Чужие», «Звездный десант» и тому подобное… Вот именно из-за таких, как вы, Валера, консул Раранна и решил прилететь пораньше. Кажется, он уже завтра будет на Земле. Он присылал мне сообщение в понедельник утром, но я случайно уничтожил его, расчищая завал в моих записях. Ну, знаете, собрал все лишнее – диктофонные мини-диски, файлы, записи, всякое старье… – и разом по течению Леты.
Насяев еще что-то говорил, а я с ужасом смотрел на дядю, который побледнел и стал медленно сползать из кресла на пол.
– Пал Саныч. – Я подхватил дядю, расстегнул крахмальный воротничок его рубашки и, вынув из кармана носовой платок, смахнул выступивший на дядином лбу пот. – Профессор, откройте окно. Ему плохо.
– Только бы не сердечный приступ! – воскликнул Насяев и бросился открывать окна. Муравьев отобрал у меня платок, плеснул на него водкой из насяевского графинчика, натер дяде виски и сунул угол платка ему под нос. Дядя Брутя начал приходить в себя. Глаза его стали осмысленными. В них появилось выражение ужаса.
– Спокойно, дядя Брутя, все хорошо, мы в гостях у профессора Насяева. Я Ферро, твой племянник. Это профессор Муравьев. – Я старался говорить как можно отчетливее и громче, чтобы, если дядюшка в бессознательном состоянии начнет бредить тухлыми осьминогами, наши высокоученые друзья не обратили на это особого внимания. Я был не в состоянии рассказывать историю про Зигги в третий раз.
Дядя Брутя очнулся, попросил чашку крепкого кофе, застегнул воротничок рубашки, поправил галстук и сел к столу. Все, как ни в чем не бывало, последовали его примеру. Дядя старательно пытался изобразить аристократическое спокойствие и, уставившись в пол, заправлял свой организм кофеином. Муравьев смотрел на него так пристально, что бедный дядя Брутя не знал, куда деваться, и наконец начал жалобно поглядывать на меня в надежде на спасение.
– Скажите, Валерий Петрович, чем вам так не угодили негуманоиды? Они ведь в принципе такие же разумные существа, как и мы. – Я полагал разрядить обстановку и спасти моего бедного дядю, но не тут-то было. По всей видимости, я только что наступил с размаху на любимую мозоль профессора Муравьева. Глаза Насяева сделались испуганными, он протянул руку, словно надеясь остановить мою фразу в полете, но Муравьев уже поймал ее. Лицо биолога налилось кровью и исказилось, он грохнул по столу кулаком, занес его для второго удара, передумал, опустил руку и рявкнул прямо мне в лицо:
– Вы хотите сказать, такие же люди?! Эти инопланетные пауки, крокодилы, слизни, осьминоги, птицы – такие же, как мы?! Да у них и понятия нет о моральных ценностях. Они только ждут момента, когда мы расслабимся, распустим слюни в изъявлении братских чувств, чтобы сожрать нас! Это только звери, животные! Неизученные животные, которые не умнее дрессированной собаки, только амбициознее, хитрее и страшнее. Это хищники, которых можно только укротить. Их можно не опасаться, лишь пока они боятся своего укротителя, но стоит нам заговорить о равенстве, братстве и повесить плетку на крюк, как они бросятся и растерзают нас, а потом друг друга. Но это будет уже не важно. Мы должны спасти наших детей, наших близких. Как древний человек охранял свое племя, мы должны оградить людей от диких зверей, земного или инопланетного происхождения. И я готов каждого, кто посмеет приблизиться к моим родным…
– Валера, – укоризненно и спокойно произнес Насяев, и Валерий Петрович вдруг осекся, затих, потом схватил себя за вихор на затылке и выбежал из столовой. Я слышал его шаги по лестнице на второй этаж.
– Он немного нервный, но очень добрый. Вы не волнуйтесь, это бывает редко. Он сейчас умоется и вернется другим человеком. – Насяев в мгновение ока растерял свою подобострастность, и в его словах зазвучали спокойствие и уверенность в своей силе. И, кажется, профессор Муравьев знал эту силу лучше других.
– Вы позволите, я бы тоже умылся. – Дядя Брутя выразительно потянул пальцем ворот рубашки, ослабляя хватку галстука, и, извинившись, вышел из столовой.
– На втором этаже третья дверь слева! – крикнул ему вслед Насяев.
Мы остались один на один. Я не стал терять времени даром.
– Скажите, профессор, Валерий Петрович действительно так ненавидит инопланетян, что впадает в аффектацию?
Насяев скромно улыбнулся и тактично отвел глаза.
– Ну, я бы так прямо не сказал «ненавидит». Нет, скорее, опасается за жизнь близких ему людей. У него жена и две дочери восьми и двенадцати лет. Естественно, он готов защищать их от любого врага, пусть даже выдуманного.
– Вы хотите сказать, что саломарцы невраждебны?
– Абсолютно. Это очень милые и разумные существа. Они готовы к сотрудничеству и дружбе. Поверьте мне, я был гостем на их планете. – Насяев погладил рукой проплешину на макушке и указательным пальцем потер переносицу. Комбинация этих жестов позволяла с уверенностью заявить: профессор лгал. Но в чем? Была ли эта ложь сконцентрирована в последней фразе или равномерно разлита по всем рассуждениям о саломарцах? А может быть, она касалась Муравьева?
Одно я знал точно. Профессор Насяев нервничал, но старался не подавать виду. И я решился пойти ва-банк.
– Павел Александрович, кто еще, кроме вас и профессора Муравьева, знает о том, что консул Раранна прибывает на Землю?
– Ваш дядя, Брут Ясонович. Консул сообщил мне, что послал и ему письмо и попросил о помощи в транспортировке. Поэтому я и не удивился его звонку и просьбе о встрече. Однако ваш дядя почему-то не торопится признаваться в этом. Он, по всей видимости, очень осторожный человек. Еще знает один лингвист, разработчик межпланетного эсперанто, который должен отладить вместе с консулом электронные переводчики, кажется, тоже Шатов. Прекрасный человек. Прислал мне для работы восьмую саломарскую версию. Еще такое имя неожиданное…
Насяев стал мучительно вспоминать, и, видя, как он страдает, я пришел ему на помощь:
– Шатов Катон Ясонович, он тоже мой дядя.
– А-а-а, – протянул профессор понимающе, – в Оксфорде его имя звучало несколько иначе. Я не проводил параллели… – Он сконфуженно замолчал. Но вдруг встрепенулся и уставился на меня круглыми хищными глазами. – Что-то случилось? Консул уже на Земле?
– С консулом произошло несчастье, – тихо и жестко сказал я, глядя прямо в лицо профессору и стараясь уловить каждое движение его глаз.
Хищное выражение исчезло из зрачков маленьких и пристальных, как у консервированной кильки, глазок. Павел Александрович суетливо заохал и налил себе еще рюмку водки.
– Как? Где он? Что случилось? – Насяев отхлебнул, поморщился, отхлебнул еще, зажмурил наполнившиеся слезами глаза, потом лицо его расправилось, и на нем уже читалось крайнее страдание и сочувствие.
Я удивленно глянул на него, но в этот момент в дверях раздался громовой голос Муравьева:
– Паша, оставьте ваши фокусы с умильными лицами. Приберегите сострадание для делегации…
Муравьев хотел сказать что-то еще, но передумал, кивнул мне, молча пожал дядину ладонь и, горько махнув рукой в сторону Насяева, вышел в прихожую. Хлопнула дверь. Раздались резкие шаркающие шаги.
– Да, – задумчиво сказал Насяев, потом спохватился и стал торопливо извиняться перед нами за биолога и за себя, поскольку он, как хозяин дома, не смог предотвратить этой ужасной ситуации.
Тем временем дядя поднял правую бровь и едва заметно повел ею в сторону двери. Я наконец понял смысл этих мимических ухищрений.
– Простите, профессор, но и нам пора. У нас сегодня еще много дел… Надеюсь, вы понимаете… Дипломатическая тайна… Мы, уважая ваши заслуги и авторитет в сфере науки и искусства, не станем брать с вас подписку о неразглашении, но…
Я многозначительно посмотрел на него, надеясь, что он не догадается спросить, с какой стати журналист говорит с ним о каких-то подписках. Насяев кивнул и опустил глаза, но встрепенулся и заискивающе произнес:
– Но вы ведь будете держать меня в курсе дела? Консул Раранна был так добр ко мне. Мы последнее время, можно сказать, стали не то чтобы друзьями, но довольно близкими приятелями. Мне это важно.
– Хорошо, мы будем иногда сообщать вам о ходе дела, – вежливо сказал дядя и сунул трубку под усы. Это означало, что разговор завершен.
Насяев понял намек и проводил нас до дверей с отеческой нежностью и легкой грустью на лице.
Дядя Брутя выглядел неважно. Я хотел отправить его прямо к нам домой одного, но он не желал попасться в идеально накрашенные когти моей маман, не имея в тылу верного меня. Поэтому было решено, что Брут Шатов пойдет в народ, то есть в маленький паб «Питер Пенный» и посидит там немного, а я загляну к Юлу. От профессоров оказалось мало толку, и я понял, что расследование стоит вести несколько иначе.
Я оставил дядю Брутю в дверях паба, где на него с нетрезвым обожанием посматривала колоритная дама в не по возрасту открытом платье.
Марь не сопротивлялась, когда Юл решил перебраться на Землю. Сначала они с Хлоей думали о Франции – каком-нибудь небольшом университетском городке вроде Безансона, где Юл мог бы работать и, чем судьба не шутит, преподавать, а Хлоя – продолжить образование. Но какое-то атавистическое притяжение к городу на Неве, доставшееся и Юлу и Хлое от матерей, в конце концов заставило молодых перебраться в Питер, где они усердно и не без сюрпризов обживались.
Не успел подойти и на десяток шагов к дому Юлия и Хлои, как услышал брань, потом в клумбу недалеко от меня врезалась сковорода, и в то же мгновение из подъезда показалась голова Юлия. Андроид опасливо глянул на сковородку, потом вверх и мелкой рысью миновал обстреливаемый участок.
– Носферату, ты самый счастливый человек во вселенной. И этим ты обязан мне. – Он выругался на незнакомом языке, как мне показалось, на португальском. Мой карманный переводчик отказывался работать с тех пор, как на него попала пара капель саломарского «рассола». Я попытался перевести то, что сказал Юл, используя знания школьной латыни и греческого, но не смог и только еще раз утвердился, что это был именно португальский.
– Все лингвистику апгрейдишь? Языками заправляешься?
Юл горько махнул рукой:
– Да ну ее. Проапгрейдишься тут. Ты даже не знаешь, насколько счастлив сейчас. Женился-то на этой мегере не ты, а я, хотя я знаю, и это мне льстит, что ты тоже был не прочь связать себя с ней… узами брака.
Юлий поправил белоснежный воротничок. Он по-прежнему выглядел не старше восемнадцати, но костюм делал его немного солидней. Я понял, что ему ужасно хотелось, чтобы я признал, что был влюблен в Хлою. Я кивнул. Он радостно воскликнул «Ага!» и ткнул в меня указательным пальцем.
– И ты знаешь, что я тебе скажу, – продолжил он по-человечески возбужденно. – Знай я, что будет такое, я бы не стал переходить тебе дорогу. Носферату, я живу в аду, а Хлоя устроилась начальником этого ада и к работе своей относится с неизменным рвением. Если однажды меня найдут разобранным на запчасти, а рядом обнаружат стакан воды, в котором одиноко плавает мой микрочип, – так и знай, это ее работа.
Юлий продолжал ругаться, не слишком следя за дорогой, так что я повел его в паб, куда только что засунул дядю Брутю. Мы сели за маленький столик в глубине. Дядю за три столика от нас окучивала чудовищная блондинка, но я решил, что спасу его позже. Юлий тем временем заказал мне стакан минералки, а себе двести граммов водки. Я решил дать ему выговориться, а иначе ни о каком деле не могло быть и речи.
– Да ладно тебе, Юл. Хлоя тебя любит, и ты это прекрасно знаешь.
Он картинно прикрыл глаза рукой:
– Знаю, Ферро, знаю, но лучше бы она любила кого-нибудь другого. Она не дает мне жить. А я хочу, представь себе. Она обвиняет меня в том, что я андроид, что мне не нужно спать и есть. Что ем я, потому что лжив по натуре. А в то время, когда она спит, я ей изменяю.
Я старался, но не смог сдержать усмешки.
– Зачем тебе водка? Обновил вкусовые рецепторы? Ты же раньше алкоголя не чувствовал. Или ты еще и пьянеть научился?
Юлий ухватился за мою улыбку, как за спасательный круг, и обрушился на меня с яростью лавины:
– Вот именно, ты смеешься, а мне каково? Я всегда был человеком, хотел быть. Я постоянно стараюсь совершенствоваться, становиться более человечным, а ей не нравится. И знаешь что. Я давно мог бы заказать себе на Гриане у Марь новую внешность и смыться. Уехать куда-нибудь, подальше от этой сумасшедшей. Но ведь я досовершенствовался до того, что люблю эту дуру и жизни без нее не представляю. А значит, несмотря на то, что она на твоих глазах пыталась бросить в меня сковородой, я сегодня вечером буду с ней мириться.