В вагоне метро в шесть утра пахнет сладковатой блевотиной и хлоркой. На полу высохшие подтеки от разлитого накануне пива. Понедельник, в котором все всегда не так. Понедельник вообще тяготеет к нигилизму: ничего не хочется делать, а хочется отрицать реальность, накрывшись теплым одеялом, и спать, счастливо забыв про будильник. Но я прусь на репетицию к семи утра, впрочем, как обычно.

В трясущемся вагоне метро я гляжу на угрюмые лица таких же ранних пташек. Вот женщина с лицом измятой простыни. В ее маленьких глазках застыла стальная ненависть ко всему, чтобы ни происходило вокруг нее. Вот мужчина с лицом Марса. Не бога войны, естественно. А планеты – такой же красный и в рытвинах. Он ест с невероятным для шести утра аппетитом сырную слойку, купленную тут же, в переходе метро, и от этого всеобъемлющего запаха, мне хочется наблевать прямо ему под ноги. Сырная вонь проникает под мой пуховик, пробирается под него, чтобы уютно обосноваться в петлях шерстяного свитера. Несколько минут я фантазирую, как подхожу и одним точным движением руки загоняю остатки слойки в раскрытую пасть мужика, как он давится и хрипит, но никто не придет ему на помощь. Как обычно, все пассажиры отведут глаза в стороны или притворятся спящими. Московское метро – царство равнодушных. В самом конце вагона едет еще один мужчина, в черном бомбере и маленькой черной шапчонке, элегантно нахлобученной на самую макушку его головы неправильной формы. Мужчина играет на смартфоне в какую-то увлекательную игру, вроде пузырей или шариков. Скорее всего, это доблестный сотрудник ЧОПа отправляется на смену, или едет с нее – без разницы. На его дебелом лице не проблескивает и тени эмоции. Я думаю: «Как же я все это ненавижу». Думаю так, без конкретной привязки к поедателю сырных слоек или охраннику, или к даже замученной жизнью женщине. Это просто утро понедельника, это просто метро.

Со странным чувством самоистязания я вспоминаю почти полную бутылку джина, мирно стоящую в это самое время в ящике на моей кухне. И почему мне вечно не хватает духу налить себе за завтраком грамм сорок джина? Смешать его с тоником и выпить. Ну в самом деле, что будет от такого количества, пусть даже и выпитого в полшестого утра? Плохо точно не станет, а настроение поднимется. Я корю себя за нерешительность. Ах, как бы сейчас все стало по-другому. Я смотрела бы на жизнь проще и веселее, и возможно, даже улыбнулась бы… ну нет, для улыбки в метро нужно выпить, как минимум, грамм сто пятьдесят, – резко я сама обрываю свои мысли, – а если столько выпить за завтраком, то уже и на репетицию нет никакого смысла ехать. Захочется лечь на диван и придаться рефлексии по поводу всего сущего. Думать такие мысли вроде: существуют ли внеземные цивилизации, почему меня никто не любит, и стоило ли тогда грубить дирижеру, или можно было бы ответить вежливо, но холодно, с той легкой ноткой язвительного сарказма, когда человек понимает, что вы его унизили, но в силу своего воспитания и отсутствия очевидных улик в пользу хамства, не в состоянии послать вас на хуй и вынужден жалко улыбнуться вам в ответ, в крайнем случае – развести руками в стороны и пожать плечами. Эх, будь моя воля я бы именно в таком расслабленном положении проводила все свои понедельники.

На репетицию я опаздываю на пять минут. Какие-то копейки, но о них мне обязательно напоминает администратор:

– Катюша, опаздываешь!

– Да катись ты к черту, – думаю я, – не могут уже три года снять нормальное помещение! Три года приходится вставать в пять утра, а тебе еще полощут мозги за пятиминутное опоздание!

Мое раздражение нарастает. В администраторе – золотушном мужчине с длинным острым носом – мне не нравится решительно все: его птичья походка, манера при разговоре смотреть чуть в бок, словно бы проверяя, вдруг кто-нибудь стоит за спиной собеседника. Сколько раз мне хотелось обернуться и посмотреть, куда же, черт подери, пялится он! А пялился он в никуда. Своими пустыми глазками-пуговками. Администратора за глаза в оркестре называют Цаплей, – худой, задумчивый, длинноносый! Ну вылитая цапля. Он отвечает за размещение музыкантов на гастролях, и нередко мы оказываемся в таких клоповниках, где за тонкими бумажными стенами слышатся стоны проституток или монотонная речь дикторов ближневосточного телевидения.

Я киваю головой Цапле и пробегаю мимо него с деланным беспокойством по поводу своего опоздания.

Репетиция проходит нормально. Мы исполняем концерты Моцарта, заезженные, как «жигуленок» вашего дедушки. Музыканты играют слаженно, но без огонька, без какой-либо фантазии и задора. Все друг от друга устали, но больше всего – от Моцарта и нашего дирижера.

– Нормально, коллеги! – радостно выдает он (не Моцарт, конечно, а дирижер).

Семьдесят человек грустно выдыхают. Три репетиции назад настроение у оркестра было совсем иное. Воздух сотрясали творческие споры, и мы все, в едином музыкальном порыве, боролись за свободу самовыражения в отдельно взятом коллективе. Наш дирижер, Игорь Алексеевич, принес на репетицию свой старенький ноутбук, кажется, фирмы Dell, открыл Youtube и запустил видео с концерта Королевского симфонического оркестра из города Лондона. Мы сидели с каменными лицами в ожидании финала. Я терялась в догадках: чего он от нас хочет? Показывает собственную интернет-грамотность, мол, смотрите, я ютуб нашел, наконец, среди Одноклассников и Яндекса? Или это намек, мол, ноутбук-то у меня еще старый, звук вон какой херовый, даже концерт толком не звучит?

Оказалось, все хуже. Игорь Алексеевич в свойственной ему безапелляционной манере резким свистящим голосом потребовал:

– Вот! Вот как мы должны исполнить эти концерты! Давайте не будем придумывать этой отсебятины, англичане играют его безупречно, а мы просто сыграем, как они, – потирая свои сморщенные бледные руки с вспученными синими венами, дирижер забегал перед нами.

Оркестр зашевелился. Сперва заерзали на своих стульях виолончелисты, потом закашлял кто-то из скрипок. Духовые откровенно рассмеялись. И, наконец, выступила я, поднявшись от рояля:

– Вы извините нас, Игорь Алексеевич, но по-моему, это полная херня.

– Катерина! Сколько раз я просил вас!! – запричитал дирижер.

– Да херня же говорю! – я обернулась к оркестру, и коллеги ответили мне одобрительным гулом.

Начался спор. Мы не хотели быть подражателями. Мало того, что этот Моцарт звучит каждые рождественские праздники из любого утюга в мало-мальски интеллигентной семье, мало того, что каждый год какой-нибудь оркестр, начиная от крупных и именитых и заканчивая сельской самодеятельностью, вводят Моцарта в свой репертуар, – так от нас еще требуют копировать? Подобное оскорбление мы были не в силах вынести. Спустя час словесных баталий, я в сердцах крикнула:

– Да вы, Игорь Алексеевич, просто идиот!

Все замерли.

– Тупой ограниченный идиот, – в полном тишине продолжила я с нескрываемым злорадством.

Конечно, потом пришлось извиняться, делать вид, что мне совестно, приплетать внезапный приступ синдрома Туррета, виниться, опустив глаза. Все эти «не знаю, что нашло», «на самом деле, я так не думаю» и прочая ложь, которую обыкновенно уместно говорить в таких случаях. Меня простили, но из-за моей выходки оркестр теперь был вынужден пойти на поводу у Игоря Алексеевича. И вот уже четвертую репетицию мы не играли, мы копировали исполнение Королевского симфонического оркестра.

«Да гори оно огнем, – думаю я после репетиции, – все равно пора что-то менять, пора уходить из этого долбанного симфонического, искать что-то новое, а может, вообще вплотную заняться преподаванием?». Мои мысли прерывает моя коллега и приятельница, скрипачка:

– Катя, у тебя все нормально?

– Нормально, – киваю я в ответ.

– Выглядишь уставшей, – продолжает она, пытаясь сделать что? Как будто от ее замечания я расцвету, как каштаны в месяце мае.

– Да, все нормально, – пожимаю я плечами.

Маша, а так ее зовут, переминается с ноги на ногу, у нее старомодные замшевые черные туфли на низком каблуке, и в целом сиротский вид, – круглые очки в прозрачной оправе, дешевенький шерстяной костюм, купленный по какому-нибудь значимому случаю (вроде конкурса Чайковского в Клину) лет семь назад. Выражение лица жалостливое, вроде как переживает за меня. В уголках глаз блестят слезинки:

– Катя, а у меня день Рождения сегодня.

– Ну ничего себе! И ты молчала! – радуюсь я повороту разговора, – так, дорогая моя, это же надо отметить! Извини, я без подарка, не была предупреждена!

– Да какие подарки! – отмахивается Маша, – ты вечером приходи, мы посидим тихонько в «Жан-Жаке», отметим. Только свои люди, никого постороннего. Очень рада буду тебя видеть, – добавляет жалобным голосом она, будто просит милостыню на паперти.

«Вот ведь кикимора, – думаю я, – а так и не поймешь, то ли себя ей жалко, то ли меня». Я запихиваю ноты в рюкзак, хватаю Машу под руку и быстро, чтобы она не успела опомниться, тащу ее к выходу из консерватории:

– Вот что, Мария, новорожденная ты наша, вечер – это вечер, до него еще дожить надо. А мы сейчас с тобой посидим, выпьем за здоровье, поговорим спокойно, по-женски, без всяких третьих лиц! – говорю я твердо и уверенно.

Ей ничего не остается, как кивать головой и почти бежать за мной. Мы выпрыгиваем на проснувшуюся Никитскую. Туда-сюда снуют люди. Студенты с тяжелыми кофрами спешат в холодные аудитории постигать музыкальное ремесло, женщины в черных сапогах до колена стремительным шагом топают до пыльных офисов, мужчины в костюмах с кожаными портфелями в руках торопятся на встречи и совещания. А нам с Машкой некуда бежать. Мы уже отработали на сегодня. На часах десять утра, и я радостно говорю ей:

– Эх, Маш, а помнишь, у Бродского? «Страшная рожа труда»? Так, вот, моя дорогая ты именинница, это совершенно не про нас!

Спустя пять минут мы оказываемся в рюмочной. В зале кроме нас из посетителей только один мужчина в дымчатых очках и сером свитере с горлом. На его потном лице застыло выражение отчаянной русской печали. Все ясно – похмельный. Перед ним стоит кружка с пивом, и поскольку у меня хорошее настроение, я отмечаю про себя, что кружка эта наполовину полная. Мы с Машкой становимся за столик подальше от мужика, и я интересуюсь:

– Ну, что, по пятьдесят?

– Водки? – испуганно переспрашивает Маша. Она нервно оглядывается по сторонам, хотя уже бывала в этой рюмочной неоднократно. Правда, это всегда происходило вечерами, и я могу понять ее тревогу.

– Ну не пива же! – смеюсь я, – сегодня день, когда всё можно, Машенька! Можно и водки бахнуть за твое здоровье-то!

Маша в ужасе смотрит на меня, но потом, судорожно сглотнув, вдруг соглашается:

– Ну, давай…

Вот все они тихони такие, им только дай шанс себя показать, они любого куролеса заткнут за пояс. Я радостно потираю руки и иду делать заказ. За стойкой стоит знакомая мне продавщица. Кажется, зовут ее Людмила. Но я не уверена в этом и не рискую называть ее по имени. Да и что это за господская привычка обращаться к персоналу заведений по имени? Я прихожу в состояние крайнего раздражения, когда слышу все эти: «Витюх, нам повторить», «Людочка, рассчитайте», «Андрей, кажется, вы забыли про наш заказ». Все эти Витюхи, Андреи и Людочки плевали в ваш суп, грязными пальцами трогали ваши котлеты и в целом относятся к вам, как к дерьму, и их отношение не изменится, даже не смотря на размер чаевых. Такова уж природа московских официантов. Потому что официант у нас – это профессия временная, пусть даже и условный Витюха трудится в этом кабаке последние семь лет, все равно он чувствует себя не на своем месте. Он-то актер! Или художник. Или дизайнер интерьеров. И ему, как дизайнеру интерьеров, очень обидно прислуживать за столом у кого-то офисного быдла, способного отвалить за ужин пять косарей и оставить на чай сто рублей. Вот он и старается, как может, испортить вам вечер. Когда понимаешь систему, проще становится жить. Без лишних реверансов, без притворства. Они презирают тебя, ты презираешь их. И условная Людочка сразу это почувствует, сразу поймет, что ты знаешь, что у нее на уме и что творится в ее душе художника-графика. Впрочем, в рюмочной продавщица давно оставила свои амбиции стать кем-то иным. Она мутным коровьим взглядом окидывает меня с головы до ног и слегка усмехается:

– Давненько не были, – хмыкает она.

И я не знаю, что ей ответить на это, ведь я действительно не помню, когда была в этой рюмочной в последний раз. У меня уже не такая хорошая память, как раньше, и все чаще, напившись, я не могу вспомнить на утро события прошедшего вечера. Настороженно отвечаю:

– Возможно… А сделайте нам по пятьдесят и два томатных сока.

– Бутерброды будете? – продавщица тыкает перламутровым ногтем (ну почему у них всегда перламутровые ногти?) в витрину, где покоятся завернутые в пищевую пленку серо-белые куски хлеба, обмазанные майонезом и покрытые кусочками пластикового сыра с жалкой веточкой укропа темно-зеленого цвета. Я содрогаюсь от одного вида этого яства и начинаю усиленного мотать головой, как цирковой пони.

Людмила, все-таки ей подходит это имя, пожимает плечами и пробивает чек. Я расплачиваюсь, беру водку и стаканы с соками и возвращаюсь к Маше. Она уже теребит в руках свой потрескавшийся от времени дерматиновый кошелечек:

– Сколько с меня? – тихонько интересуется Маша.

– Да ладно тебе, – добродушно отвечаю я, – я угощаю, все-таки у тебя день Рождения! Тем более вечером банкет за твой счет, – добавляю я.

Маша кивает головой, мы чокаемся без лишних слов и опрокидываем рюмки. По горлу разносится привычная теплота, и я не тороплюсь запивать соком, наслаждаясь знакомыми приятными ощущениями. Настроение становится еще лучше, и я притоптываю ногой от охватившего меня внезапного приступа веселья. Маша же быстрее хватается за стакан с соком и тут же выпивает половину, заглушая весь водочный кайф. Ну что с нее взять? В рюмочной пахнет почти как в метро – хлоркой и перегаром, плюс ко всему я улавливаю удушливый запах цветочных духов Людмилы. От этого букета меня слегка мутит и хочется выйти на улицу – продышаться. Но я не рискую оставлять Машу одну, я понимаю, как ей должно быть некомфортно в десять утра пить водку, но при этом ей хочется приключений, и спугнуть ее сейчас было бы преступной халатностью. Потом она будет еще лет десять вспоминать это утро, как самое безумное утро в своей сиротской жизни. Мы начинаем говорить с Машей о прошедшей репетиции, о предстоящих концертах, о гастролях в Минске, куда наш оркестр отправляется сразу же после новогодних праздников. Разговор течет плавно и спокойно, без неловких пауз и хмыканий. Маша, наконец, расслабляется, начинает задорно хихикать и вдруг предлагает:

– Ну, что, может еще?

Я с готовностью соглашаюсь:

– Давай, иди, возьми еще по столько же.

Она смеется и уходит за водкой. Я скучающим видом обвожу мрачные стены рюмочной, обитые коричневыми досками ДСП. Все эти пластмассовые цветы в дешевых кашпо, почерневшие репродукции Шишкина и Куинджи, засаленные занавески на огромных окнах внезапно портят мне настрой. Хочется поскорее уйти отсюда, тем более я вспоминаю, что у меня сегодня в полдень занятие с ученицей, и я понимаю, что домой уже нет смысла ехать. Смысла вообще нет ни в чем, ни в этой жизни, ни в этом мире, ни в этом дне. Мысли одолевают мой слегка согретый водкой разум, но думать мне лень, и это спасает меня от навалившейся хандры. Хандрить – это тоже определенная душевная работа, погрузить себя в тоску и ненавидеть окружающую действительность – на это уходит слишком много сил, а мне еще тащиться в Строгино. Не ближний свет, между прочим, от Никитской.

Маша возвращается с новой порцией водки. Она развеселилась, и на ее серых щеках появляются бледно-розовые пятна подобия румянца. Мы чокаемся и выпиваем:

– За днюху! – чуть громче, чем нужно говорю я, и привлекаю внимание похмельного мужика.

Он дожидается, пока мы поставим свои рюмки на столик, и подает голос, хриплый и низкий, как у простуженного пса:

– Девушки, а?

Маша хихикает, она стоит лицом к мужику, поэтому видит его, и видимо это зрелище кажется ей забавным. Я не оборачиваюсь, все эти братания в заведениях подобного толка мне хорошо известны, и заканчиваются они всегда одинаково – безобразным скандалом.

– Девушки! Я, кажется, к вам обращаюсь! Ну!

– Маш, не реагируй, – шепчу я ей. Но Маша после ста грамм уже готова к приключениям, ее душа жаждет общения, она продолжает глупо хихикать, и я ее уже почти ненавижу.

– Что? – хихикая, говорит она то ли мне, то ли мужику, и ему становится достаточно этого тоненького мостика, чтобы со своей почти пустой кружкой переместиться к нам поближе.

Он занимает соседний от нас стол, не решаясь присоединиться к нам, так как спотыкается о мой суровый взгляд, полный презрения.

– Я тут подслушал, у кого-то из вас день Рождения?

– У меня, – хихикает Маша.

– Поздравляю от всей души! – поднимает свою кружку мужик.

Он делает большой последний глоток, громко ставит кружку на стол и лезет в карман за бумажником. Я закатываю глаза: «Начинается». Маша ошибочно думает, что сейчас новый знакомый предложит угостить нас, но так она решает по присущей ей наивности и мало опытности. Подобные типы никогда не угощают дам, им себе-то на пиво еле удается наскрести, тем более после воскресной попойки. И точно. Из бумажника мужик достает помятую фотографию девочки, на вид лет шести, и сует ее Маше под нос.

– У меня вот у дочки тоже недавно был день Рождения. А я ее лет пять не видел уже… – заводит он свою пластинку.

Я резко топаю ногой и говорю Маше:

– Ну, нам пора.

Надо отдать ей должное, соображает Маша хорошо. Она быстро собирается, накидывает пальтишко, мы киваем Людмиле и тут же выметывается на улицу. Я успеваю услышать, как вслед нам кричит мужик:

– Ну и катитесь, шалавы!

Мы отходим на двести метров от рюмочной, и Маша начинает смеяться:

– Как мы от него смылись!

У нее запотевшие очки и тоненький истеричный смех. Мне все это перестает быть интересным. Охватывает привычная нервозность, будто бы я нахожусь не на своем месте и хочется быстрее уже избавиться от Маши. Ее скручивает смех:

– Ты слышала, что он нам крикнул? Ха-ха-ха!

Затем она переводит дух и добавляет:

– А хорошо же посидели?

– Нормально, – откликаюсь я, – так, Маш, ты езжай домой, поспи пару часиков, потом поешь и выпей чай. К вечеру придешь в себя, как раз.

Она расстроено смотрит на меня, и я с раздражением вновь вижу это жалостливое выражение ее глаз:

– А ты уже домой?

– У меня ученица сегодня, – отвечаю я.

Жалость в ее глазах сменяется испугом:

– Ты после всего этого поедешь учить детей?

Я пожимаю плечами:

– Маш, ну во-первых, для меня сто грамм – это не твои сто грамм. А во-вторых, разве трезвой можно выносить этих детей?

Маша задумывается на несколько секунд, потом все-таки соглашается со мной:

– Ну вообще да, эти дети… Как только у тебя хватает терпения с ними возиться! Я отказалась ото всех учеников, просто больше не могу, не могу и все…

Ее опять начинает нести, хочется поговорить, поплакать даже, может быть. Я хорошо понимаю ее состояние, только мне уже не до этого. Не весело. Не интересно. Я слегка прикасаюсь щекой к ее щеке на прощание:

– Ну, все, Машка! С днем Рождения еще раз, мне пора бежать!

Она распахивает руки, словно бы хочет прижать меня к себе, но я уже уношусь в сторону метро, и только слышу, как она кричит мне в спину:

– Не забудь! Сегодня вечером я жду тебя в «Жан-Жаке»!

Не поворачиваясь, я машу ей рукой и спешу к ближайшей палатке. Мне нужно еще купить мятную жвачку и пополнить карточку на проезд.

Легкий кураж от выпитой водки уже испарился. Я запихиваю в рот сразу пять подушечек «Орбита» и вхожу в стеклянные двери метрополитена. А там уже не так малолюдно, как утром. Сумки, бабки, разносчики пиццы и осетинских пирогов, мужчины в черном, женщины со смартфонами, студенты с рюкзаками, школьные классы на выезде… Встаю в уголочке и прислоняюсь к дверям с надписью «Не прислоняться», включаю плеер, играет Morphine, глаза прячу в WhatsApp. Только бы не смотреть по сторонам. Проклятый понедельник!

Мне, как и любому москвичу, родившемуся внутри Садового кольца, присущ определенный снобизм к районам вроде Строгино или Северное Измайлово. Мол, это что за станции? Господи, да у них там МКАД под окнами! Да это разве Москва? Однако, несколько лет назад в моей жизни случился знаменательный период, когда я на два года съехала из привычного старого центра в дальние дали Бабушкинского района. И вроде как не умерла. Пожалуй, даже стала меньше пить, потому как от часовой езды в метро до почти конечной станции среди пропахших перегаром попутчиков, меня торкало еще на трезвую голову, и соответственно, хватало пару бутылок пива, чтобы достичь нужной мне кондиции. От метро до моего дома надо было пройти десять минут, и эти десять минут я шла с высоко задранной головой, разглядывая уходящий в небо корабельный лес типовых многоэтажек. Первые месяцы я путала свой дом с соседним, и упрямо набирала в чужом домофоне номер своей квартиры. «Ирония судьбы», ни дать ни взять! Впрочем, мне даже нравилось жить посреди этого горного хребта из домов серии п-44т. Вечерами я смотрела из окна на соседние дома и представляла все эти семьи с лабрадорами, которые копошатся сейчас на кухнях, готовят ужины, смотрят телевизоры, катают по полу шары для боулинга, а в три утра обязательно начнут подвывать караоке. По крайней мере, наши соседи сверху вели себя именно так. У меня возникало странное чувство уюта, причастности к согражданам, будто бы мы живем в огромном муравейнике, и у нас тут собственный микромир, где каждый играет свою определенную роль, но в целом, всем на тебя плевать и ты никому ничего не должен – очередной винтик в ржавом механизме бытия, о как! В центре такого нет. В центре все слишком маленькое, локальное. В центре твои соседи по лестничной клетке – как твои родственники. Да, полные уроды, но ты всегда перед ними вроде как в долгу. Все эти «здравствуйте» и «как поживаете», они знают мой номер телефона, причем мобильного, а я – их. Я знаю, когда родилась их младшая дочка, и в какой класс ходит жирненький сынок. Они знают, где я работаю, и даже, допускаю такую мысль, что они знают о моем пристрастии выкидывать по вечерам мусорный пакет, полный разнообразных бутылок и коробок от полуфабрикатов. Мы слишком близки, хотя и не желаем этого. Но что делать! В старом доме всего пять этажей, четыре квартиры на лестничной клетке, и я знаю всех соседей в лицо, и почти всех – по именам. Тут уже не отвертишься, не притворишься, как в многоэтажке, мол, я так, в гости, поэтому в лифте можно и рта не раскрыть. А в центре на лестничной площадке встретишь, не дай бог, ранним утром, опаздывая на работу, Любовь Николаевну из 13 квартиры, и все – считай, как к бабушке съездила. Выслушаешь ее мнение по любому поводу, начиная от погоды и экономики страны, заканчивая ее болезнями и «какие паразиты листовки из почтовых ящиков кидают по всему подъезду». А послать Любовь Николаевну не позволяют добрососедские отношения, флер старого сталинского подъезда и тот факт, что она видела меня в нетрезвом виде много раз, но все равно не перестала здороваться.

Впрочем, нет правды на земле, но правды, как известно, нет и выше. Где лучше жить? В центре, где нет продуктовых магазинов, кроме маргинальных палаток, в которых есть только пиво и сушенные гады под закусь? Или в спальных районах, где ничего не происходит, и откуда трудно и долго выбираться и дорого вернуться ночью из бара на такси?

Для себя я этот вопрос решила три года назад, вернувшись жить в свой родной Басманный район. Но стабильно два раза в неделю я мотаюсь в Строгино, и каждый раз, затаив дыхание, пробираюсь сквозь многоэтажки в нужный мне подъезд, где живет моя ученица Вика.

К Вике лучше всегда приезжать немного выпивши. Это факт. Девочке шесть лет, она ходит в первый класс музыкальной школы и наглеет день ото дня. Мы с ней вроде как дружим, но иногда мне стоит больших трудов не надавать ей подзатыльников. Ну, или хотя бы не заорать на нее. А еще у Вики есть толстая мама. Хорошая простая женщина, смешливая и строгая одновременно. Вот именно такие способны остановить коня, потушить избу и мужика еще на себе из нее вытащить. Викина мама считает меня болезненно худой и каким-то образом это связывает с моей профессией. Моя худоба за полгода нашего общения стала для нее навязчивой идеей, и после каждого занятия Лиза (а так ее зовут) пытается накормить меня чем-то сытным и питательным, приготовленным по лучшим рецептам советской кулинарии вроде голубцов или ленивых вареников. Уж лучше бы наливала сто грамм, ей-богу!

Викина семья живет в приличном подъезде, вроде того, в котором я обитала на Бабушкинской. На стене висят объявления: «Отдам котят», «Собрание ТСЖ», «276 квартира – должники». В лифте ничем не пахнет, стерильно, скучно и не разрисовано хуями. Я поднимаюсь на шестой этаж, и перед самым звонком в дверь, слышу, как вибрирует мой телефон. На экране высвечивается: «Мама».

«Ну блин, – думаю я, – ну только этого не хватало».

– Мам, я перезвоню, – отвечаю быстро.

– Кать, ты дома? У тебя все нормально? – слышится ее взвинченный голос.

– Да нормально всё. Я у ученицы.

– Перезвони потом! – истерит мать.

– Да что случилось-то? – спокойно переспрашиваю я.

– Да все нормально, но перезвони.

Отбой. Нажимаю на звонок.

Лиза радостно встречает меня, она, как всегда, с взмыленной головой, в каком-то измятом переднике с пятнами кетчупа и жира. По коридору разносятся запахи готовящейся еды. Что-то мясное… тефтельки? Мой желудок скручивает голод, – после водки было бы неплохо перекусить. Но я знаю свой организм: сытым он хочет выпить, а выпивши – есть. Это замкнутый круг, а я уже год держу свой вес в том пределе, который на редкость точно характеризует мама словом «бухенвальд». Но это, уж простите, мои личные закидоны. В мире, где и так много людей, если уж живешь, то старайся занимать, как можно меньше места. Будь худым и всегда немного голодным. Сытость отупляет. Впрочем, я тут же меняю свое мнение: «Возможно, сегодня стоит остаться на обед, вечером еще эта пьянка в „Жан-Жаке“, а разве там можно поесть нормально?». Я вспоминаю их сухой, как ответ из бухгалтерии по зарплате, киш, прости господи, лорен, и ёжусь от отвращения.

Вика уже сидит за своим шикарным электронным пианино. У нее аккуратные косички, почти белые волосы и широко распахнутые голубые глаза. Мы начинаем урок.

Вика старательно играет «Менуэт», но, как всегда, сбивается в одном и том же месте.

– Маэстро, ну что же вы, – шутливо говорю я.

– Начнем сначала? – предлагает она и тут же начинает заново.

На Шуберте она спотыкается, путает руки, путает ноты и начинает нервничать:

– Я не помню, что это за ноты!

– Надо считать, – отвечаю я.

– Я не знаю! Я не помню!

Я вдыхаю с кухни запахи тефтелей и мечтаю, когда же все это, наконец, закончится. Мы разбираем с Викой ноты, спокойно я повторяю в сотый раз то, что говорила на каждом занятии. Но внимание девочки уже рассеялось. Ей не интересно, она смотрит на меня озорно и говорит:

– А вы смотрите «Ревизорро»?

– Нет, – разочаровываю ее я, однако, она не сдается:

– А я вам сейчас расскажу про эту передачу!

– Нет, даже слушать ничего не хочу, – резко обрываю я Вику, – давай, играй Шуберта.

– Ну, пожалуйста! Тогда можно я задам вам три вопроса потом? – торгуется она.

– Нет, сначала хорошо сыграй.

– Ну три вопроса!

– Один вопрос, – говорю я.

– Два!

– Ни одного вопроса.

– Хорошо! Один вопрос!! – умоляет Вика.

Она неплохо играет, вроде бы старается, но постоянно отвлекается: то на кота, то на мои серьги, то на собственное отражение в зеркальном шкафу. Мне не нравится ее игра, но я молчу. Нет сил и хочется тефтелей. Наконец, Вика заканчивает, и я говорю ей про ее недочеты, но она уже не слышит меня:

– А кто ваша лучшая ученица? – это и есть ее заветный вопрос.

Я украдкой смотрю на часы, до конца урока осталось пятнадцать минут, и нам нужно успеть сыграть этюд:

– Если сыграешь хорошо этюд, то возможно, лучшей ученицей на сегодня будешь ты.

– Правда? – удивляется Вика.

– Вот сейчас и посмотрим, – я складываю руки на груди и киваю головой, – маэстро, давайте!

Вика с необычайным для нее прилежанием исполняет этюд. Почти хорошо.

– Нормально, – отвечаю я.

– На пятерку? Поставите мне пятерку?

– Из-за Шуберта не могу, но этюд был неплох, – притворно сурово отвечаю я.

– Так я лучшая?

– На сегодня да, – не вру я, ведь она моя единственная ученица.

Вика расцветает и лезет ко мне обниматься. Я позволяю ей обнять себя, и она радостно щебечет:

– А вы – моя самая лучшая учительница! Вы такая улыбчивая, такая не строгая, такая красивая, даже в этих ваших огромных очках!

Я инстинктивно поправляю свои очки от Ральфа Лорана, и снисходительно улыбаюсь Вике. Ну не пошлешь же ребенка на хрен? Услышав, что мы с Викой дурачимся, тормошим ее толстого кота Генку, в комнату влетает Лиза:

– Позанимались? Катерина, а вы не пообедаете с нами? У вас, наверное, на сегодня еще дел полно, поели бы… Есть у вас время?

Кидаю быстрый взгляд на часы, слегка задумываюсь, морщу лоб. Надо соглашаться не сразу, а как бы делая людям одолжение. Иначе больше никаких приглашений к столу. Я мнусь, и Вика тянет меня за рукав свитера:

– Ну, Катя, ну соглашайтесь! Мама сделала вкусные тефтели!

Я пожимаю плечами:

– Да неудобно как-то…

Лиза машет на меня кухонным полотенцем, которое случайно прихватила с кухни:

– Да ладно вам! Вы такая худенькая, бегаете целыми днями туда-сюда, пойдемте! Даже ничего не хочу слушать.

И мы уходим на кухню. Мне нравится, как Лиза называет нас с Викой «девочки». «Девочки позанимались», «девочки, мойте руки», «девочки, кому добавки». Хотя я сама не намного младше Лизы, может быть, лет на восемь или девять. Но я чувствую себя рядом с ней девочкой. Может, всему виной ее внушительная фигура, а может ее манера говорить громко и властно, словно бы отдавая приказы.

Одна тефтелина за другой исчезают во рту под аккомпанемент жалоб Лизы. Она недовольна всем: детским садиком, преподавателем по музыке в школе, ценами в магазинах, много работающим мужем, успехами старшей дочери в художественном колледже, тарифами ЖКХ, платными парковками, новостями, курсами валют, финансовым благополучием соседки по подъезду, собственными волосами и даже тефтелями, которыми кормила меня:

– Катерин, вам не кажется, что они солоноватые? – раздраженно спрашивает Лиза.

– Да идите вы на хуй со своими тефтелями, – чуть не вырывается у меня.

Но я, как человек с высшим профессиональным музыкальным образованием, конечно, не могу позволить себе откровения подобного уровня.

– Отличные тефтели, – отвечаю я, отправляя в рот четвертую по счету.

И вдруг она и правда кажется мне соленой, такой соленой, что хочется выплюнуть ее обратно на икеевскую тарелку, стоящую передо мной. Но Лиза и Вика смотрят на меня своими круглыми, как шарики для пинг-понга, глазенками, и я, давясь, заставляю себя проглотить тефтелю.

После нее меня охватывает привычное чувство ненависти ко всему окружающему, душа требует скандала и дебоша. Ну, или просто выпить для успокоения. Я нервничаю, все эти разговоры действуют на меня угнетающе, и даже тефтели не стоят того, чтобы сидеть тут и выслушивать бесконечные жалобы на жизнь. С детства не терплю нытиков. Я встаю изо стола и собираю свою волю в кулак. Мне требуется огромное количество сил, чтобы любезно распрощаться с Лизой и Викой, три (!) раза улыбнуться, повторить задание для Вики, которое она все равно не станет делать, и в дверях даже погладить толстого Генку. Лиза мнется:

– Катерин, а ничего если мы заплатим вам в другой раз? Сейчас просто такая уж обстановка… то есть деньги, то нет денег…

Вика с ужасом смотрит на мать:

– Мама!! Она же больше не придет!

Девочка бежит к себе в комнату, и мы слышим звон разбитой посуды, но Лиза даже не дергается. Она все также жалостливо смотрит на меня, и я пожимаю плечами:

– Да без проблем, давайте в другой раз.

– Это точно нормально? – нервно переспрашивает Лиза.

– Да нормально всё, не переживайте, – отвечаю я, и вспоминаю, что в кошельке у меня осталась только тысяча рублей. Эх, надо было еще съесть хотя бы парочку этих пересоленых тефтелей.

Вика с заплаканными глазами вылетает обратно в коридор и сует мне в руку какую-то мелочь. Мы переглядываемся с Лизой, и мать спрашивает у дочери:

– Вика, ты что, разбила свою копилку?

– Да! Да, разбила! Раз у тебя нет денег, то я заплачу! – в истерике кричит ребенок.

Мне неловко, эта сцена тяготит меня, все эти занятия давно пора оставить и пойти куда-нибудь преподавателем в штат, чтобы ко мне приходили в класс ученики, а зарплата приходила на карточку. Я осторожно отпихиваю щедрые дары Вики и натянуто улыбаюсь ее матери:

– Ох, уж эти дети! – бормочу я и поскорее выпрыгиваю на лестничную клетку.

Обе шумно прощаются со мной, наперебой кричат:

– До завтра! До завтра!

Я киваю, машу руками, улыбаюсь, судорожно жму кнопку лифта. Наконец, со скрежетом и скрипом передо мной распахиваются его двери. И только в на удивление стерильной его кабине, я могу позволить себе хорошенько выругаться:

– Это, блять, какой-то пиздец!

На улице мне становится лучше. Я проверяю звонки, проверяю WhatsApp, и нахожу в нем сообщение от приятельницы. Она приглашает встретиться и пообедать на неделе. Я отвечаю: «Сегодня нормально?». Она радостно отвечает: «Давай!». Мы договариваемся пойти в вегетарианское кафе на Китай-городе. Я ненавижу подобные места, но знаю рядом магазинчик с разнообразным пойлом. Мне просто необходимо выпить, и как можно скорее. Поэтому я согласна буквально на все. Хорошо, что мне в WhatsApp не пришло предложение убить кого-то. Впрочем, от того, от кого я ждала, мне тоже ничего не пришло. Я чувствую свое оскорбленное эго, оно буквально выпирает из моей грудной клетки и давит куда-то на живот. «Люди – хуй на блюде», – повторяю я семейную присказку. Ненамного, но становится легче.

Из Строгино до Китай-города еду в окружении серых людей с лицами каннибалов времен блокады Ленинграда. Только не смотреть им в глаза! Только не в глаза! В плеере поет Ian Brown, сборник его хитов затерт до дыр, но мне все равно нравится. Это в моем характере: заслушать один и тот же альбом до тошноты, и потом не возвращаться к нему годами. Когда-то так было и с фильмами. «Святые из Бундока» я смотрела в свое время каждые выходные. Иногда два раза. Иногда подряд.

Я еду на встречу с Таней. Она младше меня на четыре года, но между нами пропасть в целое поколение. Я из голодных восьмидесятых, серого и убогого времени, когда нечего было есть и нечего было носить. Детство мое пришлось на унылые девяностые, и я до сих пор помню запах секонда, в котором мама покупала мне ношеные свитеры с мордами диснеевских персонажей, а я даже не знала тогда, кто такой Дисней, и что это за герои мультфильмов. Таня же посещает секонды ради прикола. Там можно найти необычные шмотки, можно купить винтаж, можно сочетать кардиган из 80-х с джинсами-скинни и нью-бэлансами, и пойти во всем этом великолепии тусоваться на Красный Октябрь. Ее не тошнит от запаха секонда. А меня тошнит. Вот такая между нами разница. Таня ищет себя, посещает мастер-классы и на досуге медитирует или смотрит мотивирующие видео на сайте TED. Недавно она увлеклась бегом, а ее инстаграм пестрит фотками «с претензией», вроде черного пса на белом снегу, с применением фильтра X Pro II. Ее подруги встречаются с иностранцами и ходят по ресторанам и барам, которые попадают в обзоры «Новые заведения месяца». Все они, естественно, занимаются чем-то творческим, пьют красное вино или розе, увлекаются позитивной философией и периодически впадают в депрессию от невозможности приткнуть куда-либо собственную гениальность. Родители спонсируют их безмятежный образ жизни, а в долгосрочных планах у Тани и ее подруг – переезд в Америку или в Испанию. Может показаться, что я их ненавижу или презираю. Или возникнет вопрос, какого хрена общаться, если мне настолько претит ее личность? Да в том-то и дело, что я ее не презираю. Я как та пущенная стрела, и нет зла в моем сердце. У меня есть какой-то нездоровый интерес к этому «маменькиному поколению». Они для меня как инопланетяне, люди из другого мира, из другой Галактики. Я общаюсь с Таней, и каждый раз она способна удивить меня чем-то. А по нашей жизни это уже не мало. Я чувствую себя Жак-Ивом Кусто, опускающимся на глубину неизвестности, в самые недра потемок чужой души.

Таня ждет меня напротив кафешки. На ней черное пальто, черные джинсы и черные кожаные ботинки вроде армейских. Как всегда, она хочет есть, и у нее мало денег, но не может быть и речи, чтобы поесть, например, в «Теремке» или «Шоколаднице» – это не модно, не по-хипстерски. Да и Таня – вегетарианка, и лет восемь не ест мяса. Мы заходим внутрь, и я чувствую тошнотворный запах сои. Сейчас он вопьется в мою одежду и целый день будет таскаться за мной по всей Москве. Таня ставит свой кожаный рюкзак на стул и интересуется:

– Ты чего-нибудь хочешь?

– Пивка бы, – мечтательно отвечаю я.

Таня смеется. Она думает, что я шучу. А я-то не шучу.

– Нет, тут я ничего не буду, да и тем более я только что поела отменных тефтелей, – заявляю я, и посетители за соседним столиком недобро косятся в мою сторону.

Таня хмыкает и уходит к прилавку, чтобы заказать мерзкое соевое мясо со склизкой подливой цвета дерьма и желтым рисом. Я вообще не понимаю, как можно есть подобное, и от этого начинаю злиться. Вокруг меня сидят разнообразные странные личности вроде тетки с выбритыми висками и бедненьким жиденьким хвостиком серых волос. На ней длинная юбка в пол зеленого цвета, на юбке узор из оранжевых солнц. Тетка страдает лишним весом, не иначе сильно налегает на сою, ее лицо похоже на яичницу-глазунью, – простое и ничего не выражающее. Я ловлю себя на мысли, что уже три минуты наблюдаю, как она поглощает нечто серо-коричневое из одноразовой тарелки, и фантазирую, как было бы хорошо и приятно сейчас размазать эту жижу по ее дебелой роже.

Но вот возвращается Таня. Она наклоняется ко мне:

– Катюш, такое дело. У тебя не будет взаймы пятидесяти рублей? А тот тут не принимают карты…

Я рассеяно киваю головой и даю ей в долг полтинник. Ха! В долг! За два года нашего знакомства Таня таким образом выцепила из меня, наверное, тысяч пять, если не больше, – это была ее излюбленная манера ходить на обед, цапая, то полтинник, то сотку. Но я не обращаю внимания. Да хрен с ней! Пусть давится своей соей.

Таня поглощает варево, а я разглядываю ее новый шерстяной пуловер. От него не пахнет секондом, и я решаюсь сделать комплимент:

– Отличная кофта, тебе идет!

– Ой, спасибочки! С маман ездили в выходные в торговый центр, раскрутила ее на пару свитеров. Хотела еще затащить ее в «Тимберлэнд», но она устала и не пошла. Мы разругались, это был ужасный вечер! Я приехала домой, измотанная, у меня будто бы высосали все силы. Знаешь, такая энергетическая пустота. Я упала на свой диванчик и лежала с закрытыми глазами, наверное, часа три. А потом ко мне просто из ниоткуда начала приходить музыка! Это было потрясающе! Она наполняла меня, словно это Вселенная говорила со мной. Я успокоилась, перезвонила маман, та извинилась передо мной и обещала перекинуть мне бабло на карту, чтобы я уже сама купила себе ботинки.

– А что с музыкой? – интересуюсь я.

– А? С музыкой… – Таня пожимает плечами, – да пока я звонила маман, пока мы с ней трепались, все это волшебство куда-то делось. Ушло в свое небытие!

– Жаль, – комментирую я, хотя мне совсем и не жаль, – ты могла бы записать хотя бы мелодию. Ты же все-таки музыкант.

Таня в двадцать лет училась три месяца в музыкальном колледже, но бросила, так как преподаватели не видели в ней талант, который, несомненно, имелся, по ее горячим уверениям. Себя она считала моей коллегой, и, скорее всего, общалась со мной только из ощущения сопричастности к миру музыки, в котором варилась я. Коллега, блин, – скрипучая телега.

– Ой, Катюш, да что-то с музыкой все так сложно, – затягивает она свою любимую песню, – то, что я делаю, никому в сущности не надо! Я знаю, что я делаю исключительные треки, они самобытны, оригинальны, и я понимаю, что просто опережаю свое время.

– Ну так отправь их куда-нибудь на лейблы, – повторяю я то, что говорила уже триллион раз.

Таня морщится:

– Ага, и какие-то идиоты будут оценивать мое творчество! А потом еще и высказывать свое мнение. Нет уж. Я кинула свои треки на ITunes, пока этого достаточно. Вдруг кто-нибудь понимающий услышит их! Понимаешь, все должно идти естественно. Само по себе.

Я киваю головой, спорить тут бесполезно. Дельные советы Таня всегда отшвыривает от себя.

– Понимаю, понимаю, – поддакиваю я.

– Конечно, понимаешь. Ты ведь тоже музыкант, хотя и не сочиняешь собственной музыки, – Таня сокрушенно качает головой.

Наверное, по ее представлению, я сейчас должна почувствовать собственную ничтожность, но я ничего такого не чувствую, конечно. Мне просто хочется уже бежать от запаха сои на улицу до ближайшего алко-маркета, купить бутылку пива и присосаться к ее целительному горлышку.

Мы продолжаем сидеть, и я жду, когда Таня доест. Она ноет про жестокий мир шоу-бизнеса, про родителей, с которыми ей не повезло:

– Если бы у них были хоть какие-то связи! Я бы обязательно пробилась.

– Да-да, – повторяю я, и отбиваю левой ногой ритм на две четверти.

Под конец обеда на Таню сваливается вся печаль ее унылых дней, а возможно, это соя имеет такое свойство – погружать человека в отчаяние:

– Какая-то безысходность! Я многое делаю, но ничего не получается. Я ведь, правда, стараюсь! Я училась, в конце концов, я отсмотрела столько роликов на YouTube! Сейчас мне кажется, что я в каком-то персональном тупике. Какая-то пелена на моих глазах, и я не знаю, куда мне двигаться дальше.

Таня кладет вилку в опустевшую тарелку. Она, наконец, все доела. Я с легкой улыбкой смотрю ей в глаза и выдаю:

– Танюш, ты же знаешь, Вселенная сама выведет тебя на нужный путь! Расслабься и жди. Все придет. Само собой.

– Блин! Как ты права! Это ведь действительно так! Спасибочки тебе огромное! Я постоянно забываю о пути, который нам уже предначертан… – Таня начинает вдаваться в подробности, о которых я не хочу ничего знать, поэтому я терпеливо жду, когда она выговорится, думая о WhatsApp. Проверить сейчас? Нет, чуть позже. На улице. Надо ли дарить вечером подарок Маше? Но у меня нет денег. Да и фиг с ней, и с подарком, и с WhatsApp тоже фиг.

Эти мысли развлекают меня, пока Таня толкает пламенную речь о своих надеждах на блестящее будущее. Наконец, мы выходим на тротуар. Она закуривает сигарету, и я встаю чуть поодаль, чтобы дым не попадал на меня. Таня за что-то благодарит меня, и даже спрашивает:

– Послушай, я такая свинья! Все о себе да о себе! Ты-то как?

– Я? Да нормально, – отвечаю я.

Мы обе лезем в карманы за своими телефонами. Ей приходит сообщение. Мне – смайл с высунутым языком. Я отправляю в ответ такой же и опять начинаю злиться. По инерции мы движемся вниз по улице, Таня кому-то отвечает, а я осматриваю округу в поисках магазина. Вот и он. Мне не терпится зайти внутрь, и я говорю:

– Ну, ладно! Нормально посидели…

Таня, не отрывая глаз от телефона, перебивает меня:

– О, а не хочешь сейчас пойти в Кофебин?

– А что там? – морщусь я.

– Да там два моих знакомых сидят, они журналисты, интересные ребята. Им скучно, они приглашают присоединиться.

– Интересным людям не бывает скучно, – замечаю я в ответ.

Таня опять принимает мои слова за шутку и смеется.

– Пошли, они тебе понравятся. Они умные, и с ними есть о чем поговорить. Между прочим, американцы!

– А! Ну раз американцы, – говорю я, – им да, им может быть скучно.

На часах еще только три, и смайл с высунутым языком не дает мне покоя, – я злюсь и хочу совершить какую-нибудь мерзость.

– Пошли, – говорю я, – к твоим американцам. Только в Кофебине нет выпивки, а мне надо. И это не шутка, – добавляю я, видя, как Таня начинает хихикать.

Мы заходим с ней в подвал, где предприимчивые армяне устроили небольшой магазинчик. Цены для центра умеренно зверские, и я передумываю покупать пиво. На кассе мне в глаза бросается маленькая бутылочка коньяка.

– А шоколадку? – понимающе спрашивает продавщица с густыми черными волосами и офицерскими усами.

– Не надо, – уверенно отвечаю я, – дайте мятный «Орбит».

Мы улыбаемся друг другу.

Я и Таня идем в знакомую подворотню, где и я, и она, но правда по отдельности, выпивали еще в студенческие года. Пока я пью, Таня принимается разглагольствовать:

– Эх, бросить бы пить! На самом деле, мне кажется, я уже начала спиваться. Когда накапливается столько проблем, начинаешь искать средства для расслабления, а алкоголь – это, конечно, не вариант. Представляешь, я вчера дома одна взяла и выпила бокал вина! Одна! Со мной такое вообще впервые.

– Да, – подтверждаю я, – ты катишься на дно, – и одним последним глотком опрокидываю мерзавчик.

Мне становится заметно веселей, хотя тут же появляется ноющее желание накатить еще. Но я вспоминаю о вечеринке в «Жан-Жаке», и это как-то примиряет меня с окружающей действительностью.

Мы идем в Кофебин, я жую «Орбит», Таня продолжает рассказывать о своих грустных днях, но мои мысли вертятся вокруг смайла с высунутым языком. Уже на пороге кофейни я вдруг перебиваю подругу:

– Мне кажется, я встречаюсь с мудаком.

– Тебе кажется, что он мудак? – переспрашивает немного ошарашенная Таня.

– Нет, мне кажется, что мы встречаемся. В том, что он мудак, я даже не сомневаюсь.

– Ой, Катюш! Может, нам надо было посидеть где-нибудь и выпить? И ты бы мне обо всем рассказала! Знаешь, у меня богатый опыт в отношении встреч с мудаками, – беспокоится Таня.

– Знаю, поэтому и сказала. Ну, как-нибудь потом. Пошли, развеем скуку твоих американцев, – бодро отвечаю я и открываю дверь Кофебина.

Танины американцы оказываются низкорослыми ребятами с шокирующе белоснежными улыбками. Они оба вскакивают из-за стола при виде Тани, оба скалятся, растягивая губы до ушей, оба хорошо пахнут и одеты в одинаковые кашемировые свитера, только разного цвета. У первого – коричневый, у второго – бордовый. Американцы расцеловывают Таню и протягивают мне руки для рукопожатия. Таня знакомит нас:

– Дэнни, – называет она коричневого.

– Майкл, – говорит она про бордового.

Мы садимся напротив них, и Таня с какой-то непонятной для меня гордостью рассказывает им:

– А это Катюша, она пианистка, работает в оркестре!

– О! – говорит Дэнни.

– Вау! – говорит Майкл.

Я молчу. Таня слишком сильно наклоняется к Дэнни, когда он смотрит в ее сторону, она тут же начинает трогать волосы, и я понимаю, что у коричневого есть шанс.

– Вы хотите кофе? – спрашивает Майкл.

Оба американца говорят на хорошем русском, с легким акцентом, который так заводит большинство россиянок. Таня с готовностью соглашается, ей лишь бы задарма пожрать и выпить:

– Ой, да! Я буду латте.

– А ты? – обращается ко мне Майкл.

– А я бы сейчас коньячку накатила, – думаю я, но вслух говорю, – а мне американо с молоком.

Я знаю, что от американо я протрезвею окончательно, и весь этот разговор станет мне в тягость, но другой кофе пить я не могу. Майкл уходит за напитками, и Дэнни с энтузиазмом советского пионера начинает расспрашивать меня про оркестр. Все эти вопросы я слышала сто тридцать миллионов раз, но правила поведения в обществе диктуют нам свои условия, и я, мило улыбаясь, повествую о своей работе:

– Да вот, играем, да.. Моцарт да. Гастроли да, бывают. Где послушать? Ну, под Новый год будут концерты, приходи. И в США выступали, да. А ты из какого города?

Оказывается, что Дэнни из Нью-Йорка, но последние десять лет живет в Москве. Мы начинаем обсуждать урбанизацию, жизнь в больших городах, новые велосипедные дорожки, укладку плитки этим летом в центре города. Я вспоминаю Центральный парк Нью-Йорка, и мне становится тоскливо. Хочется быть дома, сидеть на кухне, пить водку со сладким ромом вперемешку и слушать «Агату Кристи». Тоска без конца, тоска без начала. А потом, напившись в дрова, танцевать по комнате в своих узких джинсах и майке-алкоголичке. И в часа в три ночи, наконец, заглянуть в мертвые глаза урагана. Я все это так живо представляю себе, что вздрагиваю от неожиданности, когда Майкл ставит передо мной кружку с кофе. Он улыбается, я улыбаюсь в ответ, но все это становится трудно терпеть. Таня кокетничает с Дэнни, но я заранее знаю, что ничего у них не получится. Слишком хороший вариант для Тани. Слишком странный вариант для Дэнни. Мы обсуждаем Хемингуэя, вспоминаем Париж, где каждый из нас был когда-то, затем упоминаем самоубийства, и Майкл начинает цитировать Уайльда и Бодлера. Я шмыгаю носом, Таня хлопает в ладоши. Неожиданно Дэнни портит наши литературные посиделки:

– А что вы думаете про Путина?

Таня хлопает глазами. Я усмехаюсь:

– А что про него думать?

– Давайте не будем про политику! Я только недавно разругалась с подругой по поводу политики, и не хочу опять начинать эту тему, – умоляет Таня.

– Раньше русские любили говорить про политику, – замечает Дэнни, – а теперь все уходят от ответов.

– Поумнели, – говорю я, – да и кто на трезвую голову будет обсуждать президента?

Все думают, что я шучу, и смеются. А я-то не шучу. Майкл улучает момент и обращается ко мне:

– И как дела в твоем оркестре?

– Нормально, все нормально.

Мой ответ его, наверное, не устраивает, но мне все равно. Они неплохие ребята, не интересные, но неплохие, с обычным багажом знаний и манер. Тех, кого зовут «нормальными», и за которых большинство барышень мечтает выйти замуж. Такие не для меня, я уже испорчена отношениями с больными ублюдками, с инфантильными сосунками, с бездушными мудаками. Каждый из них забрал от меня частичку нормальности и превратил в то, чем я являюсь теперь.

И вот мы уже говорим о Большом театре, о Доме Музыки, о филармонии, о консерватории. Майкл пытается зажечь интерес в моих глазах. Пытается произвести хорошее впечатление. Ему это удается. Я встаю из-за стола и ухожу в туалет. Там я блюю в унитаз американо с молоком. Кофе выходит легко и приятно, не травмируя горло. Я вытираю рот куском туалетной бумаги, нажимаю на спуск. Смотрю на себя пару минут в зеркало. У меня большие и печальные серые глаза, под которыми залегли фиолетовые тени. Острые скулы еще четче обозначились, щеки ввалились. Выгляжу уставшей, замотанной. Но все же себе нравлюсь. Наверное, завтра опять похудею.

Заметно повеселевшей, я выхожу из туалета и улыбаюсь Тане и американцам. Нет, я не анорексичка. Но иногда меня рвет от переизбытка чувств.

А они уже обсуждают американский стенд-ап, и моего любимого Луи Си Кея. Я разваливаюсь на диване, и вот мне уже никуда не хочется уходить. Эх, наливали бы тут алкоголь, и все – можно считать, идеальный вечер. Майкл достает айпад и начинает показывать какие-то забавные комиксы, мы смеемся, мы впечатлены. Затем он открывает виртуальную клавиатуру и просит меня исполнить что-нибудь. Я пожимаю плечами и выдаю «Жили у бабуси два веселых гуся». Все хохочут. Я опять пожимаю плечами. Странное дело, вот если ты, например, музыкант. Или художник. Все тут же начинают просить тебя сделать что-то, чем ты зарабатываешь на жизнь. Но я же не прошу Майкла или там Дэнни быстренько набросать мне пару статей?

Таня просит меня наиграть еще что-нибудь, и я поддаюсь, исполняю еще пару известных всем мелодий, но потом отдаю айпад обратно. Не люблю чувствовать себя цирковой обезьянкой.

Дэнни говорит, что любит оперу, а его любимый писатель – Маркес. У Дэнни безупречная стрижка, а когда он слушает, то чуть наклоняется правым ухом к собеседнику. Майкл говорит, что больше предпочитает концерты классической музыки (а если бы я исполняла шансон, как бы он выкрутился?), а его любимый писатель – все тот же Хемингуэй. У Майкла безупречная стрижка, а когда он слушает, он улыбается собеседнику, словно подбадривая его. И я уже путаю, кто из этих двоих кто, настолько они похожи.

Трезвость, однако, обрушивается на меня вместе с дурным настроением. Я понимаю, что могу испортить эти занимательные посиделки, и стараюсь выйти из положения, как можно элегантней:

– Так, ребята, мне пора! Сегодня у коллеги день Рождения, и мне надо успеть переодеться, и выпить чего-нибудь перед этим.

– Ты уходишь? – расстроенно шепчет Таня. Ей все нравится, у нее покраснели щеки и глазки горят озорным огоньком.

– Да, я ухожу, но вы-то можете продолжать. Про Ремарка еще вроде не говорили, про Венскую оперу, – подсказываю я им темы для бесед.

Майкл быстро переглядывается с Дэнни и отвечает:

– Нам тоже пора! Было очень приятно познакомиться.

Американцы помогают нам с верхней одеждой, и вот через пару минут мы вчетвером оказываемся на улице. Им в одну сторону. Нам с Таней – в другую. Майкл и Дэнни расцеловывают нас в щеки и поспешно уходят. Мы бредем с Таней под легким снегом, и она явно огорчена:

– Дэнни так и не попросил мой номер телефона. Мы общаемся с ним только через фейсбук.

– Так даже лучше, – твердо отвечаю я, – на фейсбуке ты все видишь: получил, прочитал, ответил – не ответил, когда был онлайн и что делал. С телефоном так не получится.

– Но все-таки это уже более личный уровень общения, – канючит Таня.

– Да они уже забыли о том, что сидели сейчас с нами. Ты, что, Таня? Это же американцы, у них это нормально. Были бы русские парни, мы бы с тобой уже бухие сидели бы с ними в каком-нибудь кабаке, и условный Ваня предлагал бы тебе небо в алмазах, и жениться, и все на свете, только бы ты поехала к нему в Новогиреево.

– Фу, какая гадость, – кривится Таня.

– Зато не скучно, а американцы твои скучные, – посмеиваюсь я.

Мы прощаемся напротив Потаповского переулка, обещаем позвонить друг другу на днях и встретиться.

– Ты расскажешь мне про своего мудака? – с надеждой спрашивает подруга.

– Только про него и будем говорить, – киваю я.

Она уходит вниз по улице, а я сворачиваю в переулок. А, может, к черту этот день Рождения? Догнать Таньку, затащить в «Пропаганду», и там набухаться до чертиков, так, чтобы рассказывать без остановки о прошедших днях и реветь потом у нее на плече? Да ну, жалко девочку. Еще только понедельник.

На Мясницкой какая-то толчея, группа иностранцев еле ползет по тротуару. Кажется, испанцы. Они в восторге останавливаются перед Чайным домом, и даже делают несколько снимков на сотовые телефоны. Их обегают вечно спешащие москвичи, среди них и я, тоже бегу побыстрее домой. Переулками, улочками, вот и подъезд. Набираю код домофона и влетаю к себе, на пятый. Дома хорошо. Уютно и тихо. Я скидываю ботинки, вешаю пуховик и иду на кухню. Квартира окутывает безмятежностью и спокойствием. Ну куда и зачем мне тащиться, если дома тепло, и есть бутылка джина? Опять тереться среди людей, что-то выслушивать, открывать рот и пытаться говорить в тему, быть милой и внимательной… Эти неудобные моменты, когда хочется в туалет, а тебе что-то втирают с важным видом, и ты никак не можешь перебить собеседника. А живот уже режет, и кажется, что вот-вот описаешься, как собака, ждущая хозяина с работы. Или еще такой конфуз, когда забываешь напрочь имя человека, с кем ведешь разговор. Он что-то рассказывает, рассказывает, а ты стоишь как идиотка, хлопаешь глазами и в голове крутится только одна мысль: «Как же тебя, блять, зовут?». А еще порой приходится выдавливать смешки на несмешные шутки, или хуже всего шутить, а в ответ получать укоризненный взгляд или недоуменное молчание.

Я устало вздыхаю и беру телефон, чтобы написать Маше и предупредить, что не смогу прийти. Выдумать себе какую-нибудь незначительную проблему, вроде запаха газа у соседей, или сломавшейся стиральной машинки, – и шито-крыто. Можно остаться дома, забухать в приятной компании, в моем случае – с самой собой, посмотреть пару серий любимого сериала, потанцевать… В общем, провести обычный вечер. Все, как я люблю.

Но в WhatsApp мне приходят сообщения. Слово за слово, смайл за смайлом. Решаюсь на атаку:

– А что встретимся сегодня вечером?

– Стыдливый смайл.

– Будем опиум курить-рить-рить, – тут же отправляю я.

– Два стыдливых смайла.

– Так нет или да? – меня начинает все это раздражать. Рука тянется к бутылке с джином. Вторая еще не выпускает телефон.

– Сорян, у меня насморк, – получаю я ответ.

– Хуясморк, – думаю я, но в ответ набираю другое, – Тогда лечись.

– Хорошо. Смайл с высунутым языком.

Я ухожу из мессенджера и злюсь. Проблема в том, что у меня как-то не было проблем. Наверное, месяца три. Ну, два точно. Было сплошное веселье: работа, пьянки, кратковременный сон. Работа, пьянки, сон. Отрывалась, в общем, по полной. Смеялась много. Деньги даже водились в кармане. А потом вот решила, что все как-то слишком хорошо. Ну, не моя какая-то жизнь. Разве я могу жить просто и легло, порхая крылышками над водой, как стрекоза? Тут, конечно же, словно в ответ на мои мысли мне и встретился стрекозел. Такой, из породы шутников-весельчаков, с которым «сначала весело, потом повесишься». Вот и на моей шее петелька начала уже затягиваться. Внезапно на плечи наваливается гнетущее чувство ненужности. Оно садится сзади на шею и бьет меня больно ногами. И что теперь? Плакать, что ли? Вот еще.

Я выпиваю самодельный джин-тоник, авторский рецепт! Сто грамм джина, столько же тоника и пару кубиков льда. Повторить. Наконец, я в нужной кондиции для веселья и выхода в свет.

Зеркальные дверцы шкафа в комнате говорят мне, что я прекрасна. Я надеваю платье, возможно, слишком вечернее для «Жан-Жака», но мне нравится, что в нем моя грудь кажется больше, чем есть на самом деле. Крашусь в ванной: красная помада, румяна. Поправляю маникюр. Я готова к приключениям. Меня несет на воздушной подушке в сторону Никитского бульвара. И все, кто хоть раз приходил поддатым на встречу, понимают, какое это охуительное чувство.

В плеере играет Woodkid «Great Escape», и я бегу, бегу.

Я не из тех людей, кто сразу же вливается в компанию, юморит, острит и становится всеобщим любимцем за первые пять минут общения. Я люблю наблюдать за людьми, за их переглядываниями, нервными подергиваниями плечами, облизыванием губ, поправлением волос. Жесты выдают их настоящие желания, симпатии и неприязнь. И, честно говоря, для адекватного общения мне необходимо подпить. Не выношу общаться с людьми на сухую.

Я захожу в «Жан-Жак» и тут же вижу Машу, пару наших коллег, Веруню и каких-то незнакомых мне парней. Маша улыбается и машет мне рукой. Кажется, она уже успела накидаться. Веруня – наша бывшая коллега, виолончелистка, а в данный момент отчаянная домохозяйка-алкоголичка. Она сидит, скрестив руки на груди, в левой – бокал красного вина, в правой – незажженная сигарета. Я стараюсь пройти мимо нее, но она шутливо ставит мне подножку и орет на весь зал:

– Ну все, пришла Катя! Сейчас обложит нас всех матом, напьется и свалит через час!

Я качаю головой:

– Нет, Веруня, чтобы обложить тебя матом, мне сначала нужно напиться, а не потом.

Она хмыкает. Веруня обижена на меня за одну из прошлых пьянок, когда мы бухали в каком-то модном баре, а в другие Веруня и не ходит, и я посреди ночи решила поехать домой. У меня хватало денег только на такси, но Веруня наотрез отказывалась это понимать. Она буквально силой заставляла меня остаться, хватая за запястья своими костлявыми синими пальчиками. Я тогда грубо отшвырнула ее от себя и чуть не врезала ей по ее острому подбородку, но вовремя спохватилась, и просто умчалась в ночь на Яндекс-такси. Кстати, до сих пор жалею, что не вмочила ей. Она правда этого заслуживает. Веруня лишена чувства такта и всегда говорит то, что думает, а думает она обычно какую-то херню, причем правдивую херню, и от этого с ней очень неприятно находиться в одном помещении.

Меня знакомят с неулыбчивыми гостями, и я с уставшим вздохом присаживаюсь рядом с Веруней.

– Кажется, тебе надо выпить, – читает она мои мысли.

Я киваю головой. Веруня щедрым жестом наливает из общего графина мне красного вина, и я благодарно смотрю на нее. Маша радостно кричит:

– За мое здоровье!

И мы подхватываем ее тост. Незнакомые мне парни переговариваются между собой. Один из них явно пьянее остальных, его губы еле ворочаются, и я мечтаю быть в конце вечера в его же состоянии. Веруня шепчет:

– И где только Мария нашла этих молодчиков?

Я пожимаю плечами. Веруня всегда всех критикует, особенно мужчин. Она налетает на них, как коршун и потрошит их щупленькие тельца, выклевывает глазки и сердце, а потом с победоносным видом садится обратно на свою ветку, чтобы ворчать и ненавидеть весь мир.

– Ну, как дела? – не отстает от меня Веруня.

– Нормально всё, – отвечаю я.

– Ой, у тебя всегда все нормально, – дергает она своими острыми плечиками.

– А у тебя? – безразлично спрашиваю я.

– А я тут ходила на тусовку одну, музыкальную. Напилась там так, неслабо. Потом пришла домой и мой мужчина спрашивает: «А где ты была?». А я ему: «А не твое дело!». Ох, какой был скандал! – с непонятной мне гордостью повествует Веруня.

– А что было на тусовке? – без интереса задаю я вопрос, допивая свой бокал.

– Да ничего, просто пьянка.

– А с твоим мужчиной у вас, значит, все хорошо? – наступаю я на тонкий лед.

Ярко накрашенные глаза Веруни становятся грустными:

– Ну как сказать! Ничего хорошего!

– А что не так?

– Да все не так! Подумываю вот установить себе Тиндер, – брякает Веруня.

– При живом парне? Однако! – замечаю я и отворачиваюсь от нее.

Веруня из тех женщин, которые всегда недовольны своими спутниками, но при этом никогда их не отпустят от себя. Так и вижу ее через десять лет, говорящей, как все не так у них с ее парнем, но при этом каждую ночь она будет ложиться с ним в одну постель. Мне ее не понять.

Я заказываю бутылку домашнего вина, Машины гости заказывают водку. Подходят еще коллеги и какие-то незнакомые мне люди. Мы начинаем потихоньку веселиться. Сплетничаем про нашего дирижера, про коллег, которых нет рядом, про тех, кто вышел в туалет, про другие оркестры, про бывших сокурсников:

– Прикиньте, а Наташка-то теперь в Париже! Играет такая там, на скрипочке.

– Бездарность всегда пробьется, – замечает Веруня.

– Она удачно вышла замуж, – вставляет одна из коллег.

Все одновременно:

– Уууу.

Кое-кто хихикает. Я молчу и попиваю винишко. Мне пока не слишком весело, но уходить не хочется, а это уже успех. Через полчаса кто-то разбивает первый бокал, и официантка приносит Маше счет за этот конфуз. Кто-то говорит:

– Это на счастье!

– За счастье! – подхватывают подвыпившие гости.

Веруня подсаживается мне на уши и болтает про своего бывшего мужика, который вдруг надумал пригласить ее на свидание:

– Что ему надо, я не могу понять?

– Да? – отвечаю я.

– Ну вот зачем мужчине, спустя полтора года после расставания, звонить и предлагать встречу?

– Ты правда не понимаешь? – переспрашиваю я.

Веруня смотрит мне в глаза несколько секунд, потом резко дергает головой:

– Нет, ну я понимаю…

– Ну вот и все, – отрезаю я.

– А как у тебя, что нового? – интересуется она.

– Новый есть, но с ним все как-то сложно, – говорю я.

– Вы уже трахались? – спокойно спрашивает Веруня.

– Да.

– Знаешь, моя дорогая, – Веруня кладет мне руку на плечо, – девушек ебут, а они себе придумывают отношения, не попадайся на этот крючок.

– Ты имеешь в виду его крючок? – пошлю я.

И сама смеюсь над своей детской шуткой. Веруня с ужасом глядит на меня, резко вскакивает и пересаживается на другой конец стола. Она занимает освободившееся место, пока его прежний владелец посещает уборную. Через пару минут он возвращается, оценивает ситуацию и, примирившись с ней, вальяжно усаживается рядом со мной.

Я пью третий бокал, но все еще чувствую себя неуютно. Парень рядом со мной уже прилично пьян, воротник его рубашки расстегнут на две пуговицы больше, чем позволено в светском обществе. Глаза ярко блестят, он посматривает по сторонам озорно и весело. Но никто не встречается с его мутным взглядом, и он, увы, поворачивается ко мне:

– А вы, как я понял, играете с именинницей в одном оркестре?

– Угу, – киваю я.

– А поедемте на хрен отсюда, – вдруг лихо решает он, и я начинаю смотреть на его заинтересованно. Забавный тип!

Я пожимаю плечами. Почему, собственно, и не поехать? В «Жан-Жаке» те же официантки, то же кислое вино, те же лица за соседними столиками. Тут все покрыто серой пылью давних воспоминаний, я чувствую себя старой среди этих псевдо-французских интерьеров.

– Я не против, только надо взять Веруню, – отвечаю я.

– Веруня – это та, костлявая? – уточняет парень.

Бесспорно, он прав в отношении нее, но я тоже не могу похвастаться пышным телом, и мне становится обидно за Веруню:

– Не костлявая, а стройная.

– Стройная тут вы, а она – скелет, – невозмутимо парирует парень.

– Ну, ладно. Можете считать, что вы сделали мне почти удачный комплимент, – милостиво соглашаюсь я и машу Веруне рукой.

Она хмурится и пытается отвернуться от меня, но я пальцем указываю на соседа, и в ее глазах появляется слабенький огонек интереса.

Через пять минут, даже не попрощавшись с Машей, мы втроем оказываемся на улице.

– Куда идем? – спрашивает Веруня.

– Пойдемте в «Пропку», – предлагает наш новый знакомый, и мы обе разочарованно вздыхаем. Я думаю, что еще не поздно вернуться в «Жан-Жак».

Парень перехватывает наши взгляды и тут же пытается оправдаться:

– Да будет весело, я вам обещаю, там сейчас мои друзья, они тоже музыканты.

– Симпатичные среди них есть, или все как вы? – угрюмо спрашивает Веруня.

– Они, естественно, лучше меня, – смеется парень.

Мы бредем до «Пропки». С неба сыплется то ли дождь, то ли снег. И я начинаю чувствовать себя несчастной. Куда я прусь? Завтра же репетиция, завтра рано вставать, а я иду рядом с Веруней и слушаю ее феминистические бредни, которые она втирает Антону (так представился нам новый знакомый).

Антону около тридцати, возможно, меньше, но борода скрывает настоящий возраст современных парней, как ботокс скрывает истинные лета обеспеченных столичных дам. Его можно назвать приятным, у него широкая улыбка и ясные серые глаза. Он явно любит выпить, и все свои истории начинает со слов: «Я тогда был абсолютно пьян». Антон пытается шутить, и иногда у него даже это неплохо выходит. Веруня хватает меня под руку, чтобы я не сбежала в ближайший переулок, и я покоряюсь судьбе.

Без проблем мы проходим фейс-контроль, и вваливаемся в клуб. По понедельникам народу не так много, и Антон тут же находит своих друзей. Все они выглядят как типичные московские хипстеры, вроде моей приятельницы Тани, – парни в узких джинсах и свитерах сложного кроя мрачных оттенков от черного до угольного. У всех выбритые виски и волосы, уложенные воском назад. Все носят очки Ray Ban, и я не знаю, кто из них кто, потому что не могу отличить одного от другого. Мне становится некомфортно, как было бы некомфортно любому из вас, попавшему в общество клонов Брэда Питта образца 2014 года. Я боюсь их и остро нуждаюсь в выпивке. Веруня же быстро осваивается, заливисто смеется без причины и даже называет новых знакомых по именам. Как ей это удается? Я прошу прощения и удаляюсь к бару, чтобы купить себе виски. Тоска вновь сжимает мое сердце, ох уж эта великая русская тоска! Я опускаю плечи и присаживаюсь на свободный стул за баром. Как говорил кто-то великий, нигде так остро, как в толпе, мы не чувствуем свое одиночество. Бородатый бармен в модной клетчатой рубашке наливает мне двойную порцию «Джека Дэниэлса», и у меня появляется коварный план остаться за стойкой и не возвращаться за столик. Но тут вновь вмешивается рок в виде моей знакомой. Ее рука хлопает меня по плечу, и я чуть не разливаю виски себе на подбородок. Мне уже неприятна эта встреча.

– Катюшка! Ты ли это? Сто лет тебя не видела в «Пропке»!

– А это и не я, – отвечаю я, – ты обозналась.

– А что у тебя в стакане? Вискарик? Значит, точно ты, – скалится она.

Оля – знакомая моих знакомых, непонятная девица, которую я периодически встречаю на каких-то пьянках, и от этого у нее возникла иллюзия, что мы подруги. Я знаю про нее несколько фактов: она трахалась в туалетах всех возможных баров Москвы, где цены на коктейли начинаются от 400 рублей; у нее есть муж и есть любовник; и она предпочитает догги-стайл. Больше про нее мне ничего не известно, и я не хочу восполнять эти многочисленные пробелы. Оля толчется рядом со мной:

– А ты одна?

– Нет, я с Веруней, – отвечаю я.

Оля морщит нос, ей не нравится Веруня, что меня совершенно не удивляет. Веруне в свою очередь не нравится Оля. А мне, что естественно, не нравятся они обе. Оля говорит:

– Ой, опять ты с этой бешеной. Сейчас она накинется на меня за ту историю, когда она весь вечер клеила какого-то хмыря, а он в итоге поехал со мной на квартиру. А между прочим, чего она обижается! Все знают, что у нее есть мужик!

– А у тебя есть муж, – напоминаю я.

– Ой, муж это муж! – отмахивается Оля, – он не спрашивает меня, я не спрашиваю его.

– Современный брак! – злорадно восклицаю я.

– Между прочим, мы пять лет вместе, значит, нас обоих все устраивает, – обиженно сообщает она.

– Да ради бога, – я делаю большой глоток.

– Нет, ну ты сама посуди! Я как-то пишу в вотсап мужу: «Мне грустно, поехали вечером тусить!». Заметь, пишу мужу первому, а не кому-то там из Тиндера! А он молчит! Пять минут без ответа! Ну я тогда пишу то же самое сообщение Мише, и этот поганец тоже молчит! Я думаю, сговорились что ли они все? И мне так обидно, понимаешь, так обидно! Трачу время на них обоих! С тем пять лет, с Мишей уже больше года канитель длится. Ну, короче, разозлилась, зашла в Тиндер, залайкала какого-то типа, и пошла с ним на встречу. Вот уже месяц тусим, вроде ничего такой чувак, – делится со мной своей насыщенной жизнью Оля.

Я качаю головой:

– И как у тебя на всех времени хватает?

– Кать, да в том-то и дело! Время еще даже остается! Уже не знаю, еще одного что ли заводить? Сейчас такие мужики пошли – почасовики, час на ужин, час на постель, и все – на большее их не хватает. Причем в постели, как ты понимаешь, час – это я его завожу, чтобы потом на две минуты его хватило. Это все сидение за компом по десять часов без перерыва, – сетует она.

Я допиваю виски и прошу бармена повторить. Выносить все это становится труднее и труднее, и я не чаю, как, наконец, свалю отсюда домой. Оля замечает среди хипстеров Веруню и восклицает:

– Так вы не одни! Вы с парнями! – и тут же бросает меня.

Я выдыхаю с облегчением. И дело не в том, что я ханжа и мне претит образ мышления и жизни Оли… Впрочем, скорее всего, дело именно в этом.

Через несколько минут меня, к сожалению, находит Веруня:

– Ты чего ушла? Сидишь тут, пьешь одна! Как мышка. Еще и эту шалаву направила к нам. А там ребята, между прочим, очень даже ничего. И Антон этот вполне себе.

– Ну я рада, – безрадостно отвечаю я.

– Эй, все нормально? – озабоченно вопрошает она.

– Нормально всё, – киваю я.

– Тогда бери свое бухло и пошли к нам.

Она хватает меня за руку и тащит обратно за стол. Я сажусь между ней и Антоном и даже не пытаюсь влиться в общий разговор. Виски действует умиротворяюще. Я просто хочу сидеть и загадочно улыбаться своим мыслям об уничтожении всего сущего на этой планете. Из транса меня выводит громкая речь Веруни:

– А я тут как-то была на одной музыкальной тусовке, напилась там сильно, приехала поздно домой. А мой мужчина спрашивает: «Где ты была?». А я ему в ответ: «Не твое дело!». Вы не представляете, какой был скандал!

Все слушают историю Веруни и качают головами, и я думаю, что если еще раз услышу эту унылую байку, то сойду с ума. Оля слишком серьезно воспринимает сказанное и начинает расспрашивать Веруню в жанре традиционной женской беседы: «А он что – а ты что». Всем становится скучно. Антон уходит заказать выпивку, и я порываюсь пойти с ним, чтобы потихоньку магически исчезнуть, сделав вид, что мне необходимо посетить уборную. Однако, меня задерживает новоприбывший знакомый хипстерской тусовки. Вернее сказать, задерживает не он сам, а его странный вид, его угрюмый недобрый взгляд, его черная толстовка с вышитым на ней черепом, его густая борода, постриженная по последней моде в каком-нибудь барбершопе на бульварах. Парень плюхается на место Антона, рядом со мной и молча кивает всем. Он тянет руку к моему стакану и без лишних вопросов допивает остатки моего виски. Я в ужасе наблюдаю за происходящим. Так со мной еще никто не поступал. Один из хипстеров протягивает парню еще стакан, и тот также молча выпивает и его. Кто-то смеется, Веруня морщится, Оля с нескрываемым интересом следит за каждым движением новичка. Парень сидит несколько секунд, уставившись в одну точку перед собой. Я замечаю, что у него слегка дрожат руки. Все ясно. Мой коллега по алкоболу. Я выхватываю ловко из-под Олиной руки ее бокал с пивом и отдаю его парню. Залпом он выпивает и его. Мы сидим, открыв рты, и смотрим на него, словно бы он рассказывает нам самую интересную историю на свете. Вдруг парень, тряхнув головой, громко выдыхает:

– Уууух, ну и денек! Уже почти ночь, а я еще трезвый!

Хипстеры начинают ржать, Оля из вежливости присоединяется к их смеху. Парень обводит нас повеселевшим взглядом, неожиданно для себя замечает незнакомых ему девушек, вскакивает из-за стола и протягивает Веруне руку:

– Иван, приятно познакомиться.

Веруня брезгливо корчит рожу и едва дотрагивается до его руки острыми кончиками своих пальчиков. Парень протягивает руку Оле:

– Иван, приятно познакомиться.

– Ольга, – кокетливо говорит она и отвечает на рукопожатие.

Затем он оборачивается ко мне:

– Ваня, приятно познакомиться, – улыбаясь, представляется он.

– Катя, – сдержанно отвечаю я и жму его потную руку.

– Ну, что, сидим такие хмурые, девчонки? А? Кого хороним? – выпитое явно благотворно подействовало на организм и состояние Ивана, он готов балагурить, смеяться и развлекать окружающих. Это алкоголизм.

– Клетки печени, – отвечаю я без тени улыбки.

Раздаются смешки, Ваня грозит мне пальцем:

– А, ты значит, шутница!

– Нет, это вообще ничего не значит.

– Все что-то да значит, – не соглашается он.

– Или ничто не значит ничего, – парирую я.

– Перестаньте, – встревает в разговор Веруня, – у меня от вас мигрень начинается.

– Это у тебя от виски мигрень, надо еще выпить, – говорю ей я.

Иван хлопает ладонями по столу и подмигивает Веруне:

– А подруга дело говорит! Иногда недопить – хуже, чем перепить! Сейчас все будет, дамы!

И он убегает в сторону бара. Веруня качает головой:

– Что за тип!

Один из хипстеров отвечает:

– На самом деле, Ваня – мировой чувак! Он просто еще не выпил свою порцию, а когда выпьет, вы его узнаете получше, он вам понравится!

– Да не особенно и хочется его узнавать, – пожимает плечами Веруня.

– Говори за себя, – томно говорит Оля, ей явно понравился бородач, и она не против сходить с ним до местного туалета.

Я чувствую, что опять теряю связь с реальностью – все эти люди вокруг кажутся двухмерными, будто вырезанными из коричневого картона. Мне неуютно, и даже страшно. Что я здесь делаю? Когда давно пора залезть под одеяло и увидеть пару пьяных снов с ярким шизофреническим сюжетом. А на утро встать совершенно разбитой и измученной жаждой, выпить три стакана теплой воды и опять окунуться в клоаку метро. Я жмурюсь от представленной картины, и кто-то из хипстеров спрашивает:

– Катя, с тобой все в порядке?

– С ней все нормально, – говорит за меня Веруня, – просто надо еще выпить.

И тут, как будто в ответ на наши молитвы, появляются Антон и Ваня. В их руках стаканы с коктейлями и виски, они ставят их на стол и усаживаются рядом. Я оказываюсь зажатой между Иваном и Ольгой, и мои ноги то и дело соприкасаются с их ногами. Оля шепчет:

– Ты не против, если мы поменяемся местами?

– Против, – неожиданно говнюсь я. Мне хочется быть противной, даже мерзкой, и я хочу вызывать у людей отторжение. Когда же они все от меня отстанут?

Оля недовольно поджимает губы, она пытается подхватить начавшийся разговор и вставить пару фраз, но у нее не получается, – парни шутят о чем-то своем, обсуждают общих знакомых, какие-то прошлые тусовки, и Веруня с нескрываемой скукой тяжко вздыхает над столом. Ее коктейль почти допит, и пора идти по домам. Ваня и Антон никак не могут наговориться, воспоминания так и льются из них, как дерьмо из прорванной канализации. В пылу очередной увлекательной истории, бородач задевает мой стакан локтем, и я едва успеваю спасти остатки виски.

– Пардон! – восклицает Иван и, наконец, переключает свое внимание на девушек, – ой, мы, наверное, вас совсем утомили, дамы?

– Нет, – бодро лжет Оля.

– Да, – угрюмым хором отвечаем мы с Веруней.

– А девушки, между прочим, музыканты! – гордо заявляет Антон.

– Она – нет, – Веруня тычет пальцем в Ольгу.

– Но у меня полно других талантов, – парирует Оля и подмигивает Ване.

Он, впрочем, никак не реагирует на ее позывные. Я вижу по его глазам, что он вошел в стадию той кондиции, когда начинается безудержное веселье, и хочется устроить «что-нибудь эдакое». Ваня хватает меня за руки и вытаскивает танцевать. Я вяло сопротивляюсь, я пьяна и наступаю ему на ноги. Иногда я делаю это нарочно, просто из вредности. Но он даже не замечает этого, – то подхватывает меня за талию, то словно бы невзначай кладет руку на задницу. Я пытаюсь увернуться, но бородач всегда оказывается ловчее меня. В конце концов, я сдаюсь и уже не пытаюсь выскользнуть из его рук. Наш танец смешон и нелеп, и я думаю о том, как мы выглядим со стороны, и вдруг начинаю хохотать. Ваня смеется в ответ, мы хохочем, хохочем. Минуту длится это волшебное состояние, похожее на счастье или хотя бы какое-то удовлетворение от жизни. Чувство благодарности наполняет меня. Хочется обнять Ваню, прижаться к его черной толстовке и поцеловать в его небритую щеку. Расплакаться от эмоций и шепнуть «спасибо» ему на ухо. Вместо этого я кричу:

– Ох, ну я и накидалась!

– Выпей еще, – смеется Ваня.

– Завтра на работу, – разумно отвечаю я.

– Да всем завтра на работу, кого это когда останавливало?

И я понимаю, что он прав. Заметно повеселевшие и вспотевшие, мы возвращаемся за столик, и я вижу, что Оля куда-то делась, как и парочка хипстеров, – сбежали в другое место или уехали домой, – это так и останется тайной, которую никому не интересно узнать. Стойкая Веруня с укором глядит на меня:

– Танцы в «Пропке»? Ты серьезно?

– Меня заставили, – говорю я.

А через двадцать минут и еще сорок грамм виски, мы вновь танцуем, и Веруня не отстает от нас, приплясывая рядом. Ваня тащит меня на улицу курить. Мы выходим без пальто и курток, и он протягивает мне сигарету.

– Не курю, – я качаю головой.

– Молодец, – закуривает бородач.

– Только не говори, что хочешь бросить. Сейчас все так говорят.

– Не скажу, я не хочу, – просто отвечает он и продолжает, – придется тебе сегодня целовать пепельницу.

Ваня хитро смотрит на меня и посмеивается, ждет реакцию. Я пожимаю плечами:

– Ну это лучше, чем целовать унитаз.

Он воспринимает мой ответ как согласие, и наклоняется ко мне для поцелуя, но я успеваю отойти на шаг назад, и бородач неловко отступается. Мы встречаемся взглядами, и я вижу, что он вовсе не злится, Ваня разводит руками:

– Пожалуй, мне стоит еще потренировать мой реверанс.

Мы смеемся, а потом возвращаемся в клуб. В гардеробе я замечаю Веруню, она забирает свое пальто.

– Домой?

– Да, пора уже.

– Мужчина твой переживает? – подначиваю я ее.

– Он всегда за меня переживает, – резко отвечает она.

– А ты ему в ответ: «А это не твое дело!», – пьяно смеюсь я.

– Фи, это не смешно! Терпеть не могу быть трезвой среди пьяных, – говорит Веруня.

Она пытается одеть пальто, но у нее ничего не выходит. Движения ее неточны, и она никак не может попасть рукой в нужный рукав. Я откровенно потешаюсь над ней. Наконец, мне весело и легко. Веруня злится, кидает пальто на пол и начинает топать его ногами. К нам подбегает охранник:

– Девушки, все скандалы – на улице. Не устраивайте здесь истерик!

– Кто истеричка? Ты хочешь сказать, что я – истеричка? – истерит Веруня.

Я забираю свой пуховик, быстро натягиваю его, хватаю с пола пальто Веруни и ее саму, извиняюсь перед охранником и выталкиваю подругу на улицу. Морозный ветер приятно бьет по лицу. Мне даже хочется немного протрезветь, чтобы можно было еще выпить. Веруня пьяна, ее шатает.

– Надо вызвать такси, – бормочет она.

– Не беспокойтесь, сейчас все будет! – за нашими спинами раздается голос Вани.

Он, Антон и еще два хипстера стоят позади нас. Антон говорит:

– У нас есть колеса.

– Только этого еще не хватало, наркоманы сраные, – громко ругается Веруня, – Катюх, валим отсюда!

Парни смеются, и Антон объясняет:

– Да не те колеса, а машина!

– И кто из нас поведет? – интересуюсь я.

– Конечно, самый бухой! – радостно отвечает Ваня и указывает на Веруню.

Она поднимает над головой кулак и показывает всем средний палец. Я поддерживаю Веруню за локоть:

– Нет, ребят, мы на такси.

Им явно не хочется нас отпускать, но на часах уже почти час ночи. Мы прощаемся, и Ваня говорит мне на ухо:

– Есть ли шанс, что мы увидимся опять?

– Пятьдесят на пятьдесят, – отвечаю я, – или увидимся, или нет.

Я загружаю полусонное тело Веруни в желтый автомобиль, и не успеваю услышать ответ бородача.

Сперва мы едем до дома Веруни, и я сдаю ее на руки высокому неулыбчивому типу – это и есть мужчина «не твое дело». Он кивает мне головой и подхватывает свою барышню под мышки, – его движения точны, и действует он, судя по всему, по давно отработанной схеме. Я замечаю, что дверь их подъезда заранее открыта, чтобы мужчине было удобнее втащить Веруню домой. А на кухне, наверное, Веруню уже ждет стакан воды с антипохмельной таблеткой. Может быть, это и есть любовь?

Через десять минут я оказываюсь дома. В голове нет никаких мыслей, я стаскиваю с себя одежду и валюсь на диван. Через четыре часа прозвонит будильник.

Меня гипнотизирует помятая жестяная банка из-под пива. Она катается туда-сюда по полупустому вагону метро, и я не могу оторвать от нее глаз. Блестящая, но при этом уже никому не нужная. От нее разносится вонь дешевого пива, и дама в укороченной дубленке брезгливо косится на пол. Она прячет свою недовольную рожу в кашемировый шарф нежно-лилового оттенка. Впрочем, эта расцветка ей категорически не идет, так как подчеркивает припухшие мешки под глазами. Я с презрением смотрю на даму. А хули ты хотела? Это метро, а не личный лимузин, тетя!

Банка подкатывается к ее замшевым сапогам, и дама аккуратно приподнимает свои ножки-батончики от грязного вагонного пола. Банка откатывается обратно. Я пристально слежу за ее путешествием, словно это не пустая жестянка, а невероятные приключения Федора Конюхова. Сегодня только вторник, а я уже устала.

Перед репетицией ко мне подходит Маша, она зачем-то зацепила солнечные очки. Ее бледные губы слегка дрожат.

– Куда ты делась вчера? – истерично спрашивает она.

– Да закрутилось все как-то, – уклончиво отвечаю я.

– Я на тебя рассчитывала! – почти кричит Маша, и на нас косятся коллеги из оркестра.

Я делаю круглые глаза:

– В каком плане?

Маша вдруг резко срывает с лица свои нелепые очки, и я вижу ее опухшие от вчерашней пьянки глаза:

– Что ты не допустишь вот этого!

– Ну, Машенька, ты же взрослая девочка, – примирительно говорю я, – я тебе не нянька.

– Знаю! Знаю! Но сегодня репетиция, а я совсем ничего не могу… – чуть не плача гундосит она.

Я тяжело вздыхаю:

– Тебе, милая моя, опохмелиться надо. Пивка дернуть, и жизнь сразу наладиться.

– Что? Прямо перед репетицией? – пораженно смотрит на меня Маша.

– А что? Одно пиво беды не сделает. Накатишь – сразу полегчает, – советую я от чистого сердца.

– А мы успеем? Ты ведь пойдешь со мной? – жалобно смотрит она на меня.

– Я пойду, так уж и быть. Но пить не буду, иначе меня понесет, а Игорь Алексеевич и так на меня зуб точит.

– Или письку дрочит, – хихикает Маша.

Я с удивлением смотрю на нее и невольно проникаюсь симпатией. А Машка-то умеет, оказывается, когда хочет!

Через пять минут мы уже в родном подвальном круглосуточном магазинчике, местной «алкашке». Еще только семь утра, и алкоголь, конечно же, нам не продадут. Но продавец Шавкат каждый раз оправдывает данное ему родителями имя и отпускает нам одну бутылку пива в долг. Деньги мы обещаем занести после репетиции. Шавкат улыбается и кивает головой. Он знает, мы не обманем.

Мы встаем неподалеку от входа в магазин, мимо быстрым шагом несутся к метро офисные клерки. Они не обращают на нас внимания, и я говорю Маше:

– Да перестань ты смотреть на них. Им до тебя вообще нет никакого дела.

Маша нервно хихикает. Ее мучает жажда и головная боль. Я открываю для нее пиво брелоком и протягиваю, как ценный приз:

– Держите, миледи.

Маша слегка приседает в реверансе. Но ей, на самом деле, не до смеха. Она чуть быстрее, чем требуют приличия, выхватывает у меня из рук бутылку и присасывается к ее горлышку. Два, три, четыре глотка. Я с легкой ноткой зависти наблюдаю за Машей. Наконец, она отрывается:

– Ууууух, а неплохо!

– Сейчас еще лучше будет, – хмыкаю я.

– Блин, а играть-то я смогу? Сейчас развезет на старые дрожжи, – тревожится она.

– Сможешь, не ссы. Джим Моррисон под наркотой концерты давал, а ты чем хуже? – говорю я.

– Ой, Кать, – смеется она, – ну я же не Моррисон!

– Ну у нас тут и не Ванкувер, – подбадриваю ее я.

Маша смеется еще громче и приканчивает пиво. Мы опаздываем на репетицию на пятнадцать минут, и Игорь Алексеевич делает нам замечание. Я извиняюсь, Маша только пьяно улыбается в ответ. Через пять минут дирижер выставляет ее за дверь:

– Мария, это просто немыслимо! От кого угодно я мог ожидать такого поведения, но только не от вас! Вы приличная молодая женщина, а являетесь на работу, на репетицию оркестра к семи утра в нетрезвом виде! Пишите объяснительную! И чтобы я вас пока больше тут не видел! Не беспокойтесь, за понесенные неудобства я попрошу вычесть из вашей зарплаты!

– Да пошел ты, козлина! – слышим мы все из-за двери веселый голос Маши.

По оркестру пробегают смешочки, и дирижер оглядывает музыкантов своими маленькими цепкими глазками. Репетиция продолжается.

Спустя три часа я чувствую себя постаревшей на тридцать лет. Устало запихиваю ноты в рюкзак, устало прощаюсь с коллегами до завтра. День только начался, а мне уже ничего не хочется. Пожалуй, кроме выпить. Под влиянием настроения я набираю смс Лизе: «Извините, я заболела, сегодня наш урок не состоится». У меня нет ни сил, ни желания тащиться в Строгино. Даже несмотря на то, что там, возможно, мне сегодня, наконец, заплатили бы. Лиза молниеносно отвечает:

– Очень жаль (грустный смайл), поправляйтесь поскорее (довольный смайл), мы вас ждем (радостный смайл).

Отправляю лаконичное «спасибо» в ответ и выхожу на улицу. На ступеньках меня ждет раскрасневшаяся Мария. В руках у нее новая бутылка пива. Она машет мне ей:

– Ээээй, Катюшка! А я жду тебя!

– Ну ничего себе ты развлекаешься, – говорю я.

– Да! Я отдала Шавкату деньги и купила еще две бутылки, – гордо отвечает Маша, – одну себе, вторую – другу!

Она хитро посмеивается и вынимает из сумки бутылку:

– Это для тебя!

– Маш, надо отойти куда-то. Здесь как-то не комильфо, студенты все-таки смотрят, – говорю я.

Мы заходим в ближайший тихий дворик рядом с католической церковью и чокаемся бутылками.

– За твое здоровье, – торжественно произношу я.

Мы выпиваем, и от холодного пива мне становится приятно и тепло. Возможно, это именно то, что мне так необходимо по вторникам. Маша расслабляется, ей сейчас плевать на всех и всё, но я знаю, как завтра она будет жалеть о сегодняшнем своем поступке. Однако, я не собираюсь стыдить ее и напоминать о репетиции. Маша может и не дожить до завтрашнего дня, кто знает, что будет с нами через полчаса? Через час? Через тридцать секунд? Маша может умереть в любой момент, впрочем, и я тоже. Зачем думать о своих страхах, ошибках и неприятностях? Давайте просто наслаждаться моментом, в котором мы живы, здоровы и счастливы.

Мы чокаемся бутылками снова и пьем молча, без тостов и лишних слов. Мы улыбаемся друг другу. Неожиданно наш пикник прерывает неизвестно откуда взявшаяся бабулька. Древняя, но чистенькая, одетая в серую шубу из неопознанного зверя. На голове – меховая шапка, местами полысевшая. У бабули выщипанные брови и ярко накрашенные губы. Меня потрясает ее прямая спина. Мне бы такую осанку. Бабуля держится спокойно, с достоинством. Она кивает мне и Маше и говорит:

– Is it Monday today?

По ее виду и акценту мы понимаем, что она русская, и я недоуменно смотрю на нее какое-то время, а затем отвечаю:

– Нет, сегодня вторник.

– Is it Monday today? – упрямо повторяет она, ее взгляд становится жестче.

– Какой еще мандэй? – переспрашивает Маша, – бабушка, вторник уже!

– Don’t hear, – презрительно бросает нам старуха и неспешно удаляется вниз по переулку к Большой Никитской улице.

Некоторое время мы с Машей молча глядим друг на друга, затем я начинаю хихикать, и Маша подхватывает мой смешок. Она говорит:

– Городская сумасшедшая!

– Да уж, говорить с нами по-английски, пока мы бухаем пиво до полудня – точно чокнутая, – отвечаю я.

Через двадцать минут мы прощаемся с Машей, я не задаю ей никаких вопросов, она же спрашивает про мои планы на день. Я пожимаю плечами. Внезапно на меня накатывает необъяснимая тоска. Я не хочу идти домой, я не хочу идти куда-то где есть люди. Я хочу напиться, но не хочу чувствовать вкус алкоголя. Для пмс еще рано, и мне трудно объяснить самой себе, что со мной происходит. Я достаю айфон и пытаюсь собраться с силами, чтобы набрать сообщение в What’sApp, но, вот странное совпадение, в этот самый момент мне звонит мать. Я тут же вспоминаю, что вчера так и не перезвонила ей.

– Да, мам.

– Катя! – нервно произносит она мое имя, – ну что там с тобой происходит?

– Все нормально, – говорю я.

– Ты можешь говорить?

Секунду меня мучает соблазн ответить отрицательно, но я тут же понимаю, что это не спасет меня от разговора с ней, а лишь отсрочит его.

– Могу, конечно, – вздыхаю я.

– Ты, что, не можешь найти пять минут, чтобы перезвонить матери? Чем таким особенным ты там занимаешься? – высказывает она мне свои обычные претензии.

– Вообще-то я только с репетиции, а потом у меня ученики, – бессовестно вру я.

Мама горько вздыхает. Я так и вижу, как она поджимает свои сухие губы и неодобрительно качает головой. Она никогда не простит мне, что я не стала бухгалтером.

– А в пятницу у тебя что?

– А что? – настороженно переспрашиваю я.

– Надеюсь, нет никаких важных концертов, – ехидно говорит она.

– Вроде нет.

– Так вот – в пятницу твой брат женится! И ты приглашена на свадьбу! – торжественно объявляет мать.

Я прикрываю глаза, на меня обрушивается мигрень нечеловеческой силы, такую мигрень даже слон не был бы способен вынести. Бог ты мой! Очередное семейное сборище, на котором мне обязательно нужно отметиться, иначе на следующие полгода я впаду в немилость у Королевы-матери. Причем свадьбы гораздо хуже похорон. На похоронах хотя бы не надо притворяться радостной и веселой, не надо выдавливать из себя смешки и произносить лживые тосты. На похоронах можно сидеть со своим обычным лицом и ненавидеть человечество. Можно напиться вдрызг, прилюдно расплакаться, устроить сцену, – и слова поперек никто не скажет. Горе у человека, человек страдает! Да, похороны я люблю больше.

– И мне обязательно приходить? – использую я свой последний шанс.

– Как это «обязательно»? Катя, это вообще-то твой единственный брат! И он женится! – смакует мама одну и ту же фразу.

Я тяжко вздыхаю:

– Все-таки я была на его первой свадьбе, вторую можно и пропустить. А на третью приду всенепременно.

– Хватит придуриваться! – мама начинает раздражаться, – приезжай в Нахабино к десяти утра, сразу в ЗАГС. В интернете посмотри, как проехать, ты же умеешь пользоваться компьютером.

– В Нахабино? – я еле держу удар, – вот уж счастье-то привалило! Переться черт знает куда к десяти утра, чтобы смотреть, как одна жаба женится на другой, – последнее предложение я, конечно, вслух не говорю, мама не оценит такой откровенности.

– Раз в жизни можно и в Нахабино приехать, – жестко отвечает мать.

– Ну если только один, и то не факт, что на это стоит тратить время, – философствую я.

– Ой, Кать, давай без демагогии, мне твой отец уже всю душу вытряс. В общем, приезжай, после ЗАГСа едем в ресторан отмечать, – раздражается она.

Упоминание ресторана хоть как-то облегчает мое страдание. Я покорно отвечаю:

– Ну, хорошо. Я буду. Что вы будете дарить молодым, конверт?

– Конечно, конверт. Пусть сами решают, на что тратить, да и свадьбу надо все-таки отбить.

– Ну тогда и от меня суньте пару тысяч, – ловко примазываюсь я.

– Как всегда у тебя нет денег! – выдает мама свою коронную фразу.

Я скорбно дышу в трубку и молчу, она выдерживает небольшую паузу и продолжает:

– Ладно, вложу и от тебя.

Мы прощаемся. Настроение мое валяется у меня под ногами и поднять его практически нет шансов. С моей семьей меня не связывает ничего, у нас даже разные фамилии. А с братом я не виделась года три, или четыре? Его невесту, толстую деревенскую девку, шумную и глупую, я имела удовольствие наблюдать один-единственный раз, и этих отвратительных впечатлений мне хватило по гроб жизни. Ее рот не закрывался тогда ни на минуту, она постоянно что-то болтала, задавала вопросы и сама на них отвечала, вращала своими ярко намалеванными глазами и ржала так, что мои барабанные перепонки молили о берушах. И вот скоро пятница, и мне придется провести целый день в компании моего семейства и новообретенных родственников. Ну, хоть напьюсь.

Я поддаюсь внезапному порыву грусти и вновь берусь за телефон, открываю What’sApp и пишу сообщение с предложением о встрече сегодня. Я пишу это своему парню, тому самому мудаку, с которым вот уже месяц я собираюсь закончить наши трехмесячные отношения. Каждый раз я даю себе слово не писать ему, но каждый раз жизнь кладет меня на лопатки и пинает куда-то в печень. Печень молит меня об обезболивающем, и вот я уже пишу опять и предлагаю вместе напиться. Вчера он меня послал, и я никогда не знаю, пошлет ли он меня снова или соблаговолит согласиться и прийти. Эти странные отношения начались на почве алкоголизма и продолжаются под его влиянием. Мы напиваемся, трахаемся и разбегаемся. Ему хорошо, а мне иногда становится тошно, потому что вот такая я тонкая личность и не могу смотреть на мир циничным взглядом. По крайней мере, не могу пока. Но я все равно отправляю сообщение.