Я на границе. Левая нога в пустоте. Там темно. Там ничего нет. Ну или почти ничего. Там чёрный свет, лишь изредка проблёскивают голубоватые молнии. Звук как бы из ниоткуда, отовсюду и в то же время откуда-то изнутри тебя. Там свобода. Свобода от чего? Да от всего! От жизни.
Справа от меня моя жизнь. Моя история. Я не отделяю свою историю от истории своего народа. Инстинкт самосохранения на уровне популяции у меня развит достаточно хорошо. Я, как в той молитве перед боем из фильма «13-й воин», вижу пред собой весь свой род до десятого колена. Здесь мои бабушки и дедушки, папа и мама. Здесь дядьки и тётки. Сёстры и братья. Жена, дети, дети сестёр и братьев, внуки. Внучка, положим, пока что одна, но я не теряю надежды. Я не теряю надежды увидеть и правнуков. Хотя я уже чувствую своё тело, чего не было ещё лет пять назад.
Душа моя, сердце, стремятся налево. В темноту, ночь, в свободу. Стремятся избавиться от надоевших хуже горькой редьки проблем. Проблем на работе, в быту, в отношениях с близкими и дальними. Душа хочет покоя, сердце устало от боли. Но как вырвать из этого изболевшегося сердца то, что останется справа? По живому? С кровью? Но ведь не заживёт, не зарастёт эта рана. Истечёт моё сердце болью. И не будет мне покоя даже там. В чёрной пустоте свободы. Так на черта мне такая свобода, где та же боль и те же муки душевные?
Так и стою я на границе уж не один десяток лет. И не могу я сдвинуться ни в какую сторону. И разорваться не могу – разумность не даёт. Может быть, проще с ума сойти? Говорят, бывает такое заболевание, как раздвоение личности. Поможет ли? Не знаю. Да и вряд ли я смогу силой ума сойти с ума. Было бы смешно, если бы не было так грустно.
Я в пути. Я иду по дороге. Хм… Давно иду. Устал…
Собственно, это не всегда дорога. Где-то просто тропка, где-то бурелом, где-то просёлок. Мой путь очень разный. Автобан редко попадается. Может, и к лучшему, мне больше просёлок нравится. Солнце светит, птицы поют, а воздух какой! Даже в знойный день. Пахнет живицей, хвоей, саранкой и мёдом. А как дождь пойдёт, тогда пахнет грибами и почему-то муравьями, хотя в дождь муравьи прячутся в свой терем.
Сверху мне светит звёздочка. Ну, может, и не мне. Просто светит или кому-то ещё, но мне нравится думать, что мне. Так тепло и светло от неё, что мне становится так же легко, как… Словно мама к груди прижала. Так становится легко, что, кажется, я сейчас полечу, забыв о всяких разных Ньютонах и их законах притяжения. Но…
Она светит не всегда. Вернее, она-то светит всегда, я её не всегда вижу. Когда за тучу моих мыслей спрячется, а когда…
Я просто смотрю в другую сторону. И когда я её не вижу, свою звёздочку, такой раздрай у меня в душе («даже кушать не могу» («Мимино»)), такой страх меня одолевает… Как чернильная капля расползается в воде. И вскоре чёрным становится всё. Страх глушит все другие чувства. Не только чувства, я даже двигаться не могу. Думать не могу. И тогда я в страхе поднимаю глаза к небу, где, как и прежде, ярко и тепло горит моя звезда.
В памяти всплывает мрачное ущелье. Солнечные лучи редко пробиваются к его обитателям – здесь темно, холодно и сыро. Я тут не один. Нас много, и каждый живёт по-своему. Ну то есть у всех нас разные цели и планы. Кто-то вполне доволен. И освещённостью, и влажностью. Он испытывает восторг при взгляде на пушистый мох, покрывающий сочащиеся водой камни. На самом деле иногда это действительно бывает красиво. Сочный цвет, причудливое строение листьев и изгибы стеблей хоть как-то успокаивают и радуют глаз. Но большинство из нас стремится выбраться из нашего ущелья. Каждый по-своему. Кто-то сломя голову бросается на отвесные скалы и, срывая ногти и обрывая с камней зелёный влажный мох, карабкается наверх. Немногие из них достигают цели… Оно и понятно. Нельзя отправляться в трудный и опасный путь, не проложив маршрут и не наметив ориентиров. Они шли не куда-то, а откуда-то. Им было неважно, куда они придут, им было важно уйти отсюда. Со своей родины. Я люблю свою родину. Моё стремление уйти оттуда было вызвано скорее любопытством: «А что там?» Я и не планировал уходить совсем. Так, посмотреть и вернуться. Но, уже намечая путь и срывая мох в опасных местах, чтоб не соскользнула нога, я понял, что не хочу возвращаться. И не вернусь.
Пройдя каменистые осыпи, колючие кустарники и трещины в снежных ледниках, я вышел к вершине. Сказать вышел – значит не сказать ничего. Я выкарабкался, выполз. Мокрый от пота, с исцарапанными, ободранными в кровь руками. И вот, стоя на самом верху, вдыхая свежий ветер и наслаждаясь солнечными лучами, я понял, что я – один. Здесь, наверху, вершина у каждого своя и никому нет дела до своего соседа. Ближнего и дальнего…
Как хорошо, весело и дружно мы жили там, внизу.
Шёл по лесу то ли Бог, то ли полубог. Не простой, в общем, смертный. Конец сентября, прохладно уже. Полубог кутался в одеяло, которое сделали обычные люди, зависимые от разных обязательств, этими же людьми для самих себя и придуманных. Ну, там, совесть какая-то, порядочность, долг… Да мало ли! Нашему полубогу нет дела до этих рабов. Он ведь выше всего того, свободен от обязательств и обстоятельств. Он думает и поступает так, как хочет! Начинает темнеть. И тут внезапно полубогу захотелось остановиться на привал и устроить ночлег. Захотелось – остановился. Скинул с плеч рюкзак. Промелькнула мысль: «Откуда взялся рюкзак?» Ах да, его сделали те самые рабы обязательств и чести-совести. А… неважно.
Раскрыв рюкзак, полубог достал топор, нарубил пихтового лапника для постели (потому что он любил спать именно на пихте), заготовил на ночь дров, чиркнул спичкой и разжёг костёр. Стал было укладываться, как вдруг почувствовал, что проголодался. Полубог достал из рюкзака банку тушёнки (Откуда в этом мире тушёнка?) и краюху хлеба. Красивым засапожным ножом открыл банку и поставил её на костёр. Пока тушёнка разогревалась, решил сходить к ручью, набрать воды в чайник. Когда он вернулся, тушёнка уже разогрелась. Полубог снял с огня банку и поставил на её место чайник, отрезал своим (Своим? Откуда он у него?) ножом большой ломоть хлеба. «Интересно, а откуда берётся хлеб?» – задумался полубог. И тут же забыл об этом – какая разница, важно, что хлеб есть, и сейчас полубог будет этот хлеб есть. Потом он заварит крепкий чай (откуда в этих местах чай, полубог даже не задумался – это неважно, не играет никакой роли в его жизни), нальёт из алюминиевого чайника в эмалированную кружку ароматный напиток. Полубог сидел возле костра и наслаждался горячим сладким чаем. На коленях у него лежал невесть кем сделанный топор, кутался он в неизвестно откуда взявшееся одеяло. И тут ему захотелось подумать о чём-нибудь высоком, божественном, недоступном тем, зависимым…
Всё-таки неплохо, что они есть, эти самые зависимые. Иначе как бы он нарубил дров, чем бы разжёг костёр, чем бы поужинал?.. Вот только пусть они будут где-нибудь далеко, но на расстоянии вытянутой руки, чтобы полубог мог в любой момент взять то, что ему нужно.