Нона из Девятого дома - читать онлайн

7

Сон Ноны внезапно оборвался. Сверху рухнуло что-то мокрое, тяжелое и жуткое, прямо на лицо, разбрызгивая капли. Она так громко завизжала, что наверху постучали в пол, и она перестала визжать. Камилла была непреклонна – она нажала кнопку и сказала:

– Начинай.

Нона так сильно зажмурилась, что перед глазами поплыли яркие огоньки и маленькие молнии.

– Мы опять сидим. У меня ноги в воде, приятной и безопасной. Вода в ботинках, в носках. Я разговариваю с ней, но не вижу ее лица. Я пытаюсь, Кэм, но каждый раз одно и то же, я не могу на нее посмотреть, просто не получается.

– Это нормально. Продолжай.

– Мы говорим.

– О чем?

– Я не знаю. Не могу понять. Я слышу слова. Иногда я открываю рот и что-то говорю, но не понимаю что.

– Ощущения? Ты к чему-то прикасаешься?

– Я касаюсь ее рук. Она касается моих. Но во сне это всегда мои руки, не забывай, Кэм, я трогаю собственные руки, но они не мои.

Карандаш почти рвал бумагу.

– Хорошо. Я знаю, как это. Продолжай.

– Вокруг нас глаза, красные глаза. В темноте. Я помню на этот раз, что они красные.

– Ты о чем-то думаешь?

– Да, – сказала Нона. – Я голодна. Во сне. Очень.

Карандаш замер.

– Ты хочешь есть?

– Ужасно.

Карандаш не двигался. Нона поняла, что Камилла, наверное, ждет, что она разочарована, поэтому добавила немного обиженно:

– Наверное, я бы запомнила больше, если бы мне на лицо не упала мокрая тряпка и я не закричала так громко, что человек из ополчения застучал в пол. Теперь Пирра наверняка получит очередное грубое письмо. Мне кажется, мокрая тряпка – не лучшая идея, давай ты сменишь будильник?

– Ну, ты не просыпалась, – сказала Камилла. – Что-нибудь еще? Хоть что-то?

– Ничего.

Кнопка записи была нажата с громким и ярким щелчком. Нона, вытирая воду, попавшую на лицо с губки, панически поползла в сторону одежды. Руки и ноги слушались ее еще хуже, чем обычно, поэтому она чувствовала себя похожей даже не на червя-инвалида, а на умирающего паука. Ей не понравилась подготовленная футболка, хотя она сама ее выбирала перед сном. На ней был нарисован чизбургер на маленьких ножках. Малышам он нравился, но сегодня она решила, что это по-детски, непрофессионально и недостойно помощницы учителя. Камилла посветила ей маленькой лампочкой, прикрепленной к планшету, чтобы Нона застегнула пуговицу на брюках и ремень, а потом вытерла мокрую челку.

– Извини, что напугала, – сказала Камилла, – губкой. Я не хотела.

Негодование Ноны сразу куда-то делось.

– Это ты извини, что я не проснулась, – сокрушенно сказала Нона. – Если ты завтра уронишь на меня губку, обещаю, что не стану кричать.

– Больше не буду. Эксперимент прошел неудачно.

Карандаш бежал по бумаге. Нона погладила волосы, проверила, что косы тугие и из них ничего не выбивается, встала и посмотрела на себя в зеркало, чтобы окончательно успокоиться. По крайней мере, волосы выглядели великолепно. Под глазами темнели круги, и она потерла их пальцами.

– Нона, когда ты смотришь на свои руки…

Это ее напугало. Камилла редко что-то спрашивала после того, как Нона вспоминала свой сон.

– Да?

– Кому они принадлежат? Они тебе нравятся?

Нона рассмеялась.

– Ни капельки.

Ноне не нравилось иметь руки.

Но Камилла не спросила почему; она просто прищурилась, как будто пыталась придумать, что можно приготовить на ужин из ограниченного количества ингредиентов, и сказала:

– Да, конечно. Спасибо.

– Это была подсказка? Мы приблизились к цели? Ты уже знаешь, кто я?

– Нет.

– Это нормально. Я тебя люблю. Скажи Паламеду, что я тоже его люблю, не забудь.

Нона, очень довольная собой, пошла чистить зубы и завтракать без дальнейших указаний. Это была приятная и короткая сессия.

Она вышла так рано, что Пирра еще не успела приготовить завтрак, а может, Пирра и вовсе не собиралась готовить, потому что она не достала маленькую бутылку, чтобы заправить плитку. Вместо этого она вынула из холодильника большое закрытое блюдо.

Выбравшись из холодильника, Пирра сказала:

– Холодная каша, хорошо? Вечером я залила ее соком и положила изюма, так что начинай его искать.

– Лучше, чем яйца, – решила Нона. – Как работа?

– Отлично. Двое моих парней подрались, потому что кто-то сказал, что битва при Притиби была тяжелее боев в Антиохии. Пришлось их отдирать друг от друга. Кусались за уши. Не забудь воду, сегодня будет жарко.

Нона взяла воду из коричневой мозолистой руки Пирры и даже отпила глоток. Вода оказалась невероятно холодной.

– Глупая причина для ссоры.

– Очень, но теперь этого будет все больше и больше. Три месяца назад они бы просто накричали друг на друга. Теперь они с радостью поубивали бы друг друга из-за пролитого пива. Сейчас на улицах трупов больше, чем в казармах после первой резни. Они просто лежат на улице, их никто не трогает или… просто мертвые. Страшно. Как дела в школе?

– Мои друзья не хотят убивать друг друга, – сказала Нона и уточнила: – Ну они все время об этом говорят, но это правда. Малыши уже несколько недель не кусают друг друга, а когда они слишком орут, Табаско говорит им замолчать, и они замолкают.

– У этой Табаско есть будущее, если она поменяет имя.

– Чести говорит, что есть очень важная и интересная причина, почему ее так зовут, и что мне надо ее спросить. – Нона выбирала самую маленькую миску для каши. Самую маленькую – для нее, среднюю – для Пирры, самую большую – для Камиллы и Паламеда.

Потом она вспомнила прошлый вечер.

– Пирра, почему Ценой страданий ненавидит тебя?

– Потому что я напоминаю ей, что ее Бог был всего лишь человеком, который мог устать и облажаться, – тут же сказала Пирра. Была у Пирры такая прекрасная черта – она не тратила время на вопросы вроде «А почему ты об этом спрашиваешь?» или «А зачем тебе?». Она просто прямо отвечала. Правда, это была и плохая черта Пирры, потому что врала она примерно с той же скоростью, что и говорила правду.

– Мне нравится думать, что больше она не ненавидит меня. Теперь, когда она испытала на себе мои знаменитые чары. Теперь она, вероятно, говорит себе: «Ну конечно, как можно было устоять перед этим?» Потому что я очаровательна, Нона, понимаешь?

– Если ты такая неотразимая, – сказала Нона, – то почему ты одна?

Пирра приняла мелодраматическую позу, приложив ложку ко лбу. Ее худое волчье тело выглядело в такой позе нелепо.

– Мое сердце разбито, и я больше никогда не полюблю.

Хотя Пирра и вела себя по-идиотски, Нона подумала, что в этом заявлении куда больше правды, чем кажется, особенно если посмотреть на морщинки в уголках красно-коричневых глаз. У Пирры действительно было разбито сердце, и чем больше Нона об этом думала, тем логичнее это казалось. Пирра была похожа на Камиллу и Паламеда, но ее эквивалента Паламеда больше не существовало, он был мертв по-настоящему, убит ужасным монстром, которого ей отказывались описать. Невозможно было представить, чтобы Камилла и Паламед разлучились. Конечно, они были не вместе, их всегда разделяли минуты, но Нона знала, что они писали друг другу многостраничные письма. Нона видела стопки бумаги. Камилла не запирала их, потому что Нона не умела читать, а когда она спросила у Пирры, будет ли та читать ее переписку, Пирра ответила: «Нет, если мне не захочется сблевать».

Нона ковыряла кашу ложкой, когда вошла Камилла, раскатывая закатанные рукава рубашки.

– Опять детское питание? – это значило, что это вовсе не Камилла.

– Вкусняшки для малышки, – объяснила Пирра. – Либо это, либо бобы и сушеные рыбные хлопья.

– Я думал, ты вчера принесла продукты.

– Мне платят половину, пока не найдут кого-нибудь, кто заплатит за бурение, – объяснила Пирра.

– Да, но что случилось с этой половиной?

Пирра выложила кашу в большую миску и протянула ее Паламеду.

– Когда-нибудь у тебя будет очень бесячая жена, Секст, – любезно сказала она.

– Две, если бы я думал, что ты пропила все наши деньги, я бы спал спокойно. – Паламед ткнул в ее сторону ложкой: – Кому и зачем ты дала взятку?

– Одним ребятам. Зона С, – лаконично сказала Пирра.

– Ради бога, Пирра, если туда так сложно попасть, давай возьмем зону Б, у нас с Кэм есть способы и средства…

– Я бы заплатила любую сумму, чтобы вы не несли такой риск, который несете. – Пирра сунула ложку каши в рот. – М-м-м… ее так… легко проглотить.

– Пирра, – сказал Паламед, – мы делаем это по крайней необходимости. А ради подсказки мы готовы на что угодно.

Пирра понизила голос.

– Кому какое дело до подсказок? На самом деле ты устраиваешь этому мозгу жесткий талергический секс. Сынок, каждый раз, когда вы пересекаетесь, ты подвергаешь ее таламус ужасающему стрессу…

– Я каждый раз даю этому зеленый свет, тщательно сканирую ее на предмет…

– Тебе следует слить и заменить ее гребаную мозговую жидкость, – сказала Пирра. – Когда мы с Гидеоном планировали это испытание, я взламывала ему череп и сама ее процеживала. В качестве контрольной переменной. Это все накапливается. Сомневаюсь, что ты проверяешь количество лейкоцитов. Единственными людьми, которых я провела через это чертово испытание, были Мерси и Крис, потому что только Крис не возражала против регулярной трепанации черепа. Трахаться с душами не так-то просто, Секст. У тебя никогда нет о них полной информации.

Паламед очень вдумчиво и медленно съел ложку каши.

– Ты считаешь, что я слишком доверяю себе, – сказал он.

– Я считаю, что ты не можешь быть сам себе сдержками и противовесами, и не стоит и пытаться.

– Иногда ты напоминаешь мне мою мать.

– Женщину, ради встречи с которой я готова убить, – сказала Пирра.

– Будем надеяться, что у тебя появится такая возможность, – ответил Паламед, – итак…

Нона вытащила из каши мягкую набухшую изюмину и принялась осторожно перетирать ее зубами, стараясь есть очень осторожно. Каша была неплохая, только слишком сладкая и немного жесткая, но ей всегда приходилось выбирать, какой кусочек она может съесть, не выплюнув и не привлекая ничьего внимания к тому, что она делает.

– Вы ссоритесь? – спросила она. – Это потому что все в городе ссорятся? – И Пирра, и Паламед сразу приняли виноватый, затравленный вид.

– Не становись слишком милой для этого мира, детка, – ответила Пирра. Но, в конце концов, она назвала ее деткой и дернула за косичку. – Просто у нас стресс. Ешь кашу. Боже, это ужасно.

Как ни странно, Нона не слишком возражала против каши. Она была настолько непохожа на обычную еду, что ее можно было довольно легко проглотить, не думая о еде и не ожидая дешевой похвалы от Пирры и Паламеда. Паламед ел с механической яростью.

– Нельзя морить Кэм голодом, – пояснил он.

Он почти доел, когда у него запищал таймер.

– Слава богу, я успел.

И вместо него стала Камилла. Камилла посмотрела на Нону и спросила:

– Новости?

– Паламед ненавидит кашу.

– У нас была каша? – Камилла посмотрела на свою тарелку, а затем на Пирру, которая приберегла изюм напоследок и пихала его в рот. – А куда делись деньги на еду?

– Я не хочу говорить об этом второй раз, – ответила Пирра.

До школы оставалось еще много времени, поэтому они вспомнили одно из любимых занятий Ноны. Нона стояла на ногах Пирры, пока Пирра с Камиллой делали растяжку и подъемы корпуса. Пирра помогала Камилле тянуть ноги с такой силой, что Нона боялась, что они оторвутся, а потом безжалостно растягивали саму Нону, заставляя ее касаться пальцев ног, вытягивать одну ногу, потом другую, пока она не почувствовала множество коротких ярких вспышек боли.

– Нужно поддерживать мышцы в тонусе, – сказала Пирра, – хотя бы грубой силой.

В конце ей помассировали спину и икры, и это было приятнее всего. Когда они вышли из дома, она чувствовала себя обессиленной и радостной, но не рискнула признаться, что устала. Правда, идя мимо огромных вентиляционных отверстий вместе с толпой, Нона уже чувствовала себя лучше.

Они шли по улице, никуда не сворачивая, пока Пирра не сказала у ворот парка:

– Слишком много людей, обойдем.

Нона взяла Пирру за руку, и они пошли кругом. Повернули налево, огибая парк, прошли мимо смелых владельцев ларьков и других торговцев, которые раскладывали свои товары, курили, тянули длинные грязные кабели к вентиляторам, которые сдували дым немного в сторону. Нона немного отстала, держась за руку Пирры и разглядывая ряды тонких синтетических рубашек и пластиковых ботинок.

– Зачем тебе эта дешевка? – спросила Пирра.

– Низачем. Но мне же скоро полгода, – напомнила Нона.

– Ты получишь подарок на год, – сказала Камилла.

Нона встревожилась; если она не получит подарок сейчас, то, скорее всего, не получит его и потом.

Но Пирра возразила:

– Боже, ты думаешь, ей вообще когда-нибудь дарили подарки? Я бывала в ее родном городе еще до Анастасии, и там было мрачно, как в заднице. Внизу жуткие пещеры…

Это заинтересовало Нону, но Кэм резко сказала:

– Не начинай.

– Ничего такого, мэм, понимаю. Нона. А что ты хочешь в подарок?

Нону обуяла жадность.

– Мне нужна пачка цветных резинок, чтобы на одну косичку один цвет, а на другую другой, как у Красавчика Руби.

– Я сказала «подарок», Нона. Он должен чего-то стоить.

Нона была озадачена.

– Ну я поэтому такой и выбрала, он дешевый, поэтому ты, наверное, сможешь его купить, даже если ты отдаешь половину своих денег. Ты же не так много зарабатываешь.

– Домашняя жизнь, – сказала Пирра Камилле через голову Ноны, – чрезвычайно угнетает и сильно понижает самооценку.

– Иногда, – неожиданно согласилась Камилла.

Когда они прошли две улицы и оказались там, куда обычно выходили через парк, Пирра поцеловала Нону в макушку и сказала:

– Веди себя хорошо. – А Камилле добавила: – Я буду дома к ужину, дорогая, так что не ходи с девочками на маникюр.

– Постарайся на этот раз принести домой что-нибудь полезное, – ответила Камилла.

Ноне стало больно смотреть, как Пирра уходит со своим обедом, шлемом и запасной курткой, насвистывая, как любой обычный рабочий. Нона с Камиллой повернули направо, прошли через переулок, мимо здания, в котором теперь зияла огромная дыра. Было одно изменение: Камилла выбрала другую дорогу, потому что заметила под припаркованной машиной пару торчащих ног, а потом милая учительница втолкнула Нону с Камиллой в школу, и они встали в вестибюле, отряхивая ботинки. Нона появилась как раз вовремя: обход вокруг парка означал, что рано она прийти не могла. Кэм остановила Нону, которая уже двинулась к лестнице.

– Приду за тобой в обычное время.

– Ты не идешь?

– Не сегодня. – И с этим Камилла ушла.

Это немного озадачивало; но пока Нона стояла в гардеробе, расстегивая куртку и раскатывая рукава, она отвлеклась на голоса друзей и милой учительницы, доносившиеся из класса. Нона заглянула внутрь: милая учительница наклонилась над Чести и прижимала к его лицу тряпку, а Кевин и Утророжденный стояли рядом. Кучка малышей, пришедших пораньше, с восторгом наблюдала за происходящим.

– Привет, Нона! – заволновался Чести, увидев ее. – Мисс, пусть это сделает Нона, мисс, это ущемляет мое достоинство.

Милая учительница была явно не в своей тарелке. Она с облегчением посмотрела на Нону.

– Нона, ты не могла бы это подержать? Я не думаю, что Чести может стоять спокойно.

– Оно холодное, трындец, – объяснил Чести.

– Следи за речью, – холодно сказала учительница.

– Простите, мисс. Но оно такое… б… холодное, как в аду!

Учительница сняла тряпку, когда очарованная Нона подошла ближе.

– Чести разбили лицо, – сказал Кевин, а Утророжденный торопливо добавил:

– Да просто синяк.

Но зато какой синяк! Глаз Чести равномерно окрасился в кроваво-красный, а кожа вокруг глаза уже приобретала поразительные цвета: красный, фиолетовый и синий. Нона с удовольствием закрыла это холодной тряпкой с резким запахом.

Чести взвыл:

– Да бога ради…

Учительница оборвала его:

– Сиди так, пока не прозвенит звонок. Утророжденный, протри доску, пожалуйста. Остальные, разойдитесь и дайте Чести дышать нормально. Доставайте книги, готовьте все остальное и сидите на коврике до начала урока.

Охваченная благоговейным страхом, Нона разглядывала глаз, потом спохватилась, что она помощница учителя, и торопливо приложила тряпку снова.

– Это что за штука? – спросил Чести.

– Не знаю, лекарство, наверное. Чести, что случилось?

– Видела бы ты того чувака, – очень громко сказал Чести и добавил гораздо тише: – Нона, заткнись. Ты что, фингалов никогда не видела?

– Не совсем, – честно сказала Нона. Если Пирру сильно били в лицо, следы проходили за считаные секунды, Камиллу и Паламеда в лицо никогда не били, и, уж конечно, ей самой тоже никто не ставил заметных синяков.

– Ужасно выглядит, – сказала она, – глаз весь в крови, и щека распухла.

Чести возмутился:

– Думаю, это чудовищно.

Табаско нигде не было, пока не вошла Ангел в сбитом набок галстуке, криво застегнутой рубашке и тех же штанах, что и вчера. Она не опоздала, но выглядела еще более усталой и осунувшейся, чем накануне. Она даже казалась ниже ростом, как будто сгорбилась и съежилась. Заметив Чести, она просияла. Остановилась перед ним и Ноной и сказала:

– Дай посмотреть.

Нона убрала тряпку, чтобы открыть синяк.

– Отвратительно, – с удовольствием сказала Ангел.

– Думаете, у меня останется шрам? – спросил Чести.

– Нет, просто выглядит омерзительно. – Ангел протянула руку, чтобы пощупать опухший участок, и Чести вздрогнул. – Болеть будет отчаянно.

Подошла главная учительница, только что проводившая родителей. Лицо ее выражало облегчение.

– Слава богу, ты здесь. Не представляю, что делать. Ему нужно к врачу?

– Насколько я могу судить, ничего не порвано и не сломано, – сказала Ангел, снова прикрывая лицо холодной тряпкой, – через десять минут дадим ему пакет со льдом в полотенце. Что, ради всего святого, тебя ударило, Чести? Это не кулаком.

Чести яростно посмотрел на нее здоровым глазом.

– Откуда вы знаете? Вас там не было. Это кулак. Даже два.

– Чести, она врач, – сказала милая учительница.

– Ну, – сказала Ангел, забавным движением расправляя лацканы, – я близка к медицине и прохожу интенсивный курс… триажа. В любом случае, Чести, если ты не хочешь об этом говорить, это твое дело. Я сама не люблю жестокие истории.

– Я не жалуюсь всем подряд, я же не Кевин.

– Конечно. Никто так не думает. Веди себя как следует с Ноной, она тебе помогает.

Милая учительница выглядела так, словно была против, но пошла за Ангелом, болтая о чем-то несущественном вроде пробок. Ноне пришлось держать влажную тряпку на глазу Чести и загораживать его от малышей с выпученными глазами, пока не прозвенел звонок. Начинался новый школьный день. Ангел принесла ему пакет со льдом, завернутый в полотенце из учительской, и он с видимым удовольствием прижал лед к лицу.

Табаско небрежно шла за Ангелом на безопасном расстоянии. Она прошла мимо своего места и выгнала малышку, сидевшую возле окна, а когда ее спросили об этом, малышка сообщила, преданно смотря снизу вверх, что они с Табаско давно хотели поменяться, так что учительнице оставалось только попросить их поменяться обратно после перемены. Нона весьма сомневалась, что это случится. В любом случае пытаться возразить Табаско – глупая идея. Табаско всегда побеждала, и весь класс это знал.

Все еще раз это увидели во время перемены. Вся банда очень подлизывалась к раненому Чести – фрукты Ноны были обещаны Утророжденному, но Утророжденный даже не возразил, когда половина порции оказалась у Чести. Большая часть класса вскочила с мест и сгрудилась вокруг Чести, спрашивая, выпадет ли у него глаз. Табаско сказала им:

– Брысь! – И все разбежались. Потом она спросила: – Ну и кто это сделал?

– Табаско, не психуй, – угрюмо сказал Чести, – я не хочу об этом говорить. И не могу. Я обещал.

Табаско села на подушку перед ним. Она сидела положив руки на колени, смотрела не моргая. Глаза не слезились. Потом сделала так, как делала очень редко, когда все ее умоляли, – распахнула глаза так широко, что кожа вокруг них стала очень белой. Жесткие серовато-розовые шрамы от ожогов не шевелились, когда двигалось все лицо, и Табаско вдруг стала кривой и жуткой.

Утророжденный, Красавчик Руби и Нона перестали есть, стало очень тихо. Кевин продолжил жевать совершенно спокойно. Чести сглотнул и сказал:

– Брось, босс.

– У тебя есть от меня секреты, Чести? – спросила Табаско.

– Нет. – Чести угас.

– Хорошо.

Даже раздавленный, Чести все еще колебался, что впечатлило Нону.

– Босс, может быть, не в присутствии, ну, знаешь, детей…

– У нас нет секретов друг от друга, – сказала Табаско.

Чести снова сглотнул. Наклонился в их сторону и уставился в пол. По этому сигналу все сдвинули головы, даже Нона, хотя Камилла запрещала ей так делать из-за гнид.

Чести заговорил так тихо, что его почти не было слышно. Он сказал, что его ударило. Нона хорошо разбирала шепот, так что ей не пришлось напрягаться, а вот Табаско сказала:

– Повтори. – Кажется, она не поверила.

Чести покраснел и прошипел:

– Фонарь. Я не шучу, мать твою.

От удивления Утророжденный чуть не завизжал:

– И как ты это допустил?

– Не болтай об этом, – велел Чести.

– Он на тебя упал? – спросил Кевин.

– Нет, я врезался в него лицом, да так сильно, что упал на задницу и вырубился. А когда я очнулся, выяснилось, что какой-то алкаш меня пожалел и притащил в свою нору. Хуже быть не может. Меня бродяги жалеют, – тут он задумался, – хотя, наверное, он спас мне жизнь. Он неплохой. Не понял, что за херню он нес. Он постоянно проверял мне глаза и рот, говорил что-то вроде: «А-а-а» и как будто кусал воздух. Если он на чем-то новом сидит, надо бы выяснить, надо же знать состояние рынка.

Чести говорил очень быстро. Потом он перевел дух и, чтобы успокоиться, взял немного фруктов, точнее, кисточку влажных зеленых ягод, которые нужно было есть с веточки.

– В общем, я от страха чуть не сдох.

– Работа? – спросила Табаско.

– Ага. – Чести вертел в руках веточку и ковырялся ею между зубами. Казалось, это придавало ему смелости. – Тупая работа. Больше не буду на этих чуваков работать. Хотя… я и не смогу, даже если захочу.

Теперь Табаско говорила очень тихо и нежно:

– Расскажи, что произошло.

Чести взял еще веточку ягод. Это была порции Красавчика Руби, но тот ничего не сказал.

– Я думал, что мое дело – спуститься в туннели и собирать всякую хрень с труб, но это оказались ребята с фургонами, – очень быстро заговорил Чести, – я сказал, что ну уж нет, я не буду грабить БТР, но они сказали, что хотят снять блоки кондиционеров с крыш грузовиков. Ну там, платы, охладитель и все такое. Они сказали, что, если сделать все правильно, никто ничего не заметит до следующего техосмотра, ну, решат, что прокладка прогорела или что-то в этом роде. Не знаю, один старикан объяснял, но я ничего не понял. И я не должен был сам ничего делать, меня посадили бы на верхнюю опору с сеткой в руках, чтобы они могли поднять назад. Я высоты не боюсь.

Он обсосал одну веточку с ягодами и принялся их жевать. На таком близком расстоянии была видна слюна у него на губах, все сказали «фу» и отодвинулись, но потом придвинулись снова.

Чести заговорил снова, еще быстрее:

– Непыльная же работа, да? Они прыгают сверху туннеля, откручивают нужную хреновину, мы убегаем с сеткой и передаем добычу кому надо. Отличный тайминг.

Он посмотрел на неумолимую Табаско и сглотнул.

– Первые два раза прошли отлично. И они тогда такие, ну, давайте и третий раз, давайте третий, а главный говорит, что времени нет, но давайте займем позицию и, если что-то проедем, попробуем последний раз. Так что он занимает позицию, и мы тоже…

Он замолчал.

– Продолжай, – велел Утророжденный. Остальные, в том числе Табаско, зашикали на него. Даже Кевин. Чести их не поддержал. Только теперь он посмотрел в глаза Табаско.

– Потом мы услышали шум, – прошептал он, – я подумал, что это землетрясение, и чуть не обоссался. Почти. Я их всех видел внизу. Чуть не поджарился, пришлось раздеться, я всегда беру дополнительную термуху, как ты велишь, я же хороший мальчик, там жарко, как будто я рыба, которую в лодку вытащили. Мы были в масках, так что не задохнулись, даже я, они же профессионалы, но… но этот парень взял и прыгнул вниз. Я не знаю, чем он вообще думал, зачем. Чертов псих, вообще без головы, зачем он так…

Это звучало довольно бессвязно, и Нона не совсем поняла смысл, и у Чести вдруг как будто сдавило горло, и он замолчал, и никто не стал смеяться. Табаско подняла руку и погладила Чести по плечу. Это его успокоило, но он весь вспотел. От него пахло горячим зверьком.

– Мы подняли его, когда он подал сигнал. Вытащили сеть. – Чести заговорил спокойнее и размереннее: – Мы подняли, а у него ни хрена нет. Он говорит, пошли, уходим. Главный говорит, все в машину. И мы поднялись по трубам, дошли до машины, спрятали все, и я сел в машину. Сидел там с тем парнем, его босс был на рации, а парень ревел. Он взрослый же. Все говорил, что облажался, а босс спросил, кого мы бомбанули, а этот: «А я не знаю». И рассказал нам всю эту гребаную историю, говорит, он спустился, и это было реально сложно, прямо по вентиляционным трубам, чтобы достать кондей, охрененный, прямо как надо, а потом снял решетку и заглянул вниз в кузов, и сказал, что увидел…

Чести замолк. Дрожь пробежала по спине Ноны. Никто не поторопил Чести.

– Увидел людей без глаз.

– Да врет он, – неуверенно сказал Утророжденный.

Чести его проигнорировал.

– Он сказал, что у них глаза были сплошь белые. И что он двигался тихо, очень тихо, а эти люди… они все просто сидели… посмотрели наверх этими белыми глазами… одновременно… они смотрели на него. Он все время это повторял. Все время говорил: «Они видели меня, видели меня».

Потом он сказал уже более нормальным голосом:

– Он сказал, что в него начали стрелять, и он просигналил, чтобы его забрали. Босс велел ему успокоиться, а потом водитель сказал, что за нами следят… и этот чувак рыдал и извинялся как безумный, говорил, что втянул нас в какое-то дерьмо, и одна из старых куриц сказала: «Выкидывайте мальчишку», и они остановили машину, и подъехали два больших грузовика с ополчением, и…

Мгновение Чести не мог говорить. Все сидели рядом, дыша в унисон. Нона старалась подстроиться под дыхание Табаско, которая подстраивалась под Чести и Красавчика Руби, под Утророжденного и даже под Кевина. Все собрались в тесный потный кружок.

А потом нормальным, даже грубым голосом Чести сказал:

– А потом я рванул оттуда и ударился головой об столб, и у меня, наверное, мозг поврежден, так что ведите себя со мной хорошо.

Все это поняли. Нона взяла пустую веточку от ягод и сунула ее в рот. Ей хотелось что-нибудь жевать. Не есть, а чувствовать жесткий волокнистый стебелек между зубами. Утророжденный вдруг сказал:

– Ты сказал, наверное, штук сорок плохих слов.

– Ой, блин, заткнись, – ответил Чести.

– Так нечестно, почему мне нельзя ругаться, а Чести можно.

– Заткнись, Утророжденный, – сказал Кевин.

И поскольку Кевин никогда никому не велел затыкаться, Утророжденный заткнулся. Но это было хорошо – это разрушило неприятную атмосферу.

Табаско положила руку на плечо Чести и спросила:

– Думаешь, они следят за тобой?

– Нет. Нет. Табаско, я же твой мальчик? Я хороший?

– Да, – мягко сказала Табаско, – ты мой мальчик. Я позабочусь о тебе.

Тут оказалось, что к ним подошла учительница, и они виновато подняли глаза, но она только улыбалась так, как улыбаются учителя, когда думают, что понимают, в чем дело, а на самом деле ничего не понимают.

– Групповое собрание, да? – мило спросила она. – Чести, держи брошюру о приютах.

Чести так испугался, что просто сказал:

– Да, мисс, спасибо, мисс.

– Ничего не бойтесь, – сказала учительница, – собирайтесь, перемена сейчас кончится. Нона, позвонишь в звонок? А Лапшу лучше привязать, наверное. Я хочу заняться книгами.

– Да, конечно. – Нона тут же вскочила, но ушла не сразу. Она снова присела на корточки, когда остальные стали подбирать обломки стеблей и раздавленные ягоды. Ягод было мало, не дураки же они.

– Я о тебе тоже позабочусь, Чести, – сказала она.

– Кому нужна твоя забота? – весело спросил Чести, вставая. – Ты же тупая как пробка.

Нона возмутилась, а Табаско спросила:

– Сколько машин было?

– Не знаю. Я не считал все, а тот чувак выбрал какую-то из середины. Больше десяти. Двадцать, может. Все огромные. Вот что я вам скажу. – Он отряхнул штаны и продолжил тяжелым тоном: – Я знаю, что это было. Я много с вами тусуюсь. Я знаю все приколы. Никто никогда не спрашивает мнения бедного старого Чести. А Чести бы ему сказал, что нечего даже пытаться обмануть чертов Конвой.

8

Табаско подошла к Ноне перед уроком естествознания и сказала:

– Продолжай вахту.

Со всей этой суетой вокруг Чести Нона совсем забыла, что кто-то за ними следит и что Табаско занимается расследованием. Но это же была Табаско, она никогда ничего не забывала.

Нона заметила, настороженно глядя на Ангела, которая болтала с малышами, доставая ведро с кубиками льда (они как раз изучали температуру):

– Она выглядит усталой.

– Да.

– Мне надо сварить ей кофе, – решительно сказала Нона, – я же помощница учителя, мне нужно присматривать за учителями тоже. Ты же знаешь, что она была врачом?

– Да, – ответила Табаско, ничего не объясняя, – когда ты сегодня выйдешь из школы, я хочу, чтобы ты кое-что сделала.

– Хорошо. Что?

– Изобрази, что у тебя есть рация и что ты с кем-то связываешься.

Поскольку Нона никогда в жизни не пользовалась рацией и не звонила по телефону, она засомневалась:

– Вряд ли хорошо получится. У меня нет ничего похожего на рацию, так что мне придется как-то ее изображать, а я же не Чести, я не умею притворяться.

Табаско нетерпеливо топнула ногой, все еще глядя в окно.

– Сделай вид, что она маленькая. С ладонь.

– Что мне сказать?

– Придумай что-нибудь. Только пусть никто не видит твой рот.

Подошла Ангел с поводком Лапши в одной руке и шестью странными маленькими колпачками в другой.

– Не стойте на солнце больше, чем нужно. Она хочет гулять, так что наденешь ей ботиночки? Старушке не нужны ожоги на лапках. Она привыкла к ботинкам, а если начнет грызть себе ногу, скажи ей, и она перестанет. Я бы оставила ее в классе, но сегодня мы будем использовать фен, а ее бесит этот звук. Спасибо, Нона, ты мой герой. Табаско, поможешь сделать станции?

Нона ушла из класса и спустилась по лестнице. Проверила, горит ли красная лампочка над дверью, потому что это тоже была ее работа. Милая учительница всегда предупреждала ее, что, если не запирать дверь, кто-нибудь попытается вломиться, и это, в общем-то, и не опасно, но если еще один учебный корпус захватят сквоттеры, она понятия не имеет, куда идти после этого. Потом Нона попыталась надеть ботинки на Лапшу. Ничего сложнее в ее жизни еще не случалось. Гораздо проще было делать странные штуки с костями, которых от нее хотели Камилла и Паламед. Лапша не хотела надевать ботинки. Она оглядывалась на Нону через плечо каждый раз, когда та пыталась сунуть крошечную грязно-белую лапу в маленький носочек на пластиковой подошве. А лап у нее было шесть, и обуть надо было даже средние, которые она часто поджимала. В какой-то момент она ловко стянула один ботинок другой лапкой, и Нона вскрикнула:

– Лапша, ну сколько можно!

Но Лапша совершенно не выглядела виноватой. Оказавшись в ботинках, она с грохотом вылетела во двор, цокая, как полторы лошади. Она бродила по двору, нюхала что попало, занималась своими делами, потом попила из миски с холодной водой, которую налила Нона. Вежливо откатилась и легла в тень каменной скамейки, тяжело дыша. Нона немного погуляла по пыльному двору, пока не почувствовала, что слишком жарко, чтобы жить. От жары и пота она чувствовала себя очень слабой. Она присела на корточки в тени рядом с Лапшой, послушала, как та дышит, а потом попыталась сделать вид, что достала из кармана маленькую рацию. Прижала руку к уху и вышла на солнце, потому что любила Табаско и хотела сделать все правильно. От жары у нее подкашивались ноги.

– Прием, прием, – сказала она себе в руку, – говорю с Короной.

Потом вспомнила, что нужно прикрыть рот, и так и сделала. Сказала вслух:

– Как дела, Корона? У нас тут все в порядке. Хотелось бы видеть тебя почаще. Ты меня не навещала уже несколько месяцев, если не считать собраний. Я знаю, ты скажешь, что приходила ко мне раньше, но я была слишком молода и ничего не помню, так что это не считается. Придешь на мой день рождения? На пляже? Если я не сойду с ума, день рождения обязательно будет. Подарок приносить не обязательно, но, пожалуйста, распусти волосы. В любом случае я люблю тебя, пока.

Это был самый длинный монолог, который она могла придумать. Она сунула в карман ненастоящую рацию, убрала руку ото рта и села в тени, чтобы подумать. Смог исчез, и она не кашляла, а в ближних мертво-коричневых кустах деловито жужжали маленькие насекомые. Птицы молчали, но время от времени слышался приятный успокаивающий шум автомобиля. Нона опустила одну ногу на землю для опоры и вынула вторую из ботинка. Ей было немного стыдно за то, что ей так можно, а Лапше нет. Было очень жарко, веки тяжелели, а камень под ней был прохладным.

Иоанн 15:23

Он сказал: «В первый день поверил А. Во второй – М и Г. На третий день поверили все, кто видел мои глаза».

Он хрипло закашлялся, а придя в себя, сказал:

– В школе одна девочка как-то сказала мне, что у меня красивые глаза, и я гордился этим, пока мне не исполнилось тридцать. Ты не поверишь, как глупые мальчишки воспринимают комплименты по поводу внешности и каким я был тщеславным. Глаза у меня были самые обычные, светло-карие, на ярком свету почти желтые. Наутро после отключения света они стали темно-янтарными, потом приобрели цвет свежего лагера и на третий день сделались золотыми.

П говорила, что я похож на Розовую Пантеру с телеканала для маори. К – что выгляжу как Эдвард Каллен из старого фильма «Сумерки», если бы у Эдварда Каллена была фигура учителя истории. Ну а А сказал, что я выгляжу очень круто. Но он был один.

Он сказал: «А вокруг нас отказывались разлагаться трупы».

Во сне они поднимались на большой холм, поросший коричневой, сожженной солнцем травой, которая хрустела под ногами, как бумага. Под ними поднималась вода, но они шли медленно, не опасаясь бурлящей бурой трясины, завораживающих водоворотов, несущих за собой всякий хлам, обломанные деревья и большие листы стали, скачущие и грохочущие конструкции из шин и рам, которые он назвал автомобилями. Он потратил некоторое время, указывая на разные вещи, которые забирала вода, хотя ей казалось, что он не столько учит ее их именам, сколько произносит их сам для себя. Чья-то «Хонда». Чья-то «Мазда». Чей-то квадроцикл. Чей-то гараж. Вывеска «Мака». Дождь то начинался, то прекращался. Облака казались очень странными, а вдалеке танцевал на неоновой поверхности моря смерч.

Они нашли скамейку, где можно было посидеть, хотя им не нужно было переводить дыхание. Несмотря на дождь, было тепло, а воздух вокруг казался влажным и колючим. У нее потела кожа на ребрах.

Он сказал: «Все повторяется снова, я этого не вынесу».

И долго, не скрываясь, плакал.

Когда порыв прошел, он сказал: «Сначала мы повсюду таскали трупы. М отчаянно пыталась доказать, что что-то пошло не так – или так – с научной точки зрения. Наверное, она думала, что мы совершили какой-то научный прорыв, я найду другую работу, все вернется на круги своя, и мы продолжим пить капучино по вторникам. Мы выбрали двоих – разного пола, разные причины смерти: одной сломали шею в автокатастрофе, а другой угорел. Но для контроля они были одного возраста, родились с разницей в двадцать дней. Неделю мы играли ими в куклы».

Он сказал: «Они хотели посмотреть, сможем ли мы заставить их сгнить. Мы бросили их в котельной. Оставили в морге. Вытащили наружу на ночь, так что утром они оказались все в росе. Ничего не изменилось. Их внутренняя температура все время оставалась постоянной. Она не менялась, даже когда А и К дули на эти чертовы трупы феном или когда мы заворачивали их в термоодеяла и бросали на солнце. Бедная К.

Ты бы видела, как она дергалась каждый раз, когда мы разворачивали одеяло. Она хорошо разбиралась в этом, но это было не в ее компетенции. Договорное право ничего не говорит о бросании пары тел в пруд».

Он сказал: «Но она зря беспокоилась. Они не менялись. Ничего в них не менялось. Они были идеальны. Все трупы были идеальны».

Он сказал: «Я уже спал в конторе, я отказывался идти домой. А и М жили вместе со мной, Г устроился снаружи и спал в фургоне. К все время проводила с Н.

Она ушла рано утром и вернулась на следующий день, принесла булочки с сосисками на завтрак. Тогда я этого еще не осознавал, но она уже убежала от наших акционеров. Она работала на нас как фрилансер, короче говоря, была безработной. Но только благодаря ей мы могли оставаться в здании. Она манипулировала договорами и говорила полиции, что мы должны сидеть тут, чтобы обеспечить утилизацию и правильное хранение записей, и это дало нам целый месяц. Как у нас это получилось, я никогда не пойму. Не знаю, сошло бы нам это с рук, если бы у нас не было нашего любимого полицейского.

Если бы весь мир не сходил с ума каждый раз, когда ты делаешь что-то неожиданное, и люди сразу думают, что ты собираешься отбросить коньки. Тогда на нас никто не смотрел, и нам повезло. Это сработало».

Он сказал скорее себе: «Черт, это было странное время. Я почти не ел. Я хотел быть с телами, как будто если бы я отвел от них глаза, магия бы закончилась. Я начал чувствовать, в какой они комнате, даже если мне никто не говорил. К говорила, что я догадываюсь по языку тела, чистая психология, но меня это не убедило. Я мог чувствовать их – я чувствовал всех в здании. Так бывает, когда выключают свет. Ты начинаешь чувствовать все звуки снаружи. Стрекот цикад в траве, собак в соседней деревне, сов на деревьях и шуршание опоссумов на крышах. В общем-то, я и раньше их слышал, но не мог разделить звуки. Как будто слышишь аккорд, но не понимаешь, какие ноты в него входят».

Он сказал: «А очень старался вернуть меня на землю, пытался заставить меня обратить внимание на внешний мир. Он как будто поменялся местами с М. Она перестала волноваться, больше не спрашивала меня, что я пью и на чем сижу. Она просто делала записи, помогала со всеми моими экспериментами, ссорилась с А. Это меня успокаивало, ведь это было их обычное поведение. Только тогда, когда они почувствовали то, что я знал, я понял, что это серьезно».

Он сказал: «Я просто хотел быть в лаборатории. Мне казалось, что я могу сидеть рядом с двумя телами, двумя детьми, и просто проводить время. Я мог провести с ними шесть минут или шесть часов. Я просто слушал. Они были моими совами и опоссумами. Я слушал их тела в тишине. Слушал бактерий, которые не размножались, не накапливались в кишечнике, не собирались в суставах. Это была моя тихая ночь. Мне следовало заняться бумажной работой, написать все отчеты, но я не открывал компьютер несколько дней. Я не мог перестать думать об их руках и ладонях. Я так часто их касался. Я и раньше касался их рук, но не так. Даже когда я не прикасался к ним, я чувствовал их кожу на своей коже, их неизменную температуру. Я продолжал ощущать прикосновение, даже когда его не было. М говорила, что мне пора в комнату с мягкими стенами, но на самом деле она не боялась, что я сошел с ума. Она боялась, что этого не случилось».

Он сказал: «Знаешь, сейчас я даже не могу вспомнить, как это получилось. Не было ни катализатора, ни откровения. Я зашел слишком далеко для откровений. Как будто я дремал, а потом проснулся. Мои двое малышей, мои белые мышки, У и Т по документам. Ну, их прежние имена… Я думал их так называть, но это казалось неуместным. Они же не могли сказать “да” или “нет”. Я начинал по-настоящему беспокоиться о них. Что бы они подумали, что бы они хотели. Двое моих детей с замороженными мозгами и идеальной внутренней температурой. На бедняжках не было места, куда я бы ни тыкал термометром, я теперь стучался, прежде чем войти в их комнату. Да, я сошел с ума. Но я просыпался».

Он сказал: «Я не могу вспомнить, как и почему я привел в комнату М и А. Я просто подумал что-то вроде: “Эй, вы двое, пора вас с кем-нибудь познакомить”. Я не издевался, просто я, кажется, не спал двое суток. Поэтому я привел их в комнату с телами и сказал: “Давайте я познакомлю вас с… Улиссом. И… Титанией”».

Он подумал и добавил: «Пожалуй, стоит сказать, что Титанию я вспомнил из “Сна в летнюю ночь” Шекспира, а вот Улиссом звали собаку моей бабушки в моем детстве. Я обожал этого пса. Никогда не встречал никого храбрее. Наполовину чихуахуа, наполовину мопс. Бабушка назвала его Улиссом Грантом. Обожрался пиццей и умер. А бабушка умерла от пневмонии, когда я был подростком».

Она спросила: «А что случилось с телами?»

Он сказал: «Ну… когда я сказал “Улисс”, я пошевелил его пальцами и сжал их в кулак. И с Титанией проделал то же самое, сжал ее пальцы в кулак.

Я смеялся и смеялся, как будто выбил стул из-под человека, пытающегося сесть. Как будто это была смешная шутка. Но М вырвало».

– Потому что, Харроу, я сделал это с другого конца комнаты.

9

Нона вздрогнула, почувствовав язык на своей лодыжке. Лапша своим жутковатым языком нежно облизывала место, где на ноге торчала косточка. Очевидно, это был дружеский жест. Заснула Нона совсем ненадолго, солнце не сдвинулось с места, было по-прежнему жарко, и синие тени мерцали на прежнем месте, но Нона все равно испугалась, что проспала большую часть урока естествознания, не присматривала за Лапшой и даже не следила за тем, кто за ними наблюдал. Она проверила, на месте ли ботинки Лапши, подобрала миску с бутылкой и завела собаку обратно в здание.

С огромным облегчением она услышала доносящийся из класса голос Ангела – та объясняла, почему кубик льда в носке тает медленнее, чем снаружи. Нона села на ступеньку и принялась снимать с Лапши ботинки. Она предположила, что Лапша будет рада, но та обернулась и уставилась на нее побелевшими глазами, хотя на этот раз Нона снимала обувь, а не надевала. Собака задергалась. Тут открылась дверь чулана, и оттуда вышла Табаско.

– И что ты сказала? – требовательно спросила она.

– Что я сказала… когда? – Нона была окончательно сбита с толку.

– Во дворе.

– Ну, ничего, – сказала Нона, с трудом припоминая, – очень сложно притворяться, что разговариваешь. Я просто сделала вид, что говорю с кем-то, и прошло всего десять секунд, потому что я чувствовала себя глупо.

Табаско она не убедила.

– Заходи лучше внутрь. Мы работали с феном.

– Что случилось? Когда я говорила по рации?

Табаско немного поколебалась.

– Наблюдатель ушел.

– Но это же хорошо, правда?

– Мне нужно все выяснить.

– Но это полезная информация?

Табаско пожала плечами. Кажется, она считала, что Нона ничего не поняла. Нона знала, что она что-то скрывает. Табаско она это позволяла, но все же ей это немного не нравилось. Неприятно думать, что люди от тебя что-то скрывают.

– Заходи давай, – только и сказала Табаско.

Не лучшее окончание школьного дня, а потом все пошло совсем наперекосяк. Нона, сидевшая с Лапшой, не поняла, что произошло на уроке естествознания, кульминацией которого стало исчезновение кубиков льда из самых разных мест под ликующие крики детей. А потом с улицы раздалось знакомое «так-так-так», совсем близко, поэтому пришлось закрыть жалюзи, а милая учительница спустилась вниз проверить, все ли заперто, а все дети уселись на пол, чтобы не попасть под выстрел из окна. Они проводили учения примерно миллион раз, и никто из малышей не испугался, даже когда снаружи уныло завыла сирена. Это было скорее скучно и жарко, чем страшно. Даже Ангел не испугалась, а разозлилась.

– Слишком близко, чтобы чувствовать себя спокойно, – прокомментировала она, – наверное, единичный выстрел.

Но он был не единичный, выстрелы все продолжались и продолжались. Отменили все занятия, вытерли ледяную воду, и учительница стала читать им выбранную голосованием книжку. В голосовании победили малыши, выбрав плохую сентиментальную историю о каких-то детях, которые пошли на пляж и там их никто не съел. «Еще один признак того, что день проклят», – печально подумала Нона. Хотя бы для нее школа уже почти закончилась.

Родители пробирались за детьми, хотя на паре улиц все еще шла стрельба. Некоторые говорили, что это длится уже несколько часов и что ребенок не вернется в школу вечером, хотя и Ангел, и милая учительница пытались уговорить всех остаться, пока не станет лучше. Они все еще спорили, когда Камилла пришла за Ноной, и хотя учительница просияла при виде Кэм – Нона видела, как дернулась ее рука с книгой, – Кэм вытащила ее на улицу, не дав даже попрощаться. Последним, что она увидела, стала Табаско, сидевшая рядом с закрытым окном, задумчивая и неподвижная, как статуя в парке, но по-прежнему с работающей головой.

Камилла повела Нону домой окольным путем. Они остановились на улице, где стоял их дом, и Кэм нырнула в пекарню и вышла с теплым и, вероятно, радиоактивным бумажным пакетом с выпечкой, которая все время стояла под лампами пекарни. Нона спросила ее, откуда деньги.

– Неважно, – ответила Кэм.

Нона обиделась.

– Сказала бы честно, что украла, я же не возражаю.

– Я кое-что продала, – сказала Камилла.

Нону осенило дома, когда она, давясь, съела немного мясного рулета. Она старалась не жаловаться на это, а вместо этого долго пила воду, а потом сказала:

– Я сыта.

– Тогда подождем. Ты сегодня не ела белка, – ответила Камилла, и ей пришлось поесть. Она сняла мясо и съела начинку. Ее это бесило, но наконец-то все закончилось. Пока Кэм мыла посуду, она проверила секретный ящик и обнаружила, что сигареты пропали.

Когда Камилла вернулась и принялась задергивать плотные шторы, Нона сказала:

– Ты продала ее заначку, Пирра с ума сойдет.

– Справится. Начинай растяжку.

Это значило, что пришло время фехтования. Когда Нона со всей страстью сказала:

– Я ненавижу мечи, ты даже не учишь меня ими пользоваться, – эти данные просто оказались в блокноте, как будто даже ее жалобы годились только как материалы для исследования. Нона очень обиделась.

Но обида, как всегда, постепенно утихла и превратилась скорее в страдание. Пирра в тот вечер пришла поздно. Раньше после занятий с мечами и костями Нона могла провести жаркий вечер в гавани, чтобы искупаться, если на пляже никого не было, или выкопать палкой несколько моллюсков, если там были люди. Пешие прогулки ее утомляли, но она могла часами плавать в соленой воде, и ей всегда было мало. Это было приятно и давало чувство уединения. К сожалению, если бы она сейчас спросила у Камиллы, могут ли они пойти купаться, Кэм бы ответила: «А ты помнишь, что случилось в прошлый раз?» – и выиграла. В прошлый раз Камилла заболела и к тому же Нону подстрелили.

А было так: однажды после занятия с костями Паламед сказал, что она выглядит совсем измученной, и заставлял ее есть крекеры с маргарином, пока Нона не довела себя до истерики. В конце концов Паламеду пришлось пообещать ей целых двадцать минут купания, чтобы она сделала что угодно, съела что угодно и согласилась на что угодно. Так себе поведение, но Нона тогда была на целый месяц моложе. Дав обещание, Паламед ушел.

– Скажи Кэм, что это такое лечение водой.

Камилла ответила, что он ей потакает, но Ноне было плевать. Она уже взяла полотенце, шлепки и старую рубашку, в которой обычно плавала, – много легче было бы пойти голой, но все остальные возражали. Кэм говорила, что это сделает ее мишенью для снайпера. Надев маски и шапки, они пошли на пляж в сумерках.

В тот вечер они проделали долгий путь, то есть шли не меньше получаса. Они всегда ходили разными путями, чтобы сбить с толку всех, кто мог заинтересоваться и попытаться за ними проследить. В тот раз они немного погуляли у городского кладбища. Бетонные надгробия выворотили, а все гробы выкопали, сложили в кучу и сожгли. Дым все еще висел у стен здания, и Нона задыхалась. Пирра сказала, что это обычное дело. Что для начала всегда сжигают все кости, не глядя, движутся они или нет.

К моменту, когда они добрались до пляжа, Нона совсем измучилась, но стоило ей оказаться в соленой воде, как она снова стала счастливой. Камилла никогда не заходила в воду вместе с ней. В гавани было слишком много медуз – красивых, прозрачных сверху и темно-синих по краям, и они совсем не боялись, подплывали близко и касались тебя. От их прикосновений у Ноны слегка покалывало кожу, но и все. Вот почему Нона всегда плавала в сумерках – Кэм говорила, что укус этой медузы убивает большинство людей в течение нескольких минут. Вода кишела ими, потому что гавань давно не функционировала и никто не чинил сети-барьеры.

Кэм пряталась у бетонных опор причала, где ее никто не видел, с потертой книгой в мягкой обложке. Дело было ранней весной, и темнело быстро. Фонари не горели, так что они взяли небольшой фонарик с собой. Когда Нона впервые попросила искупаться, они разрешили ей это сразу: она тогда еле могла объясниться, но так мечтала о воде, что сумела дать всем это понять. Чтобы обезопасить себя, Камилла подняла несколько камней и швыряла их в фонари, горевшие на пирсе. Громкий треск пластика и краткий резкий щелчок перегоревшего провода. Чинить фонари никто не стал. Времени было мало – вскоре после этого в небе появился синий свет.

В ту ночь был прилив. Нона тут же ушла вброд на мелководье, пробираясь между больших рябых камней и скользких комков водорослей, беспомощно плавающих в прибое. Вода скоро поднялась до бедер, рубашка надулась вокруг тела. Потом Нона нырнула в соленую воду, опустилась с головой и почувствовала, как огромная колыбель волны понесла ее вперед к пляжу. Нона чуть не плакала от облегчения – это было как сходить в туалет, когда тебе хочется, выпить воды, умирая от жажды, или услышать, как открывается дверь, когда тебе очень одиноко. Черная вода намочила кожу головы прямо сквозь косы, и уши заложило, потому что вода забила каналы. Пузыри поднимались вдоль лица, она смеялась, и из легких уходил кислород. Она выскочила на поверхность, волосы и рубашка плавали вокруг нее, и она лежала на воде, в темноте, избегая манящих желтых квадратов света от других фонарей, которые отражались на водной ряби.

Затем она вцепилась в одну из деревянных опор пирса, всю покрытую ракушками, засохшей коркой соли и старыми водорослями, и смотрела, как плавают вокруг синие медузы, как дрейфуют по воде, как мертвые, пока вдруг они не пошли голубоватой рябью и не бросились вперед. Ее ужалили, но у нее только чуть-чуть зачесалась и почти сразу прошла нога. Она оттолкнулась от столба и снова поймала волну, которая медленно понесла ее к каменистому берегу.

Соленая вода всегда приносила ей облегчение: соленая вода заставляла ее чувствовать себя так, будто, если бы рядом кто-то был, она бы вдруг нашла слова, чтобы все объяснить. Море казалось таким добрым по сравнению с раскаленным днем, пахнущим бетоном. Она знала, что в море стекают сточные воды, но оно все равно казалось таким чистым. Море было огромной, грозной, неизменной машиной. Хуже всего было непреодолимое желание опустить голову под воду, перестать двигаться и лечь на дно плоской рыбой. Нона не хотела умирать, но хотела сидеть в воде и дремать. К сожалению, в конечном итоге это было одно и то же.

В тот роковой вечер она лежала, раскинув руки и ноги, немного погрузившись в воду. Рубашка облепила ей живот и грудь. Она смотрела на светящийся синий круг в ночном небе: он вытеснил звезды и был очень похож на раскаленную медузу, венчающую черный океан.

Нона чувствовала себя очень счастливой, когда перевернулась и поплыла обратно к причалу и берегу, скользя среди волн, пенопласта и плавающих пластиковых колец, которые удерживали вместе бутылки. Так легко быть хорошей, когда ты счастлива. Нона была готова съесть столько еды, сколько хотела Камилла, если только ее будет меньше трех штук. Она доплыла до конца пирса и увидела Камиллу. По спине пробежал ужас: не из-за Камиллы, а из-за того, что она была не одна.

На пляж, с той стороны, откуда они пришли, высыпали люди в рваных куртках. Нона насчитала шестерых. Сначала ей показалось, что они черноволосые, но, прищурившись, она увидела, что они в очках и кепках или повязках. Один из них вел один из тех маленьких мопедов, которые часто дребезжат по улицам города. Сейчас мотор был отключен, только горела на полную мощность фара. Пена и вода забили ей уши, и она не могла разобрать, кто что говорит и говорит ли кто-либо что-то. Ртов видно не было. Только силуэт Камиллы в луче фары мопеда. Она напряглась под одной из опор пирса, как ночной зверек, застигнутый врасплох. Луч был горячим, белым и ярким, и Камилла темнела внутри него, как мотылек.

Нона решила, что это полиция. Только у полиции есть мопеды, но нет денег на новые куртки. Каждый щеголял плечевой кобурой, то есть у каждого был пистолет, и выстроились они треугольником, причем один стоял прямо перед Камиллой. Пушки пока никто не доставал, но в каждой кобуре что-то металлически блестело.

Камилла протянула руки, показывая, что она безоружна. В луче фары сверкнул ремешок на ее запястье. Она слезла с опоры и приземлилась в мягкий песок, по-прежнему подняв одну руку. Порылась в кармане, бросила что-то на землю и отступила на шаг. Один из людей рванулся вперед и поднял брошенное. Нона опустилась в воду до уровня глаз и начала приближаться. Дошла до следующей опоры причала, потом еще до одной, но Камилла заправила волосы за ухо, как будто нервничала, и развернула ладонь к причалу, прижав большой палец к ладони и растопырив остальные четыре. Это был знак оставаться на месте.

Нона поколебалась, но осталась на месте. Треугольник бурно обсуждал выброшенный Камиллой предмет. Разговор казался совершенно обычным, хоть это и был разговор шести вооруженных человек и одного с поднятыми руками. Камилла плохо умела оставаться неподвижной: даже во время разговора она делала какую-то растяжку в холодном белом круге света, упираясь в песок то одной ногой, то другой, медленно и целеустремленно. Нона подплыла к ближайшему столбу, уперлась ногой в большой металлический винт и ждала, омываемая волнами и касаниями трех небольно жалящих медуз.

Она все еще не понимала, о чем идет разговор. Один из полицейских (?) бросил имущество Камиллы обратно в песок перед ней. Теперь Нона разглядела, что это – бумажник Кэм. Они спросили документы или что? Камилла не забрала его. И вдруг один из копов, стоявший позади, вытащил пушку – Нона бросилась обратно в воду – и выстрелил. Дуло выплюнуло вспышку.

Камилла не упала. В нее не попали. Пуля прошла высоко над ее плечом, и она не шелохнулась, не присела, ничего не сделала, даже руки не опустила. Нона тихонько подплыла поближе к берегу и услышала обрывки разговора:

– …испугать ее…

– …что ты…

– …говорю на языке Домов, – говорила Камилла.

Стоявший первым зашевелил губами по-другому и сказал преувеличенно громко и четко:

– Попробуй еще раз. Неправедная надежда говорит… – Волны забрали остальные слова.

Камилла сказала что-то, чего Нона вообще не уловила. Полицейский обернулся и сказал, снова по-новому шевеля губами:

– …этот раз в нее.

Тот, у кого был пистолет, ответил что-то непонятно, но первый четко сказал:

– Давай, мне это надоело… – И еще что-то.

Нона сломалась. Единственным, на что она годилась, был перевод, и вот она слушала самый важный разговор в своей жизни, но не переводила. Она вынырнула из воды и закричала:

– Беги! В тебя будут стрелять!

И вместо того, чтобы стрелять в Камиллу, полицейский с пистолетом прицелился в темную воду и выстрелил в Нону.

Ей показалось, что ее ударили в плечо, очень сильно. Нона поступила так, как учила Пирра, и мгновенно обмякла. На мгновение плечу стало жарко и неудобно, а вокруг руки расплылось пятно горячей крови, очень странное в прохладной соленой воде. Желтый свет пронзил темную воду, как будто желток упал, и она дернулась в световом пятне, а потом решила нырнуть на самое дно. Свет пометался по воде взад и вперед, но так ее и не нащупал.

Она досчитала до двадцати, радуясь, что сделала глубокий вдох, и цепляясь за черные камни на дне. Вода казалась очень мутной. Время от времени в поле зрения появлялась голодная медуза, и Нона от нее отмахивалась. Ей показалось, что она услышала короткий треск откуда-то издалека, как будто кто-то ткнул в ту деталь мопеда, что издает сигналы. Потом появились странные белые огни – быстрые, резкие, дергающиеся, как маленький фейерверк. Нона соблюдала то, что Пирра называла огневой дисциплиной. Только через долгих двадцать секунд она оттолкнулась, проскользила вперед вдоль каменистого дна и наткнулась на одну из опор причала.

К тому времени боль и странное ощущение прошли. Пуля прошла сквозь верхнюю часть ее руки, и там не осталось даже раны, которую она могла бы показать. Нону немного мутило, но и все. Раньше в нее никогда не стреляли. Она медленно поднималась вдоль столба, пока ее голова не оказалась над водой.

На пляже стало очень тихо. Фара фыркающего мопеда все еще горела, немного ослепляя. Привыкнув к свету, она увидела Камиллу, сидящую на корточках на песке. Остальные лежали вокруг нее веером, как будто решили немного вздремнуть, как в школе во время тихого часа.

Нона поползла по воде с колотящимся сердцем, сопротивляясь волнам. На мелководье с трудом встала. Ноги онемели – вероятно, виновата была медуза. Все, кроме Камиллы, валялись на земле. Выхваченные из кобуры пистолеты были зажаты в руках или лежали рядом. Песок под каждым человеком казался маслянисто-черным. Было не так и жарко, но от темного мокрого песка поднимался пар.

Камилла вытирала лезвие ножа об чью-то куртку. Когда она подняла взгляд, Нона дернулась. Один из ее глаз был бледным, перламутрово-серым. Второй имел цвет холодного камня. С внезапной дрожью Нона поняла, кого она видит.

– Сохраняй спокойствие, – сказали Камилла-и-Паламед, – сделай пять вдохов, если нужно.

Голос показался ей странным, холодным и деловым, но все же добрым. Но Нона не злилась. В воздухе сильно пахло дымом и паленым мясом. Она почувствовала себя глубоко несчастной и очень голодной, хотя съела кучу крекеров.

– Я подумала, что, если я притворюсь мертвой… – начала Нона и замолчала, потому что к горлу подступил комок. Она почувствовала себя глупо; она почувствовала, что ведет себя неблагодарно, а когда Камилла-и-Паламед улыбнулись странной новой улыбкой, ей внезапно стало очень стыдно.

Хронометр Камиллы вдруг взорвался серией настойчивых сигналов: БИП-БИП-БИП-БИП, гораздо быстрее и сильнее, чем обычно срабатывал таймер. Камилла-и-Паламед внезапно вскочили, как будто хотели покончить с этим как можно быстрее, немного качнулись вперед и назад. Кровь на песке дымилась. Их руки дымились. Нона рванулась вперед, чтобы подхватить ее – их – нового человека, но потом Камилла выпрямилась и яростно заморгала, и это была Камилла. Ее глаза снова стали бледно-серыми, и она дрожала как Камилла.

Она сказала немного осипшим, но вполне нормальным для Камиллы голосом:

– Ты не виновата.

И принялась обычными движениями убирать ножи за ленты на бедрах, под штанами. Обычно при виде этого Ноне хотелось смеяться, но сейчас она почувствовала, что ее может вырвать, и к травме добавится позор.

– Плечо? – спросила Камилла. Совсем не рассерженно, а очень тихо и напряженно.

– Все в порядке. Я цела. Кэм, что ты сделала?

– Не задавай вопросов. У них не было глушителей. Надо валить. Бери байк.

Нона не сдержалась:

– Что они хотели?

– Разведка. Это было крыло Мерва. Вырубай фары.

Прожектор все еще светил над океаном, как очень маленькая луна. Нона подвинула мопед и выключила фару, и пляж сразу стал синим и холодным. Она все смотрела на лежащих копов, на их шеи и ниже, но Камилла осторожно взяла ее за подбородок и повернула ее в сторону. Подтолкнула вперед, накинула полотенце на мокрые плечи. Полотенце было приятное, сухое и колючее. Нона механически покатила байк по песку. Кэм бросила ей шлепанцы, и она сунула в них ноги, чувствуя пятками песок.

Камилла ничего не сказала. Она застегнула молнию на своей темной куртке, хотя вечер был теплым, и Ноне показалось, что она все поняла: ей тоже было холодно, гораздо холоднее, чем обычно после купания. Камилла скрестила руки на груди, как будто о чем-то задумалась. Нона была слишком пропитана жалостью и ненавистью к себе, ну и морской водой, и могла думать только, что Кэм, должно быть, очень злится на нее за крик, поэтому не осознавала ситуацию, пока они не выкатили мопед с причала и не провели его через столбики, которые не позволяли заезжать на пляж. Камилла внезапно остановилась. Прижалась к стене и задрожала. Нона чуть не уронила мопед.

– Кэм?

– Полотенце, – очень спокойно сказала Камилла, – и не кричи.

Нона собиралась возмутиться, но тут Кэм расстегнула молнию куртки, и Нона чуть не заорала. Тонкий хлопковый топ Кэм промок от крови. Верх ее штанов и вся куртка почернели, и капли крови уже не различались. Хуже всего было то, что кровь шла отовсюду – не из ран, пулевых отверстий или порезов. Кровоточила вся кожа.

Кэм быстро вытерла полотенцем обе руки. Полотенце стало ярко-красным.

– Кровавый пот, – сказала она неверным голосом.

– Позови Паламеда, – только и сказала Нона. – Паламед может это исправить.

– Нет, – ответила Камилла. Нона заметила, что ее губы стали такого же цвета, как кожа вокруг них – пепельно-смуглыми, а не цвета кожи или губ. Голос все еще оставался ровным и спокойным, но стал очень тихим и то и дело прерывался, когда она пыталась дышать.

– Он не может. Не это. Будет хуже.

– Но…

– Отвези нас домой, – сказала Камилла, – ты справишься. На байке.

Байк! Но Нона не могла возразить, что ее укачивает. Если Камилла говорила, что кто-то может что-то сделать, значит, этот кто-то был на это способен. Не то чтобы она часто такое говорила. Или вообще когда-нибудь. Ее поддерживала скорее внезапная вера Камиллы, чем уверенность в себе, – на самом деле Ноне очень захотелось в туалет. Паламед говорил, что такова ее смещенная активность. Нона села на мопед. Мужество почти покинуло ее, когда Камилла села сзади и очень крепко обняла Нону за талию. Нона поняла, что Кэм боится упасть.

Даже теперь Нона не понимала, как провезла Кэм по этим черным улицам, которых совсем не знала, – игнорируя все знаки и сигналы, медленно и с трудом сворачивая в переулки, разъезжаясь с одиноким грузовиком, нарушившим комендантский час, – он пронесся мимо, как огромная тварь из раскаленного ветра и шума. Но она это сделала, и это заняло вечность и не заняло нисколько времени. Камилла казалась очень теплой и сидела сзади очень ровно, сжимая ее крепкими руками. Она не отпускала Нону, и это было приятно, пока Нона не поняла, что тепло идет от крови, просачивающейся сквозь полотенце. Она собиралась поставить байк в гараж под Зданием, но Камилла с трудом прошептала:

– Брось его здесь.

«Здесь» было щелью за мусоркой рядом со Зданием. Кэм встала у стены, а Нона вкатила мопед в щель и завалила его коробками. Вышло очень аккуратно, и Нона была довольна, пока не вернулась к Камилле и не увидела смертельную бледность ее лица. Это спокойствие не было спокойствием Паламеда, просто Камилла берегла остатки собственной крови. В черной ночи переулка полотенце на животе Камиллы казалось черным от крови, а на одежде Ноны засохли кровь и морская вода. Она обняла Камиллу за плечи, и они побрели в гараж. Кэм дышала тяжело и свистяще. Странно было вообще слышать ее дыхание. Каким-то образом им удалось подняться по лестнице – лифт, разумеется, не работал, – и Нона еле сообразила, как стучать, так она испугалась и такой скользкой от крови себя чувствовала. Когда Пирра открыла дверь, Нона смогла только жалобно пискнуть:

– Нет, нет, нет, – как ребенок, каким она и была.

Но все же каким облегчением стала возможность передать ответственность Пирре. Пирра отнесла Камиллу в постель на больших смуглых руках, как будто Камилла ничего не весила, была меньше Ноны.

Пирра спросила:

– Что случилось?

И Нона рассказала ей. Пирра даже не злилась, но когда Нона сказала о глазах Кэм, Пирра посмотрела на Нону и сказала совершенно новое матерное слово. Это было такое необычное слово, что после Нона обменяла его у Чести на целых пять сигарет, так он впечатлился.

Пирра села, положив голову Кэм себе на колени, и разбудила ее. Заставила пить воду небольшими глотками. Кэм не открывала глаз, как сонное животное, но вода немного привела ее в чувство. Пирра говорила и говорила, тихо и ровно:

– Не теряй сознание, детка. У тебя танергический шок. Оживай давай.

Примерно через пять минут такого лечения глаза Кэм открылись, и она допила воду почти без помощи. Она позволила Ноне дать ей обезболивающее, но только крышечку, а не целый шприц.

В конце концов Пирра сказала спокойным, мертвым голосом:

– Никогда больше не делай этого, Гект, никогда. Слияние – это билет в один конец. Я произносила Восьмеричное слово, уж я-то знаю. Я бы помогла Паламеду спрятать его гребаную жизнь, если бы он не заимствовал твою задницу.

Камилла, лежа на руках Пирры, прикрытая ярко-алыми полотенцами, смотрела на Пирру так, будто Ноны вообще не было в комнате. Ее глаза были холодными, серыми и блестящими.

– Не говори ему, какая я слабая, – прошептала она.

– Он узнает, Гект. Вы убиваете друг друга.

– Это наш выбор.

– Он спросит.

– Ну так сделай то, что умеешь лучше всего. Соври.

– Гект, ты не слушаешь. Это убивает и его…

– Это было хорошо, – сказала Камилла и закрыла глаза. – Это было хорошо. Мы были счастливы.

Пирра сидела рядом, пока Камилла не заснула. Такого выражения лица Нона у нее никогда не видела. Нона тоже осталась с ними, разве что иногда отлучалась в туалет из-за долгого стресса.

Наконец Пирра велела Ноне пойти постелить себе постель рядом с Пиррой, на раскладном диване. Когда Нона спросила, поправится ли Камилла, Пирра сказала:

– Нет.

Но когда она увидела выражение лица Ноны, она натянула на лицо улыбку – искусственную, как будто собиралась раздавать конфетки, монеты или маленькие журналы, – и пояснила:

– Не бойся, мелкая. Я не имею в виду, что утром мы найдем ее мертвой.

Потом она пошла на кухню и налила себе немного чистого зернового спирта. Она подошла к заклеенному крест-накрест окну с бутылкой и стаканом. К изумлению Ноны, она раздвинула плотные шторы. Нона затаила дыхание. Стоя в синем сиянии, Пирра сказала окну:

– За Камиллу Гект, еще одну жертву беззаветной любви. – И опрокинула стакан.

Затем она очень мягко сказала свету:

– Я тебя не виню, нет. Он всегда искал, что бы еще на себя взвалить.

Потом Пирра устроилась на кровати, которую она раздвинула для Ноны, и выпила еще два стакана. Она дала Ноне чуть-чуть попробовать из второго по ее просьбе. Как Нона и думала, это было ужасно: вкус бензина и ощущение солнечного ожога на губах. Улегшись в постель, она продолжала вытирать губы, чтобы избавиться от этого вкуса.

– Если с Кэм все в порядке, – спросила она, – почему ты только что попрощалась с ней?

– С чего ты взяла, что я прощалась?

Нона открыла рот, чтобы ответить, но Пирра сказала:

– Не отвечай. Спи.

После этого купаний больше не было.

10

Впрочем, поход на пляж, когда там были люди и был свет, считался другим делом. Нона попытала удачу.

– Никакого пляжа, – сказала Кэм, вытирая посуду, – не понравился мне город сегодня. Пока я там была, в центре застрелили двоих. А еще кого-то вытащили из реки.

– Он утонул?

– Ему сломали шею.

– Отвратительно, – решила Нона и вдруг придумала: – Кэм, а я могу вернуться в школу вечером?

– В школу? Это зачем?

Нона попыталась придумать умную и убедительную причину.

– Табаско чем-то обеспокоена. Она говорит, что кто-то наблюдал за классом, и отказывалась пояснять. Я хочу убедиться, что с ними все в порядке.

Не то чтобы Камилла не восприняла это всерьез: на самом деле Камилла восприняла это слишком серьезно. Сведя темные брови, она поставила очередную тарелку на сушилку и поджала ногу: теперь она стояла на одной ноге, уперев вторую в бедро.

– Не в темноте. Не после сегодняшней стрельбы.

– Но еще не стемнело. И вообще небо теперь всегда светлое.

– Когда закончатся уроки, будет уже совсем темно.

– Но я помощница учительницы. Я несу ответственность.

– Я знаю, – сказала Камилла, опуская ногу и поднимая другую, – а еще ты отвечаешь за собственную безопасность. Взаимоисключающие вещи.

Ноне стало жарко и обидно.

– Трудно всерьез чувствовать ответственность за двух других людей, которыми я могу быть, – сказала она, зная, что это звучит сердито, и не понимая, как этого избежать, – я их не знаю. Но я чувствую себя очень даже ответственной за Табаско, за Чести, за Руби, за Утророжденного и даже за Кевина, и у меня не так много времени, ты знаешь. Может быть, те двое, которыми я являюсь, тоже почувствовали бы невероятную ответственность за Табаско и прочих.

– Одна из них точно. А может, и вторая. Но вообще я не про них говорила. Ты вообще-то кое-что должна мне, Стражу и Пирре.

В отчаянии Нона рухнула на мягкий коврик на полу, который они с Кэм использовали для растяжки.

– Кэм, получается, ответственность – это когда ты не можешь делать то, что считаешь важным?

– Да, – просто сказала Кэм, – давай не будем ждать Пирру и пойдем искать ужин.

Они пошли в рыбную лавку, где Нона с тоской смотрела на океан и слушала последние новости о беспорядке в порту, чтобы потом перевести их Кэм. Красивые девушки без оружия должны сидеть дома, утверждал торговец рыбой. Космический лифт взломали около часа назад, потому что почти всех солдат-лоялистов бросили на казармы, и старые рабочие ворвались в лифт с ключ-картой, чтобы угнать шаттл и улететь с планеты прочь. Большинство расстреляли, а шаттлов наверху все равно не было. Шаттлов вообще больше не было.

Когда Нона передала это Камилле, та сказала:

– Надеюсь, Пирра пойдет домой переулками.

– С Пиррой все будет в порядке, Кэм?

– Пирра умеет выживать.

Но Камилла позволила Ноне взять ее за руку, и они пошли домой плечом к плечу, с пенопластовым контейнером пряного риса и масляной горячей рыбы. Это было очень дешево; люди не ели выловленную в порту рыбу, потому что говорили, что она облучена синим светом. Еще они говорили, что синий свет еще и в воздухе, и носили против него маски, но Паламед утверждал, что это ерунда. Кэм съела большую часть рыбы и риса, пока Нона ковырялась в еде, а потом еще были фрукты, которые они не доели раньше. Тарелка Ноны осталась почти полной, несмотря на одну искреннюю попытку поесть и две попытки сделать вид.

– Еще три ложки и немного воды, – непреклонно сказала Камилла.

– Но я сегодня ужасно много съела.

– Ты ела кашу и мясной рулет.

– Я наелась, правда!

– Ты снова ела песок?

– Я не ела песок уже несколько месяцев, – возразила Нона, но потом добавила немного честнее: – То есть недель. То есть одну неделю.

В конце концов Нона пошла на сделку: она согласилась выпить стакан воды и съесть еще две ложки. В результате до второй дело не дошло, потому что раздался условный стук: пять коротких, два длинных (стук они часто меняли). Кэм разблокировала и открыла дверь, впуская Пирру.

Пирра выглядела ужасно. Темная кожа, присыпанная бетонной пылью, лоснилась от дыма, а в ржавых пятнах на лице Нона вдруг узнала кровь. Пахло от Пирры бензином и потом. Кэм сразу опознала красное и принялась ощупывать Пирру, руки, плечи.

– Кровь не моя, – быстро сказала Пирра и упала на стул около кухонного стола.

Нона встала и налила ей стакан ледяной воды из кувшина с крышкой.

– Спасибо, – сказала Пирра и осушила его залпом. Нона зачарованно смотрела, как дергается при глотках ее коричневая шея. Под подбородком, среди пыли и грязи, уже темнела черная щетина. Поймав взгляд Ноны, Пирра пощупала шею и засмеялась:

– Да, знаю. Гидеон всегда обрастал уже к середине дня. Секстус, можешь это убрать? Если помешать сальным железам работать, можно прервать и рост волос. Быстрый удар танергии ниже корня их заморозит.

Глаза Пирры лихорадочно блестели, а зрачки расширились. Нона даже не заметила, как Кэм и Паламед поменялись местами. Паламед закатал один рукав Пирры, посмотрел на скользкую кровавую корку и резко сказал:

– Нет уж, спасибо. Мне один раз довелось поработать с… телом вроде твоего, и я не хочу повторять это ради чего-то меньшего, чем кровоизлияние в мозг. Что тебя ударило в предплечье?

– Отлетевший кусок автомобиля. Они стреляли в полицию, и полиция ответила выстрелами из гранатомета. – Пирра умоляюще протянула стакан Ноне; Нона снова налила ей воды. – Не волнуйся. Я присела на корточки в общественном туалете и все сама сделала. В основном все уже готово.

– Ты…

– Спасла кого могла, остальных оставила умирать. Или гореть. Многие горели. Для них ничего было не сделать. Беда в том, что люди замечают, если ты не горишь. Там была толпа. Убивают и за меньшее.

Паламед ничего не сказал, только поправил несуществующие очки, недовольно фыркнул и легко провел рукой по руке. Нона в ужасе смотрела, как кровь отслаивается и исчезает, оставляя на руке Пирры длинный зигзаг чистого открытого мяса, который затянулся, пока они смотрели.

– Это беспорядки в порту? – спросила Нона. – Ты там была?

– Ты об этом слышала, детка? Нет. Это отголоски. Оказалась не на том краю города, вот и все.

– Начинается наконец-то? – спросил Паламед.

– Нет пока.

Пирра согнула руку, изучая бывшую рану, и взяла у Ноны холодный стакан. Ее пальцы оставляли на стекле грязные отпечатки.

– Смешно звучит, но пока нет. Они бросают в копов бомбы и орут всякую хрень вроде: «Никаких сделок, никаких лордов, никаких зомби» или «Копы продались зомби». Когда начнется, кричать никто не будет. Это гнев, а не страх. Ложные схватки. Там, откуда ты родом, женщины все еще вынашивают детей?

– В Шестом доме – только в исследовательских целях, – ответил Паламед.

– Я однажды принимала роды. До того как все начинается по-настоящему, происходит очень много шума и беготни. – Пирра выпила еще стакан воды длинным глотком и вытерла рот тыльной стороной ладони, не успев подумать, что делает. Увидев результат, она скривилась. Нона без просьбы принесла влажную тряпку, чтобы Пирра могла немного себя почистить.

– Херовый был день. Выкурю сигаретку. Обещаю курить в окно.

Нона замерла, но Паламед спокойно сказал:

– Не выйдет, Кэм их продала. Сказала, что это наш самый ликвидный актив.

Она ожидала, что Пирра ответит убийственным сарказмом. Пирра никогда не кричала, но Нона столько раз слышала крики своих друзей, что явно предпочла бы их. Пирра только глубоко вздохнула.

– Сколько она выручила?

– Может быть, треть стоимости.

– Какое потрясающее время, чтобы быть живым. Нона, милая, набери мне ванну. У меня даже грязь грязная.

Нона побежала в ванную, заткнула слив пробкой и старательно принялась строгать кусок мыла на мелкие хлопья. Ее даже не смущала необходимость склоняться над исходящей паром водой. Услышав мягкий голос Паламеда в комнате, она навострила уши:

– Я позволю Камилле осмотреть тебя. Расскажи ей то же, что и мне.

– Погоди, Страж. Я хочу, чтобы ты услышал это первым… не Гект. Останови ее, ладно? Попробуй ее удержать.

Нона выключила горячую воду. Не то чтобы она специально пыталась подслушивать: она все еще держала в руках овощечистку и пыталась снять самую длинную из возможных стружку мыла. Хлопья исчезали и растворялись в белой пене. Голова чесалась от пота.

– Господи, Пирра, просто говори, – услышала она голос Паламеда.

– В этом хаосе они нашли… кое-кого, кого поведут в парк.

Наступило очень долгое молчание, или Нона просто ничего не слышала.

– Я видела их две или три секунды, – продолжила Пирра, – в кузове грузовика. Трое взрослых. Темно было. Сказали, что отобрали их у копов. Спросила одного, он ответил, что они были в казармах, другой – что они так бродили.

Нона больше не могла ждать. Она открыла холодную воду, чтобы не умереть от жары, и подставила под струю запястья и ладони, как учила Камилла. Запястья охлаждаются лучше всего. Теперь она слышала только отдельные слова, пока Пирра и Паламед очень удачно не заговорили громче.

– Ты против двухсот мудаков с автоматами. Камилла против двухсот мудаков с автоматами, Секстус! Я знаю, что вы способны на какие-то нечестивые манипуляции с душами, но кем ты себя возомнил, хреновым Ли… Л-слово? Ты даже не его фрагмент, ты только начал знакомиться с теорией. Эти бедные идиоты, которых они схватили, даже не…

– Скольких ты оставила сегодня на сожжение, Две?

– Ты так говоришь, потому что хочешь причинить мне боль и потому что ты напуган, – холодно сказала Пирра. – А ответ, мой мальчик, таков: множество. Пока это множество не включает в себя тебя, меня и Нону. У нас троих и так достаточно проблем. Не заставляй меня повторяться.

– Пирра, они связывают им руки, суют их в эти клетки и обливают их бензином или керосином…

– Да-да, а потом поджигают, и это ужасно, и обычно кто-то в них стреляет, пока огонь еще толком не разгорелся. В толпе всегда есть кто-то жалостливый, Секстус, даже зомби пожалеет. И это не будут зомби. Выслушай меня. Я пытаюсь тебе объяснить, что мы с ребятами прочесали Зону С и не нашли ничего: ни тел, ни крови, никого из твоих. Даже никаких признаков того, что Эдем их там удерживал. Толпа просто срывает злость на паре несчастных идиотов – они либо сошли с ума, либо под наркотой, либо просто сказали что-то не то и дали кому-то прекрасную возможность убрать себя с их дороги. Ты сам знаешь, что таково было подавляющее большинство смертей в клетках после первой вспышки. Даже если это один из твоих, все равно Седьмой настолько пожрал их разум, что они даже не заметят…

– Дело не в лояльности Дому, – тихо сказал Паламед, – а в том, что три человека сгорели заживо.

Наступила долгая тишина. Нона издала несколько звуков, пока мыла нож, мыла руки, проверяла, есть ли сухое полотенце для Пирры.

– Удержи Камиллу сегодня вечером дома, – сказала Пирра, – и тогда я прощу сигареты.

– Ты знаешь, что у нее есть сводная сестра? Она тебе говорила? Это не мой секрет. Они очень любят друг друга. Камилла на десять лет моложе. Кики – член Надзорного органа, младший. Она была среди тех, кто вел переговоры с Ктесифонским крылом.

– Я не знала.

– Наряду с пятнадцатью другими лучшими умами моего Дома, – продолжил Паламед, – их привели сюда мои убеждения и приказы Камиллы. Они мои коллеги, мои друзья. Моя семья… Люди, которых они посадят в клетки, тоже чьи-то друзья и родственники.

– Удержи. Камиллу. Дома. Сегодня вечером. Это все. Никакого героизма. Мне плевать на сантименты. Просто делай как надо. Не надо эмоций. Делай.

– Сегодня вечером я ненавижу почти все человечество, – устало сказал Паламед.

– Это эмоция, – резко ответила Пирра, – прекрати.

Паламед, казалось, не заметил, как Нона прокралась обратно в кухню, вытирая руки. Он нырнул в спальню. Осталась только Пирра, которая стянула с себя окровавленную рубашку и кинула ее в раковину отмокать. Пирра с обнаженной грудью, настолько изъеденной шрамами, что Камилла и Паламед не смогли выяснить их происхождение. Нона всегда чувствовала себя очень мягкой и нежной, когда видела Пирру без рубашки, и любила обнимать ее сзади, вжимаясь лицом между лопаток. Но сегодня вечером она просто смиренно сказала:

– Можно на пять минут выйти в коридор?

– А Камилла разрешила? – Пирра подняла одну бровь.

– Нет, но я хочу посидеть около триста второй двери. У них есть радио, а у нас нет.

– Звучит безобидно. А почему Камилла против?

– Она говорит, что они маньяки.

– Иди. Дай пять. Я не скажу ей, если тебя не подстрелят.

Нона отперла дверь и вышла наружу на цыпочках, хотя ей и разрешили. Желание послушать радио было не совсем обманом. Она знала, что, если останется в кухне, рано или поздно снова встанет вопрос оставшейся ложки еды, а ей хотелось минутку погулять и подумать. Свет в коридоре был приглушен, прохладный линолеум прилипал к ногам при каждом шаге, от конденсата оставались идеальные нона-образные следы.

Окна старательно закрывали и заколачивали, поэтому она не могла взломать одно из них и подышать свежим воздухом, так что она слонялась возле двери номер 302. Радио говорило что-то скорбное, что она не могла толком перевести – без движения губ и глаз понимать речь было куда сложнее. Она уселась в темном сыром коридоре и предалась раздумьям. Что, если бы ей хватило смелости спуститься в гараж и посмотреть, хватится ли ее кто-то? Но это походило на предательство больше, чем ей бы хотелось.

У двери номер 302 она нашла окно, которое не заколотили, а только заклеили, и она сумела открыть его просто руками. Солнце село. Ночь посинела от сферы, висевшей над городом. Когда этот свет коснулся ее глаз и губ, ей стало легче.

Это был секрет, который Нона хранила от Пирры, и Камиллы, и Паламеда, едва ли не единственная ее тайна, но слишком уж красивая, чтобы ее раскрывать. Она знала, что сияющая сфера, висящая над городом высоко в космосе, спровоцировала беспорядки, пугала людей, стала причиной блокады порта, заставляла бросаться под автобусы и утверждать, что конец света близок. Она сделала ужасной жизнь всех вокруг, и из-за нее у Паламеда и Камиллы были такие серьезные, задумчивые лица, и Пирра приклеивала на плечо дополнительный никотиновый пластырь, как только туман рассеивался и большой синий шар появлялся в небе.

Но Нона любила синюю сферу так же сильно, как и все остальное. Только она слышала, как сфера поет.

– Спокойной ночи, Варун, – сказала она.

Она на цыпочках двинулась обратно по коридору – здание сегодня замерло, как будто вжалось в темный угол в надежде, что его никто не заметил, – и открыла дверь, стараясь быть как можно тише. В прихожей никого не оказалось. Из ванной доносился плеск. На цыпочках Нона прокралась в спальню и увидела там Камиллу перед диктофоном и включенной лампой. Камилла сидела, обхватив колени, прижавшись к ним подбородком и уныло глядя в пространство.

Нона легла на матрас. Увидев уставшую и грустную Камиллу, она внезапно тоже почувствовала себя грустной и уставшей. Повинуясь наитию, она раскинула руки, и Камилла неожиданно легла рядом и позволила себя обнять – не то чтобы крепко, но она разрешила положить на себя руку. Было жарко, но Нона не возражала.

– Кэм, – прошептала Нона.

– Что такое?

– Я могла бы пойти ради тебя в парк, – прошептала Нона, отчаянно пытаясь выбрать правильное слово, сказать то, что нужно, выразить правильное намерение, – я могла бы помочь, правда. Ты знаешь, что происходит, когда меня ранят. Это должно чего-то стоить.

– Это и есть твой план? Получать увечья?

– Ну, это может их напугать. А умирать я не боюсь. Правда, Кэм, я не…

– Почему? – спросила Камилла.

Нона задумалась.

– Это как отпускать руки на турнике и падать. Мне не нравится мгновение перед тем, как ты разжимаешь руки, и не нравится падать. А отпускать нравится.

– Я не отпускаю. У меня ничего больше нет.

Нону это поразило – сама идея того, что Камилла, Камилла, которая столько умела и могла, сводила себя к одной-единственной вещи. И еще ее поразило то, что кому-то может не нравиться ощущение невесомости, когда твои пальцы соскальзывают с металла и ты повисаешь в воздухе без всякой поддержки. Рука Камиллы нащупала кончик ее косы и вцепилась в нее, как в поводок или страховочный линь, как будто Нона правда могла упасть.

Она наполовину заснула к тому времени, как Пирра закончила мыться (и дважды сполоснула ванну); это означало, что теперь очередь Ноны идти в ванну. В полусне она разделась и заснула бы в воде, как только в нее залезла, если бы Камилла не сидела рядом, говоря время от времени:

– Пока нет.

Это не давало ей уснуть, потому что было бы ужасно глупо утонуть в такой момент.

Совсем засыпая, она натянула рубашку, в которой спала, и, спотыкаясь, вышла из ванной, ничего не осознавая. Пирре пришлось сказать:

– Нона, не доводи Камиллу до сердечного приступа.

Нона проснулась настолько, чтобы лечь и начать застегивать рубашку снизу. Добравшись почти до верха, она глубоко заснула.

Иоанн 5:18

Во сне пришла ночь, или то, что она сочла ночью. Они лежали на вершине холма, и он показывал ей созвездия, которые они могли бы увидеть, если бы не плотное зеленое облако и не мягкие хлопья пепла. Они лежали голова к голове, глядя в ту часть неба, где был виден – а точнее, не виден – Южный Крест. Звезды казались милыми и знакомыми, но она не знала их имен, хотя они крутились на кончике языка. Она спросила его, почему крест называют Южным. Он сказал, что это всего лишь одно из названий, но эти звезды расположены крестообразно и видны только из Южного полушария. Он сказал, что, когда он был маленьким, его учили, что это якорь корабля. Он сказал, что ему так больше нравится. Ему нравится думать, что Млечный Путь стоит на якоре и никуда не может сдвинуться. Сказал, что в детстве он ненавидел перемены, любые.