И как только Публий полностью осушил кувшин вина, стоящий перед ним, – тот достойный муж оказался очень настойчивым в таком деле, как налаживание дружеских отношений с Публием, и пока он всё не выпил из кувшина, он не сводил с него своего принципиального взгляда, – то ему, наконец, был по имени представлен этот грозный муж. Но не так на прямую, как это всегда делается, а учитывая все эти обстоятельства нахождения и знакомства Публия и этого мужа, кто открылся только одному Публию и готов только с ним обговорить некоторые секреты из внутренней жизни граждан Города, о коих знает лишь только он, – сам видишь, что для меня многое открыто из того, что за собой люди здесь не замечают, предоставленные сами себе, – имя этого мужа до Публия было донесено со стороны, со стороны п-образного прилавка, где зорко ко всему присутствовал хозяин заведения.
И как понимается Публием, то такая скрытность сего мужа не случайна: многие хотят быть обладателями носимых им секретов. Но только избранные им люди, кто обладает как у него проницательным умом и чутким слухом, способным услышать даже то, что только надумалось сказать и ещё не было сказано, могут этим в последствии похвастаться.
– Это Азиний Галл, блестящий оратор. – До ушей Публия со стороны кухни доносится чей-то голос, как потом выяснится, хозяина заведения, Латулла, и Публий начинает в себе собираться, – он несколько рассредоточился на своём месте сидения, вытянув ноги под лавкой и опустив голову на подставленные локтями на стол руки (это на него начало сказываться с таким усердием выпитое им вино из кувшина), – чтобы не пропустить мимо себя ничего из того, что там где-то говорится. А оборачиваться назад, чтобы в лицо заметить для себя этого Азиния Галла ему незачем, когда он уже знает, как тот выглядит – точь-в-точь, как тот достойный муж на картине, кто прямо сейчас буквально ему подмигнул, как только он был Публию представлен.
– Как я понимаю, то природа этим компенсирует его уродство. – До Публия донёсся другой насмешливый голос, вызвавший ответный восторг у Латулла, с трудом его скрывший себе в кулак.
– И что он здесь делает? – до Публия донёсся ещё один голос. А вот к нему Публий решил прислушаться. А как прислушался, то вдруг понял, что этот голос принадлежит самому себе – это его внутренний голос. И единственное, что ему после этого выяснения было непонятно, а кому всё же отвечать на этот вопрос.
А такая достаточно сложная для понимания ситуация, даже для человека в бодром состоянии духа, не так уставшего с дороги и после столько выпитого с той же дороги, как Публий, представляет не тривиальную задачу. А что уж тогда требовать и ожидать от Публия, поставленного в тупик своего понимания самим же собой. Вот он и не стал от себя слишком многого ожидать и тем более подгонять себя под требования человека во всём разбирающегося и на все вопросы знающего ответы, а он решил положится на свой слух.
Ну а пока с той стороны, откуда до него должны были дойти подробности нахождения здесь Азиния Галла, со своими разъяснения того, что он тут делает кроме того, что он, чавкая, ест и прихлебательски пьёт, Публий, держа под слуховым контролем всё происходящее вокруг, чему очень мешают всё не перестающие жевать и прихлёбывать из своих кружек едоки напротив него, начинает в прищуренный взгляд изучать надписи перед собой на столе, вырезанные чьей-то грамотной рукой.
И как понимается Публием даже со своего прищуренного взгляда, то за этим столом часто собирались люди не последнего и искромётного ума, где он шибко требовательно к ним подходил в деле своего самовыражения, вот они и не проходят словом мимо всякого посетителя термополии, а в особенных случаях, когда это озарившее их ум острословие нужно передать потомкам, оно отчётливо врезается в дерево стола на память потомкам.
– Ешь, пей и веселись, ибо завтра умрёшь! – с таким взглядом на жизнь компания, состоящая всё из больше людей самого отчаянного и отъявленного вида, занимает в своё прошлое время место за столом, за которым сейчас поместился Публий. И начинает сообразно своим представлениям на себя и вокруг себя, себя везти – есть, пить и отчаянно радоваться жизни.
– Пусть знают наши потомки, какого немалого ума были их предки. Кто не только умел зубоскалить, но и был умственно подтянут и мудр в собирании и облачении своего опыта в слово. – Неожиданно для всех сидящих за столом людей хватаясь за нож, что поначалу сместило в сторону упругости мысли всякое житейское, настоянное на довольстве и остроумии настроение этих людей, громко заявлял о себе и о такой пришедшей мысли один из острословов, Гамлет. Чем он немного успокоил своих соседей по столу, уже руками вцепившихся в табуреты, будучи в полной готовности их применить против этого острослова, Гамлета.
Ну а что Гамлет решил оставить в память о себе не только своим потомкам, но потомкам тех людей, кто знать его не знал, и был бы очень рад и довольным тем, что участь знакомства с Гамлетом их обошла стороной, то, учитывая экспрессию и жажду жизни Гамлета, можно без труда догадаться, чем он стал известен для потомков.
«Мы двое лучших друзей, здесь были. Хотите знать наши имена? Гамлет и Гай», – с просветлением во взгляде прочитав вырезанное на столе, Гамлет посмотрел на своего товарища Гая, затем на тех людей за столом, кто не был им упомянут по естественным причинам – длины края стола не хватило для этих лишних имён, да и рука у него подустала, – а не как кто-то из них надумал, – не уважает нас Гамлет, – и решил на этом всё-таки не успокоиться и написать что-нибудь личное от себя.
«Саксесс, ткач, любит гостиничную рабыню Ирис. Она, однако, его не любит, а он просит её над ним сжалиться. Это написал его соперник. Пока!», – Гамлет ещё раз прочитал про себя написанное, и оставшись довольным, как человек никогда не забывающий о своём товарищеском долге, предложил своим товарищам, страстным игрокам в кости, сыграть.
И уже на самом столе, буквально перед собой, чуть ближе к середине, Публий видит вырезанные буквы под формат игрового поля:
«ABEMUS * INCENA
PULLUM * PISCEM
PERNAM * PAONEM».
Где игрокам оставалось только достать фишки и кости, и начать игру, за которой всё и обо всём всеми забывалось, и оттого не все так благосклонно относились к такому времяпровождению римского гражданина. Кто, по мнению вот таких, возникших из ниоткуда морализаторов, не просто недостойно себя ведёт, а гражданин, таким образом проводя время, с возможностью лёгкого обогащения, начинает ложно мыслить и в такой ложности представлять устроенность этого мира с его установлениями. Где можно без использования на то труда, жить в достатке и притом не малом. А опасность самой игры заключается в том, что она подрывает установленный порядок жизни, где возможность случайного обогащения приводит к потере истинных ориентиров жизни для граждан.
Но кто всех этих моралистов слушает, кроме самих моралистов. И как играли в общественных заведениях, так и продолжали играть. О чём опять же указывают сделанные надписи. И поговаривают даже, что и сам Цезарь не гнушается такого времяпровождения. И не просто не гнушался, а играл так, что доска не остывала, как говорил сам Цезарь, а точнее, за него за его спиной так говорили его … А об этом говорил и до сих пор поговаривает не трудно догадаться кто – первые враги Цезаря и его установлений. Кто и сам нажиться не прочь на азарте граждан, а если с этим делом ничего не выйдет, – Фортуна всегда слишком привередлива к таким завистливым людям, кто по причине своего рождения не под счастливой звездой, никогда ничего и не выигрывает и только завидует, – то можно будет получить свой гешефт распространением вот таких ложных слухов.
Ну а как только фишки расставлены и кости выброшены, то игра под свои знаковые прибаутки потекла своим чередом.
– Злые кости верят умному верить судьбе! – тряся игральные кости в руке перед тем, как их бросить, Гамлет по мнению своих товарищей по столу слишком много на себя берёт, так о себе отзываясь. И его бросок, где все кости показывают единицу, то есть «собаку» на игровом сленге тому доказательство. Фортуна и без его подсказок разберётся и в итоге покажет, кто умный, а кто под него рисуется. О чём тут же закусившему свои губы в злобном оскале Гамлету и говорит его товарищ Гай, кто ему совсем не товарищ, когда идёт игра и в его руках теперь кости.
– Доска цирк. Уходи, проигравший, не умеешь играть. – Прямо оглушает сознание Гамлета своим цинизмом правды Гай, вгоняя Гамлета в бледность лица, а затем и вовсе бросая его в жар и вон из-за стола на улицу, чтобы там перевести дух и успокоиться, бросая камни в развалившихся на солнышке кошек и котов. Кому, видите ли, нет никакого дела ни до всего, а Гамлет им сейчас покажет, что это совсем не так.
А за столом тем временем идёт ожесточённая за внимание Фортуны игра. Где Фортуна повела себя в свойственной ей манере – никому не отдавая предпочтение, каждому давая шанс проявить себя в выигрыше и тут же в проигрыше. Где она зорко наблюдала со своей стороны, как себя поведёт игрок, – броситься ли он при выигрыше всех угощать, или же броситься драться и пререкаться при проигрыше, – и как только по собственному разумению решит, кому что будет для его будущего здраво и полезно, – ты, Гай, как был скромен в лице, так и остался верен себе при выигрыше, и значит тебя не смутит в дальнейшем большая удача в игре, а вот ты, Гамлет, слишком нервно реагируешь и зависим от выпавшей удачи, так что тебе не стоит к ней привыкать, чтобы от неё слишком не зависеть вперёд, – то тот и бросит кости в самой лучшей комбинации, называемой «Венерой», с разными очками на каждой кости.
– Венера! – чуть ли не кричит от радости Гай, глядя сверху на выпавшие кости. И никто за столом не кусает от зависти и злости свои губы и тем более локти своих товарищей, до которых всяко легче дотянуться нежели до своих. А всё потому, что все знают лёгкий и добродушный нрав Гая, кто никогда не загордится перед своими товарищами, и если будет сверху смотреть, то только на свой бросок, а не на них. К тому же он всегда щедр за счёт своего выигрыша и готов его тут же разделить даже с проигравшими, кто и стал наполнителем его выигрыша.
– Латулл! – Кричит на весь зал Гай, взывая к трудолюбию, а больше, конечно, к здравомыслию хозяина заведения. Кому желательно бы поспешить явиться на этот зов его гостей, готовых заказать ещё вина, а если он проявит не бдительность и нерасторопность, то разгорячённые игрой игроки, ждать сильно не любящие, могут начать нервничать с желанием подраться и всё тут поразбивать, особенно головы незнакомым гражданам.
Но этот Латулл, столь всегда осмотрительный и предупредительный к вот таким нервным посетителям, как будто сквозь землю провалился и до него не только не докричаться, но и не досмотреться никак, сколько бы в сторону кухни не смотрели жаждущие ещё вина игроки.
Что начинает и их тревожить, знающих насколько Лакулл ответственный и бдительный хозяин. И всем начинает думаться, что тут из ряда вон выходящее событие случилось, раз его нигде нет. А это заставляет всех игроков из этой компании отвлечься и начать переглядываться в попытке понять, что сейчас тут такое происходит.
Ну а так как сейчас первое слово имеет Гай, как победитель в игре и желающий всех здесь угостить за теперь уже свой счёт, то ему и предоставляется это первое слово – давай, Гай, кричи. И Гай решает нужным ещё раз громко воззвать Латулла к его благоразумию.
– Латулл, этот расхититель могил, откликнись! – Прокричав, Гай, как и все за его столом игроки замирают в одном положении, прислушиваясь к тому, что происходит со стороны кухни. Но оттуда никаких ответных движений не доносится. И это начинает ещё больше тревожить и даже отчасти пугать всех тут собравшихся людей, с надеждой смотрящих почему-то на Гая. Кто, между прочим, никуда от стола не отходил и значит, не может знать, что тут происходит. И вообще с какой это стати все тут единодушно решили, что ему край интересно куда запропастился Латулл (он может и на сухую посидеть за игрой) и он здесь самый храбрый.
А на эти его затруднения на свой собственный счёт имеются вполне резонные соображения и обоснования, единодушно занимающие собой все взгляды его товарищей по столу. – Вот как тебе, Гай, в игре везёт. А это значит, что и в любом другом деле тебе повезёт. Так что нечего здесь упираться на месте, и давай, иди узнавать, где находится сейчас Латулл. А чтобы ты не сомневался сильно в себе, то мы тебя сейчас к этому подтолкнём.
Ну а Гай не приемлет никакого насилия над собой. И теперь уже он приступает к угрозам. – А теперь Латулл, сучий пёс, слушай меня. – Со всей своей грозностью орёт Гай. – Если ты на счёт три не откликнешься и не явишься сюда, то знай, что мы тебя больше ждать не будем, и уйдём отсюда к твоему конкуренту, Сецилию. – Гай на этом месте делает внимательную ко всяким движениям паузу, давая сообразить затаившемуся по его мнению Латуллу, как им объяснить такую свою задержку по времени и не появлению на глаза по их первому зову. – С прискорбием вынужден вам сказать, что я подвержен внезапным извержениям своего внутреннего Везувия, который застаёт меня в самые неподходящие моменты и выводит из себя и отсюда. – Мог вот так себя объяснить Латулл.
Во что, конечно, нисколько не поверит Гай и компания, сразу по заходу сюда, в термополию, заметивших хорошенькую матрону, которая в одно и тоже время вместе с Латуллом куда-то пропала, а из этого сразу напрашиваются далеко ведущие, до ушей супруги Латулла выводы – Латулла, этот развратник и оскорбитель своего супружества, воспользовавшись её затруднениями в деле знания выхода отсюда, – как мне пройти на Аппиеву дорогу? – завлёк эту хорошенькую матрону в одну из дальних комнат своего заведения. И там ей сделал такое заманчивое и предвзятое к её сложному финансовому положению предложение, услышав которое, не всякая матрона готова не потерять свою голову и честь.
– Оскорбитель ты честных имён матрон, Латулл, вот что есть правда и что на самом деле стояло за твоим отсутствием. – Сделает очень верное предположение Гай, и Латулл не будет спорить с ним, когда такая его аргументация для его супруги наиболее очевидна, если Гаю сегодня так везёт и он хочет так же, рассчитывая на благоразумие Латулла, за его счёт угоститься вином.
Но Латулл, что за ехидна такая, даже и не думает прислушиваться к голосу разума, и не идёт на его зов в сторону этого игрового стола, где игроки за ним начинают испытывать большое нетерпение. И оно в итоге у них заканчивается, и Гай, громко выразившись: «Всё! Ждать больше нет сил!», подъёмом на ноги призывает своих товарищей пойди за ним и призвать к ответу этого Латулла, посмевшего так издевательски по отношению к ним себя вести.
И вся эта компания как один здесь не остаётся и со злыми лицами, держа руки наготове в кулаках, направляется на выход из этого заведения почему-то. Где по выходу из термополии, они и натыкаются на тот сюжет из быта гражданина, который вывел изначально Латулла из себя, а затем сюда, во двор, чтобы встать грудью на защиту любимого кота своей супруги, Юпитера, на жизнь которого решил покуситься Гамлет, выпускающий таким образом из себя бешенство.
Ну а когда силы противников, по сути равны, – за каждым из них стоит своя правота, а это как бы уравнивает их силы, – то итог противостояния неочевиден и сразу вызывает сомнения. И поэтому каждая из противостоящих друг другу сторон не сразу бросается в решительный бой, чтобы навязать противнику свою волю. И Латулл, и Гамлет начинают присматриваться друг к другу, выискивая слабые места в противнике. К тому же столь неожиданное появление Латулла перед разгневанным и не в себе лицом Гамлета, да ещё с таким неоднозначным посылом ему: «Брось камень!», сбивающим со всякой разумной мысли, не даёт ему довершить задуманное – броском камня разогнать разлегшихся на солнце котов.
И теперь Гамлет, сбитый с толку таким неоднозначным заявлением Латулла, где его поведение никак не согласуется с им сказанным – он собой перекрыл намеченную им цель, того белого, жирного кота с наглой мордой, не может сообразить, чего Латулл на самом деле хочет и добивается от него. – Неужто хочет, чтобы я его прибил камнем. Мол, всё мне опостылело и нет моих больше сил смотреть и видеть, как все вокруг меня проводят время в радости и веселье, и только я один здесь грущу и тухну с зависти. – Было подумал Гамлет, то сжимая со всей силы камень в руке, в готовности пойти навстречу пожеланиям Латулла, то отпуская это сжатие, разумно рассудив, что ему никто не поверит в то, что он выполнял просьбу Латулла.
– Надо, чтобы его слова ещё кто-нибудь слышал и затем подтвердил. – Решил Гамлет, начав посматривать по сторонам в поиске свидетелей. Но вокруг никого не было, и Гамлет в своих дальнейших действиях вынужден отталкиваться от складывающейся ситуации.
– Ты уверен? – задаётся вопросом Гамлет. А вот по растерянному виду Латулла не скажешь, что он вообще как-то уверен. Но видимо он настолько погряз в обмане посетителей своего заведения, что от него не добьёшься и слова правды. Вот он и продолжает упорствовать на собственной лжи. – Да, я уверен. – Совсем неуверенно заявляет о собственной уверенности Латулл.
А Гамлет видит, что стоит за это уверенностью Латулла, плюс его всё больше озадачивает необходимость найти свидетелей, кто в суде потом оправдает его своими признательными показаниями, – своими глазами видел, как Латулл всё делал для того, чтобы быть рукой Гамлета прибитым, и если бы не Гамлет, этим своим сострадательным поступком принесшим большое благо для Города, то Латулл обязательно бы в будущем напросился на такой исход своей жизни от кого-нибудь другого гражданина, сами же знаете, какие грабительские цены в его заведении, – и он считает для себя не бесполезным, как-то оттянуть всё это дело. И Гамлет идёт на вот такую хитрость. Он удивлён в лице и не понимает, что это взбрело в голову Латуллу защищать этих мерзких котов, являющихся прямыми предвестниками бед.
– Сам знаешь, Латулл, что от них одни беды. А так я их разгоню, и тебе меньше от них неприятностей. – Делает заявление Гамлет, пытаясь перевести взгляд Латулла от себя на этих котов. И видно Латуллу эти доводы Гамлета показались заслуживающими внимания, и он даже бросил наполненный презрением взгляд на этих котов. Где он задержал на них своё внимание, возможно раздумывая над тем, сумеет ли Гамлет справиться со столь сложной задачей и из своего далека не промахнуться камнем прямо в голову вон того жирного кота, после чего с прискорбным выражением лица вернулся к Гамлету. Мрачно так на него посмотрел, тяжело вздохнул и сказал вслух ту жестокую правду жизни, которая заставила его прибегнуть к самоубийственной помощи Гамлета.
– Это Юпитер, любимый кот моей супруги. Лучше брось в меня камень, чем в него. Иначе мне не дадут спокойно жить на этом свете. – Страдальчески проговорил Латулл, опустив в неведение руки Гамлета с камнем в них. И теперь откуда взяться силам у Гамлета, когда вот какая правда жизни перед ним раскрылась. И Гамлет теперь находится в ещё большей в сравнении с Латуллом растерянности и не знает против кого направить свой камень – против Латулла или кота его супруги, Юпитера.
Впрочем, вся эта неуверенность и рассеянность мысли в Гамлете живёт только одно мгновение, и как только он себя осознаёт большим не любителем матрон с их деспотизмом по отношению не только к ним, обычным гражданам, но они позволяют самоуправство и своеволие и в сторону мужей сенаторского сословия, кого они не только не слушаются, а они их всерьёз не принимают у себя в постели, посмеиваясь над их потугами быть достойными их мужами, плюс и на людях с ними мало считаются, бросая до неприличия смелые взгляды в сторону не своих мужей, то он немедленно приходит к решению – быть битым коту Юпитеру.
И только один Латулл, видимо полностью подчинённый своей матроной человек, стоит на пути этого, самого целесообразного решения. И Гамлет пытается вызвать в нём что-нибудь из того, что в нём осталось от мужчины. – Отойди в сторону Латулл. Дай мне совершить правосудие. – Предупредительно обращается к Латуллу Гамлет. Но Латулл настолько слабовольный человек, что он готов до последнего стоять и подвергать себя смертельной опасности, лишь бы потом не получить головомойку от своей матроны.
– Не отойду. Бросай в меня. – Заявляет Латулл, упорно не сводя своего взгляда с руки Гамлета, в котором находится камень. И на этом моменте их застаёт высыпавшая из дверей термополии компания игроков во главе с Гаем.
А вот что дальше случилось, то Публий на это счёт остался в неведении по причине хотя бы того, что он вся эта захватывающая его и дух история ему тут надуматься надумалась, глядя на игровую доску, которая даёт столько поводов для размышлений, а также потому, что он вдруг перед собой вдруг обнаружил чьи-то руки, покручивающие своими пальцами игральные кости.
И только Публий собирается приподнять лицо, чтобы посмотреть на того, кто так дерзновенно смел, заняв сразу оба места за его столом, где буквально недавно на них сидели Кезон и Этоʹт, а сейчас они куда-то запропастились (наверное, вышли на улицу, освободить место в своих желудках для новых порций блюд), как до него со стороны этого столь самостоятельного на свои решения человека доносится обращение. – Правда говорят, что греки выводили законы природы?
А Публий, услышав этот обращённый к себе вопрос, уловил здесь глубокий подтекст, вложенный в этот вопрос этим неизвестным, с подразумеванием его некоторого знания Публия, в частности того, откуда он сюда прибыл. Ну а Публий, хоть и пребывает сейчас не в самом собранном и здравомыслящем состоянии, – что уж тут поделать, начинает он постепенно съезжать со своего твёрдого сидения в одном устойчивом положении (но он пока что есть силы локтями об стол цепляется и держится), – тем не менее, виду не показывает, что его можно смутить даже вот такими знаниями себя – он лица дальше не подымает, и второй аспект, который он решает противопоставить незнакомцу – он знает, что ему ответить на этот выпад.
– Может всё и так, я точно не скажу, а скажу я то, что знаю – римляне вывели из этих законов законы общественной жизни. – Делает бесспорно верное заявление Публий. И хотя эта бесспорность предполагается только самим Публием, его не представившийся до сих пор собеседник с этим не спорит. А то, что он так и не представился, то это его нисколько не красит и может заставить Публия, когда он над этим моментом задумается, начать придерживаться предубеждённого к нему отношения, с подозрением того в самых порицаемых обществом поступках. Он входит в доверие беспечным согражданам, представляясь им тем самым человеком, кого они в нём жаждут увидеть, – так его обаятельность убедительна для них, что они души начинают не чаять в нём, – и вскоре их всех ждёт совсем не то, на что они рассчитывали при знакомстве с ним.
И если, к примеру, на месте завороженного его обаянием оказывается простодушный и всему верующий гражданин, то он начинает видеть в нём для себя друга, для которого ему ничего не жалко, в том числе и тот кошель с деньгами, который он у него попросил подержать для сохранности до греческих календул. А вот если на месте того человека, кто должен будет обмануться на его счёт за собственный счёт окажется благочестивая и доверчивая ко всему матрона, особенно к таким мужественным лицам сограждан, как у этого незнакомого гражданина, то она, присовокупив к пониманию этого мужественного лица невероятно отзывчивого на чувства и словесные призывы быть единым целым гражданина свои сердечные потребности и нужды, то она легко зайдёт за все пределы благоразумия.
И даже страшно себе представить, как она отнесётся к вызовам своей природы, требующим от неё немедленно всему поверить из того, что этот гражданин, поклоняющийся каждому её вздоху, наговорил, и бросив всё, своего мужа, репутацию самой верной супруги, детей в конце концов, и можешь взять с собой лишь все драгоценности на долгую память о прошлом, пойти с ним на край света, – сама понимаешь, здесь нас даже в самый захудалый дом не пустят, – а для начала в одну из дорожных таверн, где он её будет ждать с тройкой лошадей.
Но до этих всех в чём-то неудачных и по большей части пагубных мыслей дело не доходит, а этот незнакомец, очень удачно для себя воспользовавшийся моментом отсутствия товарищей Публия, начинает завоёвывать его симпатии и благосклонность самым первейшим инструментом ловких на слова людей, демагогов – комплиментарным словом.
– Вижу проницательный ум. – Говорит незнакомец. И Публий ловит себя на мысли о том, что ему приятно слышать, когда люди отдают должное тому, что в нём присутствует и имеет место. И он, конечно, не будет спорить со столь очевидными вещами. И здесь Публий хотел было выразить признательность своему собеседнику, с кем его судьба, к обоюдному он думает удовольствию, свела за одним столом, но незнакомец вновь его опережает, проявив следующую инициативу – он перестаёт перекатывать в руке игральные кости и обращает внимание Публия на этот факт своим вопросом: «Как думаете, зачем в моей руке кости?».
Ну а Публий видит перед собой человека открытого и без всякой задней мысли, а это значит, что он под этим своим вопросом ничего сложного для его понимания не подразумевает. А раз так, то и ответ ему Публием будет однозначным. – Чтобы сыграть. – Делает, как сейчас выясняется, очень верное предположение Публий.
– Как смотрите на то, чтобы сыграть со мной? – задаётся вопросом неизвестный гражданин.
– Отчего бы и нет. – Говорит Публий. Здесь он, наконец, поднимает своё лицо, смотрит на сидящего напротив незнакомца, чьё лицо, как оказывается, находится в тени натянутого на его голову капюшона от плаща, и после некоторой заминки на проскочившее в один момент замешательство в виде догадки, – а не тот самый ли это человек, кто на рынке украл плащ? – задался вопросом Публий и ответив, что нет не похож и не он, добавляет. – Только предупреждаю. Я раньше никогда не играл.
– Вот как. – Удивляется незнакомец и как вроде начинает в себе сомневаться, заёрзав носом. Но тут же собравшись со своим мужеством, со словами: «Что ж, я предложил сыграть и давать теперь заднюю я не вправе, и я принимаю твой, новичок, любимец Фортуны, вызов», запускает в своей руке движение костей.
И так всё быстро завертелось в руках этого незнакомца перед глазами Публия, что он и не стал задумываться над правилами этой игры и хотя бы пререкаться насчёт права первого броска, который взял на себя незнакомец, подошедший к этому делу крайне серьёзно и пристрастно. Где он при приведении костей в своё вероятное положение по отношению к пространству, не ограничился одной их тряской в своих руках, а он перед самой их тряской поднёс свои руки, сжатые в кулаки, к своим устам и начал их заговаривать перешептываниями и вполне возможно, что заклинаниями наудачу, – ну смотрите, куски отбросов животных, только попробуйте не так как мне нужно выпасть, в миг затаю на вас злобу, и в мел раскрошу. После чего он начинает трясти свои руки, затем в один момент резко поднимает вверх до предела свои руки, фиксирует момент и с той же резкостью их до предела к столу опускает и в самом низу выпускает на стол кости.
И судя по дёрганию во всём своём виде незнакомца и его зверскому недовольству в вырвавшемся из него восклицании: «Да что б тебя!», то все эти его манипуляции с костями не принесли ему ничего из того, на что он рассчитывал. – Собака! Бить тебя некому! – За этим ещё немного злится на свой бросок незнакомец, затем он замечает за собой такое недостойное поведение, и взяв кости, кладёт их перед Публием.
– Твой бросок. – Говорит незнакомец. Ну а Публий в отличие от него с такой дрожью не подходит к этому делу, своему броску, а он после пару сбрасываний костей в руках выкладывает на стол такую завидную композицию, ещё называемой «Венерой», как уже запомнил Публий из игры предшествующих его здесь сидению игроков, что его противник только руками разводит в восхищении. И при этом он не злится, как от него уже ожидалось Публием, а он рад тому, что он выказал большую проницательность в деле признания Публием опасным для себя соперником.
И он в соответствии с этим своим убеждением и говорит. – А я что говорил. Новички все большие везунчики. – Здесь незнакомец делает небольшую паузу для перехода в другую тональность разговора и своего подхода к Публию, и затем обращается к нему. – Что ж, раз ты такой везунчик, то может тебе повезёт и в том, что я поспособствую решению того, что тебя больше всего волнует. – И только он это сказал, как Публий тут же заявляет. – Я хочу знать. – И больше ничего не говоря и не уточняя из того, что он хочет знать (а это может быть всё что угодно), привередливо так смотрит на незнакомца, кого за язык, в общем-то, не тянули, а раз уж теперь его поймали, то посмотрим, как он выкрутится из этого положения.
А незнакомец понятно, что расстроился слегка и растерялся от такой неожиданной для него расторопности и сноровки на выдумку Публия. Кто только с виду выглядел таким весь из себя малоподвижным на мысли и физику тела. А как только дошло до дела, то он начал по всем фронтам бить незнакомца, кто, всего вероятнее, совсем на другое рассчитывал – на леность и беспечность мысли Публия, из которого он всё до последнего сейчас вытянет, ярко и убедительно его заверив на себя положиться – я вон какой сильный и неприхотливый, и тебя запросто на себе до дома донесу, так что может на меня рассчитывать и до бесчувствия задних ног напиваться.
При этом не сразу понятно и ясно, что больше всего в этом ответе Публия так вогнало в осадок и ступор мысли незнакомца. Сам ответ, так быстро им сообразившийся, или его смысловая направленность, совершенно не сходящейся с планами незнакомца. Где он, видя молодой и беспечный вид Публия, по собственному разумению рассудил, что больше всего и в какую сторону влечёт столь молодого путника – в сторону доступного женского поведения. А тут всё не так как он рассчитывал на этого молодого человека, и это для него такая глубокая загадка. Отчего он решает пересмотреть все свои взгляды не только на этого молодого человека, но и на себя, человека злобного от природы, кто всегда полагался на силу своего разума в своих кулаках и больше, конечно, на слабость чужих голов, и как сейчас он убеждается, то этому приходит конец и нужно для себя искать более существенное применение.
– Что ж, почётно и приветствуется такое слышать в устах только что вставшего на взрослый путь молодого человека, – после некоторой заминки в себе и больше, конечно, в своих мыслях, заговорил незнакомец, – и раз ты желаешь знать, то чем могу, тем помогу. А начну я с самых основ нашего здесь нахождения, на бренной земле – с основ нашего права быть самим собой, права гражданина, на котором и была построена, стоит и властвует наша империя, которая в свою очередь результирует и регулирует нашу гражданскую жизнь. Латулл, принеси кувшин вина, смочить горло! – Орёт незнакомец в сторону кухни, делая такой резкий переход от высокого к сущему.
На что в ответ из другой комнаты раздаётся совсем не голос Латулла, а оттуда раздаётся нисколько Публию не знакомый голос, и он не просто раздаётся, а этот голос возмущается: «Азиний Галл! А нам?!», дающий понять Публию, кто перед ним сидит и как его зовут. А вот Азиний Галл приходит к совсем другому роду понимания, что он в ответ и высказывает тому, кто так на него дерзко рассчитывал. – В греческие календулы выпьешь за мой счёт! – орёт в ответ Азиний Галл, подмигивая Публию.
Публий в свою очередь не может стороной обойти такое проявление дружеского расположения в свою сторону со стороны Азиния, и он отвечает таким же подмигиванием в ответ. И буквально только он отмигнулся, как перед его глазами появился кувшин с вином, мигом доставленный сюда более чем расторопным Латуллом, решившим не тратить время за зря на разговоры, а сразу сообразив доставить к их столу требуемое.
– Вот это другое дело. – Удовлетворённо говорит Азиний, разливая вино по кружкам. После чего Азиний так вдохновенно замахивается в свою сторону кружкой, что у Публий и выхода другого нет, как со своей стороны продемонстрировать такую же резвость хватки, а затем и умение в один заход всё подчистую выпить из того, что в кружке было.
При этом как бы Публий не был сообразителен и умел в подражании Азинию, он всё же всё за ним повторять не успевает делать. И только было Публий перевёл дух после убойного глотка из кружки, как Азиний уже расположился в самом удобном для себя, рассказчика, положении и давай словом располагать к себе Публия.
– Что есть сила закона, на чём она зиждиться и крепится? – задал, скорей всего, риторический вопрос Азиний, чтобы ему было с чего заново начать свой рассказ. – Можешь, да и наверняка думаешь, что на самой силе и суровости поддержания права закона. – А вот такие взгляды на Публия Азинием, предполагающие собой его им некоторое знание, и очень ошибочное по мнению того же Публия, вгоняют его с открытым ртом изумление. А Азиний, явно удовлетворённый такой восприимчивостью своего слушателя к его рассказу и к нему, как великолепному оратору и рассказчику (без чего и самый удивительный и захватывающий рассказ звучал бы как скукота скушная), продолжил восполнять прорехи в знаниях Публия, раз он того сам от него просил.
– А сила закона в том состоит, что он отождествляет собой справедливость. Коя для каждого человека имеет сакральное значение и представление. Но это только одна суть понимания зрелости человека и значения необходимости существования для него законов, регулирующих его общественную жизнь. – Азиний во время своего рассказа не забывает прикладываться к кувшину. – А что есть законы сами по себе? – Вновь Азиний задаётся риторическим вопросом, на этот раз правда глядя не на Публия, а в глубину кувшина, держащегося им перед собой. Что, между прочим, куда как более философски и глубокомысленно выглядит, если бы он своим пронзительным взглядом, размытым большими мыслями и думами о гражданском долге гражданина, смотрел на Публия.
А так он как бы представлен и это отчётливо за ним замечает Публий, человеком с философской целью в жизни, где он смотрит вокруг себя и на вещи рядом с собой, представляющие собой этот мир, не кабы каким поверхностным взглядом, а он буквально зрит в самую суть вещей, в их глубину. А в виду того, что он никогда не забывает о том, что люди рядом с ним находящиеся, не всегда должно могут понять и уразуметь, что он делает, так в упор смотря на них или на вещи неодушевленные, то Азиний, предполагая за Публием такую же недалёкость взглядов на себя (а это подтверждает мысль Публия о том, что он его нисколько не знает) и некоторую предубеждённость против себя (а вот это есть), вот и решил представить свою философию мысли в такой открытости.
Где кувшин с вином в его руке и перед его лицом – это колодец наполненный истинами, а его одухотворённое лицо с таким пронзительным и целенаправленным взглядом, через горло кувшина устремившимся в самую глубину этого колодца истин, выражает его жажду знаний, которые он стремится зачерпнуть из этого колодца. И эта жажда знаний столь велика, что он прямо из горла кувшина начинает глубокими глотками черпать эти знания в себя. И это он делает не из эгоистических соображений – хочу один всё знать, а чтобы через некоторое время, как только внутри него эти питательные капли истины впитаются и станут частью него, поделиться ими с Публием, с таким потрясением и восторгом смотрящего на Азиния, кто так стремителен в деле впитывания в себе жизненных истин. Где сразу одна истина приходит на ум Публия: «В большой семье хлебалом не щёлкай». И Публий не может не восхититься умением Азиния продвигать посредством себя в соседние умы не только своё мировоззрение, но и мудрость житейских истин.
– А законы есть тот системный регулятор правовых отношений граждан, а сама законодательная база является становым хребтом государства. Что же касается самой власти, стоящей в центре внимания и во главе законодательства, функцией которой является поддержание существующего порядка со своей иерархической системой взаимоотношений и упорядочивания жизни, то тут вопрос не так-то прост. – И вот откуда спрашивается, всё это берётся в Азинии, этим своим невероятным для средних умов глубокомыслием подвергающего дисфункции и ввергающего Публия в ничтожность своего мысленного бытия. Хотя он об этом не спрашивается по причине хотя бы того, что этого некому сделать, а единственный, кто мог бы задаться этим вопросом – Публий, то он так сражён в своё небытие столь многоуровневой умственной составляющей Азиния, что прямо онемел весь в себе. И его только одно спасает от окончательного умственного спазма – его брошенный взгляд в сторону почти пустого кувшина, откуда черпались все эти глубокие истины и воззрения на мир Азиния.
А когда в полуприщур своих глаз, как это сейчас делает Публий, частично видишь истинную подоплёку некоторых вещей и недостижимых до этого момента твоему пониманию поступков людей, то это позволяет, окончательно не свихнувшись, не поразиться в своих умственных, а затем уже в гражданских правах, и остаться при своём уме и мыслях, и Публий оттого не будет задаваться всяко лишними вопросами.
Что же касается Азиния, уже с носом заглянувшего в глубину кувшина, крайне его удивившего тем, что на все его требования поделиться ещё каплями истин, он был глух, – он даже щелчком пальцев по его стенкам это проверил: как есть пуст и глух, – чему он не мог поверить и решил воочию убедиться в том, что это не обман его слуха, – тревожат часто меня голоса моих избирателей, заявляющих с чего-то, что как только я был избран в преторы, то в тот же момент оглох к их нуждам и чаяниям, – для чего и заглянул так глубоко в глубину кувшина.
И хотя капель истин он там не обнаружил, это не помешало ему обнаружить там куда как более глубинные вещи, о которых он, только слегка оторвав своё лицо от горла кувшина, которое вдруг его лицо притянуло к себе, решил сообщить Публию после того, как только он продышится. Для чего, собственно, он сперва и оторвал своё лицо.
– Ну а всякая власть зиждиться на тайных знаниях, – со своим хитрым прищуром глаз смотря сквозь Публия, говорит Азиний, с нескрываемым намёком на то, где также могут помещаться все эти тайные знания, наполняющие любую власть сакральностью и авторитетом, – но история этих знаний печальна для нынешних властителей. Даже память о них бесследно исчезла с умами последних настоящих мудрецов легендарно мифических времён, и сейчас, чтобы наполнить сакральным качеством даруемые божественным проведением и принимаемые властью законодательные акты, было решено поставить во главе всего понятие «Фидес», с его священным значением: слово чести, отражающее волю народа. И теперь точное следование фидесу и даёт силу закону. Но опять же остаётся открытым вопрос, что по своей сути есть фидес. – На этом моменте Азиний с таким многослойным значением в лице стал задумчиво выражаться, что Публию на него было трудно смотреть – он небезосновательно опасался за то, что Азиний сейчас так крепко приложится головой к горлу кувшина, что есть вся вероятность того, что он сумеет своей головой проскользнуть внутрь этого кувшина.
О чём видно сейчас и задумался Публий, с расчётливым выражением лица принявшись прикладывать свои имеющиеся на данный момент математические и геометрические знания к голове Азиния и к кувшину перед ним, куда может при стечении определённых обстоятельств поместиться голова Азиния, только с виду такая большая.
– Ни в коем расчётном случае она туда не поместится. – После некоторого бремени своих расчётов, пришёл к такому выводу Публий. – А вот в каком-нибудь непредсказуемом обычными обстоятельствами бытия человека случае, она вполне может туда войти, если её ещё смазать со всех сторон оливковым маслом и сзади надавить коленом ноги. Хотя нет. – Представив эту картину, рассудил Публий. – Тут без битья посуды не обойтись. – Сделал окончательный вывод Публий, соразмерив свои разумения с агрессивным и жестоким видом Азиния, кого с помощью одних словесных уговоров не уговоришь засунуть свою голову в кувшин.
А Азиний на всё это дело смотрит со своей стороны, рассказчика. В общем, он не задумывается над тем, какие его впереди ждут последствия и что насчёт него думали, будут думать, сейчас думают и в итоге надумали слушатели. На кого он плевать всегда хотел, когда он пребывает в таком воодушевлённом состоянии духа. И ему рот даже своей зевотой и уныло скучным лицом не заткнёшь. И если он взялся до слушателя довести свою мысль, то он это сделает, даже на все стремления его языка к невнятности изложения всего того, что ему поручают озвучить, а текущие сейчас из глубин и из поверхности его головы мысли, и не уразумеешь на самом деле из чего они проистекают, раз даже для самого Азиния они звучат в новизну и недосягаемо для его понимания.
И в виду всего этого сложного для себя восприятия той проистекающей из себя с помощью языка действительности, где Азиний сам офигивает при этом, задаваясь вопросом: «А это моя ли действительность?», Азиний, принявшись использовать те так иносказательно им упомянутые тайные писания на нерасшифрованном ещё языке легендарных богов (для слуха, непосвящённого в эти тайны малограмотного человека, звучит это как тарабарщина), начинает с каждым сказанным словом удаляться от понимания себя Публием. И лишь в самом конце своей запутанной речи Азиний, сумев собраться в себе, оторвавшись от горла кувшина, с такой притягательной силой на него действующего, сумел внятно себя выразить:
– И сейчас приняло значение истины лишь то, что на данный момент интеллектуально, актуально и целесообразно принимать за правило жизни. – На этом месте и моменте Азиний сфокусировал свой взгляд на Публии, затем с видимой трудностью оторвал от него свой взгляд, посмотрел в разверзнувшееся перед ним жерло того самого вулкана, который вызывает непреодолимую и сильнейшую жажду стремления к неизвестному в сознании людей, любящих жизнь и жить по полной (Азиний небезосновательно причислял себя к этим людям), и вдруг, резко перехватив горло кувшина рукой, подскочил с места и так быстро исчез с глаз долой Публия, что он и не понял, если бы заметил его исчезновение перед собой, а был ли здесь за столом ещё кто-то.
А не заметил Публий исчезновение Азиния потому, что и сам погрузился в глубокие мысли по следам разговоров Азиния. Правда не сразу, а толчком для далее им надуманного послужила ещё обнаруженная им запись на столе: «Тому, кто тут срёт: Берегись, прокляну! А если ты наплюешь на проклятие – пусть разгневанный Юпитер будет твоим врагом!». Где Публий несколько раз с большим упорством взгляде и придирчивостью в мыслях прочитал эту надпись, откинулся спиной к стене и принялся размышлять, прикрыв свои глаза для более чёткого разбора этой чьей-то глубокой мысли, не на пустом месте надуманной, а всего вероятней, что после глубокого раздумывания над проступками того скрытного пакостника, кто в себе свои пакости не то что бы не держит, а он их специально из себя выделяет по склонности своего сердца и характера к разным пакостям.
– Любой проступок, как некая причина, всегда ожидает на себя реакцию, а другими словами, следствие этого поступка. – Рассудил Публий, ещё держа перед своими глазами эту надпись с призывом возмездия к богам. И Публию даже очень понравилось то, как он рассуждает. И он на этом, раз у него так всё превосходно получается, не останавливается, пускаясь в дальнейшие размышления.
– А сколько же должно было произойти преступлений, чтобы люди вначале пришли к решению упорядочить свою жизнь ограничениями, названными ими после правилами и законами, а затем на их основе создать законодательство в виде тех же таблиц законов. – С вопросительным подтекстом рассудил Публий. А так как его речь относилась только к самому себе, то этот его вопрос носил всё тот же риторический характер, где отвечать на него предполагалось ему же. Чем он и занялся тут же.
– И что ещё интересней, так это то, что эти законы справедливости или миропорядка, как за ними будет принято и признано, – а иначе кто им будет следовать (только дурной человек без нравственного начала – справедливости в себе), – в отличие от законов природы, есть следствие деяний человека, а не их причины. Хотя человек такая недисциплинированная, непредсказуемая и неуёмная натура, что он не остановился на одной констатации фактов в деле законности принимаемых решений, а он приступил к принятию таких законов, которые по аналогии с природными законами стали причинным источником справедливости, которая ставится во главе угла при вынесении судебного решения. И подтолкнуло его к этому целесообразность. А когда принимается во внимание целесообразность принятия того или иного решения, то она всегда собой подменяет справедливость. – Здесь Публий так глубоко вздохнул, или всё же выдохнул, что в нём взяла верх его внутренняя целесообразность нахождения здесь в таком не слишком удобном положении и он … Воспрял духом и воображением, можно и так сказать.
А воображение, разбавленное мудростью сновидений, так далеко может завести человека и завело Публия, что и отличить вымысел от реальности, если честно, то не представляется возможным.
Часть 2
«Итог любой войны – право по-своему обосновать причинно-следственную связь». – Из анналов памяти работников ЗАГСа.
Император Цезарь Флавий Юстиниан… привет Трибониану, своему квестору.
«И это воистину великая весть, на веки вперёд определившая будущее человечества в правовой сфере взаимоотношений, с одной стороны воспаляет гордостью и отрадно слышать то, что причины, приведшие к этому решению, крылись в глубине веков далёких, и получается, что основания этого посыла в будущее, создание сводов законов, более чем фундаментальные, но с другой стороны, крайне печально осознавать то, что для этого потребовалось столько веков времени.
Ну а ещё безрадостней услышать, что стало толчком для всего этого, несомненно, богоугодного дела. И как это неудивительно теперь приходиться слышать, то самый что ни на есть пустяк – человеческое я, со своими злоупотреблением своего положения и имеющими на тот момент законами. И единственное, что смягчает сердечную боль от этого знания, так это то, что всё это происходило во времена трагические, со своим сломом вех жизни и их устоев».
Глава 1
Первые шаги и предисловие дальнейших шагов.
Мир будущего, какой он всё-таки есть, и каким он сейчас живущего человека ждёт? Если, конечно, ещё ждёт, будучи отчего то уверенный в том, что вот именно тебя, Галилей, не стоит и не имеет никакого разумного смысла ждать – от него всё равно не дождёшься к себе внимания; вечно он задирает свой нос перед бытием мира, заглядываясь только на звёзды.
Ну а если не принимать в расчёт вот такие частности, то, скорей всего, обычный человек и не имеет никакого понятия, что его в далёком впереди ждёт. И если он и имеет хоть какое-то представление об общем и, в частности, своём будущем, то только на самое ближайшее, максимум на пару дней и если хорошенько постараться, то на девять месяцев вперёд время.
И оттого всё это лежащее в своей перспективе будущее им представляется на основе тех знаний, кои он имеет на данный момент. Где эти его знания подразделяются на динамические, подверженные изменениям в результате факторов времени, и бывает, что его природной мотивацией, – некоторое время назад, сейчас уже точно не помню, глянулась мне шибко моя супруга, как никогда, а сейчас я и она знаем, что её ждёт через девять месяцев бремени беременности, – и статистические, своего рода основополагающие мировоззрение человека и определяющие его конституцию знания.
Ну а что это за знания, то к ним относятся законы мироздания, – камень в какую бы сторону не бросай, всегда упадёт на землю, – законы человеческого общежития, – если бабы все дуры по твоему громкому заявлению, то ты обязательно прослывёшь у них в ответ козлом, – и самые значимые законы, кои направляют ход жизни человека, ориентируя его на местности, а именно законы вечности, которые представляют собой на небе боги, а на земле монументального вида установления незыблемости, как тот же Вечный город.
Ну а вечность, если это не фигура речи, уже по определению этого знакового понятия, для которого геометрия его архитектур только уразумевается незыблемостью заложенной в это понятие идеей о самих основах предтечей всего и вся, устойчивая и неизменная во времени субстанция, и она даже не живёт, что есть процесс динамический, характеризующийся разменным потоком текущим во времени, меняющимся по истечении времени, а пребывает во все времена в своём безначальном и бесконечном одновременно состоянии истины. Сама по себе являясь мерилом определения единиц измерения существующего мира. И она в любой своей точке наблюдения, – во времена столь давние и давно уже забытые современным разумом людей, что они уже существуют только в легендах и мифах, или же в то время, которое пока что только в перспективе существует и ожидается людьми впереди, и оно, хочется верить, что будет (оттого оно и называется будущее), – несёт в себе свои неизменные характеристики, заключённых в ней истин.
А если стороннему наблюдателю, как-то особенно сумевшему умудриться оказаться в разных точках времени, удастся посмотреть на то, что собой символизирует вечность, например, Вечный город, то, скорей всего, он, не имея возможности отстраниться от своего субъективизма и ещё от тех некоторых в себе качеств тщеславной самонадеянности (раз только мне удалось и сумелось заглянуть так далеко вперёд, то я вправе иметь на всё свою точку зрения и личное мнение), которые в некоторой степени искажают его видение реальности и вследствие этого саму реальность, увидит Вечный город в той далекой от его настоящего времени точке времени, не таким как он его видит в своё время, а со своими временными наслоениями.
Что, между тем, есть только внешний архитектурный ряд и своя необходимость соответствовать другому времени, чтобы человек, как составная часть того или иного времени, кто облагораживает своё время существование знаменательными поступками и свершениями, по итогу которых каждое время обставляется своими внешними атрибутами представлений, не смог раз ориентироваться во времени и затем из-за несоответствия представляемого и представленного, не потеряться в себе и своём разумении.
Так во времена пещерной и общинной жизни человека, человек находился на вершине своего физического развития, где мир вокруг него выглядел в первозданном виде – вокруг бесконечные леса, сменяемые бесконечными степями, где мир и жизнь вокруг всё больше виделись из какой-нибудь пещеры, служащей пристанищем для твоего рода племени. А вот времена начала становления империи Цезарей, сам человек хоть и сдал в своей физической мускулатуре и силе (мамонты перестали водиться, вот он и перестроился в сторону более мелких тварей, полагаясь больше на свой разум), но зато мир человека уже подрос и расширился вширь, закрепившись основательно на земле домами и строениями, хоть и пока что кирпичных. Тогда как во времена расцвета империи, подхода к концу жизненного срока Августа, Город уже встречал своих гостей весь в мраморе.
Так что внешняя изменчивость не есть истинное мерило вечности того же Вечного города, а это есть своя необходимость подчёркивать собой изменчивость мира, чья жизнь заключается в движении, чьей главной характеристикой является изменения. И человек, живущий по непреложному для себя правилу – жизнь, это движение, видя вокруг все эти изменения, понимает, что он действительно не стоит на месте, а куда-то движется, и успокаивается пониманием того, что он не прозябает, а хоть как-то, а живёт.
А вечность в лице Вечного города при этом так и остаётся всецело самой собой, продолжая наполняться новыми истинами. Где одна из истин, со временем впитавшаяся в фундамент Города: «Человек во все времена один и тот же», может принести нимало бед собой, услышь её неокрепший сознанием ум жителя города. Где он на этом не остановится, и, пожалуй, разовьёт на её основе дикую мысль о том, что и человек в некотором роде вечен, если следовать логике. А уже после этого этот большого ума человек разовьёт в себе большое самомнение, которое его в итоге и сгубит на том костре, на котором скоро будут проверяться на силу духа и воли вот такие как он люди, возомнившие о своём таком долгожительстве, что оно будет сравни вечности.
Ну а пока что этот вопрос бесспорно спорный, ответ на который так просто не получишь, то приходиться в своём разумении отталкиваться от всего того, что есть и на тебя смотрит через пространственно-временную дымку, которая всегда встаёт на пути и сопровождает собой неразумные взгляды и мысли людей на своё и чужое вперёд. Где единственное, что точно известно, так это то, что как бы мир не менялся вокруг, а люди не так уж и сильно, раз на этом настаивает одна из заложенных в Вечный город истин, то, как стоял на своём месте Вечный город, так там он и будет тебя встречать.
И пока память о величии Рима нестирамо живёт в умах граждан империи, Град на холме будет незыблемо стоять на своём месте. Но как только эта память покинет разум человека, то вслед за этим падёт и сам Град на холме. Но пока в человеке разум живёт, и Город, как стоял, так и стоит, встречал и встречает путника с высоты своего величия.
Что так и есть и сейчас, как только так вышло, что Публию удалось вначале одним глазком заглянуть за пределы своих представлений этого мира будущего, затем посмотреть за дремучесть своего разума и как результат – этот мир будущего ему представился лежащим у его ног. Где он с первого, глубокого глотка воздуха всем собой, от самого начала, до самого края наполнил и погрузил одновременно себя в себя, зашатавшегося от такого необычного состояния своей такой наполненности под завязку, что в нём от себя не осталось и мысли – всё это было выдохнуто в нём подчистую. И теперь он представлял собой самое чистое сознание, которое без лишней предвзятости и комментариев со стороны своих жизненных накоплений, мог лицезреть и впитывать представшее перед ним будущее и представляющий его мир.
А этот встречающий его мир вокруг, у Публия есть такое чувство, что он всё такой же и нисколько не изменился с тех времён, когда он его знал. Всё пространство от края до края всего мира вокруг незыблемо занимает империя Рима, за величием которого больше дальше ничего не видно и можно сказать, что дальше за ним больше ничего и никакой достойной называться жизнью нет. Те пространства хаотичности заселены в основном демонами вперемежку с варварами. А если и бывает, что там наблюдается разумная жизнь, само собой, в зачаточном положении, то разве это жизнь вдали от империи. Конечно, нет. И пока на них взор не обратил Рим и не принёс им свой мир, так сказать, не выполнил свою цивилизаторскую миссию, им приходится существовать в своём неразумном бытие.
Сама же империя со всех сторон не ограничена ничем в своём стремлении расширяться до своей конечной цели – до конца мира. На страже всех завоеваний империи стоят самые выдающиеся умы граждан империи, под началом которых находится многочисленная военная сила, кто и проводит в жизнь все замышления этих стратегически мыслящих умов. Кои ничто в целом мире не подвигнет иначе чем они думают думать.
Ну а в центре этого и всего известного мира стоит он, Вечный город, блестящий град на холме, всё так же стоящий на своём непоколебимом величии изначально, подпирающий собой небесный свод и свод земных и человеческих законов, регулирующих собой земное мироустройство, и всё это опирается на фундамент вечных истин, кои в свою очередь определяют умственное устройство человека. А уж затем он стоит на том месте куда поставлен – в самый центр земли и мироздания, через который проходит ось земли. Где к нему всё так же и по прежнему ведут все какие есть дороги и его не обойдёшь стороной не только проезжим и мысленным ходом, но об этом и мысли не возникнет, чтобы даже не его, а себя обойти стороной.
Для того же чтобы войти в этот Город, нужно не просто преодолеть встречающую путника на входе в Город знаковую, очистительную арку, а нужно быть готовым к другому роду преодолевания – своему полному изменению. А почему этого нужно ожидать, то тут всё дело в отсылах к мифологическому и легендарному прошлому Города. Где бог Марс занимал особенное место в жизни римлян. Марс был не столько богом войны как таковым, сколько богом мужской и мужественной силы. В пределах земельного участка он обеспечивал его плодоносящее цветение, в пределах города – его изобилие, многолюдство и мощь; лишь на границе, их окружавшей, он становился защитником им же созданного изобилия и лишь за этими границами – грозным и жестоким мстителем, карающим и уничтожающим каждого, кто на них покусился.
Эти границы, померии, получили для себя сакральное значение. И оттого древнейшие храмы Марсу возводились у границы померия, во вне её – на Марсовом поле и за Капенскими воротами, у северного и у южного входа в город.
Так отправляясь в поход, римляне пересекали границу Рима, и это знаменовало их превращение из законопослушных и благочестивых граждан, какими они предполагались в пределах померия, границ своего мира, в исполненных злобы грабителей, насильников и убийц.
И разница между человеком внутри померия и вне его заключалась в том, что, возвращаясь из похода, он должен был каждый раз как бы снова войти в оболочку нормального мирного гражданина, а для этого нужно было очиститься от бешеного неистовства, владевшего им на войне. Возвращаясь из похода, воины проходили под Sororium Tigillum – поддержанной двумя опорами балкой, возле которой находился алтарь Януса, бога превращения и перехода (он был «отцом» бога Термина, бога рубежей), и под которой некогда должен был пройти последний из Горациев, дабы очиститься после убийства сестры.
И Публий, глядя на выжидающую проявление его решимости ритуальную арку, чувствуя в себе некоторую неуверенность, дрожь в ногах и сердце внутри его груди так бешено заколотилось, что он перестал себя слышать, вновь глубоко вздохнул и пока его новое наполнение вдавило собой то, что в нём успело переработаться за время нахождения в нём, он, зажмурив глаза, делает шаг в сторону арки. До которой он с одного шага само собой не доходит, но отсутствие каких-либо ощущаемых препятствий воодушевляет его, и он уже более уверенно вступает дальше и дальше. Пока таким, в полу потёмках способом, он не преодолевает эту границу между двумя мирами. Где там, за этой аркой, находится совсем другой мир, в отличие оттого, который здесь находится. Там он чужой и агрессивный, живущий по законам сильного, а здесь тебя охраняют твои гражданские права и законы права.
А вот что касается самого себя, что осталось в Публии от себя прежнего, то с этим делом не стоит спешить и ему надо как следует на себя посмотреть со стороны и осмотреться. Что надо понимать, крайне сложно сделать в одиночку, да и к тому же не такая уж плохая идея, заручиться в этом новом для себя мире проводником, кто провёл бы Публия по самым знаковым местам Города, и познакомил с тем, что здесь случилось такого изменчивого со времён его первого знакомства с Городом. А это значит, что куда в первую очередь должен обратить свой взгляд Публий, то это на человека этого времени, кто и сам по себе вызывает крайнее любопытство у Публия.
«Человек будущего, какой он интересно?». – Задался вопросом Публий, углубившись в своё созерцание окружающего мира.
Глава 2
Человек будущего.
Законный мир будущего и его логическое представление на основе предпосылок мышления и разума.
Публий Разумий, гражданин нового мира и проводник в него.
Человек многовременного последия, имея за своими плечами столь огромное наследие, опыт и мудрость своих предшественников, не в пример им, своим предшественникам, разумен, рассудителен и умудрён. И его настоящее, где ему теперь не нужно тратить все свои силы для выживания и укрепления своего места под солнцем, и опасаться своего современника, кто столь же мудр, как и он, теперь открыт для всех со всех сторон. И эта открытость современника, касается прежде всего его самого. И теперь он, во времена всеобщей открытости, где ни у кого нет тайн ни перед кем, не побоится и не испугается окинуть себя критическим взглядом и, приняв себя таким как есть, выставит перед всеми напоказ всё это, что есть он.
И его бодипозитив, вот та реальность, к которой должен (такой нарратив подчинения ещё ходит в употреблении из-за того, что не все люди выказывают большую сознательность в деле выражения своих свобод, и держат при себе скрытые мысли) теперь стремиться каждый свободномыслящий и свободовыражающий человек, неограниченный внутренними запретами закрепощённых своим рабским сознанием людей.
Вот, наверное, почему, ежедневные новости пестрят заголовками о выставленном напоказ чьём-то грязном белье и жизни в этих лохмотьях наиболее видных и всегда на слуху сограждан.
– Один из самых богатейших людей империи, держатель ключей казначейства, фециал Фабий Максим, не чурается выказать напоказ свою близость к плебсу, надевая на ноги драные носки. И всё это он демонстрирует не из-за какой-то своей мозговой вычурности, а лишь по причине своей большой бережливости. – Выдают вслух новую сенсационную новость глашатаи нового времени – ведомости общественной жизни народа империи, вышедшие в печать газет. – «Мы хотим видеть Фабия Максима в понтификах и на следующий пятилетний срок!», выдвигает свои требования торговая артель, видя такой бережный подход одного из самых сановитых граждан империи к их делу жизни, торговле. – Уже вдогонку первому заголовку несутся другие заголовки газет.
– «Я, Вириат Гальба, ткач, двумя руками поддерживаю Фабия Максима, кто проявил такое уважение к делам рук моих», – и уже ни у кого не вызывает сомнение, когда на глаза попадается ещё один вот такой заголовок, что Фабий Максим первый претендент на должность понтифика.
А всё это показывает не только всю открытость наследников нашего настоящего, а человек стал настолько открытым для своего соотечественника и уж затем современника, что ему нисколько не претит интересоваться всеми этими подробностями чужой личной жизни. Где она шаг за шагом движется в сторону публичности.
И оттого, наверное, те общественные лица и деятели, о ком чаще всех упоминается в этих общественных рупорах, газетах, и чьё бельё и жизнь в нём показывается наиболее грязней, – Луций Корнелий Сулла Социопат вновь поверг всех в шок, выйдя в народ вне себя привычного, – в основном и выбираются народом на все значимые государственные должности. Хотя имеет немалое значение, и сама подача материала, указывающего на те знаковые доблести и запоминающиеся присутствия в выставленном напоказ обсуждения народа гражданине, в особой запоминающейся для плебса тональности и выговоре.
Как, к примеру, в последнем озвученном случае, где граждане с избирательным правом голоса, сразу задержали своё внимание на прозвучавшем неизвестном им до этого времени когномене всем известного Суллы под другим, счастливым прозвищем. Что тут же вызвало среди граждан различного рода толки, дискуссии и даже зубодробительные следствия несходства мнений в результате прений во время дискуссии, а точнее дискурса в сторону собственного понимания ума-разума своего бесспорно мало разумного оппонента. Где одна часть людей отстаивала вот такую точку зрения – а чего от него другого можно было ожидать, да и следуя логике, то человек вышедший из себя, также буквально может выйти за пределы привычного своего именования и теперь зваться как-то иначе.
А вот другая часть народа подвергала сомнению уже саму личность Суллы. – Что-то здесь явно не так, – с выражениями лиц, настаивающими на имеющей место конспирологической версии объяснения всего этого факта, туманно говорили эти люди, – здесь явно имело место опечатка чьей-то мысли, а может и самого редактора. – А вот такие итоговые их мысли, в которых прослеживается вполне себе разумное объяснение всего того, что всех тут смутило, как-то никак не согласуется со всем ими ранее отстаиваемым.
Но всё это неважно, когда имя Суллы у всех на слуху, чего и добивались те, кто эти новости печатал, и он опять полномочный диктатор.
И только собрался Публий оценочно взглянуть на принесшую вот такую интересную новость газету, донесённую до него и его ума хлёстким ветром, испытывающим какое-то странное удовлетворение от цепляние собой Публия посредством бросаемых в него всяких отрывков и мелочей быта граждан, за ненадобностью побросавших их на землю, как он вдруг сталкивается с той самой неприятностью для себя, которая его чуть ли не преследует – толчком в плечо. Чего не скажет о том человеке, кто стоял за этим наступившим для него событием (он вполне мог испытывать от этого удовольствие), которое и в прежнем времени его не раз сопровождало и встречало, когда он немного отвлечётся от внешнего мира, уйдя в себя. И как сейчас им выясняется, то в этом плане мир нисколько не изменился и придерживается постоянства. И если тебя в прежнее время толкали, пытаясь таким образом тебя склонить к некой производной от этого толчка мысли, то и сейчас методы по твоему потрясению и приведению в раздражённое сознание, где такое к тебе отношение так же тебя склоняет оскорбиться, ничуть не изменились.
И Публий тут же вспыхивает во взгляде и, оторвав его от своего погружения в мысли по следам прочитанного, поднимает на того посмевшего его смутить человека. Кто к некоторому замешательству Публия и не думает от него скрываться, а он, наоборот, стоит напротив и не думает от него убегать, во всё лицо улыбаясь.
Публий же при виде такой доброжелательности в лице этого незнакомого человека, решает повременить с выдвижением к нему претензий, пока он должно не разберётся с произошедшим. К тому же его к такой осмотрительности поведения подталкивает не самая обычность обстановки вокруг, где всё им видится не просто незнакомым, а каким-то особенно необычным, и даже дышится здесь не как прежде, через раз другой, а ты прямо воспаряешь в себе, чуть ли не отрываясь ногами от земли, когда вдыхаешь всем собой, а не как обычно через нос, местную атмосферу, а не как опять же прежде, воздух. Плюс земляной настил, куда вступала нога Публия, как только он бросил косой взгляд себе под ноги, выглядел до невероятности ровно, тянувшись в этой одной ровной плоскости вдоль всей улицы.
И такое удобство дорог было сперва должно оценено его ногами, вступающими на эту до удивления ровную дорогу не без своего удовольствия, где им теперь не приходиться наталкиваться на разного рода провалы и неровности на поверхности земли, и что особенно радует, так это то, что ногам не приходится встречаться с жёсткой реакцией камней и булыжников, попадающимися на каждом ходу.
И Публий имеет на этот счёт разумные, в коридоре логики догадки. – Земляная поверхность, испытывая на себе продолжительное время давление небесной сферы, больше в тех местах, где проживает большое количество населения, кто тоже каждый день топчется по земле под собой, сгладила в этих местах свои неровности и в результате стала так удобно и приятно выглядеть для ног жителей Города. Плюс, конечно, надо отдать должное инженерной мысли архитекторов Города, без чьего участия вообще бы не было дорог.
Ну а как только с фундаментом, на котором стоит и зиждиться строение этого нового мира и жизни, Публий отчасти разобрался, то он перевёл свой взгляд вокруг себя и своего окружения, состоящего одновременно из знакомого и незнакомого архитектурного интерьера домов. Где находящиеся вокруг него здания, идущие вдоль улицы, вроде и казались всё такими же, как прежде в своём архитектурном выражении того, что он раньше видел, но что-то в них неуловимо присутствовало незнакомое для Публия, какая-то ощущаемая им холодность и отстранённость, что он не мог их принять за те же самые дома. – Какие-то они прилизанные и вычурные. – Сделал свой вывод из этого наблюдения Публий, наконец-то, полностью сконцентрировавшись на стоящем перед ним человеке. Кто требовал от Публия особенного внимания хотя бы потому, что он не прошёл мимо Публия, а остановился перед ним и явно с какой-то только ему известной целью.
А люди, как говорилось, говорится и будет сказываться, во все времена всё те же. И они в отличие от тех же своих детищ, архитектурных проектов в виде зданий, кои только с виду неизменчивы в веках и монументально выглядят, с виду как раз не столь изменчивы на протяжении их известного жизненного существования в веках. А всё оттого, что они меняются не чисто внешне, а в них происходит внутреннее изменение, – у человека меняются взгляды на самого человека, на его суть и вокруг, – и всё это может заметить только сам человек, имеющий в себе иные взгляды на человека.
Чему полностью отвечал Публий, вот он сразу и приметил в человека напротив совершенно другую, отличную от него конституцию жизни, и то, что он смотрит на мир и на него совершенно другими, в чём-то насмешливыми глазами. Тогда как Публий был более чем серьёзен и не позволял себе такую лёгкость по отношению к окружающему миру и людям, представляющими собой этот мир. – Наверное, такая лёгкость и в чём-то даже беспечность жизненного взгляда людей будущего, стала следствием их более умеренной и спокойной жизни, где им не нужно ежедневно думать над вопросами выживаемости своего рода. У них этот вопрос решён. Вот они и ведут себя и смотрят на мир вокруг себя с такой насмешкой. – Рассудил про себя Публий по следам беглого осмотра человека напротив.
А вот что из себя представлял этот человек с лёгкостью своего бытия в лице и во всём виде, ещё толком было непонятно для Публия. Кому надо бы поскорее приходить к этому пониманию, а то так, без всякого толку стоять долго рядом и не пойми с кем, кто ещё к тому же на тебя во все вытаращенные глаза смотрит, не каждый человек выдержит. Правда этот человек с насмешливым взглядом не выказывает никакого неудовольствия и нетерпения, а ему как будто и самому доставляет интерес и удовольствие быть объектом наблюдения для постороннего человека, кто ведёт себя так необычно для этого настоящего времени – наглядно интересуется незнакомым для себя, просто с улицы человеком.
Тогда как в это настоящее время так не принято себя вести на улице и даже в гостях – человек нового времени интересуется только собой, и его, если что-то и волнует, то только вещи, напрямую связанные с ним. И для него человек посторонний существует лишь поскольку-постольку, чтобы, например, не забыть свой разговорный язык и слышать себя вслух, чтобы знать себя.