Номенклатор. Книга первая - читать онлайн

Дисклеймер.

Данный материал был создан на основе реальных событий, по свидетельствам о них Тацита Публия Корнелия. Кто дал столько поводов для размышлений, поделившись некоторыми подробностями из своих знаний вермён эпох Цезарей.

*****

«Пусть свершится правосудие, хотя бы погиб мир». – На мир смотрит чья-то самонадеянная позиция.

Император Цезарь Флавий Юстиниан… привет Трибониану, своему квестору.

1. Тогда как среди всех дел нельзя найти ничего столь важного, как власть законов, которая распределяет в порядке божественные и человеческие дела и изгоняет всяческую несправедливость, мы, однако, обнаружили, что все отрасли законов, созданные от основания города Рима и идущие от Ромуловых времен, находятся в таком смешении, что они распространяются беспредельно и не могут быть объяты никакими способностями человеческой природы. Нашей первой заботой было начать с живших прежде священных принцепсов, исправить их конституции и сделать их ясными;

мы их собрали в один кодекс и освободили от излишних повторений и несправедливых противоречий, дабы их искренность давала всем людям быструю помощь.

2. Совершив это дело…

Часть Первая

Глава 1

На подступах к Вечному городу.

Публий Марк, путешественник, и Кезон Клавдий, его друг.

Гай Юлий Цезарь и все, все, все.

Вераций – знаток права.

«Рим – вечный город. Но что есть в своём значении эта вечность, как не основа и фундамент истин, где самая незыблемая из них – Рим это вечный город», – легко вот так рассуждать чужестранцу, а тем более путешественнику, необременённому заботами насчёт того, где остановиться на ночлег и в какой придорожной хижине приложить свою голову на приготовленную для него постель. Где вся эта его жизненная беспечность и чуть ли не безрассудство мысли, крепится на одной из мирских истин – человека при деньгах и оттого с глубоким философским взглядом на мир и себя в нём, такие приземлённые вопросы никогда не заботят и не волнуют. А вот когда его сума исчахнет и перестанет радовать своего носителя своими округлыми от наполнения формами, то тогда можно будет подумать и об этих приземлённых вещах, носящих характер вечных истин для того, чья жизнь служит подтверждением верности этих обыденных истин.

Ну а что даёт такое свободное право так смело и чуть ли не открыто выражаться чужестранцу, известному для своих родственников и друзей, с кем у него заключён общественный договор о дружбе, под именем Публий Марк, а личного имени, когномена, он, этот чужестранец, ещё не заслужил, как он говорил при случае, когда его об этом имени спрашивали, и он начинался запоминаться людям под прозвищем Инкогнито, то для этого были свои следующие предпосылки: Публий Марк скромно умалчивал то, что он далёк от понимания местных ландшафтов и житейских истин для начала, небезосновательно делая акцент на том, что и он гражданин Рима, по причине того, что рождён в урочище Афин, где проходил свою службу его родитель из славного рода Марков. Кто оставил ему о себе долгую память в виде приличного наследства и рекомендательных писем к своим товарищам из всаднического сословия, кто на первых порах должен будет принять участие в жизни Публия Марка, его отпрыска от Ливии.

В общем, Публий Марк явился под стены вечного города не с пустыми руками, а за его плечами был приличный багаж знаний и воспитания, которых он набрался от первых философских умов Эллады, плюс его карманы не были пусты на деньги. И как самое серьёзное обеспечение все этих его сбережений и самого него, то это взявшийся его сопровождать в этой поездке в вечный город, Кезон Клавдий, не последний человек, не только в провинциальных Афинах, но и говорят, что и в самом Риме.

И хотя во все времена всегда что-нибудь да говорят и при этом не умолкая, отчего сказанному вслух слову всё меньше и меньше оказывается доверия, а всё чаще к слову требуют какого-нибудь обеспечения, – лучше, конечно, финансового подкрепления, – тем не менее, посмотришь на товарища Публия Марка Кезона, так сурово и непререкаемо выглядящего, то хочешь всему хорошему, что о нём говорят верить, а вот всё то, что о нём говорят непочтительного и негативного, принимаешь немедленно за наветы и наговоры на столь выдающегося мужа, ясно что только по причине своего бескорыстия и широты своей души взявшегося сопроводить в столь долгий путь своего отныне друга Публия Марка. Ну а то, что он был щедро одарен Публием за эту свою помощь, то всё это мелочи, недостойные упоминания среди людей чести, какими были и считали себя Публий и Кезон.

А между тем они, прибыв под стены этого вечного города, решили здесь не просто отстояться в ногах после долгого пути, где и их ногам нужна передышка, несмотря даже на то, что основную тяжесть в этом пути на себя взяли лошади под ними, с которых они спешились по прибытию сюда, а чтобы так же отстоять в себе расшатанные долгой дорогой мысли. Где их нужно было привести в спокойное состояние духа, что, пожалуй, непосильная задача, когда стоишь перед воротами вечного города. И если этого всё же не получиться сделать, то хотя бы собраться с ними, чтобы потом не слишком выглядеть глупо на улицах вечного города, когда, например, к тебе подойдут, и спросят: «Откуда ты такой олух тут взялся? Судя по одёжке, прямо с острова Крита».

На что и ответить сразу и не найдёшься, и в подтверждении этой насмешки над собой, начнёшь с удивлённым и просто глупым выражением лица отыскивать в своём одеянии подтверждения всех этих, в чём-то, конечно, каверзных и пренебрежительных предположений неравнодушного и до всего есть дело римского гражданина, не могущего пройти мимо всякого для себя непонятного и вызывающего вопросы обустройства в голове и во внешнем виде человека со стороны. И тут помощь Кезона будет как нельзя кстати, и он быстро, с помощью крепкого слова, а прежде всего, силы своего духа в своих огромных плечах и кулаках, раз кулаком и надолго усмирит нрав этого самонадеянного гражданина, кто с высоты своего столичного статуса и положения, и считаться с римскими гражданами из провинций перестал.

Вот, наверное, почему, Публий начал придавать такое большое значение своему внешнему виду, когда они прибыли к стенам Рима. – По одёжке встречают. – Скорей всего, не только у одного Публия родилась в голове эта истина, когда он начал себя предупредительно осматривать и руками отбиваться от пыли на своей одежде – с тоги и дорожного плаща.

А как только Публий был озарён провидением этой, явно имеющей здесь хождение истиной, то вот оно и подтверждение ранее им озвученного утверждения, что Рим есть город вечных истин. Где истины может и не все здесь рождаются, но очевидно одно для Публия, что они, как и все дороги ведут в Рим, сюда в разной степени готовности сходятся и здесь фундаментируются в свою знаковую истинность. – И, хотя пути к обретению истины могут быть разными, как и дороги, ведущие в вечный город, они всё равно в итоге приходят к одному конечному результату – к истине. – Задрав голову вверх с выражением просветления в лице, вот так напыщенно и насыщено выражался и смотрел на стены Рима Публий, человек для этого города новый и оттого стены так смотрели на него неприступно, в отличие от Кезона, человека бывалого и не только в столице империи, но и по делам в других доступных для ноги гражданина Рима местах.

А учитывая то, что для ноги гражданина Рима не было на этом свете недоступных и недосягаемых для его ног мест, то можно было только догадываться о том, где не вступала нога Кезона, как уже было выше сказано, человека бывалого и многого на своём веку повидавшего. И оттого он, всего вероятней, почерствев сердцем от всего им ранее виденного, не был столь воодушевлён и вдохновлённо настроен при виде стен вечного города, о ком он многое знает не понаслышке. И поэтому он не расположен как Публий гореть в глазах от восхищения при виде этих, всего-то ворот, ведущих в вечный город, а он присел на валун на дороге, явно специально здесь сваленный для уставших путников, кому прежде чем переступить ногой ворота Рима, не мешает как следует подумать о том, а хорошо ли они подумали о том, куда они идут и ждёт ли их вечный город. А уж он в отличие от того же Керзона столько всего необыкновенного повидал, что ни у одного, даже философски мыслящего человека в голове не уместится.

Вот и они, эти философски мыслящие люди, и записывают все эти события в свои философские книги, которые они потом выдают за исторически последовательное описание событий, свершившихся частично на их глазах, а так-то всё тут ими описанное произошло на глазах других людей с большими ушами и длинным языком. Ну а так как эти люди мыслящие, рассуждают не простыми категориями мысли, а они философски на всё вокруг себя и на всё им рассказанное смотрят, то это по их словам им и позволяет отделить зёрна правды от плевел выдумки, и тем самым приблизиться к наиболее близкому к реальности изложению произошедших событий.

– Тут без помощи самого Геракла не обошлось. – Огладывая мощь городских стен, вон как глубоко, чуть ли не в мифического прошлое заглядывают эти люди от философского ума, рождённого от того же мифического прошлого. И оттого они так глубоко копают в своих знаниях реальности. С чем не всегда, а если точнее, то постоянно не имеют согласие люди-реалисты и скептики по жизни, чей ум национализирован под местные реалии жизни, и они не желают все лавры триумфа настоящего отдавать этому далёкому даже на понимание прошлому.

– Какой ещё Геракл, и кто, собственно, он такой, чтобы его вспоминать здеся?! – нет пределу возмущения тем людям, кто отстаивает свою собственную национальную самоидентичность и право на то, чтобы иметь собственную историю, на основе своих мифов, хоть местами и жестоких и трагичных. – Вы нам ещё за Энея ответите! – в момент затыкают рот этим восхвалителям Геракла, у кого у одного ума хватило не присоединяться к воинству, осаждающему Трою.

И только с одной стороны отбили попытку переписать историю, наполнив её никак не подтверждёнными фактами, не укладывающимися в голове даже у человека со своими знаниями человеческих пороков, как уже с другой стороны подступаются, чтобы опорочить память людей выдающихся, кто собой может быть олицетворяет целую эпоху.

– Вот не мог во времена республики Цезарь так сокрушаться над тем, что Понтий Аквил, народный трибун, и не подумал встать со своего места тогда, когда Цезарь во время триумфа проходил мимо трибунских мест. При виде чего Цезарь не смог сдержаться и в негодовании воскликнул: «Не вернуть ли тебе и республику, Понтий Аквил, народный трибун?». После чего Цезарь много дней спустя, давая кому-нибудь обещание, приговаривал: «Если Понтию Аквилу будет благоугодно». – Вот с такой критической точки зрения смотрят некоторые истографы на немыслимые с их разумения, имевшие по словам почитателей собственных слухов факты и события, что является совершеннейшим искажением той исторической реальности, свидетелями которой были эти стены вечного города.

– Вот не могло такого случится и всё. – Со свойственной себе убеждённостью, только с виду выглядящей как высокомерие (хотя эти философски мыслящие люди, пишущие о событиях исторических с высоты своего настоящего, имеют полное право так смотреть на вас, всего лишь современника и в вас трудно предугадать историческую личность), рассуждают эти люди с историческими знаниями и их казусов (явно поклонники всяких Брутов). – И на это указывают нестыковки в словах Цезаря, вдруг решившего утверждать, что уже и республики при нём никакой нет, а есть лишь деспотизм его личной диктаторской власти. – В общем, есть ещё время и место в умах людей, заточенных своим умом на исторические знания для того, чтобы тешить своё самолюбие, приписывая себе отличнейшее знание данной исторической эпохи.

Но такое смеют утверждать только большие завистники к людям неординарного ума и образа жизни, кто погряз в своей ординарности и обычности, и как тут не обойтись без своих конъюнктурных соображений, которые движут всеми этими карьеристами, автократами и деспотами в душе по самому малому поводу, для кого чужая тирания как бальзам на душу, чтобы оправдать свой инфантилизм и связанную с ним жестокость. Вот не могут они до сих пор простить тому же Гаю Юлию Цезарю, что на его месте оказался он, а не они, и оттого они и начинают передёргивать факты из его исторического времени.

Тогда как в противовес им есть и такие благородные мужи, и не только из плебейского сословия, а среди них встречаются и сенаторы, кто всё это видел под другим историческим углом и соображением, и у них есть со своей стороны аргументы и факты, указывающие на то, как Юлий Цезарь без всякого стеснения со своей стороны не гнушался близости с самым рядовым римским гражданином и сидел с ним на равных в общественном месте, латрине, не воротя свой орлиный нос даже в случае того, если этот гражданин позволял себе лишнего и в некотором роде своевольничал.

– Вот здесь, как сейчас помню, прохаживался в своё время сам Юлий Цезарь, – с очень самоуверенным выражением лица и его видно ни в чём не переубедить, начнёт вести рассказ один из таких всё знающих из первых источников людей, – вот те пыточный крест, сам всё видел, – о делах так давно минувших дней, что их в пору записывать в анналы истории в самом лучшем случае, а так-то всё это подходит под те легенды и мифы, на которых строилось это здание современной государственности Рима, – а сюда он заходил когда его застанет неожиданно нужда. Чему я первый свидетель. Сам знаешь какие у меня сложности с пищеварением, и я не раз посиживал в общественной латрине, куда как-то раз заглянул сам Юлий Цезарь. И знаешь, он проявил демократичность, и не стал от нас требовать приветственного уважения: «Аве, Цезарь!», с вставанием на ноги своим нетерпеливым взглядом, с каким он, как и все здесь находящиеся сограждане сюда спешно вошёл.

– И знаешь, что дальше случилось? – с загадочным лицом и с интригой во взгляде и голосе переведёт в плоскость загадки свой рассказ этот столь информированный рассказчик, не сводя со своего слушателя пристального взгляда. Отчего его невольный слушатель, сразу заволнуется сверх меры и начнёт в своём животе чувствовать не прежнее благоустройство, а прямо какой-то непорядок, с позывами поскорее узнать, что там случилось такого, что этот рассказчик так акцентировал твоё внимание на этом, как ему ещё недавно думалось, сугубо личном моменте.

– И что? – сглотнув набежавшую слюну, задастся с придыханием вопросом его слушатель.

– Юлий проявил деликатность своего там присутствия и не стал выставлять там себя за самого авторитетного и могущественного гражданина. – Полушепотом сообщил эту новость этот даже не рассказчик, а распространитель исторических фактов, чему он по его же словам был свидетель.

– Понимаю. – Кивая, даст свой ответ его невольный слушатель.

Но видно по этому всё знающему свидетелю столь важных исторических фактов, раскрывающих подноготную природу исторических личностей, о которых тебе никто кроме них не расскажет и как результат, ты в полной мере не сможешь понять, что всё-таки двигало историческими личностями и посредством их мировыми событиями, что его не устроил такой ответ своего слушателя, и он решил усилить тот момент действительности, свидетелем которого он по его словам стал. А вот здесь уже и начинается художественная мифология и мифотворчество, к которым прибегают быть может и на самом деле свидетели тех давно забытых для всех, но только не для них событий. Где эти рассказчики, неудовлетворённые вялой заинтересованностью слушателей в своём историческом рассказе, начинают его разбавлять различной отсебятиной, которая должна повысить интерес к их рассказу.

– Да не может такого быть?! – вот такого ответа ожидают от своего слушателя эти интриганы от исторических подробностей чужого прошлого, свидетелями которого они как бы были.

– Как на духу говорю. – Крепко так заверяет рассказчик своих слушателей, ополоумевших от таких приведённых им подробностей и фактов. А сам рассказчик при этом отводит свой нос и дыхание в сторону, чтобы не быть заподозренным в буквальности этого своего изречения. Но при этом он держит нос по ветру и закрепляет свой успех тем, что ещё раз повторяет то, чем он ввёл в такое несознательное расположение духа своего слушателя.

– Как сейчас помню, так и сказал Юлий: «Доколе!» (это злоупотребление рассказчиком в сторону панибратского отношения к Юлию Цезарю, уже никем не замечается и принимается за должное; всё-таки не ему, слушателю, выпало такое счастье сидеть чуть ли не плечом к плечу рядом с Юлием в общественной латрине или как он (Юлий) любил по словам того же рассказчика, выражаться, клоаке: всех вас подлецов, общественных деятелей из сената, там вижу). – А вот на этом месте в голове слушателя что-то щёлкнуло, – стремление к справедливости в деле изложения исторических фактов что ли, – и он перекосил лицо рассказчика тем, что перебил его.

– Как мне помнится, – с не менее непререкаемым авторитетом в своём лице вот так заявил слушатель, – то автором этого крылатого вступления был Цицерон. – А рассказчик, этот проводник в туманное историческое прошлое, какой-нибудь обязательно Тиберий, чьё имя указывает на его буквальную близость к местам всех этих исторических событий (я если что, из местных), нисколько не смущён такой принципиальностью своего визави на наличие своей точки зрения на уже свершившиеся исторические факты, и Тиберий знает как и что ему на это ответить.

– Как вас зовут, гражданин, как я вижу? – поинтересуется для начала Тиберий у своего слушателя о его именной идентификации.

– Гай Аврелий, трибун. – Готов и представится, как и должно слушатель.

– А не хотите ли сказать, Гай Аврелий, народный трибун, что раз сказанное слово, никем больше не может повторно сказаться? – вот с какой ловкостью подходит Тиберий к этому вопросу.

Но его оппонент с некоторого времени, Гай Аврелий, народный трибун к тому же, и сам из не простых граждан, и он не стал бы никогда народным трибуном, если бы не поднаторел в словесной казуистике, риторике, и знаний у него тоже в голове достаточно. – Но только не в устах Юлия Цезаря, как нам, всеми его продолжателями дел и просто наследниками известно, имевшего очень и очень непростые отношения с Цицероном. – Делает заявление Гай Аврелий.

– Но они, во-первых, в итоге замирились, – в свою очередь выказывает немалые знания и сам Тиберий, не просто болтун на вашем доверии и невежестве, а как видно, и понаслышке имеющий знания исторических фактов, – а во-вторых, чего только не сболтнёшь, когда тебя приспичит.

– И то верно. – Вынужден согласиться с этим заявлением Тиберия Гай Аврелий, по себе зная, на что он способен в такие дикие моменты, когда естество берёт вверх над его разумом, который в этот момент отступает по всем позициям и с ним всё в нём перестаёт считаться. При этом Гай Аврелий с большей чем раньше заинтересованностью во взгляде смотрит на Тиберия, явно ожидая от него пояснения тому, к чему всё это было Юлием Цезарем сказано.

А Тиберий всё понял по этому внушающему уважение взгляду Гая Аврелия и детализировал свой чуть ранее прерванный самим же Гаем Аврелием рассказ. – Доколе! – Как и должно всякому рассказчику, кто подвизается на этот роде искусства и он для него есть основной источник дохода, Тиберий сделал выразительную и красноречивую паузу в устах Юлия Цезаря, кто, усевшись на одно из свободных мест в этом общественном заведении, выдержал некоторую паузу (Юлий тот ещё мастер интриги), а когда установившаяся тишина в латрине начала давить на мозг и желудки здесь так не по своей воле, а по воле своего естества собравшихся сограждан, то тут-то Юлий и оглушает всех тут этой своей многоходовой недосказанностью, которая всё что угодно может значить.

«А так как все здесь собравшиеся вдруг и по стечению различных обстоятельств сограждане, не самые простые, а всё сплошь состоящие из патрициев, только слегка разбавленные плебсом из народных трибунов, – а так-то здесь есть сенаторы, так же граждане из всаднического сословия, плюс пару цензоров и один проконсул, и все они умеют глубоко копать и заглядывать прямо сквозь глубины сказанного слова, и видеть и слышать своим чутким на опасности для себя слухом, что оно, это слово, в себе может подразумевать, утаивать и недоговаривать непостижимое обычному плебейскому уму, – то тут в их головах и начинаются разборы и предположения того, чтобы могло всё это значить в устах Юлия Цезаря, кто с такой невоздержанностью высказал этим одним словом своё нетерпение к чему-то или к кому-то точно из них.

Хотя и были, у того же проконсула, не зрелые мысли о том, что Юлий Цезарь, как в своё время сейчас остановился у Рубикона, только в фигуральном плане, и сейчас в нерешительности погрузившись в глубокие раздумья насчёт того, что его будет дальше ждать, когда он его пересечёт, ожидал может быть какого-нибудь предзнаменования со стороны богов, – орёл в небе или гроза, – которое бы его подтолкнуло к решительным действиям. А в виду того, что Юлий Цезарь нетерпящий промедления человек, то он таким словесным образом попытался побудить небеса дать ему знамение.

– Доколе, мне вас ещё ждать! – примерно что-то такое подразумевалось в этом требовательном выкрике души Юлия, где он давал понять небесам, а может и самому Юпитеру, что он если что, то и сам может принять решение перейти Рубикон, без всякой подсказки с его, Юпитера, стороны. И он, как в своё прежнее, решительных поступков и дел время, положится на свои внутренние силы, которые и станут тем толчком, позволившим ему перейти свой Рубикон.

А вот не был бы Юлий Цезарь столь напряжён и взволнован тем сложным обстоятельством дел, за которым стоит обязательно и их представляет пока неизвестный им всем согражданин, ясно о нём лишь одно, что он большой проходимец и человек без чести, раз вызывает у них всех столько вопросов теперь, то он бы, заняв своё место среди своих сограждан, с приветливым выражением лица сказал: В добрый час, сограждане!

А так как всего этого не случилось, то все эти сограждане прежде всего, а затем уже люди, облечённые сановитостью и родовитостью, начинают волноваться, нервничать и кое-кто впадать в истерику, объясняемой ими запором мысли. Где теперь они без прежней приветливости и благочинности смотрят по сторонам и, судя по их непримиримым с действительностью лицам, в чём-то даже неприветливым, то они не видят тут никого, кто бы не подошёл под общее подозрение, связанное с этим нетерпением Юлия Цезаря, как все знают, большого тирана в деле касающегося общественного блага. Которое как все тут теперь понимают, кто-то решил нарушить, задерживая на месте товарища Юлия Марка Юния Брута (как они об этом прознали, загадка чрезвычайная только с первого поверхностного взгляда и знания этих людей, а если знать насколько чуток их слух, то вам не заставит никакого труда отгадать этот их секрет в деле такой прозорливости), кто сейчас там, на улице, стоит переминаясь с ноги на ногу, и из последних сил ждёт, когда его сограждане надумают освободить тут место для него.

А так называемые его сограждане, и думать не думают пойти навстречу всем этим естественным вроде как пожеланиям Брута, и всё сидят и сидят, не желая, как они считают и думают, таким образом демонстрировать перед Юлием свою большую сноровку даже в таком, прямо сказать, самом естественном деле. Да и кому хочется, а это равносильно потере репутации, чтобы за его спиной начались разговоры, и тем более с Юлием Цезарем, по одному щелчку которого, тебя запросто могут выпнуть с твоей хлебной должности, как минимум.

И такие разговоры за твоей спиной обязательно заведутся, хоть и не самым Юлием Цезарем, с явным недовольством и противностью в своём лице посмотревшего на спину и потерпеть никак не могущего сенатора Квинтилия, пролежни, видишь ли, у него уже образовались, а кем-нибудь из его врагов-сограждан, кому он в чём-то не подсобил, а может и того больше, дорогу перешёл.

– Немощен уже наш Квинтилий. – По выходу из латрины Квинтилия, заметит за ним такую особенность Квест Фабий, сенатор и большой не любитель сенатора Квинтилия. А то, что он так с ним чуть ли не разлучен, то истина «Врагов нужно держать рядом» до сих пор актуальна.

И с этим утверждением Квеста Фабия все здесь согласны, в том числе и Юлий Цезарь, так и сидящий с тошнотворно выглядящим лицом, чей вид крепко связан так и стоящим перед его глазами видом Квинтилия, стоящего к нему спиной в тот момент, когда он занимался гигиеническими процедурами хотелось бы сказать, но не получается этого никак сказать, когда так и кричится: подробностями на свою гад задницу.

И одного взгляда на Юлия Цезаря сейчас достаточно для того чтобы понять, как неразумно поступил Квинтилий, так поспешив вставать. И теперь все тут будут сидеть до последнего, пока Юлий не соблаговолит … Но он не успевает никак соблаговолить, а всё по причине присутствия здесь Гая Аврелия, народного трибуна и человека крепкого духа, огромной выдержки и высокого таланта красноречия, как бы описал и описал себя сам Гай Аврелий, засунувший себя в своём воображении в это место и посадивший опять же себя буквально рядом с Юлией Цезарем, по другую сторону от Тиберия, чья версия рассказа этого события пока что умалчивается и Гай Аврелий взял на себя смелось в своём воображении так дополнить всю эту историю.

И Гай Аврелий, как только Квинтилий всех их тут оставил на свою голову, нисколько не тушуясь такой близости к самому Гаю Юлию Цезарю, – меня как-никак избрал на эту трибунскую должность римский народ, и я ничем не обязан Юлию, – громко так заявляет. – Вот прямо чую, что Квинтилий, сенатор, подкинет нам свинью.

И бл*, точно, как выразился бы устами Юлия Цезаря современник, как только все вокруг стали принюхиваться к словам такого проницательного и ловкого на слова Гая Аврелия. – А Квинтилий, как сдаётся мне, – заявил всадник Нумерий Север, – уже подбросил нам свинью, крепко сегодня пообедав свиными колбасами.

И теперь уже с Нумерием Севером все согласны, в том числе и показавшийся на входе Юний Брут, к кому при его входе с хитрым видом обратился Юлий. – Знаешь Юний, какую нам всем тут свинью подложили? – А Юний Брут как всё это услышал, так и забыл на месте, зачем он сюда так спешил и даже на пороге возмущался». – Но на этом мысли и воображение Гая Аврелия, человека своего времени, где вещи назывались своими именами, хоть и находились на стадии своего формирования в понятия и знания о них, где человек ничего не видел прискорбного и противного своему духу самовыражения в вот в таких общественных походах туда, куда зовёт мать природа, человека таким социальным создавшая и ничего паскудного в том не видящая, что теперь себе надумал видеть современник, заточенный и социализированный под новые понятия самого себя и своей жизни вне себя инклюзивного.

«Доколе же ты, Понтий Аквил, будешь злоупотреблять нашим терпением?», – со вздохом вырывается из уст Юлия Цезаря это изречение. – С трагическим выражением лица, наконец, делает это заявление Тиберий. И хотя для всего этого им рассказанного есть свои предпосылки, Гай Аврелий, народный трибун, хоть и называл себя последователем политики Цезаря, всё же он лукавит, раз так противоречиво сейчас реагирует на сказанное Тиберием. – О времена, о нравы! – схватившись за голову, можно сказать, что закатил истерику Гай Аврелий, когда ему вслух сказали то, что не отвечало его политическим убеждениям.

На что у Тиберия тоже нашлось что сказать, и он сказал. – А вы откуда знаете, что он это после сказал перед своим уходом, когда окинул взглядом это благородное собрание и не нашёл поблизости специальную губку-валик, сами знаете для какой надобности.

Но у этого Гая Аврелия, народного трибуна, что за невероятной придирчивости римского гражданина, уже сложилось своё предубеждение против любых рассказанных Тиберием подробностей из жизни того же Юлия Цезаря. И он больше не стал спокойно его слушать, а перекосившись в лице, выразитель высказался. – Тьфу на тебя за такие подробности. – И бегом отсюда, не от своего точно избирателя.

Но вернёмся к тем людям с философским мировоззрением и с таким же вкладом в историю, о коих так сурово и неприступно не упоминают эти стены вечного города, хотя они его часто упоминают в своих сочинениях. Ну а так-то они в каждой бочке затычка, как их назвали бы их современники, – вечно суёт свой нос Светоний туда, куда его не просят. Нашёлся тут второй Плутарх, тот ещё плут, или Фукидид, те ещё конъюнктурщики, кем и являются все эти ниспровергатели фактов реальности в угоду собственных разумений и должного обоснования для прискорбных дел и самоуправства того или иного правителя, кто стоит над душой этого историка, и фигурально направляет его ход мысли в какую надо сторону.

– Всех подлецов и наглецов данной исторической эпохи, как себя знаю, и значит, не ошибусь нисколько в их описании и описании их дел, а что до людей честных и благообразных, то не они движут судьбами мира, и о них значит речи и упоминания нет. – Вот так сами себя вдохновляют эти люди философского склада ума, взявших на себя труд стать для будущего человечества проводниками в их исторического прошлое и тем самым в собственное самосознание. Где доверяющий им всем сердцем просто любопытствующий на свой счёт исследователь, всё это прочтёт, если сумеет задумается, и как итог, тронется умом, став ярым последователем теории происхождения видов небезызвестного Дарвина. Явно воспитанного прежде всего на вот таких исторических фактах из жизни человечества, где движущей силой человечества к его эволюционному настоящему стало не его человеколюбие, а всё как раз наоборот, внутривидовая борьба за собственную выживаемость, приведшая в самый верх пищевой цепочки самых подлых на подвижность людей с хищным оскалом на ваш собственный счёт.

А если прочитать или хотя бы прослышать, что насчёт всего исторического прошлого думал и не скрывал всего этого тот же, часто приводимый в качестве примера объективизма в различных источниках Фукидид (по крайне мере у нас нет других примеров такой ожесточённости к своей реальности, а тем более к чужой), – более древние события было невозможно достоверно исследовать по давности времени, но при долгом размышлении над тем памятниками, которым можно было довериться, я полагаю, что не было совершено никаких великих дел: ни военных, ни каких-либо других, – то уже и не знаешь, что обо всём написанном и приведённом в качестве исторических примеров им и такими как он, философского склада людьми думать. Ясно только одно, завистливы они были чрезмерно к тому, что не им был дан шанс стать тем же Юлием Цезарем.

– Не там родился я и не в том времени. О времена, о нравы! – запивал из амфоры эти свои истерики этот специфического ума-разума муж Фукидид, готовый мир перевернуть в историческом сознании людей через свои письмена, чтобы затмить собой героическое прошлое людей собой делающих и олицетворяющих историю. Вот откуда затем и появляются столь критические замечания о бесславном прошлом героев древности, кто по мнению того же Фукидида, просто жил в своей обыденности, и когда ему это приходилось, то проявлял большую выживаемость по сравнению с другими людьми. В общем, мыслил в туже сторону, что и Дарвин, для кого он был его предтечей.

И хорошо, что все эти стены вечного города так молчаливы в ответ на всё то, что вначале взрастает в умах современников своего времени, а затем начинает ими воплощаться в жизнь. Где первое, что им всем хочется, так это заявить о себе, сломав прежний мир. Ну а спроси ты эти неприступные стены вечного города насчёт того, что они на всё это думают, то думаю, что они также незыблемо, как и выглядят скажут: А так и должно быть, и было всегда. Ведь истина рождается в спорах и разрушении временного, – а их здесь, под стенами и в самом городе столько уже было и ещё будет, что и не сосчитать, – а на её фундаменте рождается и стоит этот вечный город.

Вполне возможно, что обо всём этом размышлял Кезон Клавдий, сидя на придорожном валуне и, поглядывая на светившегося счастьем Публия, кому так мало для счастья нужно, и чья душевная простота и непосредственность могут запросто ему дорого стоить.

И только о таких опасностях для Публия Кезон подумал, как к их полной неожиданности, практически незаметно для них и их лошадей, отдыхающих с поклажей в сторонке, эта опасность к Публию подошла прямо-таки публично, буквально и через пощёчину Публию звонко, чуть-чуть больно и что главное, обидно, а не подкралась, как на таком развитии ситуации настаивала лексическая форма частого употребления этой словесной связки.

Ну а как всё это так неожиданно для Публия случилось, то тут нет ничего необъяснимого и всё его поведение до этого момента к этому прискорбному для него событию и вело. И ещё пусть скажет спасибо проведению за то, что это его рассеянное состояние не привело его в к более существенным, имущественным потерям, что сплошь и рядом случается и определённо ждёт зазевавшихся путешественников, кто, очарованный видами всех этих новых мест, обо всём забыл, по сторонам глазея, чем тут же и воспользовались люди здесь бывалые, кто не может никак мимо пройти такой забывчивости насчёт своих кошельков этих путников, с сердцем, душой и с очарованными глазами нараспашку. Где они ничего кроме красоты всех этих мест, куда они прибыли не видят, а затем плакать уже поздно, когда в карманах обнаруживаешь одну пустоту.

– Эллины всё витали в облаках, ища истину в земных законах природы, – продолжая всматриваться в глубины сути стен вечного города, размышлял про себя несколько отстранённо от самого себя, римского гражданина, Публий (на это накладывало свой след его пребывание в дали от Рима, цитадели его сознания себя римским гражданином), – что привело их к итоговому плачевному результату – разобщённости и раздробленности. Римляне же подошли к этому делу с более расчётливых позиций. Они не были настолько оторваны от дел земных, привлекая к решению своих проблем одних только богов, а они на основе дел земных сформировали свои законы жизни и под них начали реализовать общественную жизнь. – И только вот так, как какой-нибудь варвар рассудил Публий, то он тут же получает хлёсткую пощёчину, как будто на этом настоял действующий именно в этой местности закон гостеприимства к вот таким, как Публий людям, недалеким от истинного понимания своего места для вечного города.

Отчего, а больше, конечно, от неожиданности, Публий, сбитый со всякого толка и мысли, начинает растерянно покачиваться в разные стороны, стоя на месте, и хлопать своими недоумевающими глазами в сторону стоящего напротив него ухмыляющегося человека, с надменной и что уж греха таить (чего и не собирается делать этот тип, всё это в себе на вид выпячивая), отвратительной физиономией. При этом он совсем нечётко, и можно сказать, расплывчато виден Публием, на ком видимо и таким визуальным образом сказался этот удар рукой плашмя этого типа с надменной и отвратительной физиономией.

И Публий сквозь эту стоящую перед ним расплывчатую картинку этого наглеца и дерзкого на прямые действия человека видит непоколебимые в своей неприступности стены вечного города, которые на этот раз видятся Публию в нависающем над ним виде, и они как бы посредством этого стоящего перед ним типа задаются к нему вопросом, отрезвляющим и рассеивающим все имевшиеся у него насчёт этого города иллюзии.

– А ты кто такой есть? – Вот так встретил Вечный город раскрывшего было свой рот в изумлении Публия. А кто есть таков Публий перед лицом даже не самих стен Вечного города, а заключённой в них многовековой истории? Ясно даже ему, что ничто и звать его никак. И оттого Публий впадает в полную на свой счёт растерянность и не знает как ответить на этот вопрос и как вообще ему сейчас быть.

И вот тут-то на практике выясняется дальновидность Публия насчёт своего товарища Кезона, кто недолго думая, выхватил свой меч и с ним наизготовку в момент оказался в крайней близи от горла этого хамски себя ведущего римского гражданина, своей отталкивающей физиономией подвергающий сомнению его гражданство. Как минимум, он варвар из Тевтобургского леса.

Ну а когда к людям на их любого характера действия, и тем более дерзкие, вот так близко к горлу с мечом подходят, и все своим видом показывают, что с ними церемониться точно не будут, если они прямо сейчас и немедленно не объяснят, что это сейчас такое было, то они без лишних трат времени, немедленно всё, что от них требуют объясняют.

– Готов немедленно оплатить нанесённый вам мною ущерб. – Без заминки заявляет этот тип, хамской наружности, которая так в нём и присутствует, даже несмотря на его напряжение, вызванное приставленным к нему мечом Кезона. И как видит Кезон, то этот тип гражданской и наглой наружности, к этому, так вставшему резко к нему вопросу, подошёл со всей подготовленностью – позади от него, на некотором расстоянии, стоял раб с мешком на плече, в котором, скорей всего, находилось то, чем он собирался компенсировать свой нанесённый Публию ущерб.

– Что ж, со всяким бывает, перепутал честного гражданина с бесчестным, что сплошь и рядом в этом городе случается, и надавал ему пощёчин. – Скорей всего, вот так подумал Кезон, глядя на этого гражданина беспримерной наглости и деспотизма в лице. Правда не без своих сомнений на его счёт. – Катилину, человека беспримерного бесстыдства и дерзости чем-то напоминает. – Рассудил Кезон и спросил этого наглеца напротив. – Кто ты есть гражданин?

– Вераций, богатый и весёлый человек, знаток римского права. – Представился в свойственной себе дерзкой манере этот гражданин, теперь все знают, что это Вераций, знаток римского и единственного на этой земле права, если быть точным.

– Я Кезон Клавдий, а это мой товарищ, Публий Марк. – В свою очередь представился Кезон, отложив в сторону свой меч, то есть, убрав его от горла Верация. Вераций же, получив для себя большую свободу действий, отдал команду своему рабу, приблизиться к нему, а когда раб приблизился, то Вераций кивком подал ему знак, развязать мешок.

Пока же раб мешкает там с узлом на мешке, Вераций, как человек прежде всего своего слова, а уж затем ораторского, без знания которого и умения красноречиво его применять сложно оборачивать свои дела в вечном городе, да и тебя просто могут не понять, если ты не учён выразительно себя выражать, решил заполнить эту возникшую по вине своего раба паузу или задержку в деле исполнения решения без судебного производства, где согласие было достигнуто путём опять же согласием сторон.

– Закон суров, но он закон. – Сказал Вераций, вздохнув в сторону своего такого нерасторопного раба, заставляющего своего хозяина и его сограждан стоять в ожидании его. И, пожалуй, он дождётся того, что Вераций выйдет из себя уравновешенного и довольного жизнью, и применит стимул, всегда носимый им с собой, повышающий расторопность и сообразительность вот таких пользующихся сверх меры добротой своих хозяев рабов.

Но до этого пока не дошло сейчас, чего нельзя сказать на будущее, и раб Верация, наконец-то, развязал мешок и начал без дополнительных разъяснительных действий со стороны Верация, что указывало на то, что для него такие действия были не в новинку и он чуть ли не знал, сколько и какая сумма потребуется к расчёту, отсчитывать монеты в выставленную Верацием ладонь. На что времени было потрачено совсем ничтожно мало, – все больше ждали, когда будет развязан мешок, – отчего в уме Кезона сразу же возникло сомнение и чуть ли не подозрение в верности сделанных Верацием расчётов в деле выплаты компенсации Публию за свои юридически не оправдываемые, а преследуемые по Кривитскому праву действия.

– Не хочет ли этот Версалий, только со своих слов знаток Квиритского права, усугубить своё положение ответственного за свои слова гражданина, сославшись на какой-нибудь хитро им представленный и как бы имевший здесь место юридический казус, позволяющий ему так легко уйти от ответственности за эти свои хамские действия: Я мол, ничего подобного, на чём настаивает видимость моих действий, не замышлял, а я всего лишь хотел оказать услугу своему согражданину, убив на его щеке муху. И теперь меня, бескорыстного и готового по первому требованию прийти на помощь согражданину, ещё и обвиняют в таком злодеянии. – В один момент в мыслях насупился Кезон, глядя на то, как мало в руке Версалия сейчас лежало монет, служащих для искупления его вины, а по сути собой олицетворяющих справедливость и верховенство закона.

– Мол, следуя логике, – начнёт тут умничать этот Вераций с высоко разумным выражением своей физиономии, и к нему, этому супостату чужого права, не подойти и не придерёшься, – основе из основ любого закона и права, наказание должно быть симметрично проступку. И вот я, исходя из этого правила и чуть ли не закона, посчитал, что нанесённый мне Публию ущерб, – я его привязал ко времени, которое было потрачено на нанесение мною Публию ущерба, как он изъявил желание назвать его, обидного (на этом месте Публий, да и Кезон еле сдержались от яростного несогласия с такой умозрительной позицией и передёргиваниями фактами Верация, теперь уже за него стало многое ясно, он демагог и софист), – будет равен… – Здесь Вераций делает задумчивый вид, типа он ещё делает подсчёты суммы компенсации за нанесённый им Публию ущерб его репутации, кою никакими суммами не оценишь, и оттого крайне сложно сделать все эти подсчёты, тогда как вид сложенных в его ладонь руки монет указывает на то, что он эти расчёты уже давно сделал, а сейчас только набивает цену этому своему, только одну сторону конфликта удовлетворяющему решению. И чью сторону будет удовлетворять это решение, совсем не трудно догадаться – его, Верация.

И как и предположил сейчас Кезон, так и получилось. И Вераций, протянув руку с монетами в ней в сторону Публия, озвучил ему своё решение. – Да свершится правосудие! – Говорит Вераций и добавляет. – Примите гражданин Публий Марк причитающуюся вам по закону двенадцати таблиц сумму компенсации за моё злодеяние. – И Публий, когда к нему с таким официозом обращаются, не может отказаться от того, что ему вручают в руки.

Правда, когда он ощутил и тут же взвесил в своих руках полученные монеты, то уже он заподозрил в Верации человека честного только на словах, а так-то он при случае всегда захочет остаться не только при своих интересах, а чуть ли с прибылью за чужой счёт. И хотя всё об этом сейчас в руках Публия говорило, он, тем не менее, не стал так поспешно обвинять Верация в том, что он надумал на его счёт, а Публий прежде чем выразить Верацию неудовлетворение этим расчётом с собой и затем предъявить ему новые требования, уже базирующиеся на вот этом его оскорблении себя действием, – и за кого спрашивается Вераций меня считает, откупаясь от меня такой мелочёвкой, – решил пересчитать вручённую ему сумму.

На что уходит ещё меньше времени, чем на все те ожидания, которые собой предваряли этот переход денег в руки Публия, и Публий с потемневшим от негодования лицом и весь такой раздосадованный смотрит на Кезона, и голосом человека, которому нанесли несмываемую даже кровью обиду, говорит. – Здесь десять ассов.

Кезон с новой волной озлобления на своём лице, в тот же момент разворачивается в сторону Верация, до этого момента стоящего чуть от него в стороне, и что же он видит? А видит он то, что этот, всё больше и больше вызывает сомнения его римское гражданство, гражданин под большим вопросом Вераций, счёл себя правым и своё досудебное решение во всём верным и отвечающим действующим на данный момент законам (он как-никак знаток Квиритского права со своих слов), и значит, он может спокойно удалиться по своим делам.

Что полностью не удовлетворяет того же Кезона, и он, в общем, как и Публий, смотрит на всё это дело иначе.

– Как это всё понимать?! – криком останавливает Верация Кезон. На что Вераций, сам по себе гражданин крупной и неповоротливой конституции, скорей всего, ожидая, что к нему обязательно последуют возмущённые вопросы с потерпевшей стороны, останавливается, в полуоборот поворачивается к Кезону, и без вопросительной детализации возникшего со стороны Кезона непонимания, коротко и ясно даёт своё разъяснение сумме выплаченной им компенсации.

– Закон суров, но на то он и закон. Вот я и заплатил вам причитающуюся по закону двенадцати таблиц сумму за нанесённый вам ущерб. – Чуть ли не скороговоркой всё это выдаёт Вераций с ироничной ухмылкой. И пока Кезон пытается сообразить, что ему ответить на это и как дальше быть, – а Кезон, что уж тут поделать, не слишком был силён в знаниях законов, – Вераций ещё больше вгоняет его прострацию духа следующим своим действием, но вначале заявлением.

– Запомни. – Внушающе так посмотрев на Кезона, заговорил Вераций. – Ответствует за обиды не только тот, кто её нанёс, но также и тот, кто умышленно создал такое положение, что лицо подвергается ей. – После чего Вераций, не давая Кезону глотнуть воздуха, чтобы разбавить своё, переполнившее его возмущение, кивнув в сторону своего раба с мешком, с язвительной иронией говорит Кезону. – Теперь-то ты догадался, зачем за мной ходит мой раб с мешком полным мелких монет. Вот такой я весёлый и неунывающий человек. Ха-ха. – Своим невозможно слушать гоготом, Вераций и вовсе заглушил все проблески разума в Кезоне и Публии, попытавшиеся силой духа заткнуть свои уши. И от такого напряжения в себе, они и не заметили, как этот Вераций пропал из виду. Хотя не сразу, а Публий, слегка придя в себя, с нотками отчаяния в голосе успел Верацию крикнуть в спину вопрос:

– И это ты называешь справедливостью?

На что Вераций, так уж и быть ещё раз оборачивается уже в сторону Публия, и озвучивает ему, запавшую надолго в сердце истину:

– Справедливо всё, что законно. А законно – всё то, что справедливо. Вот такой замкнутый круг тут получается.

И на этом всё, Вераций уходит, не прощаясь.

Впрочем, они даже очень не против того, чтобы этот Вераций вообще пропал из виду и ушёл так далеко, что оттуда обратно нет дороги. Что прямо читалось в их взглядах друг на друга.

– Значит такова суровость законов? – глядя на Кезона, нехорошо как-то вопросил Публий.

А Кезон не видит достаточных оснований для того, чтобы делать такие поспешные, пессимистичные выводы, исходя только из одной встречи с этим мутным на поступки и слова Верацием. Кто вполне вероятно и Кезон более чем в этом уверен, трактует в свою пользу существующие законы, а где их по своему трактовать не получается, то он в них ищет бреши и отступления, чтобы ловко их обходить за чужой или вот за таких как они, не сведущих ничего в законах граждан. Ну а как решить этот вопрос в благополучную для себя сторону, то ответ на это очевиден и его знает Кезон.

– Этот Вераций ещё не лицо справедливости и тем более правосудия. Он всего лишь частный случай. Представляющий собой произвольную трактовку законов. А что его к этому побуждает, то тут без вопросов: его, либо тёмное прошлое с получением гражданства, где он с помощью давления мздою на пороки лиц, облачённых правом присуждения гражданства, его для себя получил, либо светлое, по праву рождения блистательное прошлое, всё в мажорных цветах пурпура. Где его беззаботная жизнь, не слышавшая для себя отказа, заточила его сердце до высокомерной чёрствости, тщеславия и надругания над основами государственности, вот он и принялся своим произволом тешить своё самолюбие. – Вот как на всё случившееся и на Верация в частности смотрел Кезон.

С чем Публий полностью согласен, вот только его теперь крайне волнует проистекающей из этой встречи вопрос: «Как ему быть и вести себя в случае встречи с новым частным случаем, наподобие этого?». Которых, как понимает Публий, здесь, под сводами этого города, не один и не два, а их столько, сколько граждан и людей в этом городе.

– И что теперь? – так и спрашивает Кезона Публий, как он того и хотел.

– Нужно быть более осмотрительным, и не подпускать до себя непонятно что за людей. – Дал свой ответ на вопрос Публия Кезон. И видно по лицу Публия всё в сомнениях, то его не совсем удовлетворяет это решение Кезона, и у него есть к нему дополнительные вопросы.

– А если до меня есть и возникнет дело у уважаемого гражданина, а может и всего трибуна или цензора? И не получится тогда, что я, его оттолкнув от себя, тем самым нанесу ему глубокую обиду? – Как, по мнению самого Публия, то он вполне резонно об этом заметил и спросил Кезона.

Чего и сам Кезон не будет отрицать, принимая в расчёт и такую вероятность встреч в этом городе, где на каждом шагу встречаются не только такие как Вераций подозрительные личности и не очень убедительные сограждане, а здесь можно в любой момент столкнуться лицом чуть ли не с сенатором, а бывает так, что и с самим Цезарем, вдруг решившим, по известным только ему побудительным причинам и ему у себя в золотом дворце не сидится, прогуляться в не представляемом и не представленном виде по всем самым злачным местам этого города. Наподобие халифов из восточных сказок, кто, таким образом, проверял жизнь своего народа и не зреет ли заговор против него. Правда, цель этих похождений Цезаря была иная – самому побыть в теле народных масс.

Где очень часто бывает так, что того Цезаря, кто так лихо закрутил эту интригу с собой, переодевшись в заштатного гражданина и причёска у него слезла на лицо, его прикрывши, не узнают в лицо, после чего и настают сложные моменты для этого заштатного гражданина, за кем решил скрыть своё истинное лицо сам Цезарь, но не Юлий (его в любом случае узнали бы по его неумению рядиться в чужие одежды и той неловкости в поведении, если бы он это попробовал сделать), и кто ведёт себя в попине или винарии так возмущающе нагло для ума завсегда тут постояльцев, того же претора Агриппу и его товарища, цензора Марцелла, как будто он сам Цезарь.

И, конечно, столь видные сограждане Агриппа и Марцелл, не могу спокойно смотреть, а затем пройти мимо такого развивающегося на их глазах кощунства. Где этот с виду вроде как гражданин, но с удивительно наглой и просто бесит физиогностикой лица, да ещё и с таким высокомерным взглядом на тебя смотрит из под поднебесья своего задранного вверх носа, не просто всех их ставит в тупик размахом своих заказов кувшинов вина, – мне столько принесите, сколько сам Цезарь не погнушался бы за раз заказать и выпить, – а вот такое его своеволие в упоминании Цезаря, не даёт ему шансов на то, чтобы сограждане Агриппа и Марцелл, хоть и не близко, но знакомые с Цезарем, сделали этому самозванцу крепкое замечание насчёт его такого неблагообразного поведения, в котором не престало видеть в публичной сфере взаимоотношений римского гражданина.

– Да ты кто есть такой? – вот так прямо и спросили этого позволяющего столь много лишнего гражданина сограждане Агриппа и Марцелл, коротко говорящие, но много подразумевающие под собою сказанным.

А этот гражданин, кто так себя вызывающе и непотребно ведёт и нелепо выглядит, под чьей личиной скрывается сам Цезарь, решивший сегодня проверить несение службы преторианской гвардии, по мнению этих благородных сограждан, так вжился со своего перепоя в роль Цезаря, что он и вправду начал себя считать самим Цезарем. О чём он во всеуслышание и заявляет.

– Я тот, о ком вы давно в своём недалёком уме уже подозреваете. Но признаться в этом и признать меня им вы из-за своей трусливой природы не решаетесь. И чтобы развеять все ваши недоразумения и трусость в остатке, я приглашаю вас завтра на форум, где вы сможете, как и подобает гражданину и вассалу своего Цезаря, встретить его коленопреклонённо. – И откуда взялась в лице этого непотребного и нет к нему никакого уважения гражданина, вся эта ярость и грозность в лице, когда он своим громоподобным голосом озвучивал все эти угрозы на головы верных своему долгу, сограждан Агриппе и Марцелле, вдавленных в плечи своими головами, на которые сейчас так давит этот голос.

А когда они, не заметив того, как этот, оглушивший их разум своими угрозами уже теперь невыясненного качества гражданин, покинул заведение, не расплатившись, и как потом ими выяснится, повесивший на их головы свой долг за выпитое, – да как такое может быть? Он сказал, что он Цезарь, – то их в ноги и нервический припадок вдавила другая, страшащая их неимоверно вопросительно мысль: А если этот похабный и разнузданный гражданин и в самом деле Цезарь?

И если это так, а всё это неимоверно бесчинствующее поведение этого гражданина испитой наружности и при его виде не испытываешь к нему нисколько уважения, кроме разве что страха стать козлом отпущения для его ненасытной жестокости, очень уж похоже на Цезаря, то как им быть и что завтра делать, раз они званы Цезарем на форум. И тут, как ими понимается, не идти на форум никак нельзя. Даже если их туда позвал просто проходимец.

– Всё-таки столкнуться с Цезарем на узкой дорожке в нашем городе куда как скорей, чем не с Цезарем, учитывая то, сколько их было, и сколько их будет в будущем в такое неспокойное для Цезарей время. Где любой гражданин, только дай ему волю, соответствующую конъюнктуру и самостоятельность действий, может им стать при случае. – Вот до чего додумались эти ещё некоторое время назад верные своему долгу государственных мужей два гражданина, перед кем встала так реально перспектива лишиться своей головы в результате какой-то никчёмной ошибки. Обознались-то всего-то.

– Тебе нужен именной раб. – Делает неожиданное заявление Кезон, оставив на потом более сложное дело с таблицами законов. Где их нужно сперва найти, что самое не сложное, затем прочитать, что не представляется возможным для Кезона, проведшего всю свою жизнь в ратных подвигах и просто единоборствах (ему вся эта грамота была без нужды, а если возникнет такая надобность, то он всегда сыщет такого грамотея, кто ему всё им же прочитанное по полочкам разложит и разжует, даже несмотря на свои выбитые им, Кезоном, зубы), а затем правильно всё понять и истолковать для себя из написанного.

– Именной раб? – Совсем не понимая Кезона и то, что он сказал, вот так многозначительно задался вопросом Публий.

– Тот, кто будет тебе называть по именам встреченных тобой на своём пути видных сограждан. – Сделал своё пояснение Кезон.

– А что, есть такие? – в сомнении спросил Публий.

– Очевидно, есть. – Почесав затылок, и сам с долей сомнения сказал Кезон, не совсем понимая, откуда ему в голову пришла эта мысль. А вот Публий продолжает не полностью верить Кезону.

– И что есть такие люди, кто всех граждан в лицо знает, и быть может даже то, чем они славны и бесславны? – задается вопросом Публий.

– Ну не всех, а самых знаковых и выдающихся мужей нашего времени и империи, проживающих здесь, в Вечном городе. – Кезон сделал знаковую поправку, в которую можно верить. А вот это другое дело. Правда, теперь у Публия появляются другого рода замешательства, связанные, – вот не думал он никогда, что его этот вопрос так когда-нибудь и так скоро заволнует, – с его денежным обеспечением.

– Так такой человек поди что непосильно для меня в таком, без должности качестве, дорого будет стоить? – С волнением в голосе и растерянности в себе задался вопросом Публий.

А вот Кезон смотрит на это дело куда как более дальновидно. – В таких делах, как знание нужных людей, где мимо них пройти без приветствия может быть дорого для тебя стоить, мелочиться не стоит. – Говорит Кезон очень убедительно. После чего добавляет. – К тому же всегда можно поторговаться. – И здесь, на этом месте, казалось по лицу Публия, что они пришли к общему пониманию своих дальнейших шагов, как вдруг Публий своим прозвучавшим вопросом: «А ты умеешь?», прямо ставит в тупик своего непонимания Кезона. Кто никогда в своей жизни ни с кем не торговался, так забирая по праву сильного понравившуюся ему вещь, и вообще, для него, воина, зазорен был этот вид общественного договора между людьми, где одна сторона этого договора за счёт него обеспечивает свой достаток с успехом, а другая часть отчего-то всегда в проигрыше. И не трудно догадаться, на чьей стороне всегда находился Кезон.

С другой же стороны он не может выказать себя перед Публием в таком несмышленом и неподготовленном к этой опасности виде, и он себя не выказывает, заявив: Там разберёмся, кто кого обманет.

Ну а раз дальнейший их путь определён и так обозначен, – держим путь на невольничий рынок, а чтобы на этом пути ты не сбился с пути и случаем не столкнулся со своеволием частного случая гражданина произвольно законы для себя читающего, то держись меня, следуя позади, – то можно и выдвинуться в дальнейшую дорогу, для начала через врата вечного города, а затем оставив лошадей на постой, и дальше, до невольничьего рынка.

– Главное не стремись быть гражданином передовых взглядов, не смотри на встречных людей со всем своим упорством и своим взглядом в упор и в самую их суть, как бы не видя их, или представляя на их месте людей себя недостойных – а только так и будет читаться твой взгляд прямолинейной уверенности в себе. Достаточно с них и того, что ты искоса на них посмотришь и запомнишь, с какой стороны их обходить. – Выйдя с постоялого двора, где были оставлены лошади, Кезон принялся снабжать Публия на дорогу подробностями наиболее верного и достойного в его положении поведения на дороге гражданина. – А ещё лучше смотри на мир и людей вокруг со стороны моей спины. В меру осторожность в отличие от бездумной храбрости всегда приводит героя до своей цели.

И на этом они порешили, и затем выдвинулись в путь по этим улицам Вечного города, поистине удивляющие Публия своим изяществом и удобством передвижения, ни смотря даже на большую скученность народа в разных местах, где даже и не поймёшь иногда, с какой это стати эти, самые обыкновенные ответвления улочек и просто площадки, для всего этого разноликого люда пригляделись и они здесь все так одновременно скучились.

Хотя Публий особенно не приглядывался ко всем этим особенностям жизни Вечного города, несмотря на всё его первоначальное огромное желание на всё вокруг смотреть широко открытыми глазами, наслаждать свой взор этими, никогда не наскучат видами Вечного города, а также фундаментирующими его истинами, погрузившись в суть архитектурных срезов времён, где за каждым срезом стояла своя эпоха со своими мыслями триумфа и отчаяния, всё для себя впитывать и попытаться всё это в себя умозаключить. Но после того, как Вераций открыл ему достаточно широко глаза на другую суть этого города, Публий держал свой взгляд в напряжении, держа под контролем не только спину идущего впереди Кезона, но и то, куда он вступает и как далеко его плечи по сторонам выпирают.

И всё для того, чтобы не ровен час и дорога, куда он в своих сандалиях вступает, не наскочить на этом своём пути к большей приспособленности к этому для себя новому миру на уже выше упомянутый частный случай произвола со стороны какого-нибудь гражданина, умудрённого ловкостью расчётливых на свой счёт отношений с бесхитростными согражданами.

Глава 2

Невольнический рынок. На его подступах.

Грехорий Аскулла, выдающий себя за другие лица лицо, и Луций Торкват, честный гражданин.

И вот таким образом, без особых затруднений и сложностей в пути, они добираются до обозначенного собой пункта назначения – главного невольнического рынка Города. Где, кроме основного предмета торга, невольников, потенциальных рабов, так же в ходу имелись и другого обихода предметы продажи, плюс фурнитура, дополняющая вашу новую покупку, как со свойственной себе бесцеремонностью и циничностью называли предметы обихода для выставляемых на торги невольников их продавцы, мангоны, так их звали. Всё больше нелюди, а если среди них и встречались люди, похожие как вроде только лицом на людей, то было слишком трудно в них признать изначально людей, так они были жесточайше мудры насчёт вольнодумства на свой счёт любого, вольного и безвольного рода людей.

– Я на всё это дело смотрю трезвым взглядом. Сегодня они, завтра мы, и нас друг от друга только эта цепь на них отличает. – Делает вот такое, сперва никак не умещающееся в голове подошедшего гражданина заявление этот торгаш живым товаром и бренным телом, мангон.

– А как же душа?! – ещё смеет вопрошать, подчёркивая свою особенную идентификацию в глазах Юпитера этот римский гражданин, с философской школой обучения.

– Всё это чушь и мысли от безделья и неги в своих термах. – Делает такое заявление этот торгаш живым товаром, коверкающее представление и слух римского гражданина с философскими взглядами на жизнь, кои он так же хотел более глубоко внушить себе такой покупкой. И не давая гражданину себя оспорить, мангон добавляет. – Погляжу, как ты будешь выглядеть, когда ты окажешься на их месте, и я совсем не буду уверен в том, что ты будешь уверенней их выглядеть. – Вот так незатейливо и в чём-то даже безрассудно набивали цену своему живому товару эти торговцы душами и больше живой плотью, сбивая с дыхания и с прежней своей самоуверенности и надменности покупателя, про себя всё-таки понимающего, что окажись он месте раба, на помосте, то в нём бы и не признали свободного гражданина.

Оттого то, наверное, и имена у них, у торговцев живым товаром, были не именами, а жуткими прозвищами. Как, например, Буцефал, у того мордатого, с лошадиной мордой торговца когда-то безмолвной скотиной, а сейчас из меркантильных соображений, а не как он говорил, из любви к философии и искусству, переключившийся на торговлю этим живым товаром, как он заявлял, той же безмолвной скотины, только более послушной и для меня прибыльной.

И вот Кезон и Публий прибыли сюда, в это скопище разноплановый людей, как сейчас бы на их расчётливый и умозрительный счёт сказали, состоящих и в самом деле из столь разного качества жизни и мысли о ней людей. Где кто-то сюда, на невольнический рынок, шёл для того, чтобы упрочить свои государственные, крепкие взгляды на систему сложившихся взаимоотношений между гражданами империи, – буду делать и вести себя так, как позволительно мне, гражданину, и не позволено никому другому, – а кто-то смотрел на всё здесь присутствие и своё в том числе с более отстранённых позиций, человека не от мира сего, ясно что не государственного деятеля, а какого-нибудь философа, коих в последнее время беспощадно много развелось по случаю наладившейся торговли умами с новой провинцией империи, названной Грецией в пику её родословной и желанию местного населения, демонстрирующего завидное упрямство и продолжающего себя и свою колыбель рождения называть Элладой.

А вот если бы они умели слушать и слышать, что им говорит историческая реальность в лице Рима, – а на это уже указывает значение имени Эллада, слушать, – то они бы не стали из себя выпячивать больших демократов и либералов, что приводит только к одной Полисной разрозненности, а объединившись под идеей того же Платона со своим государством, не позволили бы внешним силам создать монополию на их управление умами.

А между тем Кезон решил ввести Публия в курс всего здесь происходящего, прежде чем они вступили на площадь рынка, а затем полностью погрузились в местные устои и нравы, которые живописно регулируют местные порядки, правила ведения торгов и собственное поведение сограждан, кто иногда и так бывает, насмотрится на сложившийся здесь уклад жизни выставленных на торги рабов, вчерашних злейших врагов, а сегодня они вон какие все смирные и послушные, и сбитый с толку этой картинкой послушания своего злейшего противника, да и перестанет стратегически мыслить насчёт расширения империи. Мол, там, за средиземными морями, все нам добра только желают, и мы не будем им докучать своими завоеваниями.

– Главное, что ты должен знать при покупке для себя раба, это его место рождения. – Стараясь говорить негромко, Кезон начал посвящать Публия в некоторые аспекты торгов невольниками. – Так критяне считаются лжецами, – кивая в сторону рынка, начал нашептывать Публию Кезон. И с этим его первым клише-утверждением, Публий, воспитанный на греческой философской школе, где он был близко знаком с учением софистов, что-то подобное в своих работах утверждавших, полностью согласен. – Сирийцы сильные, фригийцы робкие, фракийцы свирепые, а мавритяне суетные. – Добавил Кезон, давая понять Публию, что этих знаний ему будет достаточно для торгов.

А вот Публий, скорей всего, так не считает. И он с пытливым выражением лица спрашивает Кезона. – А нам кто нужен?

А вот в такой частности Кезон и не думал думать. И он находится в некотором затруднении на этот счёт. – Бывшего гражданина, лишённого свободы своим кредитором, несмотря на все преимущества этого приобретения, – он знает все порядки, правила обыденности гражданина и ему в лицо, как минимум, известны все законодатели местных порядков, раз он не справился с собственными пороками и оказался в таком безвольном положении, – нам не стоит приобретать. – Пускается в пространные объяснения Кезон, пытаясь на ходу нащупать ответ на заданный Публием вопрос. Где он так увлёкся своим рассказом, что и сам Публий вовлёкся так внимательно во всё им рассказываемое, что прямо своими глазами увидел сейчас, что в рассказе происходит, и ощутил себя участником этой истории Кезона.

– Это будет выглядеть непристойно и в некотором роде зазорно для гражданина из провинции. Скажут обязательно, что ты, Публий, таким образом решил принизить жителя Столицы. – Кезон продолжил художественно живописать то, что произойдёт с ними, если они поддадутся первому наплыву тщеславной мысли, выказать себя выше всех и быть такими. – Я мол, при сбережениях и с не менее чем у вас апломбом, и мне ничего, только малую толику суммы моих огромных богатств будет стоить, сбить спесь с жителя Столицы, возомнившего себя центром вселенной, тогда как не всё меряется своим самомнением. Да и к тому же столичный гражданин не слишком усерден и добросовестен в требуемом для него деле, и от него только жди какой-нибудь пакости, которую он будет оправдывать своей забывчивостью.

«Это кто?», – спросишь ты, к примеру, его, своего нового именного раба, бывшего когда-то гражданина, Уникума, большого разгильдяя по жизни, мота и как результат, должника без возможности оправдать себя в глазах своих сограждан через выкуп себя из кредиторской задолженности (всех своих друзей он обманул, наделав безвозвратных долгов, которые он пустил в оборот игры в кости; а работать он не пробовал, считая себя не приспособленным к труду, да и в падлу мне подвизаться на заработки в качестве клиента), когда лицом к лицу встретишься с незнакомым только с первого взгляда гражданином в тоге с пурпурным обрамлением, а так-то он тебе кажется где-то ранее уже виденным и чуть ли не знакомым, особенно этим своим принципиальным взглядом на людей им встреченных на узкой дороге, где обойти друг друга никак невозможно без того, чтобы не притереться животами друг к другу.

Ну а Уникум, к кому у тебя ещё есть доверие, накладываемое на него суммой уплаченной за него продавцу монет, как-никак пятьсот денариев за него было отвалено, а это обязывает Уникума соответствовать всему тому, что на его счёт не поскупился рассказать его продавец, бывший его кредитор Ампилий Пробус, – Уникум грамотен, красноречив и делает всё, что скажут, – начинает не отвечать всему тому, что о нём было красноречиво заявлено его продавцом и твоим на его счёт ожиданием. О чём правда ты не сразу понял и убедился. А вначале ты всё им сказанное принял за чистую монету.

Так Уникум нехотя посмотрел на этого, перегородившего вам путь с виду как приличного гражданина, – всё при нём, высокомерный взгляд, непререкаемая гордыня и авторитет во всём его виде и одет он по всем правилам, отличающим римского гражданина от чужеземца: на нём длинная тога и высокие башмаки, – да и сделал несоответствующее действительности заявление шепотом тебе в ухо. – Это местный откупщик Грехорий Аскулла, сволочь последняя, задира и негодяй. – А тебе отчего-то во всё это не верится, хотя бы потому, что действительность входит в противоречие со словами Уникума, кто ещё ни разу не был тобой проверен на верность его слова. И ты начинаешь сомневаться в сказанном Уникумом, но не так открыто для него и Грехория Аскуллы, кто может и вправду оказаться тем, за кого его выставлял сейчас Уникум.

И тогда он, заметив по вам, что в ваших рядах нет единства, а имеет место раскол мнений, не преминет воспользоваться этим вашим замешательством и попытается сбить тебя с ног, пройдя по центру проулка.

– Что-то на него непохоже. – Тоже шепотом выражаешь ты сомнения в словах Уникума.

А Уникум такого погрязшего в пороках и обмане ближнего своего человек, что он не побоится того, чтобы всякий раз обмануть и ввести в заблуждение даже человека близкому ему по тем им возложенным уже на него обязательствам во время его покупки на невольническом рынке, и с обиженным лицом начнёт добиваться от тебя того, чтобы ты ему во всём сейчас поверил.

Что очень убедительно звучит в красноречивых устах этого плута Уникума, и ты уже готов сорваться с места и быть непримиримым к этому Герхорию Аскулле, чьё имя так изящно и смехотливо коверкает в своих устах Уникум, что ещё больше не добавляет авторитета и уважения этому Грехорию Аскулле, чьё имя вполне вероятно звучит иначе и имеет хождение в принципиально другом качестве – он для всех граждан известен как Горацио Ахилл, большой почитатель театрального и циркового искусства. А вот Уникум его имя так забавно перековеркал, и ты Горацио Ахилла, уважаемого всеми гражданина, ментора для многих, видишь в прискорбном виде Грехория Аскуллы.

Что, впрочем, не уходит от твоего понимания, и ты ещё имеешь свои сомнения насчёт этих утверждений Уникума. – Не похож он на такого разнузданного человека. – Делаешь ты последнее замечание Уникуму.

А Уникум ничего другого не придумал, как обратиться к той действительности, которая вас сейчас окружала и в которую вы зашли, чтобы без лишних помех со стороны, скажем так, дать волю своему естеству – вы сейчас находились в каком-то захолустном, безлюдном проулке, окружённом со всех сторон постройками и нечистотами. Отчего и дорога, идущая вдоль этого проулка, была так скромна на проход по ней.

– Разве нога уважаемого гражданина может так далеко, сюда зайти. – Делает вот такое заявление этот Уникум, явно забываясь и забывая с кем и о чём он сейчас говорит.

На что ты, категорически не согласный с таким утверждением Уникума, делаешь ему крайне обоснованное замечание. – Это бесспорно спорное заявление, – говоришь ты, – и если на то пошло, то и самый выдающийся муж бывает, что гоним своим естеством, которое в итоге и заводит его в вот такие тупики отношений со своей и окружающей действительностью.

– Логично. – Соглашается Уникум, но только для того, чтобы тебя умаслить – он уже прознал про тебя то, что ты питаешь большую склонность к построению логических цепочек и философствованию на этот счёт, и на этом тебя можно поймать. Что он и делает.

– Вот этим и пользуется Грехорий Аскулла, первейший самозванец, кто втирается тебе в доверие через внешние атрибуты вначале, а затем через льстивое в твою сторону слово за слово и он уже заслужил у тебя полное доверие и ты готов поддержать во всём Грехория Аскуллу, кто от тебя из деликатности своих отношений с друзьями и природной скромности много не попросит, а лишь столько, сколько тебе не жалко. А тебе ради преотличнейшего товарища Грехория Аскуллы ничего не жалко, и как результат, ты продан на невольническом рынке в качестве бесправного раба. – Пустив слезу, раскрыл-таки Уникум все те скрываемые им обстоятельства с ним случившиеся, которые и привели его жизнь когда-то гражданина к гражданской смерти.

– Не хотите, не верьте, – с обиженным видом делает чуть громче чем раньше добавочное заявление Уникум, – но потом на меня не ропщите за то, что я вас не предупреждал о том, что из себя представляет Грехорий Аскулла, человек без уважения и обязательств перед чужими головами и ногами, по которым он без всяких оснований и обоснований этого своего поступка оттопчется, невозмутимо глядя вам в глаза, а затем вас оставит осмысливать происхождение причин для этого его, ужасно больного для ваших отдавленных ног поступка.

Ну а от таких провокационных слов Уникума, провоцирующих твой возмущённый дух таким необоснованным подходом этого Грехория Аскулла к людям со стороны, ты закипаешь в праведном гневе, и решительно так посмотрев на своего противника, Грехория Аскуллу, делаешь заявление. – А это мы сейчас посмотрим ему в глаза, и кто кому ещё отдавит крепко ноги. – С чем ты, крепко вступая на мостовую, как бы предупреждал Грехория Аскуллу о последствиях его непредусмотрительных шагов в твою сторону.

А Грехорий Аскулла, как он был известен тебе, и сам находящийся до этого момента в некотором напряжении и небезосновательном предубеждении против вас, вдруг появившихся в этом заброшенном от людских взглядов проулке, – и пискнуть не успею, зарежут и даже не спросят о моих политических взглядах и убеждениях, – само собой, готов был воспротивиться всему этому хотя бы потому, что он был большим политиком и считал, что погибать без идейно недостойно политического ума.

И вот когда ты с такой беспримерной нарративностью во взгляде на него выдвинулся в его сторону, то Грехорий Аскулла, вдруг поняв только сейчас, что он не шибко-то и смелый и ему ещё жить охота, отморозившись в лице, застыл на месте, ещё одну истину сейчас поняв – его ноги вместе с мозгами одуревают, когда на него вот так немигающим взглядом, с готовностью прибить смотрят, и навстречу к нему и этому событию идут.

И вот ты практически находишься в шаговой доступности от Грехория Аскуллы, кто уже не занимает собой весь дорожный проход, а он сместился чуть в сторону, с готовностью сбоку тебя пропустить. И ты бы в прошлое время, когда ничего не знал и знать не знал о Грехории Аскулле, прошёл бы мимо него, хоть и с притиркой к нему, и выразил бы даже ему благодарность за его выдержку в деле втягивания своего живота. Но сейчас, когда Уникум раскрыл твои глаза на подлейшую суть Грехория Аскуллы, кто и живот не посчитает нужным втягивать и будет на тебя дышать несварением своего желудка, которому другого выхода не дали, вот он и переваривается так в тебя кислейшим образом, ты ему за всё воздашь при проходе мимо него, остановившись на его ногах, и с упором своего взгляда на него, спросивши:

– Так это ты, презренный самозванец, Грехорий Аскулла, хулитель чужой славы?

А Грехорий Аскулла со слов стоящего позади тебя Уникума, с чьего лица не слезает полная довольства, бесстыжая улыбка, прежде всего ошарашенный твоим самоволием и самонадеянностью, с наступлением на его гражданские права, и понять ничего из происходящего не может, хлопая своими выпяченными глазами, наливаясь в лице красными красками от перевозбуждения и давления всего твоего веса на его ноги, плюс он слегка сдулся в своей самоуверенной надменности и животе, как внешнем выразителе его основательности. Что вылилось в то, что его живот, опустившись вниз, тем самым выставился вперёд и, надавив на тебя, выказал свою непримиримую оппозицию к тебе и всему тому, что ты собой олицетворяешь.

А так как ты себя считаешь проводником справедливости и законного права для всякого гражданина ходить туда, куда ему вздумается, без вот таких людей, препятствующих их передвижениям на своём пути, то Грехорий Аскулла в твоих глазах теперь значился преступником, кто покусился на одно из священных прав гражданина республики – на свободу его передвижений. И как ты ещё понимаешь, то Грехорий Аскулла, дай ему только волю и слово, то он на одном этом не остановится, и он пойдёт дальше в своём покушении на священные права граждан республики – на свободу самовыражения, свободу слова и право определять своё бытие.

И с вот такими откровениями насчёт пакостной и подлой сущности Грехория Аскуллы, ты со всей своей прямолинейностью смотришь ему в лицо, благо оно вот оно, и ни одна твоя, самая принципиальная мысль не пройдёт мимо этого, на всю свою жизнь тобой запомненного лица Грехория Аскуллы, мало приятного и внешне человека, с большими залысинами на голове, которые он прикрывает зачёсами волос с задней части своего черепа, и от такого растерянного и в напряжении вида Грехория Аскуллы, слегка впадаешь в весёлое настроение.

– Чем-то смахивает на Юлия Цезаря. Так же как и он зачёсывает свои волосы сзади на свои пролысины. – Посещает тебя рассмешившая мысль, при виде оторопевшей физиономии Грехория Аскуллы. Здесь тебя вдруг ошеломляет на мгновение только что пришедшая на ум неожиданная мысль, возникшая по следам слышанных ранее тобой историй о вот таких удивительных встречах с Цезарями в самых неожиданных для этих встреч местах. Где человек, кто был так осчастливлен судьбой, а он вначале всё думал, что он обознался, потом всю свою жизнь себе и почему-то Цезарю простить не может, что он его не узнал. А как спрашивается, Цезарь мог его узнать, когда он его знать не знал до этого момента. Вот же до чего люди самонадеянные! Считают, что их все вокруг люди, в том числе и сам Цезарь, должны знать и выказывать уважение.

– А может это сам Юлий Цезарь, скрывающийся под видом Грехория Аскуллы, презренного самозванца, что для него самое то, чтобы не быть узнанным? – вот какая мысль на мгновение осадила тебя на месте, плюс выпирающий живот Грехория Аскуллы, под чьей личиной вполне мог и сейчас тобой подумалось, скрывался Цезарь, прямо указывал на такое развитие ситуации. Но ты буквально сразу вспомнил о том, когда тот самый Цезарь, чьё имя стало нарицательным и взято на вооружение правителями для обозначение своего принципата, покинул этот мир, и ты отвергнул эту версию, обратившись к Грехорию Аскулле с удивившим и в чём-то даже изумившим его заявлением. – Я теперь нащупал твою ахиллесову пяту, Грехорий Аскулла.

А вот сейчас, наречённый Уникумом Грехорий Аскулла, не выдержал видимо всего этого давления на себя со стороны и не пойми кого, и как сумел возмутился таким попиранием своих гражданских прав. – Но я не Грехорий Аскулла! – взвизгнул фальцетом Грехорий Аскулла, чем выказал себя не слишком воздержанным на эмоции гражданином.

– А кто ж ты тогда? – с насмешкой над этой наивной ловкостью Грехория Аскуллы, задался вопросом ты.

На что Грехорий Аскулла надувается важностью насколько позволяет его живот, ещё подвинувший тебя в сторону неприятия Грехория Аскуллы, и пафосно делает заявление. – Я Луций Манлий Торкват, представитель одного из самых родовитых родов Рима. – И назвавший себя так пафосно Грехорий Аскулла, сумел внушить тебе уважение к его упорству отстаивания своего самозванства. – Вот на что готов пойти Грехорий, лишь бы не быть самим собой. – Рассудил ты, вслед задавшись вопросом. – И чем Грехорий Аскулла сам себе не угодил, что он сам себя знать под собственным именем не хочет?

Но сейчас не время для вот таких копаний в чужой начинке, и ты, с виду вроде как убеждённый такой самоуверенностью Грехория Аскуллы в отстаивании себя человеком в другом качестве и имени (всё-таки не дурак этот Грехорий Аскулла, выбрав под своё новое самозванство столь величественного гражданина со связями и средствами), всё же имея сомнения на его счёт, задаёшь ему самый простой вопрос, предваряя его одной обязательностью своей жизни.

– Я, – говоришь ты, – столько раз был обманут, что перестал верить на слово людям. Так что для того, чтобы я тебе поверил, я хотел бы видеть какие-нибудь доказательства этих твоих слов.

Ну а Грехорий Аскулла, выдающий себя за родовитого гражданина Луция Торквата, до сих пор находясь под давлением обстоятельств нахождения себя и своих ног наступом на них твоей к нему непримиримой позиции, вынужден следовать голосу своего разума, подсказывающего ему, что этот тип напротив него не отступится никак без этих весомых доказательств. Да так ещё не оступится, что потом и сожалеть громко будет нечем во рту без зубов.

– Вот моё доказательство. – Заявляет пока ещё Грехорий Аскулла, вынимая и не пойми откуда ожерелье. – Это знак нашего, Торкватов, родового отличия. – И только это Грехорий Аскулла говорит, как в тот же момент происходит до невероятности неожиданное для него событие – ожерелье из его рук в момент вырывается рукой этого незнакомца напротив, то есть тобой.

На что ты смотришь с более хладнокровной стороны, с видом человека знающего, что он делает. – А теперь следуя твоей логике, – посмотрев на ожерелье уже в своих руках, затем посмотрев на Грехория Аскуллу, подступаешься к нему ты с разъяснением своего поступка и позиции на это его самоуверенное заявление, – именно я родовитый римский гражданин, Луций Манлий Торкват, раз знак родовитого отличия, ожерелье, в моих руках.

И с такой очевидностью трудно поспорить, особенно тогда, когда она подкреплена твоей физической силой. Вот Грехорий Аскулла и не спорит, надломившись и, начав оседать вниз, на свои колени.

Ну а через какое-то время, когда эта встреча оказалась в некотором времени позади, ты натыкаешься на слухи о том, что самый выдающийся человек нашего времени, Луций Манлий Торкват, патриций, был с помощью хитрости своих врагов, коих всегда без счёту у таких выдающихся как он людей, был заманен в ловушку, где его ждала погибель, и только благодаря своему беспримерному мужеству, он избежал неминуемой смерти. Но не без своих потерь. Его врагами у него был похищен знак родовитого отличия, ожерелье. И Торкват клятвенное слово даёт, что тот, кто вернёт ему похищенное ожерелье, получит для себя сполна награду, плюс ему собственноручно будет дано право привести в исполнение казнь этого преступника.

Что и говорить, а эта новость сперва тебя, конечно, напрягла так, что ты даже не стал сворачивать шею Уникуму, желая держать его целым и в надлежащем виде для будущих следственных действий, где он должен выступить в качестве свидетеля, оправдывающего на все сто твои действия и подводящего своими показаниями себя под плаху. Правда теперь зная, насколько этот Уникум зловредный и хитроумный тип, и от него, пожалуй, не дождёшься всего того, что ожидаешь, – скажет гад, что он знать не знал, что задумал его хозяин, в ком он сразу приметил звериную беспощадность и завистливую мстительность к людям с недоступным для него положением, таким как Торкват, на кого он и напал в том злосчастном переулке, меня не спрашивая ни о чём, – ты начнёшь впадать в упаднические мысли, с кровавым исходом. – Убить Уникума для начала, а затем себя. Нет, вначале себя, а затем…Ничего не получится.

На этом моменте Кезон остановился и, пожалуй, вовремя – Публий начал бледно выглядеть и с опаской по сторонам посматривать, ища там поисковую команду от Торквата по его душу. И Кезон, видя, насколько восприимчив Публий, ставит точку в этом рассказе. – Да и на него, пожалуй, и рука не поднимется, чтобы воздать по заслугам. – Рассудил в итоге Кезон, отклонив этот вариант приобретения для себя в качестве именного раба подвергнутого гражданской смерти бывшего гражданина Рима.

– А вот если мы выберем в необходимом для нас качестве человека, ставшего несвободным в результате обстоятельств его пленения, то тут для нас есть свои преимущества и не преимущества. – Сделав небольшую передышку, Кезон пустился в рассуждения уже в плане выбора другого варианта приобретения именного раба. И хотя и это направление его рассказа было не менее занимательно, нежели то, что он рассказывал прежде, Публий уже не был столь к нему внимательным. А он, находясь под влиянием ранее рассказанного, теперь чувствовал себя так неспокойно, как будто и вправду всё что рассказал Кезон, было не выдумкой, а правдой. И теперь его везде разыскивают люди разъярённого Торквата, одного из влиятельнейших римских граждан.

И, принимая близко к себе всё рассказанное Кезоном, Публий сейчас посматривал по сторонам, в ожидании там в любой момент появление даже не наёмных убийц, посланных Торкватом по его душу, а самого Торквата. Кто будто в сердце ему что-то ёкнуло, и он почувствовал, что оскорбитель его достоинства, сейчас находится здесь, вот он и решил собственноручно с ним расправиться, правда при этом не забыв прихватить с собой свою охрану.

И как бы Публий не укрывался, он будет опознан, как Грехорий Аскулла, заговорщик, замысливший невероятное по своей дерзости бесчестие, выдать себя за одного из самых уважаемых и выдающихся римских граждан, представителя славного рода Торкватов, Луция Торквата. А вот для чего он это всё задумал и даже сделал первый шаг в эту сторону, подло вырвав из рук Луция Торквата знак родового отличия, ожерелье, то этого никто пока что не может для себя представить в виду невероятности по дерзости этого преступления.

Но сейчас этот опаснейший из опаснейших преступников, Грехорий Аскулла, как уже догадываются самые прозорливые сограждане из сената, решивший опорочить не только славное имя Луция Торквата, – буду его именем прикрывать все свои самые подлые, презираемые и неблагочестивые поступки, напиваться до скотского состояния, спя в канавах, блудить с замужними матронами (это не зазорно и отвечает быту римского гражданина при средствах) и делать огромные, без отдачи долги (а вот это последнее осуждаемо), – а чуть ли не безупречное имя каждого римского гражданина, кто теперь не может себя чувствовать защищённым, после появления на улицах Города вот таких самозванцев, как Грехорий Аскулла, легко растворяющихся и рядящихся очень похоже под самых славных римских граждан, – его и в самом деле в профиль не отличишь от Луция Торквата, когда он надувает от важности щёки, – схвачен охраной Торквата, в основном состоящей из людей диких и жестоких, всё больше из бывших гладиаторов, и приведён к ответу на городской площади, где проводятся судебные разбирательства с людьми, преступившими закон и законное право римских граждан быть только самим собой.

И теперь, когда Грехорий Аскулла изловлен и приведён к ответу перед римским народом, будучи поставлен на колени, а его голова подтянута вверх с помощью петли на шее, подвешенной на одном из столбов, римские граждане и в частности Луций Торкват, могут быть за себя спокойны – Грехорий Аскулла не сможет их за себя выдать.

Ну а так как вина Грехория Аскуллы для всех очевидна, и единственное затруднение у судей вызывает один только вопрос, – не прописано такое невероятное дело в своде наших законов, и как спрашивается, будем его судить? – то слово берёт потерпевшая сторона, Луций Торкват.

– Видеть этого лицемера сил моих нет! – с сердечным надрывом делает заявление Луций Торкват, хватаясь за своё изболевшееся сердце. И собравшийся на площади народ, а также судьи, переполняются сердечной болю за Луция Торквата, не дай небеса перенести тебе такой ужас, который перенёс Луций Торкват по вине Грехория Аскуллы, похитившего не просто его душевное спокойствие, а он украл у него его лицо, безупречного гражданина, с которым Грехорий Аскулла, пока он не был пойман, мог делать что угодно и больше всего, конечно, богонеугодных дел.

И пока этот лицемер Грехорий Аскулла примеривал под себя лицо и образ Луция Торквата, последний не находил себе места, потеряв себя для общества своей семьи и что главное, для своих сограждан, перед кем он не мог появиться тогда, когда где-то рядом ходит выдающий за него, Луция Торквата, Грехорий Аскулла.

И Луций Торкват не без оснований опасался встретиться с выдающим себя за него Грехорием Аскуллой в гуще римских сограждан, и не где-нибудь, а обязательно на форуме, где на обсуждение будет вынесен какой-нибудь очень важный и актуальный на данный момент вопрос того же гражданства: «Кто есть римский гражданин, и кто имеет право им называться?».

Где в один, самый неожиданный и неподходящий для себя момент, когда Луций Торкват, стоя на площадке для выступлений на форуме, будет красноречиво аргументировать свою жёсткую позицию на закон о гражданстве, как раз и появится этот Грехорий Аскулла, внеся смятения в лица участников этого заседания. – Ага, не ждали?!

– Римским гражданином не может быть ка бы кто! – Резко заявляет Луций Торкват, грозя кулаком всем ка бы кто, кто вознамерился стать римским гражданином быть может путём подкупа должностных лиц, среди которых не был замечен Луций Торкват, как и всякий римский гражданин терпеть не могущий, когда его стороной обходят по любому делу и вопросу и особенно такому, несущему материальное вспоможение, вот он так и принципиален в этом вопросе.

– Это вопрос божественного предопределения и в чём-то может быть призвания. И оттого римского гражданина ни с кем не перепутаешь и узнаешь его в любом виде, даже если судьба так распорядилась и он попал в плен своих иллюзий, же…(всего вероятней, Торкват хотел сказать женился), – но на этом месте его челюсть отпала и он не смог договорить то, что хотел сказать, а всё потому, что в центр форума вдруг вышел он не он, нет, точно он, Грехорий Аскулла, выдающий себя за Луция Торквата очень на него похоже. И находящийся в руках мнимого и рядящегося в одежды Луция Торквата самозванца Грехория Аскуллы знак их родового отличия, ожерелье, увеличивает кратно шансы Грехория Аскуллы быть признанным гражданином Луцием Торкватом, кто только на словах может так себя аргументировать.

И теперь понятен весь тот ужас Луция Торквата, для кого не является большим секретом сребролюбие своих сограждан, кто за хороший предварительный посыл им, может запросто его, истинного римского гражданина, Луция Торквата, перепутать с этим самозванцем Грехорием Аскуллой.

А так как Луций Торкват к тому же состоял в должности децемвира, кто принимал прямое отношение к составлениям законов, – а он отстаивал жёсткую позицию на присуждение римского гражданства: только от римских граждан и всё, – то он начал постепенно понимать всю не простоту этого дела с Грехорием Аскуллой, только с первого взгляда выглядящего как оскорбление величия римского народа.

– Так вот оно что! – осенило догадкой и так посиневшего от скорбных мыслей Луция Торквата, ещё пребывающего не в себе и в опасности не быть признанным Луцием Торкватом.

И на этот счёт у него есть большие подозрения в сторону своей супруги, матроны Клитии, известной не только своим именем, но и неимоверной страстью к роскошной жизни, которую он, Луций Торкват, жаднейший из мужей с её слов, не даёт ей в полной мере ощутить и во всём её зажимает. Где Клития по наущению своей матери, Кассандры, той ещё ведьмы, вполне может впасть в вероломность по отношению к нему, выбрав для себя более удобного что ли мужа, каким ей покажется и убедит её словом и делом за спиной Торквата Грехорий Аскулла, большой любитель вероломного, с выдумкой подхода к замужним матронам.

Где они, увидев друг в друге общие души и найдя друг в друге нечто их объединяющее, любовь к авантюрам ради жизни потом в роскоши, сговорились на такую ловкость с подменой личности Луция Торквата. Где Клития, что за вероломная и только себя любящая матрона, ничего не утаивая, в том числе и частные, постельные сцены из жизни своего супруга, снабдила Грехория Аскуллу всеми необходимыми знаниями о быте Луция.

– Неповоротлив Луций, как в ногах, так и в постели. – С заговорщицким видом, но при этом с насмешкой на устах в самые пикантные и сложные для Луция Торквата моменты его личной жизни со своей привязанностью к постоянству, начала всё о нём рассказывать им ещё любимая супруга Клития, оказавшаяся вон какой стервой. А Грехорий Аскулла хоть и человек последнего качества и достоинства, всё же он не может так беспечно надсмехаться над римским гражданином, даже находясь у него за спиной в постели с его матроной. И Грехорий Аскулла, в ком ещё не изжила себя мужская солидарность, делает замечание слишком уж много себе позволяющей Клитии.

– Вы, моя дорогая Клития, заставляете меня нервничать этими рассказами со столь большими подробностями из вашей личной жизни с этим ненавистным мною всей душой Луцием Торкватом. С кем вы, я начинаю с ваших слов уже подозревать, не только делили постель ради сна. – С ревнивой суровостью в голосе делает замечание Клитии Грехорий Аскулла, готовый немедленно покинуть эту постель, так объединяющую и одновременно разъединяющую его со своей дорогой матроной Клитией.

Ну а Клития со своей стороны спешит заверить своего дорогого Грехория в том, что она один лишь только раз делила постель, и то по необходимости закрепить своё супружество с этим и для неё так же ненавистным человеком, Луцием Торкватом. – А так-то его ноги здесь, как видишь, не бывает. – Очень убедительна сейчас Клития, так склоняющая Грехория Аскуллу верить себе с помощью вот такой очевидной логики. При представлении чего, у Луция Торквата прямо нет слов от возмущения на такое вероломство действий Клитии, и он себе кулаки кусает, – О, Клития, невозможное создание! – кто так неслыханно и искусно завирается, и при этом ей верят. Тогда как всё это не так, и он делил с Клитией постель не раз, и на это со всей основательностью доказывает наличие у них шестерых детей. – Правда, отчего-то все говорят, что они все в мать, а от меня в них только косой взгляд. – В сомнении задумался Луций Торкват, чувствуя, что не в ту сторону углубился в свои мыслях.

Но он уже остановиться никак не может и продолжает себя мучить новыми для себя открытиями и подробностями коварной сущности Клитии, сумевшей без лишних сейчас и болезненных подробностей для его мужского эго, убедить Грехория Аскуллу быть во всём ей послушным для начала, а затем приступить к давно вынашиваемому ею плану – вычеркнуть навсегда из её жизни Луция Торквата.

А так как простое убийство для этого не подойдёт, – Клитию до такого бешенства довёл Луций Торкват, что она посчитала, что он в таком случае легко отделается, – то она, со свойственным ей остроумием и женским коварством порешила поставить Луция Торквата перед вот таким невероятным фактом выхода из себя. На что у Грехория Аскуллы имеются вполне резонные сомнения.

– Я не шибко на него похож. Боюсь не признают меня за него. – С нервным тиком делает такое заявление Грехорий Аскуллла, провоцирующее Клитию на непонимание того, что она делает в одной постели с ещё одним трусом. Правда, она предусмотрительно не сказала Грехорию Аскулле о том, что он неединственный кандидат на роль её мужа, к кому с её стороны поступило это предложение, но, тем не менее, она надула губки, принуждая Грехория Аскуллу к смелости и всего-то чуть-чуть к геройству. А чтобы Грехорий Аскулла не слишком боялся и сомневался в верности её плана, Клития ему объясняет на чём крепится её уверенность в том, что именно он будет принят за Луция Торквата, а не сам Луций.

– Я тебя за него признаю, когда дело дойдёт до того, кого за кого признать. – С такой непоколебимой уверенностью и жёсткостью делает это заявление Клития, что Грехорий Аскулла и Луций Торкват, кто всё это себе сейчас надумал, не смеют сомневаться в том, что будет по-другому. А вот сомневаться в другом, то это можно. Что и делает Грехорий Аскулла.

– А этого будет достаточно, чтобы меня принять за Луция Торквата? – со своей заинтересованностью спрашивает Грехорий Аскулла.

– В нашем случае да. – Говорит Клития, добавляя. – Но если по каким-то причинам возникнет не полная ясность по этому вопросу, – судья будет не здешний и ещё не знаковый с жадной прижимистостью Луция Торквата, доводящей до безумства (Клития на этом месте закатила в безумном припадке свои глаза, что указывало на то, как всё её достало и как она искренна в этом деле), и он захочет ещё кого-нибудь выслушать в качестве свидетелей, – то можешь особо не беспокоиться, у него нет друзей, чтобы признать в нём него.

А вот это заявление Клитии заставило призадуматься Луция Торквата, принявшегося перебирать в своём уме людей ему знакомых, кто бы мог назваться ему другом и тем самым за него поручиться.

– Да, это Луций Торкват, мой друг! – Выйдет на форум претор Лидидий Авитус, друг Луция Торквата, как он решил за него так думать. И суд склонен будет думать и решать, что он, Луций Торкват, и есть этот всеми уважаемый гражданин римского общества. А вот попытавшийся весь римский народ ввести в заблуждение на его счёт, самозванец Грехорий Аскулла, выдававший себя за него же, тут же будет схвачен за такое неслыханное прежде самоуправство и самонадеянность в деле вот такого бесстыдства и таких вероломных расчётов на доверие римских граждан – верят они всему тому, что им клятвенно скажут.

И как всеми, не зря присутствующими на форуме гражданами понимается, то такие дрязги с подменой личности Луция Торквата, возникли не на пустом месте, а тут имеют место глубинные причины, проистекающие из семейного конфликта. – Слишком слабохарактерен Луций Торкват в деле главенства в своей семье, где он не может настоять на своём, вот его супруга Клития и начала считать, что Луций Торкват, отец семейства и её можно сказать, повелитель, ей не указ. А такая самостоятельность мысли и приводит к своеволию поведения супружниц, а затем и к вот таким юридическим казусам, с опровержением всех основ и устоявшихся устоев семейной жизни римского гражданина.

Так что тут выводы сами напрашиваются и Луция Торквата уже никто не спрашивает, а Клития вслед за её сообщником, Грехорием Аскуллой, призывается за волосы к ответу, ставясь на колени рядом с этим самозванцем.

Но если Грехорий Аскулла проявляет дисциплинированность и крепость духа – из его окровавленных, беззубых отныне уст и слова не вырвется, то Клития ведёт себя прямо недостойно замужней матроны и вызывающе порицание со стороны присутственных лиц среди судебной комиссии, для которых такие истерические откровения Клитии становятся большими откровениями и предметом дискуссии и открытия новых дел насчёт коррупционной деятельности Луция Торквата, кто со слов Клитии, как оказывается, не честный гражданин, а полностью ему противоположная личность, погрязшая в мздоимстве и обогащении себя за счёт умения обходить законы.

А это вызывает особый интерес у судейской коллегии, кто наиболее заинтересован в раскрытии вот такого рода дел. И оттого рассмотрение этого дела решается ими перенести на следующий день за закрытыми дверями в виду открывшихся новых фактов, составляющих государственную тайну. А сегодня им нужно собрать улики и побольше материала для этого, как оказывается, и никто до этого момента не предполагал, настолько сложного дела.

– А пока заключите под стражу этих людей, порицаемых в самом лучшем для них случае, а так-то их ждёт куда как более страшное наказание. – Отдаёт команду страже судья. А вот Луций Торкват не совсем понимает, как так можно поступать с его Клитией, бросая её в подземелье с этим, никому незнакомым самозванцем Грехорием Аскуллой. С кем она может запросто сговориться насчёт дальнейшей позиции по своей защите, а не как считает судья, она там ему все его бесстыжие глаза выцарапает за его неубедительность в отстаивании себя за Луция Торквата. – Повёл себя и прямо как Луций Торкват. – Ещё и добавит вот такое недовольная своим новым положением Клития.

Но к прискорбию души Луция Торквата, никто на форуме не вышел, чтобы заверить его в своей дружбе, и он остался один на один против самозванца Грехория Аскуллы и предубеждения на свой счёт со стороны судебной комиссии, увидевшей в этом деле интересный прецедент. И судьи решили, что будет для будущего законотворчества полезно, а для них не скучно и местами забавно, прогнать его, Луция Торквата, по всем инстанциям этого, столь необычного дела, уже получившее в их умах название: «Луций Торкват против Луция Торквата».

О чём и сообщает во всеуслышание судья Кальд Осиний, человек здесь и на судейской должности новый, вот он и теряется и боится сразу принимать чью-то сторону, видя как непримиримо настроены друг к другу стороны, и ему что-то не видно, чтобы Луция Торквата первого (из-за большой вероятности и возможности впасть в ошибку заблуждения, и перепутать настоящего гражданина Луция Торквата с самозванцем, Кальд Осиний решил пронумеровать стороны спора), того, кто выступал с речью на форуме, то есть самого него (вот как в своём нервном состоянии и волнении Луций Торкват углубился во все эти свои мысленные размышления, где даже себя начал бояться спутать с самозванцем, Грехорием Аскуллой), поддержал хоть кто-нибудь. Тогда как у Луция Торквата второго нашлась защита в лице семьи, а в частности его супруги Клитии.

И хотя и у Кальда Осиния есть обоснованные предубеждения насчёт такой защиты Луция Торквата второго со стороны матроны Клитии, – он и сам не раз становился жертвой злонамеренности своей супруги, обладающей невероятным даром убеждения и хитроумия, ставящей его раз за разом в тупик и неловкое положение перед своими гостями, застанными им в неоднозначно понимаемом и классифицируемом положении в месте с его супругой в термах, – он вынужден принять в расчёт то, что кроме матроны Клитии нет более никаких свидетелей по выявлению настоящего Луция Торквата.

– Значит так. – Поднявшись на ноги, объявляет начало ведения судебного дела судья Кальд Осиний. – Первая стадия судебного дела, номинация, как я понимаю рассмотрена. – Здесь Кальд Осиний бросает принципиально важный для него взгляд в сторону собравшегося народа, и тот его поддержал, выкрикнув: «Кальд Осиний, да будет судьёй!». Кальд Осиний, зафиксировав на своём лице удовлетворение оказанным себе доверием народа, следуя судебной формуле ведения судебного процесса, переходит ко второму этапу, интенции, которая выражает притязание истца.

А так как рассматриваемое дело не из простых, и здесь так сразу и не разберёшь, кто истец, а кто ответчик, – вроде как Луций Торкват второй должен быть истцом, если он заявился сюда с претензией и утверждением того, что он настоящий Луций Торкват, – то Кальд Осиний вынужден брать на себя большую ответственность по ведению этого сложнейшего дела.

– Если окажется, что Луций Торкват не Луций Торкват, а другое лицо, то… – на этом месте Кальд Осиний сбивается, вдруг поняв, что в его судебной практике не было таких рассмотрений дел и он не может знать и сообразить, чем и как руководствоваться в этом деле. И получается, что и до наказания, как судебного решения, он пока что не может дойти. Но он что-то ведь должен предложить, и Кальд Осиний плавно переходит к третьему судебному этапу, конденции, осуждению, которое должен высказать претор, осуждая или оправдывая ответчика.

– Лентул Агриппа, – обращается к присутствующему здесь претору Кальд Осиний, – ваше слово. – Очень умело выдвигает вперёд, к ответу претора Лентула Агриппу Кальд Осиний. Ну а тому ничего другого не остаётся, как взять на себя ведение этого судебного процесса «Луций Торкват против Луция Торквата», где исход дела ещё далеко не предопределён, и никто не знает, как там всё в итоге повернётся.

А Лентул Агриппа как раз из таких людей, кто не зарекается на будущее и оттого он не позволяет себе вольности и отступления от формуляров по ведению дела.

– Судья, – поднявшись на ноги и выйдя в центр форума, Лентул Агриппа, претор, делает своё заявление, – присуди Луция Торквата к ответу, если он не он, то нечего с ним церемониться, взяв с него заодно десять тысяч сестерций за ведение этого сложного дела. Если же Луций Торкват окажется самим собой, то оправдай.

И только Лентул Агриппа произнёс эту производную, Луций Торкват с места сорвался в негодовании на такие завышенные судебные издержки и на такой, чуть ли не произвол судебной комиссии. – Это что выходит, – взбеленившись в лице и во всём себе, начинает кипеть негодованием Луций Торкват, – что при любом исходе дела, я буду должен уплатить судебные издержки?! – Требовательно так, подступившись в упор к Лентулу Агриппе, спрашивает с него Луций Торкват.

А Лентул Агриппа не в пример Кальду Осинию хладнокровен и повидал немало судебных эксцессов, и его не проймёшь вот таким, с опасностью для своей жизни подходом людей, недовольных судебным решением. И он и глазом не моргнув, посмотрел с недоумением в лице на Луция Торквата и огорошил его своим охренеть что за заявлением:

– Если вы отступитесь и не захотите быть признанным Луцием Торкватом, то не вам и оплачивать судебные издержки. Пусть Луций Торкват их оплачивает, а вам до этого какое дело.

И как оказывается вон как всё просто. И не только просто, а Луций Торкват, кто, конечно, впал в растерянность и расстройство собственной личности, где одна часть его требовала не отступать и оставаться самим собой, Луцием Торкватом, тогда как вторая сторона его личности заявляла, что он как раз и останется самим собой, ничего с него не стрясёшь никогда Луцием Торкватом, и значит, можно в этом деле и поступиться своей славой Луция Торквата и походить тем же Грехорием Аскуллой, но он в тоже время понял всю глубину мудрости этого преторского решения. Оно раскрывает в тебе все истинные качества, свойственные тому же Луцию Торквату и никому другому, и тем самым раскрыв его истинное лицо для всех, позволяет вынести правильное судебное решение в определении того, кто настоящий Луций Торкват. Если, конечно, сам Луций Торкват не заупрямится и в свойственной только ему прижимистой манере не пожелает оставаться глухим к голосу своего разума, говорящему, что десять тысяч сестерций не такая уж большая плата за своё доброе имя.

На что у упрямого до последней степени жмота Луция Торквата есть вполне резонное возражение. – Тогда я не буду истинным Луцием Торкватом, первым сутягой и скупцом этого Города. – А зная то, насколько жители этого Города, в фундамент которого заложено столько истин, подвержены дисциплинированности в отстаивании истины, то не трудно догадаться о том, как себя поведёт Луций Торкват – он до последнего будет упираться в этом деле по своему облапошиванию, как его он назовёт.

А так как это всё очень похоже на Луция Торквата, то Луций Торкват первый в транскрипции Кальда Осиния, в самом начале перетянет в свою сторону инициативу по признанию себя им самым, Луцием Торкватом. На чём он не останавливается и выступает с требовательным вопросом к самозванцу Грехорию Аскулле: «Чем ты обоснуешь самого себя?», не отдавая так просто инициативу в руки противной не только буквально стороне, а ему невыносимо противно смотреть на этого самозванца Грехория Аскуллу, кто только отдалённо на него похож, как ему видится, – нет в нём той государственной самостоятельности мышления во взгляде, как у меня, а всё остальное, похожая одежда, причёска и внешний вид, не имеют ни малейшего значения, – а особенно ему невыносимо тяжко смотреть на вероломную Клитию. Кто и так всю их совместную жизнь им пользовалась и не раз была ловлена на своём обмане. Но ей, ненасытной на удовлетворение своей жажды жизни в удовольствиях, без осознания своего положения рядом с государственным мужем, которое она должна подчёркивать своим безупречным поведением и такими же взглядами на весь творящийся вокруг разврат, всего этого оказалось недостаточно и мало, и она вон на какой подлог решилась, подменить его буквально на этого проходимца.

– Да. А кто же есть на самом деле этот Грехорий Аскулла? – наконец-то, до ума-разума Луция Торквата дошла эта мысль со своим вопросом, ответив на который, Луций Торкват может решить для себя всё это, возмутительное во многом, столь невероятное затруднение. И как уверенно думается Луцию Торквату, то Грехорий Аскулла точно не римский гражданин, кто никогда, даже в самом тяжком для себя сне, не подумает представить такое кощунство – поставить под сомнение лицо и личность своего согражданина. Вот чего другого злодейского надумать, то это сколько угодно.

И как более чем вероятно есть и посчитал Луций Торкват, то Грехорий Аскулла есть самый что ни на есть вероломный пун. Кто является первым врагом римского гражданина и его государства, сумевшего неимоверными усилиями своих граждан повергнуть Карфаген, столицу пунов, цитадель всего ненавистного Риму, вначале в шок и трепет, а затем камня на камне от него не оставив, не оставить о нём в памяти и следа. Но как видно, и появление здесь под маской Грехория Асхиллы, пуна Ганнибала (а все пуны стремятся стать и зовутся Ганнибалами), тому свидетельство, вопрос решения уничтожения всякого напоминания о Карфагене, дело ни одного времени. А тут требуется участие всех римских граждан, кто должен держать ухо востро и быть подозрительным и непримиримым к чужестранцам, как Луций Торкват, на кого и ополчились скрытые враги римского государства и как он уже догадливо понял, применили против него вот такую злонамеренную провокацию.

– Клин клином вышибают. – С вот такой позиции посмотрели на всё это дело с непримиримой позицией Луция Торквата на гражданство его гражданские враги из оппозиции, задумывая всю эту провокацию с Грехорием Аскуллой. Где посредством него они продемонстрируют шаткость позиции Луция Торквата в самом начальном случае, а так-то они перед собой поставили задачу снести со всех должностей Луция Торквата и его последователей, чтобы на их место расставить своих людей, и начать вести беззаконие и произвол, раздавая направо и налево римское гражданство. И первый кто получит для себя гражданство по этому новому закону, то это Грехорий Аскулла, под личиной которого скрывается пун Ганнибал.

И как ещё думается Луцию Торквату, то Грехорий Аскулла, скорей всего, в свою бытность был большим и влиятельным Карфагенским вельможей, кто всё потерял на обломках своего государства, и теперь он, лишившись всего, стал самым ненавистным и опасным врагом Рима. А так как в открытом противостоянии у него и врагов Рима нет ни единого шанса справиться с Римом, то все эти последователи Ганнибала теперь пытаются расшатать устойчивость государства и расколоть Рим изнутри. И главным направлением своей деятельности они выбрали основу основ государства – семью.

Где Грехорий Аскулла – Ганнибал, нащупав с помощью велеречивых и льстивых речей в Клитии слабое звено в семье влиятельного гражданина Луция Торквата, всего себя без остатка отдающего государственным делам и ему бывает что некогда, не то что бы присмотреть за своей супругой, Клитией, а ему в её сторону смотреть противно от усталости и забот о нравственном здоровье нации, которую подрывают как раз вот такие, бросаемые исподлобья в твою сторону взгляды скромности Клитии, призывающие к совместному возлежанию в постели («Тьфу, аж противно становится, как об этом подумаю», – вот так нетерпелив к таким взглядам Луций Торкват) и начал разрушать семью, всё больше раздражая Клитию в недовольство своего подчинённого положения в семье.

– Вы, прекрасная и такая передовая в своём представительном виде Клития, не заслужили для себя такого, скажу прямо, варварского отношения со стороны своего деспотичного супруга, Луция Торквата. Может и уважаемого многими гражданина, кто его знает лишь в публичной сфере, а вот узнай все эти люди кем на самом деле является только с виду благообразный и морально устойчивый гражданин Луций Торкват, кто себе позволяет в частной и за стенами своего дома такие небезупречные отношения с людьми ему подчинёнными по праву своего бессилия перед его диктаторскими замашками, – я мол, здесь диктатор и мне сам Цезарь не указ, – то прежние взгляды на него его сограждан, хотя бы из-за таких его словесных злоупотреблений, были бы точно пересмотрены. – Вот так смущал разум Клитии этот полный ядовитых и пагубных наполнений и речей Грехорий Аскулла, чьи речи запали в душу и нашли отклик в сердце Клитии. Кто, надо быть до конца откровенным и честным, всегда посматривала в сторону от Луция Торквата, человека не столь уж благообразных внешних данных, чтобы на них можно было засматриваться.