Автомобиль осторожно одолевал узкую дорогу, по одну сторону которой простиралось поле, отчего при свете дня эта местность выглядела вполне сельской, хотя по ночам это было не столь очевидно.
– Здесь? – спросил водитель, вглядываясь в темноту.
– Чуть подальше, если не возражаешь, – отозвался его приятель. – Увидишь в стене черный проем – это и будут ворота.
Машина поползла дальше.
– Не замерз? – осведомился человек за рулем. – В октябре ночи холодные. В театре-то было душно.
– А что, похоже, что я замерз? – спросил его спутник, в чьем голосе снова прорезалась легкая дрожь. – Вряд ли бы я успел замерзнуть, ехать-то недалеко. На, сам пощупай, – добавил он, протягивая ладонь.
Водитель на миг прислонился к ней щекой, и машина вильнула, налетев на бордюрный камень.
– Вроде бы теплая, – ответил он, – даже горячая. Оп! Оп! Хорошая лошадка. Это здесь? – добавил он, разворачивая машину.
– Да, но, наверное, не стоит туда заезжать, Хьюберт. Дорога жутко извилистая, и запросто можно налететь на ветку. Я все время боюсь, что они станут падать, и подвязал многие проволокой. От этих вязов всего можно ждать!
– Проворный ты черт, а? – пробормотал Хьюберт, выбравшись из машины и выпрямившись в полный рост.
В блеклом лунном свете он смотрелся гигантом. Возясь с дверцей со своей стороны, Эрнест подумал, как это удивительно, что Хьюберт вообще помещается за рулем, – ему же наверняка неудобно.
– Замо́к жестковат, но ты крутишь не в ту сторону. – Хьюберт подошел к машине со стороны Эрнеста. – Давай-ка полегче. Вот так. – Он открыл дверцу и придержал ее.
Эрнест вывалился из машины, едва не грохнувшись на асфальт, и на миг словно пропал, затерявшись между внушительным силуэтом своего приятеля и его автомобиля.
– Держись, держись, – подбодрил его Хьюберт. – На дороге нужна устойчивость.
Он поставил Эрнеста на ноги, и они молча воззрились на черный квадрат, ограниченный столбами ворот. Сквозь кряжистые деревья с раскидистой кроной просматривались смутные очертания дома, повторявшего прямоугольный контур ворот. Дом походил на большую черную шляпную коробку, увенчанную с одного угла коробкой поменьше, которая была башней. Свет горел только в башне, а в остальном доме было темно. Окна зияли провалами густой темноты, точно пустые глазницы на черном черепе.
– Ты говорил, что живешь в доме один, – заметил Хьюберт, нарушив молчание.
– Да, – ответил его приятель, – в каком-то смысле так и есть. – Он остался стоять на месте, глядя на дом из-за машины.
– В каком еще смысле? – не понял Хьюберт. – Ты хитрый черт, Эрнест. Либо ты живешь один, либо не один. Третьего не дано. Или здесь пахнет амурами? Хотя бы в той комнате, где горит свет…
– Ну нет, – возразил Эрнест, переминаясь с ноги на ногу. – Это горит газ в каморке. Не знаю, почему он горит. Он не должен гореть. Его задувает малейший сквозняк. Иногда я по ночам поднимаюсь и иду проверять. Однажды ходил целых четыре раза, потому что с этим газом никогда не поймешь, закрыт он как следует или нет. Если ты закрываешь его большим пальцем, можешь сам не заметить, как откроешь мизинцем – да запросто.
– Что ж, небольшая утечка газа тебе явно не повредит, – заметил Хьюберт, подходя к капоту машины и глядя на нее так, словно собирался заставить ее сделать что-то такое, чего ей не хочется делать. – Будешь лучше спать. Как твоя бессонница?
– Ну так себе.
– Не хочешь, чтобы кто-то держал тебя за руку?
– Дорогой мой Хьюберт, разумеется нет. – Эрнест лихо пнул камешек, с грохотом отскочивший от металлической поверхности.
Когда звук от удара затих, с ним как будто затихли и все остальные звуки.
– Расскажи мне об этой сумрачной спутнице, Эрнест, – сказал Хьюберт, саданув по колесу с такой силой, что Эрнест не удивился бы, если бы машина вскрикнула.
– О какой спутнице? – отозвался он в недоумении. – Я… У меня нет никакой спутницы.
– Тогда что ты имел в виду, когда сказал, что ты один в доме «в каком-то смысле»? – спросил Хьюберт. – В каком это смысле? Сам подумай, мой мальчик.
Он достал кривой стартер, вставил его куда надо, и размашисто крутанул. Машина содрогнулась по всей длине и со вздохом осела.
– Я всего лишь хотел… – начал Эрнест.
– Учитель, послушайте, я всего лишь хотел, – ехидно передразнил его Хьюберт.
– Я всего лишь хотел сказать, – договорил Эрнест, – что завтра, в половине седьмого, придет уборщица.
– А сейчас сколько времени?
– Без четверти двенадцать.
При этих словах Эрнеста башенные часы вдалеке пробили три четверти – причудливый, как бы недовольный перезвон с вопросительной нотой в конце.
– Откуда ты, черт возьми, это знал? – удивился Хьюберт.
Его интонация намекала на то, что в таком знании было нечто недоброе.
– В ночные часы, – ответил Эрнест, и в его голосе впервые за вечер прозвучала уверенность, – я очень восприимчив к ходу времени.
– Ты должен подать пример нашим часам в столовой, – заметил Хьюберт. – Они не ходят уже больше года. Но где твои слуги, Эрнест? Где прелестная горничная? Скажи мне, что она в доме, и я напрошусь ночевать.
– Ее там нет, – сказал Эрнест. – Они в отъезде, все трое. Я вернулся домой раньше, чем думал. А ты действительно хочешь остаться тут на ночь, Хьюберт? Путь тебя ждет неблизкий – восемнадцать миль, если не ошибаюсь?
– Боюсь, ничего не получится, старина. Завтра с утра у меня куча дел.
– Какая жалость, – вздохнул Эрнест. – Если бы я попросил тебя раньше, ты бы, может быть, и остался.
В его голосе слышалось уныние, и Хьюберт, уже почти севший в машину, обернулся, придерживая приоткрытую дверцу.
– Послушай, Эрнест, я останусь, если это хоть как-то тебя утешит.
Эрнест, казалось, что-то серьезно обдумывал.
– Ты действительно сможешь остаться?
– Скажи только слово.
Эрнест снова замялся.
– Кажется, постель для гостей не готова.
– Постели мне рогожу в той комнате с газовым светом.
Эрнест отвернулся, чтобы его друг не увидел борьбу чувств на его лице.
– Тысячу раз спасибо, Хьюберт. Но тебе нет нужды оставаться. Честное слово. Хотя это очень великодушно с твоей стороны, – он говорил, словно успокаивая встревоженного ребенка. – Я не хочу отнимать твое время.
– Что ж, – сказал Хьюберт, ставя ногу на автостартер, – пусть это будет на твоей совести. На твоей могиле напишут: «Здесь покоится тот, кто указал другу на дверь среди ночи».
– Да нет же! – по-детски воскликнул Эрнест.
– Не напишут? Черт бы побрал этот автостартер.
– Никак не срабатывает? – спросил Эрнест с надеждой.
– Дай мне секунду, и я задам ему жару, – заявил Хьюберт.
Он вышел из машины и принялся яростно крутить ручку стартера. Однако машина упорно отказывалась заводиться.
– Кажется, она не хочет ехать, – сказал Эрнест. – Наверное, тебе лучше остаться здесь.
– Как, сейчас?! – воскликнул Хьюберт.
Казалось, он собрался преподать машине урок, и неважно во что это встанет ему самому. Двигатель, словно поняв, кто тут главный, исправно затарахтел.
– Доброй ночи, Эрнест. Приятных снов!
– Доброй ночи, Хьюберт, и спасибо тебе большое. И да… Хьюберт!
Тот сбавил обороты мотора, когда услышал вскрик Эрнеста и его быстрые шаги вслед за машиной.
– Я только хотел спросить твой телефонный номер.
– Хотел бы я сам его знать! Какая-то цифра, два нуля, два нуля, бесконечность. Мне обещают установить телефон со дня на день. Уже шесть недель обещают.
– Как думаешь, его не могли установить уже сегодня, пока тебя не было дома?
– Нет, старина, вероятнее всего, его установят, когда я буду на месте. Доброй ночи. И смотри там, не взорви дом.
Через несколько секунд звук мотора растворился вдали. Бог отбыл в своем экипаже.
«Не закрыть ли ворота? – подумал Эрнест. – Нет, вдруг кому-то понадобится моя помощь. Люди редко стучатся в чужие дома посреди ночи, но мало ли что, всегда случаются какие-то происшествия: бензин может закончиться, или старый друг внезапно нагрянет из-за границы. Совершенно без сил после поезда и парохода. „Лондон забит под завязку, мест нигде нет, и я приехал к тебе, Эрнест, сдаться на твою милость“. „И правильно сделал, Рэгги. Одну минутку, я все устрою“. Как легко было бы сказать то же самое Хьюберту! Но я правильно поступил, в самом деле, что позволил ему уехать: нельзя потакать своим слабостям, мне надо учиться жить одному, как умеют другие. Хорошо быть каким-нибудь бедняком, беспризорным мальчишкой, к примеру, только-только окончившим школу, нажившим немного деньжат и купившим этот дом. Он провел веселый вечер с другом, побывал в театре и довольно поздно вернулся домой, почти в полночь».
Едва Эрнест об этом подумал, как услышал первые ноты колокольного перезвона и ощутил нечто вроде сопричастности, словно сам отбивал полночь. Он всегда невольно угадывал время, был у него такой странный талант. Оглядевшись в легком недоумении, он понял, что сделал всего-то несколько шагов по саду, но дом стал ближе: Эрнест уже различал парадную дверь – точно посередине здания, в глубине неоготической стрельчатой арки. Сам он стоял на коротко стриженной лужайке, но знал, что справа, в высокой траве по другую сторону мощеной дорожки, имеется странное вытоптанное место. Оно всегда выглядело так, словно его придавили чем-то большим и тяжелым, можно сказать, утрамбовали. Формой оно напоминало огромного зайца, и вся трава в этом месте была смятой и пожухлой, будто из нее выжали все соки.
Однако новый домовладелец не обращает на это внимания. Нет, только не он. Его мысли заняты пьесой. Он лишь, бывает, подумает вскользь: «Полкин точно не обрадуется, когда дело дойдет до покоса этого места». И ему, конечно же, нравятся деревья. Он не замечает, что ветви черны и мертвы на концах, словно жизнь дерева отступает обратно в ствол, наподобие убывающего фонтана. Он никогда не приставлял лестницу к стволу и не рассматривал потеки влаги в местах, где расходятся ветви, – там древесина сочится светлой клейкой пеной, и если бы ему хватило хладнокровия, можно было бы засунуть туда руку по локоть: так сильно все прогнило.
«Что ж, Полкин, если это дерево настолько негодно, как ты говоришь, ради бога, спили его. Сам я не вижу в нем никакой опасности, но делай как знаешь. Позови пару ребят Кертиса, и свалите его прямо завтра». Так что же, новому владельцу усадьбы «Ковальня» не понравилось это дерево? О, нет. Дело не в этом. Он практичный человек, он поступает сообразно обстоятельствам. «Что ж, эта старая раскоряка будет нас согревать зимними вечерами, Полкин». «Да, сэр, и я надеюсь, у вас будет компания. Вам, наверное, тоскливо жить тут одному, если позволите заметить, сэр». «Компания, мой добрый Полкин? Хорошо, я подумаю! Для начала устрою пару танцевальных вечеринок».
Какой бодрящий, какой живительный взгляд на жизнь у этого Нового Владельца!
Приближаясь к дому, Эрнест как никогда возжаждал деловой хватки этого воображаемого молодца. Он всегда жил в тесных, неудобных комнатах, возможно, делил спальню – а то и кровать! – с тремя-четырьмя соседями. Что за отрада для него, после стольких лишений, приходить под вечер в собственный большой дом, где в его распоряжении три или даже четыре гостиных, каждую из которых он может занимать единолично! С каким наслаждением он будет просиживать долгими вечерами в столовой, без малейшей спешки, слушая тиканье часов. Как он будет смеяться, когда из-под обеденного стола или откуда-то из угла – поди разбери – вдруг раздастся этот странный громкий стук, как будто кто-то, лежа на спине, взбеленился и со всей силы лягнул доски пола! В таком старом доме половицы, понятное дело, сжимаются и расширяются, – они много чего повидали, им есть что сказать, и они хотят сбросить с души этот груз.
Эрнест остановился. Погруженный в размышления, он сам не заметил, как дошел до края лужайки. Теперь он стоял всего в нескольких ярдах от парадной двери. Дом растянулся в обе стороны, простирая свои крылья в ночь. Что ж, новый владелец тоже остановился бы на пороге, чтобы напоследок окинуть взглядом свое владение, так горячо им любимое, – символ его избавления от прежнего существования, сплошь состоявшего из беспрерывных изнурительных забот, всегда по чьей-либо указке, всегда в суетных мыслях о чем-то постороннем, так что у него никогда не было времени, чтобы остаться наедине с собой! Как он жаждал обрести самопознание, возможное лишь в уединении. И теперь, непосредственно перед тем, как отдаться этому экстазу чистейшего одиночества, он останавливается у входа в дом. Через миг он шагнет к двери, которую не утруждался запирать, повернет ручку и войдет.
В холле темно, но он находит стул и, встав на него, зажигает газ. После чего приступает к ночному обходу дома. С каким горделивым чувством, с каким упоением собственника он проверяет щеколды на окнах! Надежно ли заперты? Да, надежно. Продвигаясь мимо изысканной мебели к сияющим оконным створкам, он поздравляет себя с тем, что теперь у него из окон открываются виды – насколько блеклый лунный свет позволяет ими любоваться – деревьев, кустарников и теней. Никаких голосистых посыльных, никаких юнцов, горланящих песни на подходе к дому после пьяной ночи. Лишь темнота и тишина – что внутри, что снаружи. Какой бальзам на душу! Какое отчетливое ощущение надежности и покоя! И вот он спускается в подвал, где тикает газовый счетчик. Хлипкое подъемное окно едва ли выстоит против решительного злоумышленника, новый владелец лишь плотнее закрывает его и идет дальше – в винный погреб. Но нет, такой человек, о котором мы говорим, не будет запирать винный погреб: в такое окошко пролезут разве что кошки да ежи. Позже там обнаружат их трупики – бедняги издохли от голода. Но это случилось еще до того, как сюда въехал новый владелец. Теперь наверх, для совершения того же церемониала, быстро и по-деловому. Это лишь простая формальность, которая занимает не более четверти часа, – всего восемь спален. Да еще комнаты горничных, раз уж они в отъезде, – на них может уйти чуть больше времени. И в последнюю очередь – каморка с негодным газовым рожком. Его скоро починят, раз и навсегда положив конец ночным проверкам, подобным присмотру за лежачим больным. Затем новый владелец, приятно уставший и готовый ко сну, повернется к своему другу Хьюберту, которого пригласил к себе в гости, и пожелает ему доброй ночи.
Эта заманчивая сцена, обещавшая мирный сон, так захватила воображение Эрнеста, что он безотчетно протянул руку воображаемому другу. Но никто не пожал ее, и тогда он осознал, с упавшим сердцем, что новый владелец подвел его, оказался никудышным помощником. Нетвердым шагом он подошел к двери и повернул ручку. Безрезультатно. Он повернул ее в другую сторону. Дверь по-прежнему не открывалась. Внезапно он вспомнил, как однажды, вернувшись домой поздним вечером после того, как отвез письма на почту, обнаружил, что дверь конюшни, где он держал велосипед, заклинило. Он надавил на дверь крепче, и она чуть подалась, словно кто-то сильнее его удерживал ее с другой стороны – намереваясь впустить его, предварительно как следует измотав, чтобы потом вернее одолеть. Эрнест надавил со всей силы. И дверь вдруг открылась. Оказалось, это всего лишь теннисный мячик застрял между порогом и дверью, однако тот эпизод прочно засел в его памяти. Он ненадолго присел на каменную ступеньку, прежде чем возобновить усилия. Должно быть, он действовал второпях. Нужно потянуть дверь на себя или, наоборот, от себя. Он вспомнил свою неудачную попытку уговорить Хьюберта остаться, напирая на то, что машина не желает заводиться. Но и вторая попытка оказалась столь же тщетной. Дверь ни в какую не открывалась: должно быть, она была заперта изнутри.
Эрнест твердо, как непреложный факт, знал, что дверь он не запирал. Замок был старого типа, от него не приходилось ждать сюрпризов. Если уж он запирался, то запирался надежно – ключ поворачивался очень туго. Никогда еще этот замок не доставлял Эрнесту ни малейшего неудобства и не взимал ночных поборов в виде нервного расстройства. Ну, хорошо, дверь заперта. Но кто ее запер?
Предположим, подумал Эрнест, есть на свете такой человек, который терпеть не может свой дом, ненавидит его до умопомрачения, – какие светлые чувства испытал бы такой человек, вернувшись со скучного спектакля в полночный час и обнаружив, что его дом заперт? Предположим, этому человеку с самого детства было настолько не по себе в своем доме, что даже самые обыкновенные предметы – бельевой шкаф или корзина для бумаг – внушали ему всяческие тревоги. Не возрадуется ли он, будучи освобожденным волею судьбы от ужасной необходимости провести ночь в одиночестве в таком доме? Не возблагодарит ли мысленно этого взломщика или кого бы то ни было, кто, словно ниспосланный самим провидением, завладел его домом, – Нового Владельца? Тот человек, о котором шла речь, был жалким трусом: он с трудом находил в себе силы сидеть в комнате в одиночестве. Ночами он бродил по дому, разрываясь между двумя страхами – страхом лежать в постели и беспокоиться обо всех своих окнах и газовых рожках, оставшихся без присмотра, и страхом встать на ноги и воочию увидеть в темноте эти окна и рожки. Как повезло этому бедолаге разом избавиться – и без малейших усилий со своей стороны – от всех своих страхов и всех обязанностей. Какое бремя долой с души! Перед ним открыты все улицы, приятные шумные улицы, даже ночью заполненные полицейскими и праздными гуляками, в компании которых он сможет весело провести те немногие часы, остающиеся до рассвета.
Но оказалось, что Старый Гуляка, лишенный права владения, помог Эрнесту даже меньше, чем Новый Владелец. «Мне надо попасть в дом, – подумал Эрнест. – Это проще простого. Тут целых… одно, два… три окна. В каждое можно залезть, если постараться. Даже четыре окна, если считать каморку. Но сначала я позвоню в дверь». Он так и сделал. Раздался громкий трезвон, показавшийся таким близким, словно звонок доносился из холла, а не из кухни. Эрнест подождал, пока звук не затих – постепенно, словно идущая на убыль икота. «Дам ему еще минуту», – подумал Эрнест, вынимая часы. Минута прошла, но никто не показался.
Если полицейский, насколько знал Эрнест, дергал ручку двери и находил ее запертой, он обычно обследовал окна (если мы говорим об истинном служителе закона). «Эй, там, эй! Хозяин!» И горсть гравия летела в оконные рамы. Вскочив или сползши с кровати, сообразно своему темпераменту, всполошенный домовладелец подходил к окну. «В чем дело, констебль?» «Все в порядке, просто ваше окно не заперто. Сегодня ночью в округе промышляют дурные люди – цыгане. Вы бы спустились и заперли окно, если не хотите лишиться фамильного серебра». «Большое спасибо, констебль. Спокойной ночи». И домовладелец брел вниз в своей теплой пижаме и тапочках, пока полицейский размеренной поступью обходил сад. Никто не посмел бы ему перечить, будь он даже лихим лиходеем. А кому доводилось слышать о лиходее, служащем в полиции? Так размышлял Эрнест, проводя отдаленную разведку окна столовой. Он продирался сквозь кусты, распугивая кошек, его полицейский фонарь «бычий глаз» превращал темную ночь в светлый день, он мог бы пройти сквозь заросли на могильном холме, не изменившись в лице. И точно так же, спокойно и хладнокровно, он откроет окно столовой.