Нельзя сказать, что вдовство не шло ей. Она прекрасно смотрелась в облегающих фигуру черных платьях, кружевных черных шалях, а ее чуть рассеянный, с оттенком трагичности взгляд даже притягивал к себе вьющихся вокруг ее скромной личности и нескромного счета в банке мужчин. Изящная, с полной грудью, высокой шеей и тонкой талией, она представляла интерес для потенциальных мужей или просто любовников. Но Аллу Дворкину в ее молодом вдовстве сейчас устроило бы единственное – побыть немного одной, привыкнуть к мысли, что ее мужа, Натана Дворкина, нет, что он умер из-за огромного тромба, оторвавшегося от стенки сосуда и застрявшего где-то в области жаждущего крови сердца… Поэтому сразу после похорон Натана, всю ночь проговорив с родным братом покойного мужа Григорием и поручив ему вести все дела компании, которую прежде возглавлял Натан, и успокоившись, что все свои проблемы она чисто по-женски взвалила на покатые, но еще мощные плечи Гриши, Алла из Москвы вылетела в Кемер. Поселилась в небольшом отеле на берегу Средиземного моря и целых две недели плескалась в теплой голубой воде, валялась на оранжевых матрацах под яркими полотняными зонтами, пила красное вино и свежий апельсиновый сок, ела жареную рыбу и много спала, не подпуская к себе ни одного положившего на нее глаз классического, с тривиальным набором знаков внимания и желаний, туриста. Ей на самом деле хотелось покоя. Слишком уж неожиданно умер Натан, его смерть заставила ее оглянуться назад, чтобы понять, что брак с этим чудесным и добрым человеком оторвал ее от прежней жизни, как отрезал, вырвал ее с корнем из провинциальной саратовской скуки, от друзей, подруг, любовников, родственников… Пять лет райской жизни с мужчиной, заменившим, без преувеличения, целый мир, усыпив в ней природную осмотрительность, предприимчивость, деловитость, превратили ее в неисправимую лентяйку и успели привить цинизм. Она перестала бояться завтрашнего дня, поскольку знала, что Натан все оплатит, за все ответит, все устроит и все простит. И вдруг его не стало. Словно стена ее спальни, где она, голая, лежала все пять лет и предавалась мечтам и самым невообразимым фантазиям, вдруг исчезла и все увидели ее уязвимость, открытость, неподготовленность к самостоятельной жизни.
Кемер, с его расслабляющей, влажной, какой-то первобытной жарой, слепящим солнцем, буйно цветущими растениями, шатающимся по нарядным улицам туристическим людом, подействовал на нее успокаивающе, явился мощным контрастом московской похоронной кутерьме, черно– бордовым краскам последней строгой постели мертвого, с бледным лицом Натана. Она знала, что там, дома, в далекой и жестокой Москве, домработница Зоя со свойственным ей рвением здорового, не терпящего следов смерти человека приведет в порядок их большую квартиру, проветрит ее, сменит занавеси на окнах, отдаст в химчистку ковры и сложит аккуратно все вещи Натана в его кабинете. Поэтому, когда Алла вернется, в доме будет чисто и свежо, и лишь фотография ее покойного мужа на каминной полке станет напоминать ей о его смерти.
Нежась на солнышке и подставив его палящим лучам свои хрупкие, намазанные кремом от загара плечи, она спрашивала себя, как так могло случиться, что смерть горячо любимого супруга не вызвала в ней нервной реакции, что она не рыдала, не кричала по ночам от сознания невосполнимой утраты, не потеряла, словом, голову. И хотя окружение приписало это транквилизаторам, которые она якобы приняла перед самыми похоронами (хотя она с утра выпила лишь чашку кофе и съела бутерброд с сыром, который приготовила ей красная от слез Зоя), и природной выдержке, на самом деле она просто не осознала до конца, что произошло…
Время шло, но реакции так и не наступало. Не было ее и в душном Кемере, где она отдыхала с таким же упоительным чувством полного безделья, как и прежде.
В отеле ее уже знали – она приезжала сюда не раз – и улыбались ей шире, чем остальным, зная, что и горничным она оставит на постели щедрые чаевые, и в ювелирной лавке купит что подороже, и от безделья захочет покататься верхом и прогуляться на яхте. Но если раньше она позволяла себе флирт с каким-нибудь скучающим немцем или горячим турком, то в этот раз ей доставляло удовольствие, возвратясь после ужина в номер, растянуться на кровати перед телевизором и, потягивая ледяную воду, смотреть все подряд, размышляя о своей дальнейшей жизни.
Еще в Москве, собираясь в Кемер, она, разбирая документы, случайно наткнулась на одно письмо, которое ей хотелось бы забыть. Но в свое время выброшено оно не было, значит, судьбе так угодно, чтобы она снова увидела этот потрепанный конверт с красным крестом в углу. Почему красный крест? Не лучшее украшение для конверта, в котором могло быть вместо этого тяжелого письма какое-нибудь любовное послание, к примеру.
«Алла, у меня проблема, позвони мне, пожалуйста. Я тебе звонила, но, видимо, номер твоего телефона изменился. Это письмо будет идти в Москву из Саратова самое большее пять дней, это время я еще как-то продержусь, мне Ирина поможет, но что будет дальше – страшно даже подумать… Скажу сразу: я не виновата… Понимаю, что ты давно уже живешь своей жизнью, что ты, может быть, стараешься забыть нас, но все равно, если вдруг это письмо всколыхнет какие-то не самые плохие твои воспоминания, позвони мне, я буду ждать… Все-таки мы подруги: ты, я и Ирина. Целую, Ольга». Письмо датировано 5 июля 2002 года.
Жизнь любого человека, по мнению Аллы, изначально предопределена, и знаки, которые посылала судьба, нельзя было оставлять без внимания: этот конверт рано или поздно все равно попал бы ей в руки и напомнил бы саратовскую веселую жизнь, девчонок – Олю и Ирину, с которыми она неплохо проводила время, те жгучие по своей остроте встречи с парнями, пьяные вечеринки, смех до утра в синей мути прокуренной комнаты… Им было хорошо втроем, легко, они отлично понимали друг друга, и, если бы Натан случайно не оказался с Григорием на том берегу Волги с дурацкой удочкой и желанием подцепить какую-нибудь девчонку и не встретился бы взглядом с жарящейся на солнце Аллой, не было бы волшебной по своей неожиданности и сказочности свадьбы, ничего бы не было… Натан увез Аллу прямо из Чардыма, где она отдыхала с подружками в спортивном лагере, купаясь до одури в Волге и играя до боли в запястьях в волейбол с загорелыми студентами из политеха, в гостиницу, где она наспех переспала с ним и по дурости, еще не понимая, что лежит на плече одного из богатейших столичных молодых людей, стала снова проситься с ним в Чардым. Но вместо Чардыма он увез ее в Москву, где сделал своей женой и поселил в пятикомнатной квартире на Кутузовском проспекте. Так жизнь подарила ей Натана, любовь и счастье спокойной супружеской жизни. О каких подругах можно было думать тогда, когда она зажила совершенно другой, заполненной новыми, приятными волнениями жизнью и, главное, Натаном, ставшим для нее самым близким и дорогим человеком. Сейчас, когда его не стало, она думала о том, как хорошо и счастливо они жили все эти пять лет, ведь именно столько было отпущено им до его смерти; они будто торопились жить, не тратя время на ссоры, хотя, с другой стороны, она понимала, что своим счастьем все равно была обязана только ему и что ее роль в их благополучии была мизерной…
Она захватила письмо с собой. Просто бросила в сумку. Словно знала, что захочет достать, перечитать и понять, волнует оно ее или нет. Но вместо того, чтобы задуматься над тем, что же такого могло произойти с Ольгой три года тому назад и чем она, Алла, могла бы помочь подруге, ей вдруг стало трудно дышать… Она, сидя на постели у себя в номере, окруженная сбитыми простынями и рассыпанными на них мятными леденцами, которыми она заглушала неприятный привкус сигарет во рту, вдруг отчетливо увидела вместо стены комнаты белый выгоревший волжский пляж и Натана, сидящего на корточках перед ней и гладящего ее руку… Удочка, почти невидимая глазу, наполовину зарылась в песок, Натан в нелепой соломенной шляпе, из-под полей которой выбиваются его светлые и тоже похожие на солому волосы, смотрит на нее с таким обожанием, что ей и сейчас, когда она вспоминает эту сцену, становится не по себе, ее мороз пробирает… Лицо его розовое, по нему катится пот. Натан некрасив, но лицо его благородно, взгляд переполнен любовью к совершенно незнакомой ему девушке, растянувшейся на песке и грызущей молодое твердое зеленое яблоко. Алла смотрит на него глазами той, прежней Аллы и спрашивает себя, хочет ли она с ним переспать, нравится ли ей этот великан-альбинос, хотя нет, он не альбинос, ведь у него карие, подсвеченные солнцем глаза, веселые, умные, глядя в которые понимаешь, что с этим человеком можно отправиться куда угодно, не то что в саратовскую убогую гостиницу, куда он зовет, чтобы выпить холодного шампанского. Он действует наверняка, особенно не церемонится, говорит о шампанском, как о любви, которая должна случиться в гостинице, на непростиранных простынях и положить начало их новым отношениям.
Комната в кемерском отеле превращается в другую комнату, где она видит голого Натана, заботливо укрывающего ее, немного утомленную не столько его ласками, сколько кажущимся бесконечным днем, жарой, Волгой и пахнувшим рыбой и тиной речным воздухом… Она, та, прежняя Алла, еще не знает, что он станет укрывать ее так же заботливо и нежно целых пять лет, что будет предупреждать каждое ее желание, став частью ее жизни, что сердце ее разорвется, когда он навеки уйдет от нее…
Она вдруг вцепилась пальцами в наволочку и завыла. Сначала тихо, а потом все громче, уткнулась лицом в пухлую, податливую мягкость подушки, и тело ее дернулось в каком-то судорожном протесте, она стала извиваться на кровати, прижимая к себе злосчастную подушку, и выть, видя перед собой дорогое ей лицо, спокойные карие глаза, которые она больше никогда не увидит… Белая круглая голова никогда больше не будет лежать рядом на подушке. Никогда он уже не позвонит ей, она не услышит его голоса!
Она рыдала и стонала до тех пор, пока в дверь не постучали… Но какое ей было дело до стучащих? Что они знали об их отношениях? О том, каким нежным бывал Натан, когда, уставший, приходил домой и, даже не ужиная, проходил в спальню, целовал свою спящую жену, проводил своими большими ладонями по ее волосам и говорил ласковые слова. Его нет! Где он сейчас? На кладбище? Нет, это не он там был, в гробу, Натан не такой, чтобы лежать при всех с закрытыми глазами, он не мог так поступить с теми, кто пришел к нему, не мог поступить так с ней…
В дверь перестали стучать. Ее просто открыли, какой-то человек в белом костюме вошел в номер, остановился возле рыдающей женщины, задал ей вопрос по-русски. Но она не пожелала даже повернуть голову. Тогда он позвонил по телефону и вызвал врача. В ожидании его дежурный администратор присел на стул рядом с кроватью и принялся с жадностью рассматривать женщину, пытаясь угадать линии ее тела под тонкой материей и представляя себя, срывающего с нее простыню и набрасывающегося на нее, такую беззащитную, плачущую, нежную, соблазнительную… Уж он бы успокоил ее, уж он бы приласкал, зацеловал бы ее всю, начиная от этих блестящих густых каштановых волос, рассыпанных по подушке, и кончая пальцами белых стройных ног. Он уже давно наблюдал за ней, почти неделю, и ему нравилось, что она всех отвергает, что загорает не в пример другим, под зонтом, что мало ест (в ресторане он старался сесть близко к ней и не спускал с нее глаз) и мало разговаривает. В ней чувствовалась тайна, она приехала в Кемер не для того, чтобы развлекаться, а, скорее всего, для того, чтобы просто отдохнуть, прийти в себя. От чего?
Пришел доктор, хороший знакомый администратора. Тоже турок и тоже в белом.
– Мы сделаем вам успокоительный укол, – сказал администратор по имени Али. Доктор уже стоял со шприцем наготове.
Женщина не шевелилась. Тогда доктор, потянув за край простыни и оголив бедро женщины, почему-то вздохнул и, словно жалея свою неожиданную пациентку, сделал ей укол. Администратор, не отрываясь, смотрел на открывшуюся часть тела. На лбу его выступил пот…