Теперь я очень аккуратно подхожу к телефону: беру трубку двумя пальцами и прежде чем сказать шёпотом: «Алло!» – я прислушиваюсь, принюхиваюсь, и, если вдруг почую что неладное – сразу бросаю трубку откуда взял.
Вот называют меня пошляком и грубияном, а сами весь день молчат да губки дуют, а вечером придут домой да под подушку свою как наговорят разом – очередью пулемётной – весь матюгальный свой запас: и бля, и хуй, и всё оттуда исходящее. Пошляки!
Серым утром дедушка у метро остановился, топнул сапожком и закричал:
– А что это мне всё «Путин» говорите?! Путин?! Какой нахуй Путин, а?! Я сам себе Путин! Да! И Медведев я. Так, нах… кхе… кхе… кхе… Вот, сволота! Ох, я вам дам Путина, все власть чуете, носом в дерьмо вас ткнуть! Всё пропукали, скоты! Тьфу!
Развернулся дедушка и собрался было идти, наговорившись всласть. Дядя милиционер запрыгал по ступенькам – задержать нарушителя, – соскочила туфля со ступеньки на плевке, – полетел дядька вниз солнышком, – спрыгнула фуражка с молодой головы, – нежно обритые с синевой щёки окрасились свежим багрянцем, – помутнели глаза. Дедушка ушёл.
Молодая офисная блядь осталась без мужа в тридцать лет, побежала помогать подниматься, розовым платочком вытирала кровь и – грязь с души ментовской. Так и познакомились, так и поженились.
Дед шёл, шёл, на асфальт ранняя пташка упала мёртвой – это был погибший воробушек: он без головы упал. Дед наступил на него и не заметил, как по асфальту размазал тяжёлым сапогом крохотное хрусткое тельце воробья.
– Товарищи! Я призываю! – кричал какой-то сумасшедший у трамвая – ему отдавили ноги лет тридцать назад – до сих пор кричит и плачет. – Я требую внимания по общепринятым в 47 году конвенциям, и международным соглашением сим я это заверяю в письменном виде! Вот, пожалуйста! Кто скажет, что я не большевик? Не я ли проливал сукровицу в палатах сантехнического треста?! Междоусобного Бога междуутробной войной! В мать, в мать! Заклинаю!
Тётка толстая неслась в трамвай – сшибла мужичонку, – очки слетели, кокнулись – с тётки слетели очки: у мужика не было очков, – он не интеллигент был, он просто старый больной человек и член дорожного конгресса. «Он пьяный был!» – сказали люди, хотя их об этом никто ещё не спрашивал, потому что человек поднялся и заплясал, и в воздухе заныло тревожно, и люди поэтому заговорили в один голос: «Он пьяный был, пьяный, сам-сам, пьяный!» – не зная точно, о ком теперь идет речь, но заранее обременяя пострадавшего называться лишь пьяным, а не страждущим, терпящим или молящим.
«Пьяный-пьяный! Хрю-хрю-хрю! Пизди его! Копытцем сковырни ему нос!»
Нос крючком! Зацепи – порви ноздрю, – пусть течёт, течёт, течёт по улицам да по красным 20 лет октября, 30 лет октября – Вечность октябрю! Всю власть Ленину и Гаврииле Горбачёву! Взносы, господа! Делайте взносы, сучьи племенные породы!
А мёртвая голова воробушка ест хлебушек, макая мякушкой в липкий жёлтый мёд, капающий с лугового дерева раз в день, раз в день… Не боль… не боль.