Николай Самохин. Том 1. Рассказы. Избранные произведения в 2-х томах - читать онлайн

Перед вами мир Николая Самохина. Мир, созданный им в его рассказах и повестях, написанных – нет, не то слово – прочувствованных и выстраданных Николаем Самохиным за эти, казалось бы, недавние три десятилетия 60–80-х годов. Недавние, да – но уже прошедшего века, и даже уже прошедшего тысячелетия. Для одних – вчера, для других – эпоха. Кто-то, удивившись, скажет – почему выстраданных? Ведь этот мир Николая Самохина, с одной стороны, казалось бы незатейлив и незамысловат: обычная жизнь обычных людей, с их обыденностью, простотой, порой нелепостью… А с другой – кто еще мог так увидеть, и создать этот свой мир, совместив забаву с лирикой, улыбку с болью, усмешку с печалью, кто мог прощаться с весельем не прощаясь, и философствовать без занудства и нравоучения, как он? Как внешне легки, как естественны и непринужденны его произведения. Настолько, что кажется порой, что вот – и я же так могу, ведь это так просто – взять, пробежаться строчками по бумаге и стать писателем как он… А Николай Самохин себя писателем не называл. Говорил: «Я не писатель – я литератор. Сказать о себе, что я писатель, все равно, что сказать – я Бог». Но, скромно открещиваясь от звания равного Богу, он все-таки был тем, кем себя именовать не решался – настоящим писателем. И как настоящий писатель, из мозаики своих произведений сотворил свой мир. Как полагается целому миру – разнообразный, противоречивый, порой несуразный, но естественный и живой. …Николай Самохин родился в 1934 году. И покинул этот наш большой мир в году 1989-м. По теперешним меркам – практически молодым, в 54 года. Рано. Ведь последующие годы для писателя – ну просто расцвет творчества, создавай том за томом. И в нынешнем 2019-м, став сверхзаслуженным и орденоносным, принимай поздравления с 85-летием… Но нет. Ни поздравлений, ни орденов, ни выхода к трибуне за грамотой и орденом… Ну так Николай Самохин этого никогда и не желал. Он, не называя себя писателем, создавал свой мир не за почести и награды, а потому, что не мог не создавать. Мир, который и достался нам. И который сегодня открыт для нас. Заходите в мир Николая Самохина, смейтесь и грустите, печальтесь и улыбайтесь. Мир Николая Самохина разнообразен, но одно точно: в его мире вам не будет скучно.

ТОЛЯ, КОЛЯ, ОЛЯ и ВОЛОДЯ ЗДЕСЬ БЫЛИ

1975 г.

Если вам доведется быть на краю света, отыщите там, на самом его краешке, посередине маленькой полянки, большую черную бутылку. Она стоит в ямочке, и заметить ее можно по торчащему горлышку. В бутылке, свернутая трубочкой, лежит бумажка – такой, знаете, листик в прямую клеточку, вырванный из блокнота. Так вот, развернув бумажку, вы прочтете эти самые слова: «Толя, Коля, Оля и Володя здесь были». Потому что мы действительно там были.

ГЛАВА I

Я проявляю упрямство. Сборы в дорогу.

Папа вошел ко мне в комнату, и я сразу поняла, что у него зародилась какая-то мысль. Вообще-то мой папа ученый, физик, доктор наук, и считается, что мысли у него должны быть постоянно. Но все же сразу бывает видно, когда у папы есть мысль, а когда нет. Сейчас она у него была. Мысль прямо распирала папу, он даже стал круглее, чем обычно.

– Малыш, – начал папа, и это означало, что мысль у него приятная, – через месяц у нас с мамой начинается отпуск…

– Ура! – сказала я.

– Однако на этот раз мы поедем отдыхать не вместе. То есть отдыхать едет одна мама… как всегда – в Сочи. Что же касается меня, то видишь ли… ну, словом, группа товарищей, и я в том числе, собрались в такой, как бы это выразиться, полутуристский-полуделовой маршрут – в Приморье и на Курильские острова. Мы будем читать там лекции, работать в общем, и только в редкие минуты, если, разумеется, удастся выкроить эти редкие минуты, отдыхать. Так вот… Тебе в связи с этим надо сделать выбор: поедешь ли ты с мамой в Сочи, или…

– С тобой на Курилы! – быстро сказала я.

– Видишь ли, детеныш, – сказал папа, и это означало, что поспешность моя не вызвала у него восторга. – Видишь ли… выбирая Курилы, ты, естественно, лишаешь себя ежедневного мороженого с наполнителем, ну там… э-э-э, персиков, миндальных пирожных и так далее. Ничего этого не будет. Я уже не говорю про южное солнце.

– С тобой на Курилы, – сказала я.

– Ольга, – взмахнул руками папа, и мне даже стало чуть-чуть жалко его: слово «Ольга» означало, что папу совершенно не устраивает такой поворот событий. – Ольга! – повторил папа, нервно снимая очки, – не подумай, что я запугиваю тебя. Но учти: развлечений не предвидится. Нас ждут трудные переходы, ночевки у костра, комары, тайфуны, а возможно, и землетрясения!

Я зажмурила глаза, чтобы не видеть расстроенного папиного лица, и упрямо сказала:

– С тобой на Курилы!

– Ну, хорошо, – окончательно сник папа. – В конце концов, ты сама выбрала… Прошу только еще раз учесть: это не прогулка на городской пляж. Ты будешь носить рюкзак, стирать свою одежду, варить кашу. Да-да! Варить кашу! И никакого нытья! Никакого нытья, никаких жалоб, никаких капризов – запомни. А теперь собирайся. Мы пойдем к дяде Толе – у него назначен сбор участников.

– К дяде Толе-Паганелю? – спросила я.

– К дяде Толе-Паганелю.

И мы пошли к дяде Толе-Паганелю.

Паганель – это не фамилия дяди Толи. Просто его все так зовут – за высокий рост и рассеянность. А вообще, дядя Толя тоже физик и доктор наук. Они с папой читают лекции в университете.

Хотя Паганель, видимо, не такой хороший доктор, как папа. Мой папа круглый, солидный, носит очки в золотой оправе, имеет привычку потирать руки и любит повторять слова: «кондиционно» и «заведомо». У папы есть «Волга», моторная лодка, садовый участок, а живем мы в коттедже. Правда, это не целый коттедж, а половинка, но все равно в нашей половине пять комнат, не считая кухни и веранды, она двухэтажная, и с первого на второй этаж ведет лестница, на которой, как говорит Паганель, можно снимать сцены из комедий Островского.

Дядя Толя-Паганель живет в двухкомнатной квартире, у него есть велосипед, магнитофон, две теннисные ракетки и гитара, разрисованная автографами всех бардов страны. Паганель молодой, лопоухий, стрижется «под Алешу», носит бороду и говорит вместо «вообще» – «апше». Это все, что у него осталось от одессита, утверждает мой папа.

…В квартире Паганеля царила напряженная предпоходная обстановка. Сам он, похожий из-за бороды и распахнутой рубахи на атамана казачьего войска, вышагивал по комнате, разгоняя головой перистые облака табачного дыма, и выкликивал:

– Мы выходим на последнюю прямую!

При виде нас с папой Паганель объявил, не здороваясь:

– Стуков не поедет – он все еще в Голландии! Маляревский вышел из игры – у него разыгралась язва! Сам я болен, едва стою на ногах, но рассчитываю поправиться. Зато к нам согласился примкнуть еще один товарищ – вот, познакомьтесь.

Тут мы увидели, что с дивана торчат чьи-то острые колени, обтянутые джинсами, а уж за коленями разглядели человека с худым желтым лицом и огромной трубкой в зубах. Это он, оказывается, и напустил столь ко дыму.

– Николай… Дядя Коля, – сказал человек, протягивая поочередно руку – сначала папе, затем мне. В свою очередь папа представил меня.

– Вот, прошу, – взял он меня за плечи. – Четвертый член экипажа.

Паганель и дядя Коля слегка побледнели.

– Так, – молвил Паганель и почесал бороду. – Выходит, трое в лодке, не считая собаки… то есть в данном случае, не считая ребенка.

Вернее, считая ребенка. М-да. Апше, дети, разумеется, цветы нашей жизни. Но сейчас нам нужны не столько цветы, сколько консервы.

– Ну, зачем… зачем так, – сказал дядя Коля. – Детей тоже иногда берут – я знаю, например, мои соседи в прошлое воскресенье ездили за грибами на Четвертый километр и брали с собой сынишку. И представьте – ничего. По ровному месту он даже кое-где шел своими ногами… Ты сколько весишь, сгаруха?..

– Положим, она у меня и по неровному месту пойдет своими ногами, – заметил папа. – Я на нее еще рюкзачок повешу. Не хватало нам носить на руках ученицу седьмого класса, второразрядницу по плаванию.

– Второй разряд? – изумился дядя Коля. – Ай да старуха!

– По плаванию? – переспросил Паганель. – Ну, тогда другой разговор. – И он совершенно успокоился, как будто нам предстояло добираться на Курильские острова вплавь.

После этого они сразу забыли про меня и принялись обсуждать маршрут путешествия.

Папа развернул карту.

– Я – пас, – заявил дядя Коля, снова сел на диван и спрятался за свои коленки. – Решайте, вычерчивайте, подсчитывайте – я пас.

Дядя Коля подмигнул мне и сказал, что по географии он больше тройки никогда не получал, до сих пор не знает и не сможет показать, хоть режь его на куски, в какой стороне находится, допустим, Ямало-Ненецкий национальный округ, и вообще примкнул к Паганелю и папе только потому, что они ученые, а ученые должны все знать и если куда завезут, то, в конце концов, надо полагать, вывезут обратно.

Маршрут обсуждали папа с Паганелем. Сомкнувшись головами над картой, они тыкали карандашами в разные точки и произносили какие-то командирские слова.

– Бухту Посьет, – говорили они, – мы возьмем за неделю… За три дня возьмем Южно-Сахалинск. Кунашир и Шикотан надо взять за пять дней максимум. Итуруп придется брать на обратном пути…

Так они сидели и захватывали разные территории, как два полководца. Не хватало только портупей, наганов, сабель и канонады за окном.

Дяде Коле тоже, наверное, так показалось.

– Хорошенькая собралась компания, – шепнул он мне. – Еще нам военного с пушечкой – и мы присоединим эту окраину к России.

Позабирав все, что можно, Паганель и папа стали обсуждать снаряжение.

– Только кеды! – настаивал папа.

– Только туристские ботинки! – не соглашался Паганель.

– Я – пас, – сказал дядя Коля. – Обсуждайте, прикидывайте, я пас… У меня, кроме домашних тапочек, ничего нет. Завтра пойду с рюкзаком по друзьям – может, чего и накидают.

Сказав еще раза четыре «я – пас», дядя Коля распрощался и ушел.

– Кто такой? – спросил папа, когда дверь за дядей Колей закрылась.

– Писатель, – ответил Паганель. – Журналист. Апше, хороший человек. Коммуникабельный.

– Ноль информации, – недовольно заметил папа. – Но пусть едет – делать нечего. Только бы фельетон про нас потом не написал. А то они такие…

ГЛАВА II

Отъезд. Этот ужасный Аэрофлот.

Варенье на борту.

Когда мы приехали в аэропорт, дядя Коля уже поджидал нас возле входа.

Не знаю, сколько друзей обошел с рюкзаком дядя Коля перед отъездом, но одет он был, как сказал мой папа, с вызывающей роскошью. На нем были прекрасные туристские ботинки из желтой кожи, зашнурованные белой тесьмой, хорошо подогнанные джинсы и черная кожаная куртка. На плече дяди Коли висела офицерская планшетка. Вместе с дымящей трубкой он выглядел так великолепно, что его можно было снимать для кино в роли иностранца. Рядом с ним на земле стоял тугой, как яблоко, рюкзак без единой морщинки.

– А ну, кто смелый, сдвиньте с места, – предложил дядя Коля. Паганель схватил было рюкзак за лямки, но дядя Коля замахал на него руками:

– Что ты, что ты! Надорвешься! Ты его ногой попробуй пхни.

Паганель от души пхнул рюкзак ногой. Рюкзак не пошевельнулся. На нем даже вмятины не осталось.

– Какова укладочка? – хвастливо спросил дядя Коля.

Зато рюкзак Паганеля укладочкой не блистал. Это был огромный и рыхлый, какой-то двуутробный мешок со множеством топорщившихся карманов и карманчиков. Продолговатые предметы, такие, как ласты, термос, ружье для подводной охоты, «с головой» в рюкзак почему-то не уместились и грозно торчали наружу, как противотанковые надолбы. Сам Паганель был наряжен в старую защитную штормовку, в такого же цвета широченные штаны, схваченные у щиколоток резинками, отовсюду свисали у него шнурочки, веревочки, ремешки – так что вместе с рюкзаком, вместе с этими веревочками, бородой и ушами Паганель занимал ужасно много пространства.

Аккуратнее всех выглядел папа. Живот его плотно обтягивала болоньевая куртка, ниже шли конусообразные брюки «эластик», заправленные в синие кеды тридцать девятого размера. Пала был похож на ромб, поставленный на острый угол.

– Прежде всего, надо освободиться от рюкзаков, – сказал Паганель.

Никто не стал ему возражать, и мы освободились от рюкзаков одними из первых. Впереди нас оказалась только дама с двумя красивыми полосатыми чемоданами в руках. Паганель спрятал в карман талончики и помахал рюкзакам рукой:

– Летите, голуби, летите!

– Летите, голуби, – подхватил дядя Коля. – Только, пожалуйста, летите во Владивосток, а не в Ташкент.

– А что, разве бывают случаи? – встревожилась дама.

– Сколько угодно! – заверил ее дядя Коля. – Только в одном «Крокодиле» штук десять, однако, фельетонов было опубликовано на эту тему. И все без толку. Аэрофлот продолжает зафуговывать чемоданы куда попало. Прямо эпидемия какая-то.

– Позвольте! – запротестовала дама. – А если у меня там аккредитив?

– Вот это зря, – сказал дядя Коля. – Запугивать вас не хочу, но все может быть. У меня у самого однажды был случай И дядя Коля рассказал действительно ужасную историю.

Как-то он летел в творческую командировку, причем это была такая своеобразная командировка, что дяде Коле необходимо было по нескольку дней задерживаться в разных городах: в Красноярске, потом – Иркутске, Улан-Удэ и так далее. Так вот, на протяжении всего этого пути дяди Колин чемодан, в котором как раз находился аккредитив, летел на полсуток впереди него. Дядя Коля бедствовал, ночевал на вокзалах и питался подаяниями. В Чите он ненадолго встретился со своим чемоданом, но так растерялся, что вытащил из него почему-то не аккредитив, а теплые носки. Дядя Коля обменял теплые носки на четыре пирожка с картошкой и полетел обратно. Тогда чемодан начал отставать. Он болтался на каких-то неизвестных рейсах, и в то время, как дядя Коля подлетал, допустим, к Иркутску, чемодан сидел еще где-то в Благовещенске по причине нелетной погоды. Словом, когда исхудавший, небритый, отчаявшийся дядя Коля окончательно соединился с чемоданом, то рыдал над ним, как ребенок.

Паганель с трудом дождался конца дяди Колиной истории и сразу же принялся рассказывать свою. Его история была еще ужаснее. Чемодан одного сотрудника Паганеля вот так же однажды миновал родной город и приземлился в Хабаровске. Из Хабаровска его послали в Новосибирск, но, видать, шибко разогнали – и чемодан оказался в городе Джамбуле. Джамбулские товарищи маленько перепутали и послали его вместо Новосибирска в Новороссийск, после чего чемодан начал скитаться по Черноморскому побережью Крыма и Кавказа. У сотрудника Паганеля из ценных вещей в чемодане находилась только нейлоновая рубашка, электробритва и старые джинсы, которые он всегда возил с собой вместо пижамы. Сам чемодан тоже был дешевенький, так что этот сотрудник мог, в принципе, махнуть на него рукой – как-никак он был все же кандидат наук, неплохо зарабатывал и при желании имел возможность хоть каждый месяц покупать себе по два чемодана или по десять пар джинсов. Но дело в том, что у него там, на самом дне, под нейлоновой рубашкой, лежала почти готовая рукопись докторской диссертации. И сотрудник, конечно, стал действовать. Сначала он писал жалобы: в «Литературную газету», в «Известия», в тот же «Крокодил», в Аэрофлот, в Правительство. Но потом, видя, что жалобами чемодан не догонишь, стал преследовать его лично. Он отказался от поездки на симпозиум в Швейцарию, продал коллекцию старинных монет, японский магнитофон фирмы «Соня», дачный участок – и через полтора года почти непрерывной погони настиг свой драгоценный чемодан в городе Ханты-Мансийске. Самое обидное, что за это время другой ученый, в Ленинграде, успел опровергнуть все выводы его диссертации. Так что сотрудник Паганеля оказался в результате и без дачи, и без докторской степени.

– Ну, уж я-то без дачи не останусь! – сказала дама, дослушав историю. – Черта лысого они у меня дождутся! – И, грозно свистя болоньевым плащом, она отправилась разыскивать дежурного по вокзалу.

Я летела на самолете первый раз в жизни и, честно говоря, немножко побаивалась. Но папа меня успокоил, сказав, что страшно бывает только на маленьких самолетах. На больших же обычно не трясет, не тошнит, шума турбин внутри почти не слышно, и если специально не караулить, то можно даже не почувствовать, как оторвешься от земли и окажешься в воздухе.

На всякий случай я все же зажмурила глаза и решила считать до тысячи, а к этому времени мы уж наверняка поднимемся.

При счете семьсот пятьдесят самолет два раза дернулся и снова затих. «Все, летим», – подумала я, открывая глаза. Первое, что я увидела в иллюминатор, были чьи-то толстые ноги в шерстяных носках и резиновых ботах. Ноги потоптались маленько и зашагали от иллюминатора. И тогда стало видно, что принадлежат они пожилой тетеньке, которая на полном ходу спокойно разгуливает по крылу самолета, волоча за собой шланг. Не успела я изумиться, как в самолет вошла та самая дама, плюхнулась на сиденье рядом с папой и, раскрыв сумочку, стала пудрить покрасневший от возбуждения нос.

– Я присутствовала при погрузке! – победоносно сообщила дама. – Дачу они захотели! Пусть лучше застрелятся!

Паганель высунул бороду из-за спинки переднего сиденья:

– При погрузке в самолет?

– Нет, на тележку.

– А наших рюкзачков там не заметили? – Это уже дядя Коля спросил.

– Рюкзаков не видела, – сказала дама.

– Хотел бы я знать, куда они сейчас летят? – вздохнул дядя Коля.

Мы-то сами никуда пока не летели. Это я окончательно поняла, когда из-за перегородки вышла стюардесса и сказала:

– Мужчина, сдавший в багаж ведро с вареньем, пройдите к трапу!

Кругом засмеялись и заговорили:

– Во дает, кретин!

– Ну, сейчас его чайком попотчуют!

– Надо же, додумался!

– А эта куда смотрела, приемщица?

– Физиономию ему этим вареньем вымазать!

Стюардесса похлопала в ладоши:

– Товарищи, кто сдавал ведро? Не задерживайте рейс!

– А в чем дело? – спросил папа.

– Так это ваше ведро? – наклонилась к нему стюардесса.

– Нет, не ихнее, – сказала дама. – У них рюкзаки были. А это ведро я вроде видела. Оно рядом с моими чемоданами стояло. Розовой тряпкой завязанное.

– Бедные чемоданы! – хихикнули сзади.

– Выбросить к свиньям его, раз хозяин не признается! – посоветовал кто-то.

– Выбрасывать мы не имеем права, – объяснила стюардесса.

– А вот перемажет оно другие вещи – так отвечать не будем. Так и знайте.

– Да уж, поди, перемазали, – догадалась бабушка в платочке. – Они ведь их как швыряют-то, господи! Одно слово – чужое добро, не свое.

– А-а-а, чужое! – вскочила вдруг дама, сообразившая наконец, что и ее красивым чемоданам грозит опасность. – А ты зачем сдавала его, вредительница!

– Тише вы! – сказали даме. – Чего кидаетесь? Слышали же – мужчина сдавал.

– А мне хоть черт! – заявила дама. – Я с него с живого не слезу – пусть только пятнышко останется!

– Так он и пришел за ним, – произнес тот же голос. – Сидит, поди, где-то, суслик, – хвост поджал.

Папа подумал немножко, поприкидывал в уме и сделал вывод:

– Наши рюкзаки не перемажутся. Заведомо.

– Конечно, – живо откликнулся дядя Коля. – А чего им мазаться. Они чистенькие прилетят… в Самарканд.

Мужчина, сдавший ведро, так и не отозвался, и мы полетели, заминированные его вражеским вареньем. Скоро, правда, все позабыли про это ведро – самолет набирал высоту, стало неприятно закладывать уши, пассажиры сосали леденцы и обессилено закатывали глаза.

Дядя Толя опять повернулся к нам и возбужденным голосом сообщил:

– Ну, летим. Возврата теперь нет. Через три часа будем в Иркутске, затем – еще два часа до Хабаровска, час – от Хабаровска до Владивостока и там – минут пятьдесят до бухты Посьета на местном рейсе. Короче, уже завтра утром я буду кормить вас жареными трепангами. Если поправлюсь. Пока еще чувствую слабость. Но думаю, что море и солнце поставят меня на ноги.

– Уж эти мне ученые затворники, – скептически хмыкнул дядя Коля. – Жизни не знаете. Так летать можно – только не выходя из кабинета. А где коэффициент на нелетную погоду? На несовпадение рейсов? На тетю Пашу? Тоже мне – прогнозист.

– На какую тетю Пашу?

– Которая тетя Мотя, – буркнул дядя Коля. – Погоди, еще наплачешься.

…Утром мы прилетели во Владивосток. В аэропорту было тепло, сумрачно и мокро. Сверху сыпалась водяная пыль, незаметная глазу, но такая плотная, что куртки наши через минуту заблестели, а через пять минут с них покатились тяжелые капли.

– Ну что, гады-физики? Где ваше солнце? – немедленно задрался дядя Коля.

Паганель лизнул ладонь и разнеженно вздохнул:

– Приморье. Чувствуете?.. Это ничего не значит, здесь – дождь, а в Посьете, возможно, солнце. Приморье – оно такое. Надо скорее в Посьет.

Даже сдержанный папа засуетился.

– В Посьет, в Посьет, – повторял он. – И немедленно в море. Первым делом надо поймать кальмара и сфотографироваться с ним. Представляешь кадрик, малыш, ты – с живым кальмаром в руках?!

– Это какие еще кальмары? – спросил дядя Коля – Которые корабли, что ли, топят?

Вопиющая дяди Колина безграмотность тут же была наказана – его заставили получать рюкзаки. А мы втроем пошли узнавать про билеты на Посьет.

Самолеты в Посьет, конечно, не летали. Они вообще никуда не летали. Девушка из справочного бюро прямо так и сказала:

– Рейсов нет, и неизвестно.

– Что именно неизвестно? – попытался уточнить Паганель.

– Ничего не известно, – сказала девушка.

Возле багажного павильона, подняв руки вверх, сдавался кому-то растерянный дядя Коля. Увидев нас, он, не опуская рук, шагнул навстречу и попросил:

– Понюхайте меня.

Паганель нюхать отказался, поскольку в связи с недомоганием у него заложило нос.

Папа же, вытянув шею, осторожно обнюхал рукав дяди Колиной куртки.

– Варенье, – определил он. – Смородиновое. Кондиционная вещь.

– Ага, кондиционное, – согласился дядя Коля. – На клею оно, что ли? Не оттирается, холера! – Он кивнул на рюкзаки.

И тогда мы сообразили, что рюкзаки наши потемнели не от дождя – они были густо залиты смородиновым вареньем…

ГЛАВА III

Будущий Сан-Франциско. Куда люди едут.

Встреча с Японским морем.

Кроме дяди Толи-Паганеля, никто из нас до этого не бывал во Владивостоке. Даже папа, объездивший большую половину мира. Со стороны, однако, могло показаться, что, наоборот, никогда не бывал в этих краях один Паганель. Он высовывал нос в неплотно прикрытую дверь автобуса, шумно вдыхал целительный морской воздух, ахал, причмокивал и без конца тормошил нас, приглашая любоваться окрестностями дороги, ведущей из аэропорта в город.

Так продолжалось до середины пути, а потом мы отмучились. Похвала здешних мест очень растрогала одного дядьку, местного жителя.

Этот местный житель сначала с гордостью сообщил Паганелю, что по генеральному плану развития Владивосток скоро превратится во второй Сан-Франциско, а затем, схватив его за плечи, стал тыкать лбом то в одно, то в другое окно, выкрикивая: «Посмотрите направо!.. Посмотрите налево!» Дядька беспокоился, видать, как бы приезжий человек не пропустил какой достопримечательности. У него даже нос вспотел от старания

Особенно трудно Паганелю пришлось и самом городе, где новые дома и жилмассивы пошли один за другим. Дорога бежала с сопки на сопку, кинотеатры, рестораны, здания башенного типа так и выныривали навстречу, и не успевал Паганель пробормотать: «Апше, действительно, здорово», – как распалившийся местный житель уже поворачивал его в другую сторону, чтобы он успел кинуть взгляд на бухту Золотой Рог или бывшую Корейскую слободу, которая – и правда – была очень красива.

Местный житель до того закружил Паганеля, что, когда мы вылезли из автобуса возле железнодорожного вокзала, Паганель, выписывая пологий вираж, боком-боком пошел прямо под катящийся с горы трамвай. Дяде Коле с папой пришлось ловить его и, выкручивая руки, оттаскивать в сторону.

День разгулялся. Светило солнце, такое яркое, что казалось, будто хмурое дождливое утро было не два часа тому назад, а в прошлом году и за две тысячи километров отсюда. Мимо железнодорожного вокзала с песней шли военные моряки. Высоко в синем небе летели неторопливые «кукурузники» – в Посьет, Сучан и порт Находку. А наш поезд уходил только поздно вечером.

Паганель посмотрел на соседнее здание, по фасаду которого тянулись слова: «Владивосток – порт четырех океанов», и сказал, что можно попытаться уплыть морем. И они с папой ушли на разведку, а мы остались караулить рюкзаки и читать надписи на подоконнике вокзала.

– «С бичей в армию!» – вслух прочел первую надпись дядя Коля и посочувствовал: – Отпрыгался парнишка.

Рядом было написано почти стихами: «Дорогая Надя! Шлю тебе я привет – вышли рыбы и конфет!»

«Что делать?» – спрашивали химическим карандашом.

«Делать можно все, – отвечали шариковой ручкой. – Женица или выйти взамуж. Даже можно… сами догадывайтесь».

Под ответом кто-то нацарапал гвоздем: «Правильно твоя губа шлепнула! Делать можно все!»

И поверх карандашей, авторучек, гвоздиков были вырезаны слова: «ТЯПА И БУГАЙ ЗДЕСЬ БЫЛИ».

– Ах, Тяпа и Бугай, Тяпа и Бугай! – вздохнул дядя Коля. – Вас-то куда понесло?.. Куда, вообще, люди едут, старуха?

Я не знала, что ответить. Просто посмотрела вокруг. Все и правда, ехали куда-то. В разных направлениях по вокзалу озабоченно спешили люди: сгибались под тяжестью огромных рюкзаков, несли раздувшиеся авоськи, волокли бьющие по ногам чемоданы…

– Не надо спрашивать их, – положил мне руку на плечо дядя Коля. – Они все равно не скажут правды. Они не знают ее. Я тебе отвечу.

У истока любого путешествия, сказал дядя Коля, начиная с плаванья Христофора Колумба и кончая воскресной вылазкой за город, всегда надо искать энтузиаста – такого ушастого длинноногого человека, со сбившейся набок бородой и вытаращенными от восторга глазами… В целом человечество не любит путешествовать – это надо твердо знать, человечество любит по утрам ходить на работу, покупать месячные проездные билеты на троллейбус, варить сосиски в целлофановой обертке, а по вечерам сидеть у телевизора и размышлять: натуральные или крашеные волосы у диктора Центрального телевидения Анны Шиловой.

Но где-то существует энтузиаст. У энтузиаста нет телевизора. У него есть глобус. Поэтому он в свободное от работы время елозит носом по глобусу, отыскивая места, где невозможно пройти в лакированных туфлях, где имеется наибольшее количество шансов заблудиться, утонуть, вывихнуть ногу и подвергнуться нападению диких животных. Выбрав самое гиблое место, энтузиаст хватает трубку и звонит приятелям: «Старик, есть прекрасная идея! – кричит он. – Есть идея махнуть в тартарары! Маршрут двадцать четвертой категории трудности! Пять восхождений, двадцать бродов и четыре обвала! Кроме того, есть надежда, что потреплет штормиком!..» Легче всего клюют на такое людоедское предложение почему-то люди, которые никуда дальше городского парка культуры и отдыха не выезжали, а штормы и обвалы видели только в кино. Лично дядю Колю, когда ему позвонил такой энтузиаст («Не будем называть фамилию», – сказал дядя Коля), совратило слово «Курилы». Наверное, из-за созвучия с кораллами. Курилы – кораллы – коралловые рифы – голубые лагуны – белые яхты. И дядя Коля согласился.

Однако дальше про энтузиаста. Уже через несколько дней знакомые его бегают по магазинам в поисках кирзовых сапог и телогреек.Сам же он в это время лежит на диванчике и посвистывает в кулак. У него-то все имеется: есть рюкзак, есть спальный мешок на гагачьем пуху, пуленепробиваемая штормовка, палатка, котелок и топор. Все это хранится у него в кладовке с позапрошлого года, когда он заманил вот таких же доверчивых людей в Уссурийскую тайгу, откуда их потом, больных цингой, вывозили на вертолетах.

В самый последний момент, правда, наиболее трезвые люди успевают отказаться от поездки – под предлогом болезни живота. Остаются два-три слабовольных человека, которые больше всего боятся, как бы их не обвинили в отсутствии характера. Очень скоро эти несчастные жертвы начинают понимать, в какую авантюру они оказались вовлечены. Они спят в палатках, имеющих свойство впускать комаров и не выпускать их обратно, умываются ледяной водой, которую терпеть не могут и от которой у них трескаются губы, грызут черствые сухари и получают у костра ожоги первой степени. Но у них не хватает мужества прекратить эти муки в самом начале пути.

Произнеся все это, дядя Коля умолк и задумался. Потом вдруг шагнул к рюкзакам и решительно схватил за лямки верхний. Я подумала, что сейчас он, наверное, взвалит его на плечи и, не оглядываясь, уйдет назад по шпалам железной дороги. Но дядя Коля никуда не ушел. Он отшвырнул рюкзак, выдернул завалившуюся под него планшетку и пробормотал:

– Это надо записать. Это может пригодиться.

Папа с Паганелем вернулись и начали вслух прорабатывать варианты – как нам ехать: через восемь часов на поезде – но зато утром мы будем в поселке Краскино, откуда шесть километров ходу до Посьета, или же через два часа на катере, но тогда мы поздно вечером придем в Славянку, там неизвестно как переночуем и лишь потом на автобусе поедем в Краскино, откуда все те же шесть километров до Посьета.

– Давайте лучше морем, – попросила я.

– Не мешай им, старуха, – сказал дядя Коля. – Конечно, мы поплывем. Но пусть посравнивают. Ученые люди, все же. Иначе они себя уважать перестанут.

Папа и Паганель все сосчитали, перемножили, разделили, внесли поправки и приняли окончательное решение: ехать поездом. Но море сияло под солнцем, вкусно пахло водорослями и мазутом, у причала толпились белобокие теплоходы, над мачтами парили чайки.

– Апше, неплохо бы и поплыть, – вздохнул Паганель. – Подышать ионами. Но тогда мы за два часа не успеем взять Владивосток.

– Возьмем! – заверил его дядя Коля, давно карауливший этот момент. – Заберемся на сопку, которая повыше, и возьмем.

Так мы и сделали. Эскалатор поднял нас на сопку под названием Голубиная, и сначала мы оказались на маленьком базарчике, на «блошином рынке», как их называют во Франции, – сказал папа. Здесь торговали вареными креветками, японскими зонтиками и шерстяными кофточками, магазинными полуботинками на микропорке, сигаретами «ВТ», болоньевыми плащами и школьными учебниками. И вообще, наверное, здесь всем торговали, потому что даже к даме, прогуливающей крохотную японскую собачку, подошли два молодых человека и серьезно спросили: «Почем?»

– Говорил я вам, что здесь почти Одесса! – ликовал Паганель. – Все приморские города похожи друг на друга.

Как в Одессе, наверное, к нам подошел гражданин с тонкими усиками, дружелюбно спросил: «Откуда сами?», а узнав, откуда, посочувствовал: «Из далекой Сибири, выходит».

А потом мы сидели на самом верху Голубиной сопки, на горячих камнях, рассматривали в бинокль прекрасный город Владивосток – почти Сан-Франциско – и ели вареных креветок. Паганель, напрактиковавшийся в своей родной Одессе, шелушил их с необыкновенным проворством и говорил:

– Завтра мы будем черпать это добро ведрами

…Возле зыбкого деревянного причала покачивались два маленьких катера – «Мезон» и «Нуклон» Папа и Паганель пришли в непонятное волнение, стали подталкивать друг друга локтями и перемигиваться.

– Вы чего? – покосился на них дядя Коля.

– Это же элементарные частицы! – кивнул на катера Паганель. – Вот тебе примета времени! Можешь представить, насколько популярна физика и в какие области она косвенно проникла.

Дядю Колю этот факт, однако, совсем не восхитил.

– Хорошо, – сказал он, – что ваша чертова физика не проникла дальше, и поплывем мы не на этих лилипутах, а на судне поприличнее.

И дядя Коля ткнул трубкой в третий, пузатый и крепкий на вид, катер, куда уже шла погрузка:

– На таком хоть в океан.

– Ну, в океан не в океан, – снисходительно сказал папа, пересекший за свою жизнь три океана.

Большинство пассажиров разместилось на носу катера (на баке, сказал папа). Сидели на чемоданах, рюкзаках, на железных крышках люков. Некоторые вскарабкались даже на борт. Тут же играли в прятки два неизвестно чьих конопатых пацана и толстая бабушка быстро вязала чулок, шевеля губами. У всех пассажиров, не считая пацанов, были обветренные мужественные лица бывалых людей. Но прекраснее всех выглядел дядя Коля со своей капитанской трубкой в зубах. Сначала катер бежал ровно, но потом его начало покачивать, и тогда бывалые стали пугать друг друга.

– Вот выйдем из бухты – начнет поливать! – говорили они зловеще.

– Ага, сейчас закуривай!

– Держись за землю чубами! Но с палубы почему-то никто из них уходить не торопился.

Теперь я думаю, что виноват во всем был дядя Коля. Он так спокойно посасывал свою трубку, так небрежно щурился на вспухающие за бортом волны, что остальным пассажирам, видать, неудобно было прятаться от опасности в присутствии морского бродяги.

Первый фонтанчик вырвался из отверстия, в которое уходила якорная цепь.

– Ай-ай! – хихикнул Паганель и попытался закрыть отверстие ботинком.

Из отверстия плюхнуло сильнее, и ботинок моментально промок.

– Только этого не хватало, – загрустил Паганель. – Не хватало промочить ноги сейчас, когда я еще чувствую слабость.

Но грустил он недолго. Большая волна накрыла его с головой, в белой пене мелькнули оба промокших дяди Толиных башмака.

Я схватилась за папу, папа – за якорную цепь – и мы удержались. Все остальные пассажиры уже катились по скользкой палубе к борту. Волны догоняли их, переворачивали, рвали из рук чемоданы и авоськи.

– Спасайте детей и женщин! – страшным голосом закричал дядя Коля. Расставив ноги и согнувшись, он держался за свой чугунный рюкзак, который не оторвал бы oт палубы и девятибалльный шторм.

Первым спас ребенка Паганель. Его припечатало спиной к переборке и прямо в объятия заплеснуло одного из конопатых пацанов.

Паганелю не за что было ухватиться руками – и он спас мальчишку. Следом, подталкиваемая волной, к нему мелко присеменила бабушка с вязанием. Паганель заодно спас и бабушку.

Через минуту в салоне, вымокшие с головы до ног, мы пересчитывали раны. У папы было разбито колено, у Паганеля сочилась кровь из губы, проткнутой бабушкиной спицей.

– Где твой рюкзак? – вдруг спросил его дядя Коля. Паганель, пососав губу, гордо ответил:

– Я спасал детей и женщин!

– Карамба! – прорычал дядя Коля и, втянув голову в плечи, ринулся на палубу. Когда раскисший рюкзак шлепнулся рядом с остальными, Паганель сознался еще в одной потере.

– Очки смыло, – виноватым голосом сказал он.

Дядя Коля, подавив судорожный вздох, расстегнул на нем штормовку и вынул пропавшие очки из внутреннего кармана.

– Потрясающе! – изумился Паганель. – Как их туда занесло? И это всего лишь Японское море. Представляете, что нас ждет в океане?

Дядя Коля сердито сказал, что лучше бы это Японское море, а вместе с ним все другие моря и океаны, в один прекрасный момент пересохли к чертовой матери. Он также ничего не будет иметь против, если заодно пересохнут искусственные водохранилища, материковые озера, великие реки, речушки, ручейки и арыки.

Дядя Коля был очень расстроен. У него промокла трубка, и пользоваться ею снова можно было теперь не раньше, чем часа через полтора.

ГЛАВА IV

Ночлег в Славянке. Мы ищем биостанцию.

Заночевали мы на катере, который остался у причала Славянки до утра.

Команда сварила флотский борщ. Дядя Толя достал большую граненую бутылку с тремя богатырями на этикетке. Один из моряков посмотрел на эту бутылку, цокнул языком и принес пузатый графин со спиртом.

Меня отсадили за отдельный столик и налили такую великанскую миску борща, что я, не доплыв до середины ее, начала клевать носом.

Папа два раза сказал: «Малыш – на боковую», – и забыл про меня, потому что у них за столом завязался интересный мужской разговор.

Раскрасневшийся капитан стащил через голову рубаху и остался в одной майке. По толстым волосатым рукам его плыли русалки и пароходы. Ссутулившийся механик, который, наоборот, не снял даже фуражки с крабом, все повторял: «Лендлиз… Лендлиз». Моряки вспоминали, как во время войны они возили через океан американскую помощь, как боялись японских подводных лодок, как в городе Сан-Франциско, в специальном магазине для русских, они покупали широкие штаны, которые сами американцы тогда уже не носили, и туфли на шпильках. Они до сих пор удивлялись тому, что на всех четырех этажах магазина не было ни одного продавца, а товары лежали навалом – подходи и бери.

Радист, какой-то все время разламывающийся на части и выпрыгивающий из себя человечек, хотя по молодости американских грузов не возил и штанов в Сан-Франциско не покупал, хотел, чтобы его слушали больше всех.

– А вот я!.. – выкрикивал он то и дело. – А вот у меня!.. А вот у моего брательника!..

Дядя Коля уловил наконец момент, когда можно говорить совсем откровенно, и спросил по-простецки:

– Ну, ладно, мужики… Вот вы опытные морские волки. Как же вы нас на выходе из бухты искупали? Знали, небось, что начнет поливать? Чего же не прогнали людей с палубы?

– Да ведь разве вас прогонишь? – сказал капитан. – Народ – он баран. Мы еще специально бортом к волнам развернулись.

– Завсегда так делаем, – признался механик. Тут капитан сообразил, наверное, что сказанул лишнее, и недовольно одернул механика:

– Чего болтаешь, Власыч!

А радист, который задремал было, вдруг проснулся и сказал:

– Да… Почему такое?.. Почему мы другим ничего не рассказываем, а вам – все? Вы какие есть люди?.. Вас утопить надо!

К счастью, капитан с ним не согласился. Капитан зевнул и сказал, что пора спать.

И мы живыми ушли в отведенный нам маленький носовой кубрик.

Опьяневший же радист еще долго шарашился по палубе, стукался о переборки и кричал, что мы наверняка шпионы. Или, того хуже, – корреспонденты. И тогда нас обязательно надо побросать за борт.

…Утопить нас не утопили, но утром подняли чуть свет. Морякам надо было готовиться в обратный рейс.

– Давай, давай, ребята! Не телись! – поторапливал нас радист.

Вдоль берега стояли уютные домики – двухэтажные, с верандами, украшенные цветным кирпичом. «Колониальный стиль», – сказал папа. На сопках, окружавших Славянку, росли непривычные деревья, с высоко поднятой и отброшенной на одну сторону кроной.

Из-за края дымящегося туманом моря выползало огромное солнце.

На витринах закрытых еще киосков лежали диковинные консервы «Банановый джем» и «Славянский ерш».

Подошел маленький автобус, и мы отправились в Посьет. Утро становилось все теплее и солнечнее, сопки, окружавшие дорогу, были очень красивы. От всего этого, да еще от предвкушения будущих удовольствий, у нас возникло прекрасное настроение. Дело в том, что мы ехали в Посьет не наобум Лазаря, а к хорошим друзьям Паганеля, работающим там на биостанции. И Паганель, кроме теплого моря, которое он гарантировал в любом случае, твердо обещал нам лодки, акваланги, пищевое довольствие, а возможно, и отдельный домик.

– В крайнем случае поставим палатки, – говорил он, – но только в крайнем. Думаю, они нам не понадобятся.

За такую щедрость все прониклись к нему большим уважением, а дядя Коля даже один раз назвал его в разговоре «командором».

В Посьете, однако, про биостанцию ничего не знали. Какой-то сжалившийся строительный начальник целый обеденный перерыв возил нас на своем газике по крутым улочкам поселка, сам стучался в двери разных учреждений, спрашивал – но бесполезно.

Наконец мы приехали на берег моря, и здесь водитель угрюмо сообщил начальнику, что бензин кончился.

Потом он посвистел маленько и сказал:

– А станцию эту я знаю. Она не здесь, она под Славянкой работает.

– Ты что же молчал, Петрович? – обиделся начальник.

– А-а, вам хоть говори, хоть не говори…

– Тьфу на тебя, малахольного! – в сердцах плюнул начальник.

– Ну, что? – спросил папа, когда мы вылезли из газика. – Назад в Славянку?

– Никуда я дальше не поеду, – сказал дядя Коля. – Хватит! – и он сбросил на землю рюкзак, отчего глазевшая на нас собака испуганно шарахнулась в сторону.

– Да и куда ехать-то? Вы посмотрите вперед.

Мы посмотрели.

Прямо перед нами коротким сапожком уходил в море красивый, как на цветной открытке, полуостров. «Голенище» этого «сапога» занимали длинные строения рыбоучастка, возле ворот которого мы стояли; у «каблука» лепилось несколько домиков, а «носок» – зеленый и тупой – врезался в море, и у окончания его кипели белые волны.

– Да-а, – вздохнул Паганель. – Швейцария!

– Ну, Швейцария не Швейцария, – хмыкнул папа, не раз бывавший в Швейцарии.

– Нет, не Швейцария, – сказал дядя Коля. – Это настоящий Капри!

– Ну, Капри не Капри, – пожал плечами папа, которому доводилось бывать и на Капри.

– Во всяком случае, – заметил дядя Коля, – если существует рай на земле, то он должен выглядеть именно так. Или примерно так. Вступим же во врата рая, – он показал на калитку рыбоучастка, – пока в них не возник архангел с берданкой.

ГЛАВА V

Дяди Колин рюкзак. Среди картошки.

Первые дары моря.

Лучший укладчик рюкзаков среди нас дядя Коля. Он говорит, что это у него врожденный талант. Потому что опытом дядя Коля похвастаться не может. Ни туризмом, ни альпинизмом он не увлекался, в походы не ходил, у костров не ночевал и палатки в бурю не ставил. Просто дядя Коля однажды видел, как укладывал рюкзак какой-то знаменитый турист, мастер спорта, и этого ему оказалось достаточно.

А мастер так утрамбовал свой рюкзак, что между вещами невозможно было просунуть палец.

И действительно, рюкзак у дяди Коли уложен научно. Во-первых, все твердое и остроугольное помещается внутри, а все мягкое – по краям. Поэтому дяди Колин рюкзак не трет спину, не давит, его можно швырять, пинать ногами, ставить сверху контейнеры без боязни раздавить что-нибудь.

По виду рюкзак у дяди Коли самый маленький, но по весу ему нет равных. Когда дядя Коля роняет его на землю, земля явственно вздрагивает. Прежде чем надеть рюкзак, дядя Коля напружинивает мышцы, делает несколько вдохов и выдохов, наклоняется – и рывком, как русский богатырь Василий Алексеев свою штангу, кидает рюкзак через плечо. Рюкзак издает короткий снарядный вой и шлепается на худую дяди Колину спину. «Aп!» – выкрикивает дядя Коля, сгибаясь в коленях. Находиться в этот момент рядом с ним небезопасно – можно получить контузию.

Вообще дяди Колин метод укладки можно было признать идеальным, если бы рюкзак время от времени не приходилось распаковывать. Первый раз это пришлось делать в Посьете, когда мы устраивали лагерь. Дядя Коля распустил на рюкзаке все веревочки и какое-то время стоял над ним в глубокой задумчивости. Затем попытался просунуть внутрь палец. Палец не просунулся. Тогда дядя Коля ухватился за что-то там двумя руками, раскрутил рюкзак, как молот, и кинул – рассчитывая, наверное, что рюкзак полетит, а то, за что он ухватился, останется у него в руках. Но то, за что он держался, не выдернулось – и вцепившийся мертвой хваткой дядя Коля исчез вместе с рюкзаком в окружавшем площадку кустарнике.

После этого они приступили к распаковке вдвоем с Паганелем.

Паганель взялся за углы рюкзака, а дядя Коля за то самое, неподдающееся, внутри него, и они, раскачиваясь по команде, стали дергать рюкзак каждый в свою сторону. На четырнадцатом рывке рюкзак с пугающим звуком взорвался. Паганель полетел в кусты, а дядя Коля на этот раз – в сторону моря, к обрыву. Дядю Колю спасла раскрывшаяся, как парашют, палатка (это за нее он, оказывается, все время держался).

– Ну что? – горделиво спросил мастер укладки, когда исцарапанный Паганель выбрался из кустов.

– Потрясающе! – признался Паганель, выплюнув изо рта полынь. – Одного не могу понять: как она в рюкзак залезла.

– Хо-хо! – сказал дядя Коля. – Залезла! У нас залезет! Это у вас, физиков, не залезет, а у нас, у лириков, залезет! Но вот уж установка – по твоей части. Учти – я в этом деле ни в зуб ногой. Так что – командуй.

Паганель растерянно посмотрел на гигангскую кучу брезента, веревок, застежек и ответил, что вообще-то ему, конечно, приходилось в своей жизни сотни раз устанавливать палатки. Он, будьте здоровы, ставил их и ночью – на ощупь, и в проливной дождь, и в пургу, и в гололедицу. Однако, заметил он, это, безусловно, какой-то особый тип палатки – и предстоит повозиться. Хотя, впрочем, принцип, разумеется, один – прежде всего нужно отыскать днище.

Мы с папой давно установили свою палатку, выбрали и расчистили место для костра, папа достал ласты, маску, привязал к поясу авоську и ушел на первую подводную охоту… А дядя Коля с дядей Толей все еще барахтались в складках брезента, сдавленными голосами выкрикивая:

– Тяни за этот конец!

– Стоп! Не тяни!

– Где вход? Где-то должен быть вход!

– Закрепляй! Закрепляй, кому говорю!

Наконец палатка поднялась. Господи, что это было за строение! Громадный островерхий шатер с окнами-бойницами и входом, пригодным для двустороннего автомобильного движения. Наверное, такие палатки ставил князь Ягайло в битве при Грюнвальде. Во всяком случае, средневековый рыцарь в полном вооружении и на бронированном коне мог въехать в нее, не пригибая головы. Дядя Коля с Паганелем долго еще бродили вокруг палатки, аукаясь, – проверяли, хорошо ли натянуты веревочки.

Потом Паганель вытер пот со лба и сказал, что вообще-то не мешало бы попробовать море. Однако лично ему с этим спешить, пожалуй, не стоит, так как он все еще чувствует некоторую слабость. А лучше он теперь поспит. Сон на свежем воздухе, сказал Паганель, поставит его на ноги.

Приняв такое решение, он забрался в успевшую раскалиться палатку и задраил за собой полог – на все двадцать четыре застежки… Мы с дядей Колей сразу осиротели.

Я вдруг представила себе – как будто сверху посмотрела, – что вот сидим мы на этом узком мысу совсем одни, с трех сторон окруженные водой, а все остальные люди где-то далеко-далеко позади нас. И не только люди, но и дома, трамваи, голуби, магазины, телевизоры, цистерны с квасом и тележки мороженщиц. А впереди нас – только море и море, до самой Японии, бесконечное и пустынное, если не считать папы, который плавает в нем вот уже второй час – крохотный и беззащитный, словно пылинка в космосе.

Когда я так подумала про папу, у меня даже мурашки по спине пробежали.

Наверное, дядя Коля почувствовал то же самое, потому что он резко вскочил и прикрикнул на меня:

– Но-но, старуха! Надо действовать!

Надо действовать, сказал дядя Коля, хлопотать, суетиться, придумывать пусть даже необязательные дела – только так, видимо, и следует вести себя вдали от цивилизации. Нам, в частности, сказал дядя Коля, надо запастись пресной водой.

Нарочно гремя и звякая, мы собрали все котелки, бидоны, фляжки и отправились за водой. Но не успели мы сделать и двух шагов, как путь нам загородил сердитый дядька в грязно-белой рубахе навыпуск и с лопатой в руках. Видать, дядька давно уже таился поблизости, дожидаясь, когда мы ступим за пределы своего лагеря.

– Ну шо? – грозно спросил он. – Так и будем топтать картошку?

– Какую картошку? – растерялся дядя Коля.

– Як какую?! – затрясся от возмущения дядька. – Як какую!..

А ото шо? – он ткнул лопатой возле сапога. – Разуй глаза!

Дядя Коля, низко пригнувшись, осмотрел, чуть ли не обнюхал плотный ковер из цветущей сурепки, пырея, еще какой-то травы и честно признался, что не видит здесь картошки.

– А я не бачу, шо ты чоловик! – высокомерно сказал дядька.

– Ну, хорошо, – сдался дядя Коля – Раз, как вы утверждаете, здесь посажена картошка, мы будем ходить по меже. То есть, я хотел сказать, по обочине.

И мы двинулись по меже, которая одновременно была и обочиной, потому что проходила по краю скалистого обрыва, заросшего высокими, почти в человеческий рост лопухами. Под лопухами оказались незаметные сверху канавы и промоины, дядя Коля то и дело оступался, нырял с головой в бурьян и раздраженно бормотал:

– Ах, как мило!.. Чудесно! Проехать шесть тысяч километров. Ночевать на рюкзаках. Голодать, нервничать, мерзнуть. Тонуть в Японском море! И ради чего? Чтобы услышать сакраментальную фразу: «Значит, так и будем топтать картошку?» Кошмар! Где найти приют и отдохновение?

Когда мы вернулись с водой, посреди лагеря стоял еще не успевший обсохнуть папа, а у ног его, как на владивостокском толчке, был разложен первый улов: остроконечные морские звезды и морские ежи. Ежей я не сразу узнала, потому что до этого видела только одного, он лежит у нас дома, на серванте, выпотрошенный, засохший, с повалившимися иголочками. А это были упругие шевелящиеся шары – черные, с длинными сверкающими иголками, и маленькие серые, похожие на замерзших взъерошенных детенышей этих черных.

– Руками не трогать! – предупредил папа, увидев нас.

– Да-да, руками ни в коем случае, – сказал дядя Коля и тут же схватил самого большого ежа. – Черт их знает, старуха, может, они ядовитые.

– Положим, ядовитыми они никогда не были, – снисходительно заметил папа. – Но уколоться можно. Малыш, отойди! – тут же закричал он на меня. – Можешь потрогать звезду. Об нее, по крайней мере, не уколешься. Заведомо.

Из палатки вылез разомлевший Паганель. Сон не принес ему облегчения, он по-прежнему чувствовал себя неважно. Превозмогая слабость, Паганель боком подкатился к папиным трофеям и болезненным голосом начал лекцию:

– Посмотрите на это уникальное сооружение, – пригласил он, поднимая на ладони ежа. – У него сотни иголок, и каждая имеет самостоятельную подвеску. На первый взгляд, они шевелятся беспорядочно – не так ли? Но вот я ставлю его на землю. Обратите внимание, как слаженно они действуют при видимой хаотичности. Куда он ползет, позвольте спросить? Он ползет не на северо-запад, а именно на юго-восток – в сторону моря. Потрясающе! Идеальный луноход! Человечество еще тысячу лет не сможет построить такой механизм. – Тут в глазах у Паганеля появилась какая-то мысль. – Ну-ка, дайте мне нож! – приказал он, не спуская глаз с ежа, и жестом хирурга протянул в сторону руку. – Ведь в них должна быть сейчас икра. Черт побери! Икра морских ежей! Знаменитое тонизирующее средство! Это поставит меня на ноги.

И взяв свой охотничий тесак, Паганель принялся безжалостно крошить уникальные сооружения природы на глазах побледневшего папы.

– Чувствую прилив сил, – сообщил он после десятого примерно ежа. – Заметно поправляюсь… А вкус какой! Это вам не из баночек. Рекомендую, – Паганель подцепил икру на кончик ножа и протянул папе. – Можно без соли.

– Кушай, кушай, – сказал папа, отворачивая лицо. – Мы здоровые – нам ни к чему…

ГЛАВА VI

Куда девалась рыба? Повседневные заботы.

Бой с комарами.

Уже пятый день мы живем в палатках в бухте Посьета. Жизнь наша протекает так.

Папа, проснувшись утром, на скорую руку выпивает полчашки растворимого кофе и ныряет в море, чтобы вынырнуть только к обеду. Папа – главный наш добытчик. Гребешками, трепангами, икрой морских ежей он уже накормил нас и теперь хочет подстрелить рыбу. Но рыба ему не попадается, о чем он и сообщает нам всякий раз с большой растерянностью.

– Нет рыбы, – говорит папа, обводя нас тревожным взглядом. – Совершенно нет. Просто удивительно.

– И скоро совсем не будет, – успокаивает его Паганель. Рыбные запасы, говорит Паганель, основательно подорваны – это общеизвестный факт. Подумать только, еще лет пять назад он покупал в магазине свежую стерлядь. По три рубля за килограмм. Теперь Паганель готов отдать за килограмм двадцать три – но кому отдавать? Рыбы нет даже в Одессе. Завалящего бычка не найдешь. Один хек серебристый. Это в Одессе – скумбрийной, ставридной и кефальной! «Шаланды, полные кефали, в Одессу Костя приводил». А теперь что он туда приводит? Шаланды, полные свежемороженого хека?

Если Паганель знает за одесскую рыбу, то дяде Коле известно все про обскую. Раньше в Оби было очень много рыбы. Она там, можно сказать, кишмя кишела. Дядя Коля сам, когда еще был студентом, ловил стерлядь на том месте, где теперь построена Обская ГЭС. Он брал обыкновенную бельевую веревку, привязывал к ней ржавый крючок, цеплял червяка и забрасывал эту пустяковую снасть в воду. Стерлядь хваталась, как сумасшедшая. А недавно вот дядя Коля по своим журналистским делам плавал по Оби. Он проплыл почти три тысячи километров, от Новосибирского водохранилища до Карского моря, но рыбы так и не обнаружил. Только один раз шкипер самоходки угостил его кусочком полусырого язя, да еще в городе Нижневартовске дядя Коля встретил как-то человека, несшего на прутике двух чебаков.

Правда, был еще третий случай – в самых низовьях, почти в Обской губе. Однажды прямо к сидевшему на бережку дяде Коле выплыл из камышей катер без опознавательных знаков, весь увешанный по надстройкам осетрами. Но когда дядя Коля спросил у небритых мужчин, управляющих катером, где они взяли рыбу, те грубо ответили: «А тебе какое дело, крыса!» – и уплыли обратно в камыши.

– Апше, я очень опасаюсь, что уже ближайшие наши потомки будут всерьез полагать, будто рыбу добывают из рыбных консервов, – подводит итог Паганель.

Папа после таких собеседований обычно говорит:

– Пойду все же попробую еще. Только бы мне ее встретить –

уж я не промахнусь.

И он опять ныряет в море – на этот раз до ужина.

В промежутках между ныряниями папа воспитывает меня: за то, что я карабкаюсь к лагерю по скалам, обдирая колени; за то, что плетусь как черепаха в обход, когда могла бы пулей взлететь по скалам; за то, что не хочу идти в воду; за то, что отказываюсь вылезать из воды; за то, что сижу сложа руки, как барыня; за то, что суюсь не в свое дело… Методов воспитания у папы несколько. Чаще других он употребляет показательный, или – как я его про себя называю – метод вопросов и ответов.

– Малыш, а что сейчас на моем месте сделала бы мама? – спрашивает он. Отвечать нужно так:

– Мама взяла бы ремень.

– Заведомо, – кивает папа. – А я что делаю?

– А ты ограничиваешься замечанием.

– Вот именно, – соглашается папа. – А ты что должна делать?

– А я должна это ценить.

– Молодец, – совсем уже благодушно говорит папа – Соображаешь.

Это метод понарошечный. Папа любит демонстрировать его перед дядей Колей и Паганелем, чтобы показать им, какое у него хорошее взаимопонимание с дочерью.

Второй метод – заугольный. Его папа не любит демонстрировать. Поскольку углов здесь нет, папа уводит меня за палатку и там, раздувая ноздри, сдавленным голосом спрашивает:

– Ты чего добиваешься, дрянь?! Хочешь, чтобы я немедленно отправил тебя домой? Ты этого хочешь, говори?

Можно, конечно, ответить: «Ага, хочу», – все равно ведь папа не отправит меня одну за пять тысяч километров. Но, во-первых, я понимаю: дети – а я, в глазах папы, ребенок, да еще и настырный – не должны так отвечать. И во-вторых, мне кажется, что если я так отвечу, раскаленный докрасна папа просто разорвется на мелкие кусочки.

– Не хочу, – говорю я, потупясь.

– Ну, смотри! – Папа трясет пальцем перед моим носом. – Последний раз предупреждаю! Последний!

Дядя Коля рубит дрова для костра, моет посуду, проветривает палатки, ходит за пресной водой. Целыми днями он хлопочет, трубка его, не переставая, дымит, отчего дядя Коля напоминает маневровый паровоз, снующий туда-сюда по рельсам.

К морю дядя Коля относится как к одному из обязательных дневных дел: раз уж приехали за тридевять земель, надо купаться, ничего не попишешь. Раза три-четыре за день он спускается на пляж, с озабоченным видом сбрасывает одежду и быстро отплывает метров на пятьдесят. Потом так же быстро возвращается и бегом выскакивает на берег. Дядю Колю бьет крупная дрожь.

– Б-б-большая теплоотдача, – извиняется он. – Очень скоро замерзаю. Даже в теплой воде.

– Напрасно ты не хочешь нырнуть, – ласково уговаривает его Паганель. – Ты лишаешь себя двух третей удовольствия. Там, под водой, совершенно потрясающий мир.

– Б-б-боюсь, – говорит дядя Коли, прыгая на одной ноге. – Ну его к лешему. В-вода в уши нальется.

Паганель, больше всех грезивший морем, не купается вовсе. Он сидит на берегу, скрестив по-восточному ноги, и радуется, глядя, как ныряют другие.

– Правда ведь, замечательно? – заглядывает он нам в глаза. – Ну, сознайтесь, что это прекрасно. Помните, я говорил: здесь лучше, чем на Черном море!

У Паганеля такой довольный вид, словно он лично подарил нам и этот живописный мыс, и маленький пляж, усеянный ракушками, и поднимающийся напротив двугорбый остров с белым маяком. Один лишь раз за все время Паганель сам окунулся. Он торжественно надел ласты, выполнил полное йоговское дыхание, по всем правилам – пятками вперед – забрел в воду, отплыл метров на десять, нырнул, красиво взбрыкнув ногами, достал со дна маленького уродливого гребешка, сказал: «Потрясающе!» – и тут же вернулся назад.

Дядю Колю, кроме большой теплоотдачи, терзает еще бессонница. Обнаружилось, что он не может спать в палатке. Дядя Коля считает, что это из-за комаров. Не потому, что они кусают его. Мы все спим в спальных мешках, выставив наружу только носы: мешок комар прокусить не в силах, а с носа его всегда можно сдуть. Дядю Колю угнетает комариный писк. Лучше бы уж волки выли, говорит он, это, наверное, легче. А комариный писк действует ему на нервы. Особенно, когда комар вьется где-то в ногах, тычется бесполезно, не находит лазейки, начинает раздражаться и взвизгивать. Это раздражение передается дяде Коле, ему в такие моменты хочется сказать:

«Ну что ты там зудишь?! Лети сюда – вот открытое место. Кусай – только замолчи!»

Так он лежит по целым ночам и злится.

Правда, какую-то пользу можно извлечь даже из бессонницы, говорит дядя Коля. Например, он любуется восходом солнца, который мы регулярно просыпаем. Еще дядя Коля знает, что по утрам из поселка прибегает собака – вылизывать наши миски, сложенные под кустиком.

Но польза пользой, а бессонница здорово подкосила дядю Колю. Он еще более заострился, потерял аппетит, под глазами у него появились синие круги. Поэтому на третью ночь они с Паганелем решили дать комарам генеральное сражение. Сначала они пытались выкурить их, для чего развели внутри палатки, на листе фанеры, костер из сырой травы и, размахивая полотенцами, стали гнать комаров вон.

– Ну как, летят? – спрашивали они нас. – Вылетают – нет? Вылетают ли комары, плохо было видно, но сами дядя Коля с Паганелем скоро выскочили из палатки. Минут пять, наверное, они сидели на земле и страшно кашляли, мотая головами. Трава в палатке между тем подсохла и вспыхнула огнем. Нерастерявшийся папа залил пожар компотом, выбросил тлеющую фанеру наружу и принялся топтать ее ногами.

– Может, вы просто подожжете палатку? – спросил он. – Тогда уж заведомо все комары погибнут.

Дядя Коля с Паганелем ничего не ответили. Они покашляли еще немножко и приступили ко второй половине операции. Теперь началась борьба с отдельными уцелевшими комарами. Дядя Коля с Паганелем, включив фонарики, брали летящего комара в перекрест, снижали на стенку палатки и били кедом.

Туго натянутая палатка на каждый удар отвечала пушечным выстрелом. Зенитчики вошли в азарт. Палатка гудела. В Посьете лаяли растревоженные собаки. В конце концов с моря подошел сторожевой катер, осветил нас мощным прожектором, и оттуда сердито крикнули:

– Эй, на берегу!.. Вы что там, с ума посходили?!

Сражение пришлось остановить. Но дядя Коля не сдался. На следующий день он сходил в поселок, вернулся с бутылкой коньяка и, потрясая ею, грозно сказал:

– Ну, я т-т-ебе покажу!

…В эту ночь дядя Коля спал, как убитый.

Папа аккуратно ведет дневник. Каждый день он ухитряется выкроить минутку, достает маленький пузатый блокнотик и мелким почерком заносит в него разнообразные данные: температуру воды, облачность, количество пойманных гребешков, мелкие происшествия и свои вытекающие размышления.

Дядя Коля, которому в силу профессии его полагается быть нашим летописцем, ходит вокруг папы со страдальческим лицом, заглядывает через плечо и стонет:

– Меня надо расстрелять, – говорит дядя Коля. – Поставить к стенке и безжалостно кокнуть, как злостного растратчика.

Сам он вел записи только первые два дня, а потом охладел к этому делу. Красивая планшетка его, где в специальных гнездах хранятся отточенные карандаши и авторучки, беспризорно валяется на земле, об нее вечно все спотыкаются и отшвыривают ногой в сторону. Яростнее всех отшвыривает планшетку дядя Коля.

Вообще дядя Коля говорит, что сам не в состоянии объяснить, как он при таком отвращении к перу и бумаге, при таком варварском неумении работать, сумел все же написать несколько книжек и почему эти книжки получились такими, что его пока не подвергают за них гражданской казни с конфискацией имущества.

…Прекраснее всего наши вечера здесь, когда мы, поужинав, завариваем чай, разливаем его по кружкам и папа начинает рассказывать нам о звездах. Заводит такие разговоры обычно дядя Коля. Он знает небесную географию еще хуже, чем земную, из всех созвездий умеет отыскать только Большую Медведицу и поэтому всякий раз просит папу:

– Ну-ка, Володимир, покажи мне еще, где у нас созвездие Лебедь?.. Ага… А это… Как оно?.. Рака и щуки? Папа показывает сначала неохотно, а потом увлекается сам и начинает интересную экскурсию по созвездиям и туманностям.

Мы лежим у потухающего костра, смотрим в небо, слушаем, как негромко шумят деревья, как пошлепывает внизу море о камни – и полуостров наш постепенно превращается в маленькую планету, медленно плывущую куда-то в пространстве.

ГЛАВА VII

Наши практичные соседи.

Вечер культурных развлечений.

Рядом с нами на мысе расположились туристы из Москвы. Вернее, это мы расположились рядом с ними. Место для лагеря ходил выбирать Паганель, и тогда еще, вернувшись, он сказал:

– Там уже стоят две палаточки, но, думаю, они нам не помешают. Ребята вроде симпатичные – я уже познакомился с ними. Все – молодые инженеры из Москвы.

Когда мы подошли к этому месту, палаток стояло уже четыре. Я сразу поняла, что инженеры из Москвы опытные туристы. Их было восемь человек, но они умудрялись одновременно выполнять столько работы, что казалось, будто людей на полянке вдвое больше. Вот что они делали: закрепляли последнюю палатку, рубили дрова в два топора, ремонтировали ботинки, драили песком один большой котел и четыре маленькие кастрюли, заряжали кинокамеру, осматривали в большой бинокль морские дали, развешивали для вяления рыбу-горбушу, стирали штормовки в алюминиевом корыте, надували резиновые матрацы и выколачивали пыль из одеял.

При этом они успевали еще и загорать, поворачиваясь к солнцу разными местами, чтобы не спалить какую-нибудь одну часть тела.

– Бог в помощь! – крикнул Паганель. А папа спросил: «Рыбка здешняя?»

– Нет, сахалинская, – ответили туристы. – А крабы – шикотанские.

– Так вы, значит, уже оттуда? – обрадовался Паганель. – А мы как раз туда собираемся.

Туристы неопределенно шевельнули плечами: дескать, глядите – дело ваше.

– Вот! – поднял палец Паганель. – Век живи – век учись. Заметьте, как поступают умные люди: сначала едут на холодные, туманные острова, а потом уж в солнечный Посьет – отогреться после трудного путешествия.

Туристы согласно шмыгнули носами: дескать, ага – мы такие.

– Проворные молодые люди, – негромко проворчал дядя Коля. – И на островах раньше побывали, и здесь успели застолбить лучший участок.

Участок москвичи, действительно, выбрали самый лучший. Здесь был единственный пологий выход к морю, единственный спуск к маленькому пляжу на внутренней стороне мыса, единственная тропа к колодцу с пресной водой и единственный пятачок, не засеянный картошкой, что мы обнаружили гораздо позже.

– Ничего! – бодро сказал Паганель. – У нас местечко не хуже.

– И он повел нас вперед по густой траве, под которой, как мы потом выяснили, находилось картофельное поле.

– Здесь, – Паганель указал на дикие заросли какой-то высокой, переплетающейся травы. – Ну, придется маленько расчистить. И ветерок тут, на вершине, конечно. Зато комаров не будет. Разумеется, тайфун – если он случится – нас отсюда сдует. Но, полагаю, далеко мы не улетим – вон те деревья задержат палатки.

Место, и верно, было надежным. Не считая тропинки, которую стерегли москвичи, со всех сторон нас окружали неприступные отвесные скалы. Здесь, наверное, запросто можно было выдержать длительную осаду превосходящих сил морских разбойников.

– Спускаться к морю мы будем через лагерь соседей, – решил Паганель. – Думаю, они не станут возражать.

Так мы поселились рядом с москвичами.

Правда, к морю через их лагерь мы не ходим. Папа в первый же день отыскал другой спуск. Он начинается сразу за нашими палатками. Надо пройти через высокие лопухи к обрыву (он сначала не очень крутой и травянистый), по ложбинке съехать на пятой точке до первого выступа, потом, прижимаясь спиной к скале, пройти несколько метров по наклонному узенькому карнизу до горизонтальной площадки, повиснув на руках, достать ногами следующую площадку, оттуда, прыгая с камушка на камушек, спуститься к полоске из зыбких водорослей, прибитых к берегу, а уж по водорослям (если их за ночь не смоет волнами) легко добраться до пляжа.

Ходит через лагерь москвичей один Паганель. Паганель говорит, что он неравнодушен к молодежи и не может пропустить лишнюю возможность пообщаться с нею. А эти ребята ему особенно нравятся. Нравятся своей основательностью, здоровым рационализмом, спокойной уверенной силой и независимостью суждений. Москвичи снаряжены, действительно, хорошо. Кроме палаток, спальных мешков, котлов, кастрюль, надувных матрацев, большого корыта, на которое мы сразу же обратили внимание, – у них есть еще гидрокостюмы, акваланги, кинокамеры, ледорубы и много всяких других вещей. У них нет только вьючных лошадей. Но зато имеются важные документы, прочитав которые, все местные власти должны обеспечивать им содействие катерами, паромами, лодками и другим транспортом. И вообще, они не просто так путешествуют, а снимают по дороге фильм о подводном мире, который рассчитывают продать за большие деньги Клубу кинопутешествий.

Распорядок дня у них очень строгий. Когда мы часов в девять утра только спускаемся по своей тропинке умываться, покрывшиеся гусиной кожей аквалангисты, бесшумно, как диверсанты в приключенческом фильме, уже появляются из воды с полными авоськами трепангов. Бородатый командир их дает ныряльщикам пару раз дохнуть свежим воздухом и снова гонит в море.

Потом туристы здесь же, на берегу потрошат свои трофеи: режут большими ножами трепангов, выколупывают из раковин гребешков, полощут в каком-то растворе ежей и морских звезд и раскладывают их по картонным коробкам со множеством специальных отсеков.

Разговаривают они между собой короткими фразами, как хирурги во время операции:

– Женя, нож!

– Держи угол!.. Хоп – довольно!

– Бэби – вода?

– Двадцать градусов, – четко отвечает Бэби.

– Пойдешь еще?

– Да. На сорок минут.

– А воздуху осталось?

– На сорок две.

Иногда кто-нибудь из них посещает нашу стоянку, и тогда нам становится неловко: за наши неимпортные ласты, за маски с заклеенными изолентой трещинками на стеклах, за единственный закопченный котелок, представляющий из себя магазинную кастрюльку с продетым сквозь ручки куском ржавой проволоки. Гость небрежно перекидывает наш скромный улов и говорит:

– Мелковаты ежики. Самые крупные ежи вон на той косе.

– Ого! – говорим мы. – Так ведь до нее – только на подводной лодке…

– Без аппарата, конечно, трудно, – соглашается гость.

– Гребешки едите? – спрашивает он. – Мы из них варим суп. Вкусно.

Тут Паганель, как бывший одессит и специалист, начинает объяснять, что гребешки хороши не только в супе, но также и сырые, жареные на сковородке с маслом и прямо на костре в собственном соку. Попутно он сообщает, что в морских ежах есть ценная икра, а трепангов надо сначала кипятить в течение четырех часов, затем обжаривать и лишь потом есть.

– Ага… Угу, – внимательно слушает гость. – Вон что… Неужели?.. А то нам суп уже приелся… Так-так… Ну, спасибо.

– Ручаюсь, что после этой информации они удвоят уловы, – говорит довольный Паганель.

Соседи, и точно, на другой день удваивают улов. Паганель не перестает восхищаться москвичами. Он говорит, что после общения с ними начинает как-то светло и оптимистично смотреть в наше будущее, оно представляется ему в надежных руках.

Дядя Коля, наоборот, не разделяет этих восторгов.

– Черт-те что! – сердито удивляется он. – От кооперации они, что ли? По договору?.. Ведь это еще две-три такие бригады – они море опустошат.

Дядя Коля все ждет, когда туристы устанут от заготовок и займутся каким-нибудь приличным делом: станут играть в волейбол или плавать наперегонки. А в последнее время у него появилась новая надежда. Накануне дядя Коля познакомился с местным рыбаком – высоким костлявым парнем с вертикальными глазами. Они выпили с ним на причале рыбоучастка две бутылки красного вина, после чего рыбак, царапая деревянными пальцами дяди Колину куртку, стал открывать ему свою душу. Рыбак говорил, что нет правды на земле.

– Вот, мы пашем, так? – говорит рыбак. – Берем гребешка, мидий берем и так далее. План даем – как с пушки. Мало – два плана даем, раз для народа требуется. А на острове Попова завод не успевает перерабатывать. И тогда начальство привозит нам аванс. Или спирт забрасывает. И мы запиваем. Вглухую. И завод спокойно перерабатывает улов.

После этой встречи дядя Коля ходит и мечтает вслух:

– Может, и эти орлы запьют, – говорит он – Хоть бы запили.

Но эти не запили. Они, наоборот даже, придумали механизацию. Как-то утром я рано проснулась, вышла из палатки и увидела дядю Колю, сидевшего на краю обрыва.

– Глянь-ка сюда, старуха, – позвал меня дядя Коля. Я подошла.

Внизу под нами соседи уже вели промысел. Они спустили на воду свое корыто, один из них, шлепая ластами, подталкивал его вперед, а два других, выныривая, перегружали в корыто улов из авосек.

Дядя Коля выколотил о камень трубку, поднялся и грустно сказал:

– Здравствуй, племя… Младое, черт побери, незнакомое.

К вечеру дядя Коля затосковал окончательно. Он протер мокрой тряпкой свою заграничную куртку, сменил шнурки на ботинках и объявил, что пойдет сегодня в клуб. Хватит, сказал дядя Коля, он не в силах больше терпеть это безобразие. Может, в кино ему повезет. Вдруг покажут каких-нибудь молодых романтиков или каких-нибудь старомодных чудаков, абстрактных гуманистов, шизофреников, наконец, каких-нибудь…

Я стала проситься с дядей Колей.

– Ни в коем случае! – сказал папа. – Во-первых, тебя не пропустят на вечерний сеанс. Заведомо.

Но дядя Коля поставил меня рядом, и я оказалась чуть не по плечо ему.

– Вот что делает акселерация, – сказал тогда дядя Коля. – Она же почти невеста. Если спрятать косу под платочек, то в полумраке поселкового клуба ты вполне сойдешь за взрослую даму, старуха. Впрочем, я думаю, ты окажешься там далеко не самой юной.

В клубе была в этот вечер большая программа: сначала концерт агитбригады студентов нашего, между прочим, электротехнического института, потом – кино, а после кино – танцы под студенческий оркестр.

– Считай, уже повезло, – сказал дядя Коля – Посмотрим на земляков. Это надо же – в какую даль ребята забрались!

Перед концертом на сцену вышел руководитель бригады – кандидат каких-то наук, рассказал, в скольких местах уже побывали студенты и как хорошо их встречали трудящиеся. А под конец объявил, что сейчас прочтет лекцию о наших достижениях в области науки.

– У-у-у-у! – разочарованно загудел зал.

Кандидат благодарно поклонился, как после бурных аплодисментов, взошел на трибуну, достал из внутреннего кармана толстый пласт бумаги и начал лекцию. Его никто не слушал. В зале лузгали семечки, хлопали стульями, переговаривались, мяукали, в последнем ряду потихоньку играли на двух гитарах и пели хором. Только четыре солдата, приехавших на побывку, сидели по стойке смирно, положив на колени фуражки кокардами вперед.

– Господи! – прошептал измаявшийся дядя Коля. – Надо же сворачивать. Как можно скорее сворачивать – неужели он не понимает!

Мяукавшие тоже, видать, надеялись, что лектор вот-вот закруглится.

Но кандидат был человек крепкой кости. Он все бубнил и бубнил, и в конце концов ему начали подхлопывать и кричать: «Дядька, смойся!»

– Эти люди правы, – сказал дядя Коля. – Они не сделали ему ничего дурного. За что он так надоедает им?

В перерыве дядя Коля спрятался за колонну – он боялся встретиться с кандидатом, который был ему немного знаком, чтобы не травмировать того после жуткого провала. Сам кандидат, однако, разгуливал по фойе с довольным видом, ничуть не был огорчен, улыбался и солидно кивал направо-налево.

Увидев такое дело, дядя Коля ужасно расстроился. На него прямо жалко было смотреть – казалось, он вот-вот разрыдается.

– Все! – сказал он. – Конец!.. Я ничего не понимаю в этом мире! Режьте меня на куски – я ничего больше не понимаю!

Он хотел тут же уйти из клуба. Кое-как я уговорила его остаться. Так что мы посмотрели еще и концерт, и фильм «Подсолнухи». Только на танцы не решились оставаться.

…Луны не было, но мы хорошо знали дорогу и безбоязненно шли в темноте. Только перед лагерем москвичей дядя Коля включил фонарик.

– Не перетоптать бы вундеркиндов, – сказал он. – Такая потеря для будущего.

Но «вундеркинды» не спали. Они сидели вокруг едва тлеющего костра и были расположены к задушевности.

– Из кино? – спросили они, осветив нас тремя фонариками. – Как вам понравились «Подсолнухи»?

– Э-э-э, видите ли, – сощурился дядя Коля. – Разумеется, Софи Лорен, как всегда, очаровательна. И Марчелло Мастроянни играет талантливо… Но, по-моему, на этот раз очень тонкая психологическая проблема сведена где-то к мелодраме, а это снижает…

– А вам не кажется, что мы стали слишком избалованы? – сказал строгий молодой голос. – Избалованы всеми этими новомодными приемчиками, подтекстом, философичностью?..

– Ну-у… в какой-то мере, конечно, – затоптался дядя Коля. – Но вот война, допустим… Нельзя же так лубочно…

– Значит, такой они ее видят, – перебил голос. – В конце концов, не довольно ли этой окопной правды, снижающей героику.

– Возможно, – сказал дядя Коля, отступая в темноту. – Возможно, вы правы… Наверное… Спокойной ночи…

– Ишь, сопляки! – обижался дядя Коля, ухая в колдобины (напуганный тем небритым дядькой, он даже в темноте шел по обочине). – Прорабатывают, понимаешь!.. Эрудиты! Художественную литературу, небось, читают… Периодическую печать. И когда только успевают?

Я поняла, что культпоход не улучшил дяди Колиного настроения…

ГЛАВА YIII

Снова этот ужасный Аэрофлот.

Кое-что имеется. На Сахалин.

Во Владивостоке опять шел дождь.

В агентстве Аэрофлота, куда мы сразу же заявились, стояла многодневная очередь небритых командировочных – билеты в Южно-Сахалинск регистрировали только на первую декаду сентября.

Нас это не устраивало. У папы и Паганеля первого сентября начинались лекции в университете. Дядя Коля никуда не спешил, но именно он-то расстроился больше всех. Горела дяди Колина программа-минимум – добраться до Сахалина, и это могло подорвать его семейный авторитет.

Дело в том, что теща дяди Коли каждый месяц летает в здешние места по служебным делам. Вернувшись с работы, она бросает в маленький спортивный чемоданчик зубную щетку и шлепанцы, оставляет мужу записку: «Борщ в холодильнике» – и уезжает на аэродром. А через несколько часов уже звонит из Южно-Сахалинска, чтобы напомнить домашним про цветы, которые необходимо поливать. Короче, теща перед отъездом не останавливает на перекрестках знакомых и не сообщает им с притворной небрежностью: «А я, знаете, на Сахалин лечу. Говорят, там тайфун ожидается и два землетрясения. Любопытно будет взглянуть».

А дядя Коля собирался полмесяца. Ограбил всех приятелей, издергал родственников. За неделю до отъезда он начал ходить по городу в туристских ботинках – растаптывал их. Дал в редакции прощальный банкет на восемнадцать персон. Жена, провожая его в аэропорт, обливалась слезами и заламывала руки… Словом, после всего этого дядя Коля не мог вернуться назад с половины дороги.

Можно было попробовать еще один вариант – морской. Правда, тогда ломался график и на «взятие» Кунашира и Шикотана, как тут же подсчитал папа, оставалось всего по два с половиной дня.

Сгорбившись, засунув руки в карманы и сдувая с носа водяные капли, мы побрели на морской вокзал.

На морском вокзале висела красивая карта – «Туристские маршруты Дальневосточного пароходства» Разноцветные стрелки вели к пунктам назначения: Холмск, Южно-Сахалинск, Корсаков, о. Кунашир, о. Итуруп, о. Шикотан. Под картой было написано веселыми буквами:

ПУТЕШЕСТВУЙТЕ НА НАШИХ ПАССАЖИРСКИХ ЛАЙНЕРАХ!

Мы очень хотели путешествовать на лайнерах, но подошедший Паганель сказал, что это приглашение для миллионеров и коронованных особ – для тех, словом, кто может купить любой лайнер за наличные деньги. А мы – Паганель уже все разузнал – можем воспользоваться только одним лайнером – теплоходом «Туркмения», который отходит на острова завтра. Вернее, мы не можем им воспользоваться, потому что все билеты распроданы еще неделю назад, и сейчас идет запись на палубные места.

Желающих уехать на палубе оказалось немало, хотя про места еще ничего не было известно – дадут или нет. На всякий случай мы тоже записались – восемьдесят шестыми.

– Вот случай, когда наука бессильна, – сказал дядя Коля. – Остается способ, рассчитанный на «а вдруг». Через полтора часа в Южно-Сахалинск улетает самолет. Мест на него нет. Но вдруг кто-то опоздает. Или напьется. Или, не дай бог, попадет в автомобильную катастрофу. Или кого-то схватит аппендицит. Кажется, по-вашему, это называется теорией вероятности… Правда, сразу четырех пассажиров аппендицит вряд ли схватит, но чем черт не шутит.

…По дороге в аэропорт наше такси остановил автоинспектор. Видать, он долго размышлял, останавливать или нет, махнул палочкой в последний момент, и мы поэтому основательно проскочили его.

Автоинспектор пошел к машине. Он шел неторопливо, любуясь по пути окружающей природой. Губы его были вытянуты трубочкой – автоинспектор что-то неслышно насвистывал. Потом он устал идти и махнул водителю, чтобы тот спятился. Водитель сказал: «У, козел!» – и спятился.

– Первое «а вдруг», – вслух заметил папа. Автоинспектор строго глянул на него, но промолчал.

Водителю он тоже ничего не сказал. Проверил его документы, постучал ногтем по приборам и знаками приказал, чтобы тот проехал сначала вперед, а потом возвратился сюда. Водитель, зло дергая рукоятку скоростей, проехал, развернулся и остановился возле желтой «Волги» с красной полосой.

Из желтой «Волги» вылез второй автоинспектор, и они вдвоем с первым стали задумчиво рассматривать колеса нашей машины. На нас они не смотрели вовсе. Насмотревшись досыта, автоинспекторы велели таксисту опять ехать вперед, сделать поворот и, разогнавшись, затормозить. Водитель выполнил все это: как следует разогнался и резко затормозил.

Рюкзаки, лежавшие возле заднего стекла, попадали нам на головы.

Автоинспекторы достали рулетку и, присев на корточки, принялись измерять что-то на асфальте. Пока они ставили свои опыты, папа, не отрываясь, смотрел на часы и время от времени сообщал:

– Идет регистрация багажа!

– …регистрация закончена!

– …объявлена посадка!

Наконец автоинспекторы нас отпустили. Папа этого даже не заметил, он все смотрел на часы. Минут через пять папа сказал:

– Все. Взлет. Поздравляю. – И откинулся на сиденье.

…Самолет, к счастью, не улетел. В Южно-Сахалинске упал туман, и рейс задержался. Свободных мест на него, впрочем, все равно не было. Была надежда, как нам сказали. Но слабая. Папа остался караулить рюкзаки, а мы пошли изучать окрестности. Изучение закончилось возле ближайшего летнего павильона. Здесь дядя Коля взял себе стакан вина, а Паганель – стакан лимонада. Мне досталась шоколадка. Дядя Коля с Паганелем обреченно уставились в стаканы и повели такой разговор:

– Значит, загораем…

– Еще как загораем.

– Загораем – будь здоров как…

– Сто лет бы я не хотел так загорать.

– Хорошо, хоть Посьет взяли. Теперь не стыдно и назад.

– Ну уж, черта с два! – возразил дядя Коля. – Скорее, я вплавь…

– Апше, можно продаться на «Туркмению», – сказал Паганель.

– В качестве агитбригады. Лекции почитать.

– Видали они твои лекции, – сказал дядя Коля. – Вот если бы концерт.

– А почему бы и не концерт? – подхватил эту мысль Паганель.

– Я в школьной самодеятельности играл на ложках. На алюминиевых. Здорово получалось.

Дядя Коля, покраснев, сознался, что вроде бы неплохо читает собственные рассказы. Некоторые люди даже смеются.

– Художественное слово, – загнул палец Паганель. Я припомнила, что мы с папой иногда делаем дома такой номер: папа ложится на спину и поднимает ноги вверх, а я выполняю на его поднятых ногах стойку.

– Прекрасно! – оживился Паганель. – Соло на ложках, автор-исполнитель рассказов и парный акробатический номер. Конферанс я беру на себя…

Тут мы увидели, что от аэровокзала к нам бежит папа, придерживая руками живот.

– Что это с ним? – прищурился Паганель.

Дядя Коля тоже прищурился и озабоченно сказал:

– Пойду закажу ему стаканчик.

Папа добежал, остановился возле приступки павильона и, глядя снизу вверх, заговорил:

– Позвольте вам заметить, – высокопарно начал он. – Позвольте вам заметить… что вы два идиота!.. Я, ты и она, – папа указал на меня и Паганеля, – летим!.. А ты! – Он обидно ткнул пальцем в дядю Колю. – Ты останешься!

Оказывается, папа караулил, караулил рюкзаки и вдруг услышал сообщение о каком-то дополнительном рейсе. Папа не растерялся и быстренько зарегистрировал на него наши билеты. А дяди Колиного билета у него не было. И теперь вот мы летели, а дядя Коля, больше всех стремившийся на Сахалин, оставался. И, может быть, ему даже предстояло с позором возвращаться назад.

– Минуточку, – сказал Паганель. – Одну минутку… Раз появился дополнительный рейс, то на основном могут освободиться места. Правда, за них наверняка будет драчка… И все же… Ну-ка, возьми трубку! – скомандовал он дяде Коле. – В зубы возьми, в зубы! – это ему пришлось уточнить, потому что дядя Коля схватил трубку и судорожно зажал ее в побелевшем кулаке. – Так… Теперь сделай умное лицо. Можешь ты сделать умное выражение?!. Ну, хорошо. Здесь сойдет. Пошли…

Через полчаса мы все сидели в ресторане и неторопливо хлебали солянку. Спешить было некуда. Рейсы наши, и основной и дополнительный, снова откладывались, но теперь это уже не имело значения. Главное, что все билеты были зарегистрированы, и мы могли спокойно ночевать на подоконниках аэровокзала.

Паганель, все еще возбужденный после схватки с администрацией, поднял ложку и сказал:

– Запомните, друзья: всегда и везде все есть. Даже то, чего вообще быть не может, где-нибудь да имеется. Надо только уметь взять… Есть где-то дефицитная черная икра, польские подтяжки, мокасины из оленьей шкуры и билеты на единственный самолетный рейс. Есть суповые тарелки, сборники стихов Евтушенко, электроутюги, можно, наконец, купить босоножки летом и утепленные ботинки – в разгар зимы… Ну, конечно, требуется немалое упорство, – заметил он, – и крепкие нервы. А то один его знакомый, например, разыскивая среди зимы как раз теплые ботинки, чуть было умом не повредился на этой почве, чуть было не дошел до мистики и суеверий.

Дело в том, что знакомого холода застали, что называется, в белых тапочках. То есть он как ходил в своих излюбленных демисезонных полуботинках на микропорке, так в них и остался. Не успел купить теплую обувь. Вернее, он даже и не старался. Поскольку все предыдущие зимы были относительно теплыми, знакомого круглый год устраивали его демисезонки.

А тут – неожиданно – минус тридцать. И знакомый закуковал.

Правда, он впоследствии вышел из положения: разыскал в сарае старые, немодные теперь боты «прощай, молодость», обулся в домашние тапочки, накрутил портянки из байкового одеяла, потом – целлофановые мешочки (никакой носок такую толщину уже не брал) и все это загнал в боты. Так и проходил ползимы. Не очень красиво получалось, но зато тепло.

Но до этой рационализации знакомый додумался не сразу. А сначала прыгал в своих стылых туфельках. Сослуживцы даже стали жалеть его. Что это, говорили они, Вениамин Орманович, вы себя не бережете. Купили бы теплые ботинки. На здоровье разве можно экономить.

Знакомый послушался сослуживцев и кинулся по магазинам.

В одном ему сказали:

– Были на той неделе.

В другом:

– Загляните через пару дней.

В третьем:

– Иногда завозят.

Тогда знакомый засел на целый вечер дома и составил график, согласно которому выходило, что если, отложив все дела, в течение четырех дней заняться поисками, то в одной из точек, по теории вероятности, будто бы кривая ищущего и кривая теплых ботинок должны пересечься.

Он попросил на работе четыре дня без содержания и начал поиски по этому своему графику Но, видать, где-то в его расчеты вкралась ошибка – кривая знакомого с ботинками так и не пересеклась.

Тогда он составил новый график, рассчитанный на внезапность. Отпуска без содержания знакомый больше не брал, а заказывал по телефону такси на специально запланированное время и производил неожиданные налеты в магазины, выпадающие по графику. Так он кружил около недели, но результата опять не достиг.

Несколько дней подряд потрясенный знакомый бродил по улицам, не поднимая глаз, рассматривал ноги прохожих. Он никак не мог соединить вместе два этих противоположных факта: отсутствие теплой обуви в магазинах и присутствие ее на ногах граждан. Потом знакомый признавался, что ему тогда даже приходила в голову мысль: может, все эти люди так и родились обутыми в утепленные ботинки.

Он собрал свои графики и отправился в Главобувьторг – проконсультироваться у специалистов.

На лестнице Главобувьторга знакомому повстречался давнишний школьный приятель. Соклассник посмотрел его графики и сказал:

– Выбрось ты к свиньям свою документацию и приходи завтра к одиннадцати. Утрясем.

И ровно через сутки знакомый стал обладателем роскошных, обтекаемых, как локомотив, чехословацких ботинок на искусственном меху…

– Так что все всегда можно достать, – еще раз повторил Паганель. – Включая птичье молоко. Надо только иметь к кому приходить в одиннадцать. А так все есть.

– Кроме рыбы, – подсказала я.

– Совершенно верно – кроме рыбы, – согласился Паганель, вонзая вилку в жирный кусок золотистого палтуса.

Ночевали мы на креслах в аэропорту

Вечером дважды приходила тетенька со шваброй и выгоняла всех пассажиров под противный моросящий дождь. Тетенька не щадила даже малых детей. Пассажиры, расположившиеся на подоконниках и на полу, выходили на улицу без страха. Кресельники и скамеечники, опасаясь, что их места захватят, перебегали табуном из одного конца зала в другой, не спуская глаз со своих чемоданов. Отдельные счастливчики помогали тетеньке в уборке – двигали туда-сюда кресла. Лица у них сразу делались неприступными, так и казалось, что сейчас они начнут покрикивать: «А ну, посунься! Ишь, расселся!»

В двенадцать часов пришла другая тетенька и закрыла на большую палку туалет.

Потом электричество несколько раз нерешительно мигнуло, как будто человек, державший руку на выключателе, сомневался еще: перебьются в темноте или не перебьются? Наконец он решил, видимо, что перебьются, – и свет погас.

В пять часов утра нас разбудил папа.

– Где этот кретин?! – кричал он, схватившись за голову.

Оказывается, только что объявили посадку на дополнительный рейс, но в темноте исчез куда-то Паганель. Тогда дядя Коля, самолет которого пока не летел, твердо сказал:

– Ничего. Вы собирайтесь. Я его разыщу, – и выбежал на улицу.

Вернулся дядя Коля минуты через три – мокрый, но горячий. Видать, он обегал все окрестности. От дяди Коли шел пар.

– Нет нигде, – сообщил он.

– О-о-о-о! – сказал папа. – Держите меня! – И он, приседая, закрутился на месте, словно хотел укусить себя за ухо.

– Володя, Володя! – испуганно схватил его за плечи дядя Коля. – Успокойся, старик!.. Ну, отстанет. Ну, аллах с ним. Догонит потом. Вы летите.

Сонная стюардесса пересчитала нас, тыча в каждого пальцем. Пять мест были пустыми.

– Ну, как, летим или ждем? – спросила стюардесса выглянувшего из кабины пилота.

Пилот не ответил.

Стюардесса зевнула и пошла закрывать дверцы.

И тут мы увидели, как от аэропорта, прижимая к животу какой-то тюк, вскачь несется Паганель, а за ним гонится дядя Коля с рюкзаком в руках. На середине дистанции дядя Коля настиг обезумевшего Паганеля и отнял у него чужой багаж.

Оказывается, Паганель с половины ночи спал на втором этаже в пустом гардеробе ресторана, потому что в кресле у него от скрюченности занемели ноги. Все это он тут же рассказал нам, глотая воздух раскрытым ртом.

Стюардесса тоже послушала. Потом спросила:

– А билет ваш где?

Паганель побледнел, схватился за грудь и взвизгнул:

«Документы!»

В следующий миг он, как десантник, выбросился из самолета и, воздев руки, помчался за медленно удаляющимся дядей Колей.

Пассажиры приникли к иллюминаторам.

Было хорошо видно, как дядя Коля остановился, придержал вихрем налетевшего на него Паганеля, похлопал его по бокам, потом развернул, достал из заднего кармана брюк пропавшие документы и яростно потряс ими. Какие слова говорил при этом дядя Коля, нам не было слышно.

ГЛАВА IX

Грустная история дяди Колиной куртки. Как мы поужинали.

Легенда о спирте.

В Южно-Сахалинске папа купил себе черные кеды. Мы, правда, уговаривали его купить лучше полуботинки, потому как на другой день папе предстояло читать здесь лекцию о современном состоянии физики, и нам казалось, что в кедах он будет выглядеть легкомысленно. Но папа все-таки сделал по-своему. Полуботинки, сказал он, ему в дальнейшем не понадобятся. А черные кеды, если к ним специально не присматриваться, вполне могут сойти за приличную обувь, каковой они на самом деле и являются, по его глубокому убеждению.

Мой папа вообще предпочитает демократическую одежду. Он любит носить разные свитера, курточки, распашонки, а когда, по торжественным случаям, ему приходится надеть костюм, папа говорит, что чувствует себя в нем – как водолаз в скафандре.

Этим папа походит на Паганеля, который принципиально не признает костюмов. Паганель даже на защиту собственной докторской диссертации заявился в заштопанной на локтях шерстяной кофте, после чего один известный академик сказал ему:

– Ну, батенька, без галстуков мне еще приходилось видеть соискателей, но без пиджака вы первый.

Дядя Коля говорит, что все это «бзик», пижонство наоборот. Паганеля и папу не клевал еще жареный петух. Но однажды клюнет – и они побегут покупать смокинги.

Лично дядю Колю этот петух клевал. Свою роскошную кожаную куртку дядя Коля приобрел несколько лет назад в Польше. Он посещал в ней лучшие рестораны Варшавы, Кракова, Вроцлава и не чувствовал никакой дискриминации. Везде его принимали как дорогого гостя, и в конце концов дядя Коля уверовал в неотразимую элегантность куртки. Странности начались на обратном пути, в Москве. В ресторанах к дяди Колиному столику подходил администратор, ставил табличку «Для делегации» и холодно рекомендовал пересесть ближе к двери. У подъезда гостиницы «Россия» его хватали за рукав командировочные и жалобно умоляли: «На Стромынку, шеф!» А когда сам дядя Коля ехал в такси, водители называли его «братка», откровенничали про калым и не давали сдачи с рубля, если даже на счетчике было всего тридцать копеек.

Но самое ужасное случилось с ним дома, в родном провинциальном городе. Как-то дядя Коля разогнался в одно кафе – пообедать.

Швейцар, растопырив руки, загородил ему дорогу и потребовал:

– А ну, снимай куртку!

В первый момент дядя Коля решил, что кафе захватила шайка переодетых грабителей. Он принял боксерскую стойку и оглянулся, ища чьей-нибудь помощи. И помощь пришла. Она подоспела в лице усатой женщины-администратора, но не к дяде Коле, а к швейцару. Вдвоем эти люди стали требовать, чтобы дядя Коля снял недостаточно аристократическую для ихнего кафе одежду.

Тогда дядя Коля вспылил. В таком вот виде, высокомерно сказал он, его пускали в европейские рестораны, которые, конечно же, не чета этой паршивой забегаловке. И вообще, пусть ему покажут постановление горисполкома, где было бы записано, что в импортных восьмидесятирублевых куртках из чистого хрома нельзя посещать второразрядное кафе.

– Будет тебе сейчас постановление, интеллигент собачий! – сказал кровно оскорбленный швейцар, схватил дядю Колю за шиворот и пинком вышиб на улицу.

После этого рассказа мы все приуныли. Мы как раз собирались идти ужинать в ресторан при гостинице «Сахалин» и рассчитывали именно дядю Колю поставить впереди, как приличнее всех одетого. Но дядя Коля даже слушать не захотел. Хватит с него того держиморды, сказал он, сбросил куртку и остался в зеленом свитере. Тогда мы поставили впереди Паганеля, надеясь, что благодаря темным очкам, бороде и рубашке с погончиками, его признают иностранцем. За Паганелем шел папа – в золотых профессорских очках и парадных кедах, которые, если не присматриваться к ним внимательно, вполне могли сойти за ботинки. За ним – я, а позади всех – дядя Коля (мы уговорили его не оставлять в номере хотя бы трубку). Самую большую опасность представляли, по общему мнению, кеды. Поэтому Паганель, заметив два свободных места, подтолкнул к ним нас с папой.

– Быстро, быстро! – прошептал он. – Ноги под стол! Но враг не дремал. Немедленно к столику подошла дама в коричневом костюме и, каменно глядя поверх наших голов, заявила:

– Вас я обслуживать не велю. Вы – в кедах.

– Ну и что же? – невинно спросил Паганель – Ведь они не ставят их на скатерть.

– Не острите! – оборвала его дама таким тоном, словно говорила «не хулиганьте!». – Остряк нашелся!

Она рассерженно метнула взглядом и остановила его на мне.

– Ax, они еще и с девочкой! – пропела дама подрагивающим от возмущения голосом.

– Что значит с девочкой?! – запетушился дядя Коля. – В каком смысле – с девочкой? Это не девочка, это – дочка нашего товарища.

Дама и слушать не хотела.

– Как вы могли привести девочку в такое неприличное место! – ужаснулась она. – Сейчас же освободите столик!

Пришлось освободить.

– Так! – стиснул трубку дядя Коля. – Он явно закипал.

– Чудесно! Кругом надираются, извиняюсь, в стельку граждане в штиблетах и белых манишках, а мы вынуждены топтаться посреди зала, как деклассированные элементы! Как бродяги!.. Нет, сейчас я разнесу это поганое заведение в мелкие щепки!

– Спокойно. Не стоит нервничать, – удержал его Паганель. – Вспомни о швейцаре… Сейчас что-нибудь придумаем. – Молодой человек! – затормозил он пролетавшего мимо рыжего официанта. – На минуточку.

Молодой человек остановился так резко, что фужеры на его подносе опасно заскользили к краю. Но рыжий сделал едва заметное движение и фужеры покорно вернулись на середину.

– Послушайте, – взял его за рукав Паганель. – Вот эти двое – видите? – Он повел бровью в сторону папы и дяди Коли. – Один писатель, другой – профессор, э-э-э… ядерщик.

Официант вскинул одно ухо.

– Ну, и я – тоже, – понизил голос Паганель. Тут он смешался, не зная, видимо, как представить себя, поднял для чего-то палец и шепотом закончил: – Но совсем из другой области. Из другой… Соображаете?

Официант метнул быстрый взгляд на дяди Толины темные очки и судорожно проглотил слюну.

– Усек, – хрипло сказал он. – Щас.

Через минуту молодой человек вернулся в сопровождении дамы в черном костюме. Эта дама была явно поважнее первой, но и она, увидев нас, растерялась.

– Что же мне с вами делать, товарищи? – говорила она, прижимая к груди руки. – Что же делать?

Рыжий таращил нахальные глаза из-за спины дамы в черном. Он свое дело сделал – объяснил ей, какие мы важные персоны.

– Может быть, подать ужин в номер? – подсказал папа.

– Правильно, в номер! – обрадовалась начальница. – Дуся, распорядитесь подать им ужин наверх.

– В номер! – застонала дама в коричневом. – В номер им подавай! Глядите, какие!

– Подашь в номер! – раздельно сказала дама в черном. – Я прослежу.

Папа, злорадно улыбаясь, начал диктовать заказ. Он старательно перечислил все меню, от салата из морской капусты до кофе-гляссе. Дама в коричневом записывала. На лице ее полыхали багровые пятна.

– И наконец… – сказал папа.

– Ну, уж водку-то я вам туда не подам! – взорвалась дама.

– А мы ее и не пьем. Вот так вот! – быстро ответил папа. – Нам бутылочку сухого вина.

– Им бутылочку вина! – оскорбленно закричала дама в коричневом. – Бутылочку им! Посмотрите на них!

Ни здесь – в зале, ни там – в номере мы не вызывали у нее доверия. Пришлось папе ограничиться двумя бутылками пива.

– Да, это не Рио-де-Жанейро, – покачал головой папа, когда мы вернулись в номер. – В Рио-де-Жанейро мне приходилось видеть, как знатные дамы приходили в самый аристократический ресторан босиком.

– Идея! – сказал дядя Коля. – Поступлю и я, как те знатные дамы.

Мы все последовали примеру дяди Коли: разулись, с наслаждением вытянули ноги и смотрели, как рыжий официант сгружает с тележки наш королевский ужин.

Рыжий был страшно доволен. Наверное, впервые в жизни ему приходилось заниматься таким обслуживанием. Это походило на действие из какого-нибудь заграничного фильма, и рыжий тоже оказался героем его.

Вдобавок дядя Коля попросил:

– Синьор, будьте любезны – открывашечку для пива.

– Открывашечек нет, – сказал рыжий. – Растаскивают, знаете… Но, я думаю, вы не из тех людей, которые могут растеряться в подобной обстановке.

– А вот это верно, – согласился дядя Коля и тут же открыл бутылки о батарею.

На другой день все были заняты делом. Паганель читал где-то лекцию от общества «Знание». У папы лекция сорвалась, он посмотрел на свои ненужные теперь выходные кеды, вздохнул и спрятал их в рюкзак – до следующего раза. Дядю Колю уговорили выступить в местном гарнизоне перед военнослужащими, а потом он встретился со своими сахалинскими коллегами. Вернулся поэтому дядя Коля только к вечеру, веселеньким, и с порога объявил, что друзья назначили его губернатором залива Терпения.

Папа, свободный от лекций, весь день хлопотал о билетах на «Туркмению», которая должна была подойти через сутки, и занимался покупками. На столе среди разных свертков и пакетов возвышались три бутылки спирта.

Дядя Коля, увидев спирт, отнесся к нему весьма одобрительно. Он сказал, что одну бутылку надо выпить немедленно, а две другие можно оставить на потом. Папа ответил, что спирт этот неприкосновенен. Он куплен для обмена. Еще в бухте Посьета наши соседи-москвичи рассказывали, что на Шикотане за бутылку спирта дают двадцать баночек консервированных крабов. Не желаешь крабов, бери красную икру: пятнадцать баночек. Значит, за три бутылки папа мог получить шестьдесят банок крабов либо сорок пять – икры. И то и другое его вполне устраивало.

– Наивные люди! – презрительно сказал дядя Коля. – Дилетанты. Вы же попались на удочку.

Существует, объяснил он, легенда о всемогуществе спирта на Крайнем Севере и Дальнем Востоке. Когда дядя Коля путешествовал по Оби, один его попутчик вот так же мечтал раздобыть несколько песцовых шкурок. То есть не сам он мечтал, а жена ему наказала без шкурок домой не возвращаться. Кто-то посоветовал этому несчастному запастись спиртом, взять его побольше – в качестве самой надежной валюты. Попутчик набил бутылками рюкзак и, как последний идиот, таскал его везде за собой, закрывал собственным телом, чтобы на рюкзак, упаси бог, не уронили что-нибудь тяжелое, караулил по ночам от зарившихся на дармовую выпивку «бичей». Однако чем дальше на север они плыли, тем спирту в магазинах становилось все больше. В крайней точке путешествия, далеко за Полярным кругом, на мысе Каменном, спирт вообще лежал штабелями. Отчаявшийся попутчик три дня выпаивал свои запасы знакомым метеорологам, но сумел облегчить рюкзак только на одну треть. Весь остальной спирт ему пришлось везти обратно, кружным путем – через Амдерму, Архангельск и Москву. Дома он настоял спирт на лимонных корочках и пил его каждый день в течение полугода. Попутчик этот плохо кончил: сделался алкоголиком и угодил в психиатрическую лечебницу.

Папа посмеивается. Кроме спирта у него еще хранится бутылка старого шотландского виски. Он везет ее из дому. Дядя Коля считает, что и виски тоже надо выпить. Папа не соглашается.

– За кондиционный товар, – говорит он, – только кондиционный товар.

ГЛАВА Х

График на завтра и послезавтра.

Наперегонки с дельфинами. Как встречают пароходы.

Наш Паганель неисправимый прогнозист-оптимист. Давно уже сломался разработанный дома четкий график путешествия. Мы двое суток вместо двух часов добирались из Владивостока в Посьет, а добравшись, не нашли там биостанции с хлебосольными знакомыми, чистыми постелями, приварком и аквалангами. Мы пропустили устричный остров Попова, потому что обещанное Паганелем судно так и не пришло. Стараясь обогнать «Туркмению», почти сутки томились на рюкзаках во владивостокском аэропорту, прилетели наконец в Южно-Сахалинск и тут узнали, что самолета на Кунашир все равно не будет. И оставленная в «порту четырех океанов» «Туркмения» преспокойно догнала нас.

Несмотря на все это, Паганель каждое утро выдает нам почасовое расписание на ближайшие три дня. Исходные данные для своих расчетов Паганель, благодаря общительному характеру, черпает у местных рыбаков, у официанток в столовых, уборщиц и «бичей». Правда, он не запоминает лица людей, с которыми разговаривает. Такое у него свойство. Как-то в Посьете он договорился со сторожем рыбоучастка, что тот достанет ему десять пачек сушеного кальмара, и немедленно забыл лицо старика. Это было ужасно, потому что всякий раз, завидя впереди чьи-нибудь сапоги, он хватал за рукав дядю Колю и приказывал:

– А ну, посмотри внимательно – это не тот самый? Не тот, а? Затурканный дядя Коля со слезами умолял:

– Прекрати, ради господа Бога! Откуда мне знать, тот или не тот – ведь ты же с ним договаривался, садист!

На борту «Туркмении» Паганеля снова охватила лихорадка планирования. Он то и дело исчезает куда-то, возвращается, глаза у него блестят.

– Итак, я все разузнал, – начинает он свои выкладки. – Завтра, в шестнадцать часов, мы прибываем на остров Кунашир, в Южно-Курильск. В Южно-Курильске имеется гостиница, куда мы сразу же устраиваемся, чтобы не терять время на установку палаток. Еще засветло осматриваем город и посещаем горячий пляж – главную местную достопримечательность. На другой день – восхождение на вулкан Менделеева и осмотр останков так называемого дворца Микадо. На третий – ход горбуши. Это зрелище, достойное того, я думаю, чтобы посвятить ему целый день…

Дядя Коля в таких случаях бледнеет.

– Я сейчас пойду в буфет, – говорит он. – Пойду в буфет и напьюсь, как сапожник. Или лучше дайте мне бинокль – я ударю его по голове. Это становится невыносимым. Таких людей надо заковывать в кандалы, увозить на необитаемый остров и оставлять там на растерзание диким зверям.

Все же дядя Коля избирает первый вариант – уходит в буфет, который ему, в общем-то, не очень нравится. Дело в том, что буфет, а на самом деле бар – с красивой полукруглой стойкой, мягкими диванчиками и музыкальной машиной из Гонконга – превращен на «Туркмении» в продуктовый киоск. Там всегда стоит длинная очередь – за колбасой, хлебом, вареными курицами и конфетами. Так что напиться как следует дяде Коле пока не удается.

Папе легче. Он ничего вокруг не замечает, потому что увлечен новым делом – фотографирует дельфинов. Дельфины почти не оставляют нас. Не успевает исчезнуть одна стая, как появляется новая – и опять начинается игра в догоняшки. Дельфины то отстают немножко, то, взяв разгон, несутся рядом с теплоходом, красиво и враз выпрыгивая из воды, то легко обгоняют «Туркмению». Возбужденный папа бегает с одного борта на другой – ему очень хочется сфотографировать дельфина в тот момент, когда он выскакивает из воды, и все никак не удается.

Один раз папина беготня почему-то не понравилась здоровому дядьке, вышедшему на палубу с пивной бутылкой в руке. Дядька мрачно понаблюдал за папой, скрипнул зубами и сказал:

– Снайпер… елкин корень!.. А хочешь, я ему, поганцу, в нос бутылкой засандалю?

С моим папой постоянно приключается что-нибудь подобное. Он, как магнит, притягивает к себе всяких грубиянов, знатоков, советчиков и уличных философов. Хотя сам – человек воспитанный и никогда никого не задевает. Я думаю, что папа именно из-за этого свойства посвятил жизнь физике, чтобы иметь дело с атомами, а не с людьми.

Стоит папе, например, раз в полгода самому отправиться в магазин, как к нему тут же привязывается какой-нибудь небритый гражданин.

– Кореш, – говорит он, – не бери эту кислятину (речь идет о сухом вине «Фетяска», прописанном папе докторами). – Возьми вон лучше «тринадцатый» портвейн. А то, я вижу, ты насчет выпивки не волокешь.

И поскольку папа, имея собственное мнение, не следует совету гражданина, тот начинает нервничать и обижаться:

– А ну, поставь обратно! – требует он. – Ставь, кому говорю!.. Девушка, забери этот квас – дай человеку бутылку портвейна. – И насильно запихивает папе в авоську ненужное ему вино.

В воскресенье на рыбалке, хотя папа забивается обычно в самое безлюдное место, из кустов вдруг вылезает специально, видать, затаившийся там знаток.

– На что ловишь? – тяжело дыша, спрашивает он. – На червя? Отцепляй к лешему, на вот тебе опарыша… Куда кидаешь, голова?! Бросай на быстринку. Грузило отвяжи, пень! Сейчас верховая рыба берет.

Однажды, рассказывал папа, ему довелось быть в малознакомой компании. Папа вел себя очень тихо: тостов не провозглашал, не просил соседей передать ему ветчину и заливное, вообще старался как можно меньше привлекать к себе внимания. Кончилось все тем, что к нему подошел один из гостей и спросил:

– Ты баптист?

Как папа ни отпирался, гость не поверил ему. Целый вечер он уговаривал папу порвать с религией, доказывал, что бога нет, и в конце концов устроил страшный скандал, заявив, что ноги его больше не будет в доме, где принимают религиозных фанатиков и мракобесов.

От дядьки с бутылкой папа отделался легко: заметил тому, что бутылка еще полная и, пожалуй, не стоит с ней расставаться. Так что дядька только погрозил дельфинам.

– Я тя в гробу видал! – крикнул он. – Умней человека стали! Нет, ты докажи! – И ушел назад в каюту.

Одно из предсказаний Паганеля все-таки сбылось – мы пришли в Южно-Курильск в шестнадцать часов. Пришли и встали на рейде. Было еще светло, и Паганель, разведавший все заранее, издалека показал нам и гостиницу, видневшуюся на горке, и причал, и дорогу на горячий пляж.

Посрамленный дядя Коля подошел извиниться.

– Теперь вижу, – сказал он, – что-то такое, действительно, есть в этой вашей науке. Может, и не надо тебя пока на необитаемый остров. Может, стоит повременить… Как ты там планировал – чего мы сегодня еще успеем? Повтори, будь добр.

Дядя Коля решил, что такой случай, вообще, надо достойно отметить, и пригласил меня в буфет.

– Двести грамм «Мишки на Севере» – даме, – попросил он. – Ну, а мне – рюмочку. Все же теплоход, старуха, в здешних местах – это уголок цивилизации. Когда-то мы еще с нею встретимся.

Не успели мы взобраться на высокие стулья, как прибежал папа.

– Нечего рассиживаться! – заторопил он нас. – Быстро хватайте рюкзаки! Детеныш, бегом! Что ты, как сонная курица! Плашкоут уже подходит.

Плашкоут подошел, на нем привезли новых пассажиров – и на теплоходе сразу стало вдвое теснее. Мы подхватили рюкзаки, направились было к трапу, но тут увидели, что на освободившийся плашкоут выгружают бочки, ящики и мешки с почтой.

– Видимо, скоропортящиеся грузы, – предположил Паганель, останавливаясь. – Их, конечно, в первую очередь.

Раньше других обо всем догадался дядя Коля.

– Старуха, назад! – зашептал он. – Бросай рюкзак! Бросай к свиньям – никто его здесь не тронет.

– Ах я кретин! – ругал себя дядя Коля в буфете, быстро заполнявшемся вновь прибывшими пассажирами. – Девушка! Сто граммов коньяку и полкило конфет – даме… Ах, балбес седой! Это огурцы-то соленые скоропортящийся груз!..

Через некоторое время в буфет зашел Паганель, остановился за нашими спинами и грустно спросил:

– Едите?.. «Мишку на Севере»?

– Едим, ну и что? – с вызовом ответил дядя Коля.

– И выпиваете, – Паганель вздохнул – Апше, я бы тоже выпил капельку.

– Глянь-ка, старуха, что это там за сирота? – не оборачиваясь, спросил дядя Коля.

Я оглянулась и сказала: по всей вероятности, это дядя Толя-Паганель. Вроде он.

– Ба! – обрадовался дядя Коля. – Пан доктор! Какая встреча! А почему вы не на горячем пляже? Ведь вы там должны быть.

В девять часов вечера на плашкоут пустили пассажиров. Двое матросов, напружинив могучие татуированные груди, удерживали толпу. Третий пересчитывал вступающих на трап. Отсчитав сколько положено, он растопырил руки и сказал:

– Все-все! Остальные – следующим рейсом.

– А чемоданы! – закричала какая-то женщина. – Чемоданы мои, змей ты такой! (Ее чемоданы унес вперед попутчик.)

Матрос очень обиделся.

– Вот люди, – сказал он, – бывают же такие нехорошие люди, вредные, которые поднимают шум из-за каких-то несчастных чемоданов. А кому, если разобраться, эти задрипанные чемоданы нужны? И куда они вообще могут дальше острова подеваться? Вон, например, у гражданочки, – он указал на старушку в плюшевой жакетке, – пацаны вперед прошмыгнули, а она хоть бы что. У вас ведь, гражданка, прошмыгнули пацаны? – спросил матрос.

Старушка, гордая вниманием, охотно подтвердила: да, это точно были ее ребятишки.

…В одиннадцать часов плашкоут вернулся, и все началось в обратном порядке: сначала на него пустили пассажиров, а затем стали выгружать оставшиеся мешки и пакеты.

Поднялся ветерок. Соленые брызги обдавали сбившихся в кучку людей. Плашкоут болтало. Сетка с грузом опасно раскачивалась. Огромная тень от нее металась по палубе. Плакали маленькие дети.

Папа с Паганелем, отойдя в сторонку, пытались разобраться, чем вызван такой порядок погрузки-выгрузки, нет ли здесь какого-нибудь морского секрета или железной необходимости.