Я смотрел на часы и не звонил туда. Мне хотелось. Меня скручивало от этой необходимости, но я не давал себе взять сотовый и набрать этот проклятый номер. Они позвонят сами, когда все будет кончено. Я на повторе слышал ее слова. Постоянно одни и те же слова, как на автоответчике.
«Если ты это сделаешь, я убью себя. Я перережу себе горло. Я буду ненавидеть каждую букву твоего имени. Пожалуйста, не надооо. Ну не надо. Пожалееей нас. Дай мне уйти. Захар… я ведь так люблю тебя… люблю тебя. Не убивай. Он маленький, такой маленький».
Это ты маленькая и очень глупая девочка. Все ради тебя. Плевать, что со мной происходит. Отправлю тебя учиться, устрою твое будущее. Забудешь все, как страшный сон. Да, ненавидь меня. Ненавидь каждую букву моего имени. Вряд ли ты сможешь это сделать лучше и сильнее, чем я сам.
Я презирал себя в эту секунду так сильно, что мне казалось, я слышу скрип собственных костей и натяжение напряженных до предела сухожилий. Просто вытерпеть, не думать о том, что там происходит. Абстрагироваться, как это получалось всегда раньше. Это не ребенок… это нечто ужасное, нечто исковерканное по чьей-то дикой прихоти и уродливое, как и все, что я посмел испытывать к моей Лисичке. А потом опять ее слова в голове, и мне выть хочется раненым зверем. Дикие мысли о том, чтобы забрать ее оттуда, увезти куда-то, и никто бы не узнал… а вдруг ребенок не родится с генетическими уродствами? Вдруг… Не бывает в этом мире никаких вдруг! Никаких проклятых вдруг! Удача и чудеса – это всего лишь миф для идиотов. Наверное, я заслужил всю эту тьму, весь этот дьявольский карнавал уродливых открытий. Слишком много дерьма я совершил в своей жизни.
Утро так и не наступало, и время тянулось, как резина. И все эти часы я варился в адской магме. Я представлял, как она там кричит и плачет, и метался по кабинету, нарезал круги словно в клетке. У меня все переворачивалось внутри, и я несколько раз хватал сотовый и швырял обратно на диван. Нет! Ничего я не сделаю! Ничего не изменю! Породить на свет существо больное от такой отвратительной связи – это верх трусости и эгоизма. Ничего. Это всецело на моей совести. Лисичка никогда не узнает. К утру я был похож на мертвяка, восставшего из могилы. Из зеркала на меня смотрел зомби с черными провалами вокруг глаз. Меня слегка пошатывало, но не от алкоголя. Я запретил себе пить в эту ночь. Я хотел не притуплять боль. Я хотел, чтоб меня раздирало ею так же, как и мою девочку. Потому что всю эту боль заслужил только я, а не она… а расплачиваться все же пришлось именно ей. Я лишь вынес приговор и заставил всех привести его в исполнение.
Сотовый зазвонил в руках, и я хотел рявкнуть в него, но практически не услышал свой голос:
– Захар Аркадьевич… мы… она сбежала.
– Куда? Когда? – крик хриплый, сорванным воплем.
– Ночью!
– НАЙТИИИ! – взревел, хватаясь за спинку кресла.
– Уже нашли!
– Говори где? Я выезжаю! Чтоб с места не сдвинулась. Стеречь, как сторожевым псам, до моего приезда!
– Она… она мертва, Захар Аркадьевич.
– Что?
Что он несет, этот идиот? А дышать уже нечем, и пальцы раздирают воротник рубашки, царапают горло.
– Она сбежала на такси… они зачем-то остановились у обочины, и в них врезалась фура или грузовик. Произошел взрыв… найдены изуродованные тела водителя и его попутчицы.
– Это… это не она!
– Она… мы проверили.
Я хрипел, давил свое горло пальцами и слышал лишь сиплый стон, который вырывался из обожженного горла. Ни слова не мог сказать. В эту самую секунду вошел Костя, он забрал у меня сотовый. А я стоял и отрицательно качал головой, глядя в одну точку и пытаясь сделать хоть один вздох. И не мог. Сам не понял, как опустился на колени, опираясь на ладони и срывая пуговицы с воротника. Костя присел передо мной на корточки, протягивая стакан воды, но я смел его к такой-то матери.
– Ложь, – скрипучим голосом, – жива она.
Тот отрицательно покачал головой, а мне кажется, у меня в глазах все лопается и склеры затекают кровью.
– Там видео. Ее было легко опознать… Уже произвели вскрытие. Девушка лет восемнадцати на ранних сроках беременности. Никакой ошибки.
Я уткнулся головой в пол и услышал странный звук, он нарастал, и я не знал, откуда он взялся, но от него стыла кровь в жилах и мертвело все тело… я даже не понимал, что этот звук издаю я сам. Этот вой, страшный рев, от которого дрожат стекла в кабинете.
– Кто, – я поперхнулся собственным голосом и со свистом втянул воздух, – раз-ре-шал вс-кры-вать? Кто?
Рывком поднялся с пола и бросился к Косте, схватил за шкирку и впечатал в стену:
– КТО, МАТЬ ТВОЮ, ДАВАЛ ИМ РАЗРЕШЕНИЕ ВСКРЫВАТЬ? ЛОЖЬ ВСЕ ЭТО! ЛОООЖЬ!
Тут же разжал руки. Они так дрожат, что я их даже опустить не могу. Мозг ничего не соображает.
– Поехали! Видеть ее хочу!
– Я спрашивал… там видеть особо нечего… Головы нет. Разнесло на ошметки, руки и… ноги… Там… кусок тела, фрагменты одежды… обрывки ее документов в кармане кофты.
Я его не слышал, он говорил о чем-то постороннем.
– Надо поехать и забрать ее оттуда. Она ненавидит больницы. Она не хотела в больницу. Позвони им и скажи, чтоб не приближались к ней и не трогали, пока я не приеду. Понял?
Константин, бледный как смерть, кивнул… смерть! Не хочу слышать это слово. Думать его не хочу!
***
Я никогда не представлял себе, что значит боль. Что значит ощущать себя ею. И перестать быть собой. Они вначале показали мне съемки видеокамеры из кабинета врача, где моя девочка со скальпелем в руках прижалась к стене и не подпускала к себе никого. Такая отчаянная, со сверкающими глазами, вызывающая восхищение и злость… злость, что мешает спасать ее от меня. Мешает дать ей шанс. Глупая рыжая лисичка. Глаза дерет. Мозг отказывается принимать что-либо кроме ее изображения на экране, и сам не понимаю, как тяну руку и глажу трясущимися пальцами экран.
Потом она в коридоре с медсестрой. Я вижу красную кофту под халатом, капюшон. Она кровавым пятном мелькает и контрастирует с белым. ЕЕ трудно не заметить.
И дальше съемки с места аварии… Камера скользит по обугленным стволам деревьев, мимо обломков покорёженного железа в траву… где виднеется мокасин. И я на секунду чувствую, как боль ослепительной вспышкой пронизала все тело, парализуя его, пронизывая нервные окончания такой дикой агонией, что я с трудом держусь, чтобы не заорать. Я помню эти мокасины. Она купила их там… там, где мы были вместе целый месяц. Купила и показывала мне, а я смеялся и говорил, что такие носят только малолетки.
«– Я и есть малолетка, господин Барский! А вы – старый дед!
– За деда придется жестоко расплачиваться!
– Мммм, и как же?
– Оооо, ты испугаешься, когда узнаешь!»
Камера ползет дальше и выхватывает… меня швыряет в пот, и я вскакиваю со своего места с рыком, с таким рыком, что, мне кажется, разорвало горло, а перед глазами окровавленные голые ноги, точнее, то, что от них осталось, и кофта… та самая красная кофта. Я там сдох. Не потом, спустя время, а именно там в той комнате с экраном компьютера. Я разбил его вдребезги.
– Чтоб… чтоб этой больницы больше не было. Не… не существовало. Понял? – схватил Костю за горло. – Камня на камне чтоб здесь не оставил. Ровную землю хочу на этом месте.
Он кивает, а я шатаюсь и ничего перед собой не вижу, хватаюсь за стены, а они уходят и кружатся.
– Отведи в морг.
– Там…
– Отведи. Там холодно. Я хочу, чтоб ее укрыли. Она не любит холод. Она всегда мерзнет. Она ведь такая худенькая и маленькая.
Моя девочка не любит, когда ей холодно, она тепло любит, море любит. Я знаю. Она рассказывала мне…. Рассказывала, что никогда его не видела, а я обещал, что увидит. Все моря на этой планете.
***
Я никого не пустил на кладбище. Ни одну живую душу. Мне было насрать на журналистов, на чье-то мнение. Я хотел остаться с ней наедине. Я задолжал ей это одиночество, когда мы с ней вместе и никто, ни одна живая душа не мешает мне. Да, я позволил себе любить ее в тот момент совсем не как дочь. Я позволил себе гнить от тоски и разложиться живьем.
Я думал, что не смогу ненавидеть себя больше, чем в тот момент, когда узнал, что нас с ней связывает далеко не только взаимное влечение. Но я ошибался. Я чертовски ошибался, моя Лисичка. Потому что никогда не испытывал той ненависти, которую я чувствовал сейчас каждой клеткой. Ненависть к себе. И ярость. Ярость на себя. Я должен был увезти ее. Увезти как можно дальше и позволить там наверху решать… Не сам.
Стоя в сырой земле на коленях, без единого венка, только букет… такой, как подарил ей тогда, в огромной корзине, и ее кошка. У подножия таблички. Дождь хлещет сплошной стеной, и я утопаю в грязи, поглаживая дрожащими пальцами имя, выбитое на железе.
Думая о том, что я должен найти того, кто это сделал с ней… найти того ублюдка, который устроил этот побег. Медсестра, которая вывела Есению из больницы, была найдена в подсобном помещении с пеной у рта и шприцом в вене.
Я приказал проверить, какие фуры и грузовики ездили в том направлении в этот промежуток времени. Найду тварь… а потом. Потом клянусь, что приду к тебе, девочка. Ты не будешь там одна. Клянусь!
Это единственное, что держало меня и не давало сорваться за эти пару дней подготовки к похоронам.
Я лежал там в грязи с закрытыми глазами мокрый насквозь и вспоминал все с первой секунды, как увидел ее, и до самой последней и… проклинал себя за то, что убил ее. Это я. Моя вина. Я тронул это нежное и чистое своими вонючими лапами.
– Прости меня, Лисичка… прости за все. Прости, моя маленькая, – шептал и сжимал табличку мокрыми, грязными руками.
Охрана не смела приблизиться и на миллиметр, только следили, чтоб ни один папарацци не пробрался на кладбище.
– Захар Аркадьевич… вам звонят. Это важно. Провели эксгумацию.
Голос взорвал мои воспоминания раздражением. Я приподнялся и сел, глядя перед собой и протягивая руку за сотовым. Поднес к уху.
– Да, я слушаю.
– Захар Аркадьевич, как вы и приказали, мы получили разрешение на эксгумацию. Все эти дни не могли до вас дозвониться. В могиле Назаровых, как вы и предполагали, оказались останки двух взрослых и ребенка.
Я кивнул сам себе. Конечно. Я их лично хоронил. Можно было и не трогать. Но это закрутилось еще тогда… до всего. Я хотел узнать, кто там похоронен… что за ребенок. Ведь могла быть ошибка после такой авиакатастрофы. Я искал тогда причину вышвырнуть Есению из своей жизни. А пока ждали документы, пока все улаживалось, она ею стала сама… моей жизнью. Сейчас все эти проверки уже не имели никакого значения.
– Мы провели экспертизу и… тело мужчины, как и записано, принадлежит Назарову Сергею, тело женщины – Назаровой Людмиле. А девочка… был произведен полнейший анализ. Она… не является дочерью Сергея Назарова. Это ваша дочь. Там… там была похоронена ваша дочь.
Я стиснул сотовый обеими руками, но не смог произнести ни слова.
– Точность данного анализа составляет 99,9 процента. Ошибки быть не может… Что нам делать с телами? Захар Аркадьевич, вы меня слышите?
Я не слышал, я слышал только, как у меня в голове один за другим лопаются сосуды, как обрываются куски кожи и мяса, как ребра впиваются в остановившееся сердце и рвут его на куски. Наверное, именно это там происходит, потому что меня от боли шатает на ровном месте. И я ору. Я не понимаю, как оглушительно громко я ору, закрыв уши руками. Ору так, что, мне кажется, трещат мои челюсти и горло наполняется кровью.
Три!… Всего лишь узнать на три дня раньше!