«Вся страна уходит из мира реальности и начинает жить в мире фантазии, в мираже. Цифры перестают что-либо значить, они становятся лишь символом желания бежать вперед, как воздушный шар они уносят страну в несуществующий мир».
Ночью Георгий Иосифович почувствовал, как сжало в груди, стало трудно дышать. Он нащупал на ночном столике таблетку валидола, сунул под язык. Вот уже несколько последних лет сердечная болезнь все плотнее подступала к нему, лишая сил, возможности быстро двигаться, что-то делать, о чем-то размышлять. Горло превращалось как бы в иголочное ушко, через которое он с трудом всасывал воздух.
Осторожно, чтобы не разбудить Наталью Алексеевну, он повернулся на спину, высвободил затекшую руку. Ощущая прохладный, спасительный холодок во рту, он стал припоминать, когда все это началось…
Сослуживцы относили комбрига Ростовского к типичному разряду военспецов, принявших революцию, но не понявших ее сути. На самом же деле Георгий Иосифович, как человек разносторонне образованный, дальновидный, внимательно следил за зигзагами тяжело и кроваво рождавшегося нового строя.
После Кронштадтского мятежа и прокатившихся по стране крестьянских волнений, разоренных продразверсткой, X съезд партии принял программу новой экономической политики. Разверстку заменили налогом. Крестьяне стали больше сеять, продавать излишки, не опасаясь конфискаций. Появились мелкие частные предприятия, иностранные фирмы на концессионных началах получили право брать в аренду заводы, рудники, прииски. В промышленности вводился принцип хозрасчета и самоокупаемости. НЭП сорвал путы военного коммунизма, которыми были перетянуты кровеносные сосуды государства. Задымили трубы заводов, в свободной продаже появились хлеб, мясо, овощи… Стали продавать и водку, отмененную царем в начале мировой войны. Правда, она имела половину принятой крепости – была двадцатиградусной. Ее тут же окрестили «рыковкой», поминая таким способом имя заместителя председателя Совнаркома Рыкова, тот подписывал указ о введении государственной монополии на водку, и сам не чурался рюмки.
Наталья Алексеевна, привыкшая к миллионам ничего не стоивших дензнаков, приятно удивилась, когда Георгий Иосифович принес жалованье в новых червонцах. На них можно было купить все, что тлелось в магазинах и на рынке.
«Ах ты, бедняжка!» – подумал он, с нежностью взглянув на исхудавшую красавицу жену.
Раньше деньги выпускали все – советская власть, белые генералы, города, заводы, управы. Даже Юденич перед походом на Петроград приказал отпечатать свои знаки. Позднее эстонские кондитеры приспособили их вместо конфетных оберток. В Гражданскую войну бумажки с гербами потеряли цену. Им полагалось отмереть, поскольку чудо коммунизма мерещилось завтра-послезавтра. Теперь железная логика экономики продиктовала свои условия и вынудила провести денежную реформу.
Ростовский служил в Военно-инженерной академии. Позднее ее назвали именем Куйбышева. Удивительно, но все беды и страдания, потрясавшие страну и миллионы ее граждан, внешне как бы не задели его. Он читал лекции, вел ценную и сложную исследовательскую работу, погружаясь в нее целиком и безраздельно. Но рядом с ним жила хрупкая, мятущаяся душа – Наталья Алексеевна. Она работала в Госиздате. Дочь одного из умнейших передовых профессоров Московского университета Алексея Захаровича Бородина, воспитанная на мечтах о свободе и братстве, попросту не выносила насилия диктатуры, чей хлыст особенно больно бил по интеллигенции. Не выдержал же однажды Виктор Шкловский, воскликнув: «Искусство должно двигаться органически, а его регулируют, как поезд!» Жаловался и старый писатель Вересаев: «Общий стон стоит по всему фронту современной русской литературы. Мы не можем быть сами собой. Нашу художественную совесть все время насилуют. Наше творчество все больше становится двухэтажным – одно мы пишем для себя, другое – для печати». Даже лихой комсомольский поэт Александр Жаров ворчал: «Грозя отметкой в партбилете, петь грустных песен не дают». Ленинградский писатель Евгений Замятин доказывал, что настоящая литература может быть только там, где ее делают не исполнительные чиновники, а безумцы, отшельники, еретики, мечтатели, бунтари и скептики.
Георгий Иосифович стал замечать у жены симптомы надвигающейся болезни. Сначала они проявлялись в тревоге, бессоннице, головных болях, потом – в безудержном страхе. Телефонный звонок, колокольчик на дверях, гудок автомобиля, скрежет трамвая на улице повергали Наталью Алексеевну в панику. Она боялась оставаться одна. Часто, казалось бы без видимых причин, плакала. Ей все время хотелось куда-то скрыться, забиться в угол, чтобы никого не видеть и не слышать. Ростовский прибег к проверенным средствам – валерьянке, морфию, понтапону, однако эти лекарства помогали ненадолго. Внешних раздражителей оказывалось больше, и били они по нервам намного сильней обезболивающих и успокаивающих средств.
13 июня 1937 года «Правда» напечатала приказ Ворошилова. В нем сообщалось об аресте группы высших военачальников, признавшихся в предательстве и расстрелянных по приговору военного суда. Георгий Иосифович почти физически ощутил, как под ногами колыхнулась почва, приблизились раскаты кровавого грома. Он не чувствовал за собой никакой вины, как не могли в чем-то обвинить Наталью Алексеевну – тихую редакторшу художественного издательства. Участились аресты в армейской среде. Он пытался хранить спокойствие, а она металась, куда-то рвалась, билась в истерике. Здоровье ее ухудшалось катастрофически. Чтобы не тревожить своими страхами мужа, она захотела переселиться на кухню, но Георгий Иосифович запретил ей делать это. Она закрывала все форточки, одеялами завешивала окна, однако ночные звуки терзали обострившийся слух. С улицы доносились приглушенный рокот «эмок», возня, беспомощные вскрики, хлопки закрываемых дверок.
Однажды очнулась ото сна в холодном ознобе. В короткой июльской ночи осторожно, точно крадучись, прошелестел шинами легковой автомобиль. Лязгнула дверца. Раздался скрип сапог. «Это за ним!» – Наталья Алексеевна почувствовала, как зашлось сердце. Но постучали в соседнее парадное… И тут исстрадавшаяся душа не вынесла. Наталья Алексеевна тихо поднялась, надела любимое платье, на тумбочке оставила записку: «Милый Георгий Александрович, прости…»
Трамваи еще не ходили. Улицы были пусты и мертвы. Ни в одном окне не горел свет. Лишь изредка с притушенными фарами проносились черные лимузины и фургоны-полуторки. Татям из органов в эти часы хватало работы. По Софийской набережной она прошла к Каменному мосту, остановилась на смотровой площадке. Кроваво пылали в темном небе рубиновые звезды. Розовел восток. Из темно-синего мрака медленно выявлялись золотые купола соборов и колокольня Ивана Грозного. Плоским желтым фасадом, подсвеченным сонными фонарями, выступала громада Большого Кремлевского дворца.
Ей показалось, что она очутилась на Луне в той стороне, которую никто не видит с Земли. А когда рассветет, когда ее уже не будет, Луна повернется к людям привычным боком. Из репродукторов понесутся бодрые песни. Загудит всем знакомый бас: «Я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек…» Снова и снова в кинотеатрах станут показывать находчивых «Веселых ребят», «Чапаева», «Волгу-Волгу». Призывную перекличку устроят заводы. Торопливые москвичи заполнят метро, автобусы, трамваи. По умытым улицам потечет деятельная толпа, свято верящая в дарованное счастье бороться и побеждать. Промчится день, упадут сумерки, и Луна опять развернется обратной стороной.
Наталья Алексеевна навалилась на гранитную глыбу парапета, подтянулась на локтях, пришлась животом к холодному камню. Тело уравновесилось на грани между жизнью и смертью. Оставалось мгновение, когда можно было выбрать жизнь. Но в вечном страхе жить не хотелось. Невесомая, точно бабочка, она скользнула вниз и бесшумно ушла в воду. За века веков Москва-река приняла столько людей, что перестала удивляться…
Георгий Иосифович похоронил жену молча. Делиться бедой было не с кем. Отцы боялись детей, сосед – соседа, друг – своего друга. Торжествовала нечисть. Выплеснувшись с самого дна, опьянев от крови, она скоро стала жрать себе подобных. В разгуле насилия, тупой преданности ханжества и лжи Ростовский уцелел чисто случайно. Возможно, потому, что от природы был сдержан и учтив, не имел явных врагов, не занимал такого места, на которое мог бы позариться другой. А скорее всего, он просто не попал в тот гениально вычисленный вождем процент «вредителей», который неизбежно возрастал по мере успехов социализма.
Чума стала затихать к концу 1938 года. Очевидно, дьявольская бухгалтерия озадачила самого «отца народов», и он, как это случалось раньше, предостерег своих опричников от головокружения. Вирус на время затих, прикинулся мертвым, чтобы потом дать новую вспышку.
Постепенно поутихла боль в душе Георгия Иосифовича. Помогла работа. Помог и совсем молодой человек по имени Павел Клевцов. В этом невысоком, крепеньком, как гриб-боровичок, адъюнкте сохранилось много мальчишеского и дерзкого. Какие только идеи не вспыхивали в его голове, и он с жаром устремлялся на их осуществление. Еще работая на Коломенском паровозостроительном заводе после окончания Бауманского высшего технического училища в период челюскинской эпопеи, он придумал катер-вездеход, способный преодолевать торосы, вылезать на кромку льда или берега, двигаться по воде. Клевцов рассчитал герметичный кузов, гусеницы, дизельный мотор, кабины для экипажа, пассажиров и грузов. Проект его технически был прост и выполним. Появившийся много позже «Пингвин» почти полностью повторял клевцовские параметры. После одногодичной службы и решения остаться в армии на исследовательской работе, он уже в академии начал воевать с российским бездорожьем. Дороги, эти кровеносные системы всякого хозяйственного организма, нужны были не только в мирной жизни, но и в войне для быстрого маневра техники и живой силы, регулярного подвоза боеприпасов и резервов. Он был убежден, что в будущих сражениях, войне машин, они сыграют столь же решающую роль, как мощность огня, несокрушимость обороны, таранность наступления. Павел сконструировал скоростную машину, которая бы прокладывала путь в поле, молодом лесу, кустарнике. По расчетам получалось, что она могла двигаться со скоростью до 14 километров в час, оставляя после себя удобную дорогу для танков, бронеавтомобилей, тягачей. Один образец такой дорожной машины изготовили на заводе, провели испытания. Однако высокие военные чины, расправившись в годы черного террора с многими дальновидными теоретиками, собирались вести войну на чужой территории, в Европе, где дорог и так было достаточно, и поэтому проект отвергли. С пылом, свойственной молодости, Клевцов загорался новой идеей и принимался за разработку. Именно эта его одержимость и понравилась профессору Ростовскому.
Много лет Георгий Иосифович занимался темой минного обеспечения войск. Когда-то «мина» отвечала точному переводу этого слова с французского: «подкоп». Осаждающие проделывали в земле проходы под стены крепости, закладывали мешки с порохом, подрывали и через пробоины врывались в город. Так пала, к примеру, Казань, взятая ратниками Грозного. Но со временем мины получили настолько широкое распространение и так видоизменились, что воюющие армии просто не мыслили обходиться без них. Они поражали живую силу и технику, разрушали дороги и доты, затрудняли неприятелю маневр.
В их конструктивной схеме не было ничего сложного: заряд взрывчатки, взрывное устройство и корпус из металла, дерева или пластмасс. Различались они по способу приведения в действие, срокам срабатывания, устройству взрывателя, назначению. Мина нажимного действия взрывалась от нажатия на нее ноги человека, гусеницы танка, колеса автомобиля; натяжного – от натяжения проволоки или капроновой нити; объектная – от взрывателя замедленного действия, от команд, передаваемых по радио или проводам. Некоторые мины делались с предохранителями, которые обеспечивали безопасность при установке элемента неизвлекаемости и необезвреживаемости, самоликвидатора и других хитростей.
Поскольку противник перед наступлением стремился проделать проходы в минных полях, неизвлекаемая инженерная мина снабжалась самыми неожиданными механизмами, вызывающими взрыв даже при попытке сдвинуть ее с места. Ими и занимался в основном Георгий Иосифович и его ученики. Каждый из адъюнктов решал какую-либо одну задачу. Кто-то исследовал способы взрывоустойчивости, позволявшие мине сохранять боеспособность после артиллерийского огня, конструировал взрыватели с малой площадью элементов, добивался того, чтобы они не срабатывали от кратковременной взрывной нагрузки. Другой изучал системы мин замедленного действия, выпускаемых в других странах, где применялись часовые, химические, тепловые, магнитные и другие механизмы замедления. Третий придумывал собственные конструкции, предназначенные для выполнений специальных задач, – магнитные диверсионные, сигнальные, мины-ловушки и т. д.
Павлу Клевцову Ростовский поручил решить довольно трудную, но перспективную проблему инженерной борьбы с танками противника. К танкам Павел испытывал давнее влечение. Еще мальчишкой он читал истории о том, как выходили на поле боя броневые силы. В знаменитом сражении на Сомме 15 сентября 1916 года впервые применили танки англичане. Правда, из 32-х машин в бою участвовали лишь 18, остальные вышли из строя из-за технических неполадок, а иные застряли в болоте. Потом танками вооружилась Франция, позже – Германия. Массовое применение броневых машин осуществили опять же англичане в сражении у Камбре 20 ноября 1917 года, когда в атаку пошло 378 танков. Об эффективности нового вида оружия в изящной фразе отозвался прусский генерал фон Цвель: «Нас победил не гений маршала Фоша, а генерал Танк».
После войны изменилась конструктивная схема танка. Боевое отделение выделилось в самостоятельную вращающуюся башню с пушечно-пулеметным вооружением, повысилась толщина брони. Советская промышленность освоила выпуск нескольких типов танков. Легкий БТ-7 образца 1935 года по скорости, ходовым качествам и конструкции башни, вращающейся на 360 градусов, превосходил зарубежные образцы. Однако он сильно уступал в огневой мощи. Впрочем, бывшие кавалеристы, вставшие во главе тогдашнего автобронетанкового управления, на это совсем не обращали внимания. «Главное в танке – скорость, а не огонь», – подчеркивали они. Идея «механизированной кавалерии» нашла отражение даже в популярном «Марше танкистов»: «Броня крепка, и танки наши быстры…»
С совершенствованием танков улучшались и методы борьбы с ними. На срочной службе Павел был наводчиком противотанкового орудия и знал, что не так-то легко поразить цель. Надо было вести сложные расчеты, работать подъемными и поворотными механизмами, переносить огонь с одного танка на другой…
В подмогу артиллерии придумали специальные противотанковые мины. Их зарывали в землю на танкоопасных направлениях. По назначению они делились на противогусеничные, противоднищевые и противобортные. Наибольшее распространение получили противогусеничные фугасные мины – они срабатывали при наезде на них танка или другой тяжелой машины. В них закладывалось от 5 до 10 килограммов взрывчатки – обычно тротила, тэна, аммонала или гексогена. Если учесть, что заграждения ставились на обширной площади, то надо было завозить и таскать на себе тонны и тонны груза, что не проходило незамеченным для вражеских наблюдателей и разведчиков. Клевцов поставил перед собой такую задачу: максимально снизить вес мины и увеличить ее мощность. Вещи, казалось бы, взаимоисключающие. Но он избрал совершенно новый тип заряда – кумулятивный, основанный на эффекте концентрации взрыва в одной точке. При воздействии на взрыватель срабатывала граната, выполненная в форме конуса из мягкого металла. Подобно пришлепке, она вонзалась и обжимала броню. Раскаленный направленный взрыв с температурой более трех тысяч градусов и скоростью мгновения – 15 километров в секунду – прожигал металл, врывался внутрь танка, поражая экипаж, ходовую или моторную часть. Поскольку направляющая труба нацеливалась на менее защищенные в сравнении с лобовыми листами борт или днище, вес кумулятивной мины снижался почти вдвое.
Все детали он вытачивал сам, стараясь сделать их взаимозаменяемыми, легкими при сборке. Когда он включал токарный станок, в эти минуты с нежностью вспоминал приемного отца Карла Вольфштадта – неутомимого труженика, мастера высокой пробы, который славился не только в Покровке, нынешнем Энгельсе, но и во всей Саратовской области. Из обычной болванки Карл мог изготовлять самую замысловатую деталь. Он ремонтировал сеялки, жнейки, трактора, швейные машинки, велосипеды, громадные локомобили и миниатюрные дамские часы. Когда к нему прибился изголодавшийся малец, потерявший родителей в страшный для Поволжья голод в 1921 году, он и его стал исподволь приучать к посильному ремеслу. Начинал обучение старый мастер с главного – умения ценить время.
– Не думай, что у тебя все впереди. Знай, сегодняшний день – самый ценный, береги его. Потерянная минута невосполнима, – говорил он Павлу.
Для него минута была не просто единицей измерения абстрактного времени, а конкретной величиной трудовых усилий. Время, ушедшее на поиск инструмента, он считал затраченным впустую. Он организовывал рабочее место так, чтобы все было под рукой и на постоянном месте: здесь – штангель и циркуль, здесь – патроны и стаканы нужных размеров, там – зажим и наждачная шкурка… Чтобы избежать переналадок станка, Карл группировал детали по их технологическому принципу и конфигурации. А уж когда включал станок, можно было часами завороженно глядеть на его скупые и точные движения, слушать мелодичную песню резца, из-под которого бежала микронная струйка металлической стружки.
Учился Павел в немецкой школе. Вернувшись с уроков, он выполнял домашние задания и бежал в кирпичную пристройку мастерской – там было куда интересней, чем на улице. Он ощущал себя не дармоедом, а тружеником, и это чувство крепло в нем вместе с благодарной любовью к Карлу и Марте – нынешним родителям. Его не угнетали даже ежевечерние бдения, когда старик садился к огню и приступал к поучениям. Как всегда, он был прав. Разве можно было возразить его словам: «Посеешь знание – пожнешь убеждение, посеешь поступок – пожнешь привычку, посеешь привычку – пожнешь характер, посеешь характер – пожнешь судьбу»?… Попыхивая трубкой, зажатой в углу рта крепкими еще зубами, прикрыв простоквашные глаза рыжими веками под густыми и лохматыми, как у скайтерьера, бровями, он рассуждал о безрассудной спешке большевистских промышленников, для которых главным аргументом были наган, горло и мат, но никак не экономический расчет. По мнению Карла, они не понимали простой истины: считать и беречь средства, материалы, физические усилия – это значит беречь овеществленный труд людей. Стремление перепрыгнуть через время вело не только к материальным потерям, но и наносило огромный моральный урон. Они выбивали из рабочего человека инициативу и достоинство, плодили халтурщиков и невежд.
Его настороженная натура не терпела пустозвонства, плана и вала. В них он видел глубинную разрушительную силу, как и в пяти– и даже десятикратных запасах прочности. Существующие методы расчета деталей машин и элементов в конструкциях рождались от поголовной неграмотности, от незнания свойств материалов, неумения рассчитывать напряжения, возникающие в работе. Это вело к чудовищному расходу сил и средств, дорогостоящего металла.
– Человек работает плохо сегодня, потому что его плохо воспитали вчера, – продолжал Карл, искоса посматривал на Павла, делавшего вид, что наблюдает за огнем в печке. – Если я желаю человеку счастья, то должен готовить его не к счастью, а к труду. Толковый полезный труд – только он приносит счастье…
Не прошли даром эти уроки. Унаследованные с детства трудолюбие, любовь к математике и расчетам, умение придать абстрактной форме зримый объем – сделали из Павла настоящего конструктора. Он научился владеть приемами компоновки будущего изделия, сравнивать заданные требования к нему с другими уже существующими конструкциями. Подобно художнику, который еще не прикасаясь к холсту вынашивает сюжет новой картины в своем воображении, конструктор в уме создает идею своего детища. Затем переносит ее на ватман в виде эскизного изображения. Павел перебрал много вариантов, постепенно улучшая идею. Затем приступил к детализации. Здесь пришлось решать большие и малые задачки, отыскивать простые и ясные ответы. Он выполнил три варианта мин с кумулятивным зарядом. Ростовский долго рассматривал чертежи, рассеянно выслушал объяснение и произнес:
– А теперь объедините все лучшее в одной коробке.
– Это невозможно, Георгий Иосифович. Улучшишь одно – ухудшишь другое. Уже пробовал.
– В таком случае конструкция несовершенна.
Профессору было знакомо чувство, присущее творческим людям. Когда человек заканчивает разработку своего изделия, появляется двойственное чувство – удовлетворения и разочарования. Он удовлетворен тем, что созданная вещь живет и действует, а неудовлетворен потому, что в процессе создания у него возникли новые идеи: ах, если бы начать все сначала, он бы создал изделие иначе, совершеннее, интереснее. Вот почему Ростовский призывал Павла еще раз перепроверить идею, отыскать оптимальный вариант.
Наступил момент, когда дальнейшие модификации показались Павлу просто немыслимыми. Лишь тогда комбриг разрешил собирать мину. Две трубчатых направляющих, по которым устремлялась взрывная сила, обеспечивали точное попадание в цель. Оставалось начинить мину взрывчатым веществом, действующим с наилучшим эффектом. За это брался сам Георгий Иосифович. Он занимался взрывчатыми веществами еще до Русско-японской войны, и когда работал на пороховых заводах, и когда служил в технической лаборатории Императорского Генерального штаба, и когда изобретал новые смеси, участвуя в вооружении молодой Красной армии. Он нашел и опробовал наиболее сильную взрывчатую смесь. Для испытаний Павел начинил ею десять мин и отвез их на полигон в Нахабино.
Первую опробовали элементарным способом. Зарыли в землю, над нею приподняли бронированную плиту, поставив распорки. К ним привязали бечевку, которую по команде должен был дернуть боец из окопа.
Георгий Иосифович и Павел вошли в бункер. Отсюда хорошо просматривались и плита, и боец в каске.
– Без начальства куда лучше, – заговорщицки произнес комбриг. – Волнуетесь?
– Есть маленько, – сознался Павел. – Разрешите начинать?
Он просунул в амбразуру флажок, сосчитал до десяти и резко опустил древко к земле. Отчетливо, но глуше обычного фугаса, прогремел взрыв. Сдерживая себя, чтобы не перейти в бег, Павел пошел вместе с Георгием Иосифовичем к плите.
– Дырки насквозь! – издали крикнул боец.
Профессор наклонился над плитой. Два сизых оплавленных отверстия прорезали по наклону 60-миллиметровую броню, словно автогеном.
Остальные мины испытывались в присутствии заинтересованного народа – представителей инженерных войск, автобронетанкового управления… Через линию, где были заложены мины, теперь буксировали хотя и давно списанный, но настоящий танк. Его тянули на тросах два трактора. Танк упирался, буровил землю износившимися гусеницами, как бы сопротивлялся, не желая погибать. Когда шлицы давнули взрыватель, то яростный огонь впился в днище, через секунду из стальной коробки повалил лохматый дым, затрещали патроны, утробно бухнули взрывпакеты, набросанные перед этим в танк для наглядности картины. Несоразмерность минного хлопка и вмиг разбушевавшегося пожара поразила командиров. Они молча переглянулись. Полковник из автобронетанкового управления потянулся к листку, где под копирку была отпечатана техническая характеристика новинки. Наклонившись к Ростовскому, он спросил:
– Здесь указывается вес, это не опечатка?
– Нет. Ровно три килограмма.
– Получается, вместо одного противотанкового фугаса теперь можно ставить три подобные мины? Иными словами, втрое увеличивается плотность минных заграждений?
Ростовский кивнул седой головой.
– Выходит, чтобы разминировать поле, придется приложить втрое больше усилий? – вмешался сапер из инженерного управления.
– Конструктор предусмотрел в этой мине элементы неизвлекаемости и необезвреживаемости, – улыбнулся Георгий Иосифович. – Так что усилий, о которых вы говорите, придется потратить много больше.
Профессор явно гордился успехом своего ученика, но Павел, остро прислушивающийся к разговору, вдруг представил себе минное поле, ряды и витки колючей проволоки, снайперов, выбивающих ползущих со щупами людей, настильный артиллерийский огонь… Мало, чтобы уцелеть, надо еще найти в этом аду мину, попробовать ее разоружить… Не исключено, что и у противника появятся сходные ловушки, – тогда что делать?
Идея кажется простой, когда полностью обретает свой облик. Ну, почему, спросят, так долго бились над ней, она же проще яйца?! Почему в истребителе оставалась открытой кабина, летчика жег воздушный поток и ледяной холод на высоте, а вот закрыл ее Вилли Мессершмитт органическим стеклом на своем знаменитом Ме-109 и прекратились все муки? Почему с появлением паровых котлов в морском флоте не сразу воспользовались дизельным топливом, не догадались установить менее емкие цистерны для жидкого горючего, а сжигали горы угля? Почему простейший манипулятор в танке, подающий снаряды в казенник, придумали спустя десятки лет после появления бронированной техники?… Павел назвал бы тысячи этих «почему». Но при испытании первой кумулятивной мины он почувствовал только первый ветерок от мысли, которая позже лишит его покоя и сна. Она лишь подсознательно скользнула в голове, заставила вздрогнуть после того, как представил каторжную работу саперов на минных полях во время боя. Чем можно заменить живых людей? Какую найти силу, чтобы избавить их от кровавого труда?…
Как всякий думающий человек, Павел все чаще и чаще вставал в тупик перед разницей между показухой и тем, что творилось на самом деле. «Кадры решают все», «Человек – самый ценный капитал», – и в то же время миллионы здоровых людей везли в Сибирь и на Север на верную смерть, другие миллионы загнали в колхозы, как на барщину, приковали к станку, отняв права перехода на другую работу. Вероломная система мастерски дурачила даже мудрых людей. Так обвели вокруг пальца Эдуарда Эррио, который в самый разгар голода ездил на Украину и не увидел умирающих людей. Ничего не сумел рассмотреть в парадном окружении и старый Ромен Роллан. «Я видел будущее, и оно действует», – утверждал видный американский журналист Линкольн Стеффенс, поверивший, будто Советский Союз – это радостное завтра всего человечества. Анри Барбюс, Генрих Манн, Эмиль Людвиг писали восторженные книги о «стране социализма». Правда, Бернард Шоу в разговоре со стахановцем, утверждавшем, что его любят товарищи, недоумевал, ибо на родине знаменитого сатирика за перевыполнение норм английские рабочие бьют по голове кирпичом. Вот уж действительно в СССР все наоборот – даже в тюрьмах узникам живется так сладко, что главная забота тюремных властей – это «убедить заключенных, отбывших срок, выйти из тюрьмы».
Однако находились и такие, кто в дыму беспардонной лжи пытался разглядеть правду. Во время поездки по СССР румынский писатель Панаит Истрати говорил, что преступно строить новый мир на грабеже и насилии. Ему отвечали: «Нельзя сделать омлета, не разбив яйца». Истрати парировал: «Я вижу разбитые яйца, но не вижу омлета». Французский шахтер Клебер Леге решил записывать все факты и цифры, чтобы не дать себя обмануть. В конце 1936 года он увидел цены на продовольственные и промышленные товары: сало – 18 рублей за килограмм, мужские ботинки – 290, детский костюм – 288 рублей… Он узнал, какая у рабочего зарплата. Оказалось, 150–200 рублей, пенсия – 25–50 рублей. Его, потрясенного, успокоили тем, что в капиталистических странах живут лучше, однако положение у них ухудшается, а в советский стране, наоборот, улучшается…
Такие сведения конечно же не доходили до простого народа. Но жена Павла – Нина – работала в инженерной академии преподавателем немецкого языка, иногда приносила домой французскую, немецкую, английскую прессу, кое-что попадалось Павлу на глаза. Отец Нины, германский коммунист, уехал в Испанию в З6-м, воевал в бригаде имени Тельмана. После того как интернациональные войска ушли во Францию, его следы затерялись. Куда только не обращалась Нина – в Коминтерн, НКВД, ГРУ Красной армии, где выполняла некоторые переводческие поручения, – всюду получала один ответ: судьба неизвестна.
Летом 1939 года Павел уезжал на лагерные сборы. Отсутствовал два месяца. Приехал в сентябре поздно вечером. Нина прижалась к нему и, не сдержавшись, вдруг заплакала, заплакала тихо, беззвучно, как плачут от большого горя лесные зверушки. Павел чувствовал, как вздрагивали остренькие ключицы, как теснило в груди от любви и нежности.
– Если бы ты знал, что я прочитала недавно, – вырвалось у нее, как стон.
…Она проснулась среди ночи. Тревога, которая вот уже несколько месяцев терзала ее, передалась и Павлу. Он тоже открыл глаза, спросил шепотом:
– Почему не спишь?
– Думаю…
– Думают днем, ночью спят.
Нина притихла, обдумывая опасный для себя, да и для Павла, вопрос: сказать или не сказать? Говорить она не имела права. При допуске к секретной работе она подписывала документ, запрещавший разглашать государственную тайну кому бы то ни было. Но как молчать перед верным ей человеком, единственным и любимым, который ждал от нее правды, а недомолвки принял бы за предательство? Скрывать, прятаться, уходить от ответа перед мужем она посчитала противоестественный и порочным. И она решилась:
– Мне довелось читать и переводить такое, отчего стыла кровь. Это невыносимо. Об этом надо молчать даже перед казнью.
От сильного волнения она не заметила, как стала шептать на родном языке:
– В Германии хватают коминтерновцев и коммунистов… У нас тоже много людей идет под топор… Говорят, виноват Вальтер Кривицкий, но я-то знаю виноватых.
– Кто такой Кривицкий?
– Наш резидент в Западной Европе. Его направили в Рур еще в двадцать третьем. Тогда считали, что вот-вот начнется революция в Германии и надо организовывать немецкую Красную армию и ЧК. На Западе он выпустил книгу «Я был сталинским агентом». Сейчас за ним охотятся, чтобы убить.
– Почему он сбежал?
– Начались аресты. В числе «врагов народа» оказались его непосредственные начальники. В Москве его бы наверняка расстреляли. Тогда он скрылся. – Нина выскользнула из-под одеяла, взяла с комода помещенную в рамку фотографию отца, отогнула обратную картонку и вытянула вырезку из какой-то немецкой газеты. – Здесь напечатан только отрывок.
Подавшись к ночной лампочке, Павел начал читать. Первые же строки повергли его в смятение. «Это же стенка!» – подумал он и с тревогой взглянул на жену. Нина смотрела на него прямо, в упор, словно хотела заглянуть в самую душу.
– Ты должен знать и это, – с достоинством произнесла она.
«В плохо защищенном городе зарождалась смертельная ненависть к организаторам-коммунистам.
– Вот увидите, близок день, когда чернь разорвет их на улицах в клочки. Сожгут их осиные гнезда, полные доносов, как сожгли монастыри. Боюсь только, что это произойдет слишком поздно, после окончательного поражения, в окончательном хаосе…
– Они живы только ложью, самой гигантской, самой возмутительной ложью, которую когда-либо знала история с тех пор, как ловко была похищена идея христианства… Весь этот сброд стремится к власти, потому что в ней видит верное средство завладеть трудами ближнего, плодами его трудов, его женой, если она хороша собой, его убежищем, если оно удобно…»
– Что же это такое? – в растерянности проговорил Павел.
– Это правда, – глухо сказала Нина и опустила голову.
– Кто написал?
– Виктор Серж. Настоящее его имя Виктор Львович Кибальчич.
– Не родственник ли народовольца Николая Кибальчича, кто делал бомбы и перед казнью изобретал ракеты?
– Племянник. Бывший коммунист. Сталин засадил его за решетку, но Ромен Роллан, когда был в Москве, похлопотал за него, и он уехал во Францию.
– Как же он мог такое… про партию? – помимо воли в голосе Павла прозвучал почти суеверный ужас.
– А разве это не так?
Во что верить? На что надеяться? Чем жить? Сопротивляются кулаки и подкулачники в деревне, вредители в городе, шпионы в армии. Да сколько же их должно быть, чтобы сотворить сбой в громадной государственной машине?! Он еще раз посмотрел на Нину. Она же приехала в Россию из другого мира вместе с отцом-эмигрантом. Она не понимает, что, может быть, только через кровь и очищение надо строить новое общество. А почему обязательно через кровь? Зачем нужно лучезарному завтра столько жертв?
– Что же делать? – потерянно переспросил он.
– Жить, – просто и односложно ответила Нина.
– Как?!
– Как жили. Все равно это наша страна. Куда ж мы от нее уйдем?
Они еще долго сидели, прижавшись друг к другу, точно жених и невеста, – два человека в клокочущем мире, где соединились правда и ложь, вера и безверие, порядочность и лесть, сила и слабость, счастье и горе, ум и глупость, любовь и ненависть… Они были малы и ничтожны в нем, но так же неистребимы, что в молекуле атомы. И оба подумали об одном и том же – если уж существует на свете правда, то за нее и надо бороться, как боролись со злом издавна на Руси от первых еретиков до истинных праведников.
Нина и Павел занимали десятиметровую комнату в доме интернационалистов на Полянке, зарабатывали около трехсот рублей, этих денег двоим вполне хватало. Единственное, в чем они испытывали нужду, было свободное время. К восьми часам они уезжали на службу, возвращались в девять-десять вечера, на примусе варили самую распространенную в те времена перловку, кипятили чай. После ужина освобождали стол от посуды, и каждый со своего края раскладывал свои бумаги. И так ежедневно, без выходных и отпусков. Павел как-то еще крепился, но слабенькая, хрупкая Нина понемногу начала сдавать. Пропал аппетит, появились головные боли. Почти силком Павел сводил ее к врачу. Тот поставил диагноз: переутомление, сердечная недостаточность. Краснея и заикаясь от непривычной ситуации, Павел попросил Ростовского походатайствовать перед начальством об отпуске для себя и Нины.
Двенадцать оплаченных дней полной свободы получили они. На поездку к югу не хватало времени да и денег. Решили просто сесть в поезд и сойти там, где понравится. Купили палатку, спальные мешки, удочки, запаслись крупой и консервами. Отъезжали с Савеловского вокзала. Погрузили вещи в вагон, заняли места у окна. Наконец дважды звякнул колокол, протяжно загудел паровоз, от вагона к вагону покатился лязг буферов – поезд тронулся. Павел взглянул на порозовевшую от волнения Нину:
– У нас говорят, с богом!
– С богом! – отозвалась Нина.
Поезд не успевал набрать скорости, останавливался у каждого столба. Он шел в Ленинград кружным путем через старые русские поселения – Икшу, Яхрому, Дмитров, Талдом, Кимры, Пестово, Бугодощь и Мгу. Мимо окон неторопливо плыли сырые хвойные леса, желтые березовые рощи. Почерневшие ветряные мельницы махали вслед дырявыми крыльями, точно старые птицы. Поблескивали тихие речки. Они струились между кудрявых ив, несли на себе опавшие листья. Было грустно от покосившихся домов, ветряков, дорог, заросших осотом и иван-чаем, – свидетелей некогда буйной жизни.
Перед Икшей сошли последние дачники, на облезлых лавках остались сидеть суровые старухи в черном и ласковые старики в валенках с высокими калошами из автомобильных камер, заросшие, как седые ежи. У Яхромы набилась стая молодых ткачих с местной фабрики, но и они скоро сошли. Вдаль убегали леса и покатые холмы. Поезд шел и шел неспеша проглатывая километр за километром.
Нина вынула из рюкзака книжечку Коллинза «Летчик испытатель», она недавно вышла, и ею все зачитывались.
– Погадаем? – предложила она. – Где?
– Сто пятьдесят первая, седьмая сверху.
Она нашла нужную страницу и прочитала: «Но пришли тяжелые дни. Сияние померкло, и проступили зеленые цвета. Честолюбие, деньги. Любовь, и заботы, и горе. Любопытно, как сильна сила слабости в женщинах и их детях, когда видишь, что твои мечты, невысказанные, глядят их глазами. И старше я стал, и неспокойные дни наступили на земле…»
– Сойдем здесь, – сказала она.
Как раз остановился поезд. Справа заключенные рыли канал. Слева, на пригорке, темнело село, а за ним виднелся лес. Они прошли через село под обстрелом пугливых и любопытных глаз, потом тропа увела в почти таежную глушь. Запахло сладковатой прелью и зрелой брусникой. Под ногами похрустывали, будто вскрикивали, засохшие сучья, шумела трава, в которой бились поздние осенние бабочки. Они вышли на луг. Змейкой бежала по нему желтая речка Волокуша, обросшая ольхой, окруженная коричневыми копнами сена. Переправились по давным-давно срубленному дереву на другой берег и попали в еще более густой и дремучий сосновый бор.
На взгорке нашли удобное место, поставили палатку. Пока запасались дровами, стало темнеть. Вечерняя заря пропылала на вершинах, а в самом лесу сразу настала ночь. И костер запылал ярче, и горел долго, постреливая сушью. А когда немного поугас, за черными тенями сосен и вьющимся сиреневым дымком появились раззолоченные крупные звезды, каких никогда не видели в городе.
Они сидели у костра, глядели на огонь и молчали. Пламя завораживало, как завораживает музыка. В глубокой тишине ночи, во всем уснувшем мире, казалось, бодрствовали только они, и не хотелось произносить никаких слов, потому что у счастья слов не бывает. Было и грустно, и радостно. В их короткой жизни судьба подарила эту щедрую ночь, и завтрашний день, и еще десять ночей, а потом грозу – последнюю, теплую, могучую грозу в угасающей осени, и огромную, жгучую радугу, разбросившуюся от горизонта к горизонту.
В этом девственном глухом лесу они прожили две недели, как в дикий пещерный век. Они дурачились, бегали наперегонки, лазали по деревьям, умывались в родниковой реке Волокуше и грелись у жаркого костра. Они ели кашу, приправленную дымом, и она казалась им необыкновенно вкусной. Они пекли лепешки из серой муки – пузырчатые, хрустящие, и, обжигаясь, съедали сразу. Они пили чистую, не травленную хлоркой воду – и легкий, туманный хмель, как вино, ударял в голову. Они были молоды и думали, что навсегда останутся такими, и что впереди будет много таких недель.
Нет, не знали они, что это был их последний отпуск на долгие годы вперед.