Утро после ливня душе в радость. Еще не просохшая трава приятно холодит ступни. И бубен поет звонко. Кто просил у богов милости в засуху, танцует теперь под широким небом.
Далеко несут его крылья по просторам прекрасной. Над ветвистыми говорливыми речками, полями, заходящимися от ветра зеленой волной и выше – к белым шапкам древних великанов, от величия которых дух перехватывает. Это ль не счастье?
И как в ответ хребты горные замелькали, в дугу точно соболиная бровь сошлись. Смотрит на шамана прямо, глаз не отводя, женщина. Не сестра. Не мать. Чужачка.
Упал на землю будто с коня спешился. На мгновение в крепко натянутой коже бубна снова её отражение.
Наваждение.
Наваждение.
Наваждение.
Верно духи запретного озера прогневались. Не доглядели люди. Камни упреждающие пропустили. Сгинет чужачка, еще крови духам захочется уж из нашей чаши испить.
Короткой тропой по высокой траве побежал, вот уж зеркальная гладь показалась. Подкрался, а мог идти не таясь.
Огляделся – нет женщины. Только старуха. Безобразная. В струпьях да нарывах. В озеро запретное вошла – не сгинула. Вода пред ней представшую обняла, к себе прижала. Скорбь ее в слезах засохшую приняла, злобу со спины в алых кровоподтеках застывшую сняла, обиды годами зудевшие вскрыла. Отмывала до истины. Исцеляла.
Не старуха уже, женщина. Вздох облегчения на губах лишь. Не зря далеко шла.
Вдруг заметила. Наготу руками прикрыла, а глаз не отвела… Брови соболиные вздернула.
Как с коня сбросила. Растворился в траве шаман и быстрей мыслей назад, к дому.
– Видел чужачку? – с порога брат пристал, – Прогнал?
– Сама уйдет, – бросил шаман в сторону, глаза спрятал.
«А и вправду уйдет?» – Кольнуло.
«Не уйдет» – теплом разлилось.
Тряхнул головой, трижды сплюнул. Наваждение.
Наваждение.