На пороге террасы большого деревянного дома нас встретил высокий худой мужчина.
– Привет вам, дети шпиёнов! – крикнул он, раскинув руки в стороны и сияя весельем. – Милости прошу!
Над его головой висели в ряд прикрепленные к верхней балке грозди калины.
Отец Байрона оказался моложавым, но совсем седым человеком, со странно загорелым лицом и руками.
– Вениамин Бирс! – он осторожно взял мою руку в свою и слегка пожал. Потом обшарил меня глазами и еще больше развеселился. Я пожалела, что не надела парик.
Байрон провел меня в гостиную с камином, я села поближе к огню, а отец с сыном на диван. Они одинаково расслабились, скрестив руки на груди и вытянув ноги. Некоторое время я, опустив голову, осматривала четыре огромные ступни в одинаковых шерстяных носках с веселым рисуночком.
– Это мама вяжет, – заметил мое внимание Байрон и уточнил: – Когда хорошо себя чувствует.
– А когда плохо себя чувствует, она распускает все, что связала, – все так же весело продолжил Вениамин Бирс.
– Да, – кивнул Байрон.
Мы помолчали.
– А вас действительно зовут Лилит? – вдруг спросил Бирс.
Я растерянно кивнула.
– Не Лиля, не Лилиана?
– В паспорте записано «Лилит Марковна Бондарь», – совсем уж глупо объяснила я.
– Чудно! – всё улыбался Бирс.
– Да, – кивнул Байрон, покосившись на отца.
– Набокова читали? – спросил Бирс.
Я посмотрела на Байрона и созналась:
– Не все.
– Стихи – точно не читали, – кивнул Бирс.
– Я не знала, что он писал стихи.
– Да, – кивнул Байрон и занялся осмотром своих ногтей.
– У него есть чудное стихотворение «Лилит». Совершенно невероятное. Предвестник, так сказать, «Лолиты». Вы ведь рыжая?
Пока я растерянно соображала, что ответить, Байрон уверенно заявил:
– Да. У Текилы желтые вьющиеся волосы. – Подумал и уточнил: – Были.
– Я так и думал! – кивнул Бирс. – «От солнца заслоняясь, сверкая /подмышкой рыжею, в дверях / вдруг встала девочка нагая / с речною лилией в кудрях...» – продекламировав это, он откинулся на спинку дивана и сцепил руки на затылке.
Я растерянно молчала. Закрыв глаза, с легкой улыбкой Бирс читал дальше:
– «...я близко-близко видеть мог, / как дочка мельника меньшая / шла из воды, вся золотая, / с бородкой мокрой между ног...» – Бирс пошевелил ступнями и мечтательно продолжил: – «...Без принужденья, без усилья, / лишь с медленностью озорной, / она раздвинула, как крылья, / свои коленки предо мной». С медленностью озорной – это хорошо...
Выждав паузу и поняв, что продолжения не будет, я спросила:
– Вам нравится Набоков?
– Нет, – тут же ответил Бирс. – Не нравится. Так, попалось случайно. У меня гениальная память. Запоминаю все, что когда-либо прочел. Шпионы, дети мои, в большинстве своем весьма трогательные люди. Вашему отцу, Лилечка, наверняка нравился Набоков. Меня же больше интересовал отец писателя. Который, кстати, был убит террористами в Берлине. На лекции Милюкова. Ему было всего 52. Иногда я ненавижу свою память.
– Тогда, по логике, вы тащитесь от Байрона, – вздохнула я.
– В этой личности не стихи меня привлекли, – возразил Бирс. – Не стихи. Мне Байрон близок духовно, – он повернул голову, посмотрел на сына и сильным уверенным движением обхватил его за шею и притянул к себе, прижавшись своим лбом к его.
Растерявшись от такой интимной родственной ласки, я встала и наклонилась к огню, рассматривая его спокойное пламя.
– А вы, Лилечка, дочитайте стихотворение. Очень советую. Это поможет вам лучше понять мужчину. Его шкалу ценностей.
– Неужели не дала? – тихо заметила я сама себе, не поворачиваясь.
– Что вы сказали?
– Да так, не обращайте внимания. Реакция на ваше замечание о шкале ценностей мужчин. Я подумала, что девочка раздвинула ноги, а потом не дала.
– Вы удивительная, – так странно сказал Бирс, что я обернулась.
Байрон и его отец смотрели на меня с... умилением? Удивлением?.. Растерянностью? Одинаково странное выражение на лицах. Ну попала!
– Нет-нет! – Бирс встал и выставил вперед руки, успокаивая меня. – Не бойтесь. Вас никто здесь не обидит непониманием.
– Спасибо, – кивнула я. – А поесть дадут?
Во всем доме – ни одной книги, ни одной газеты. Единственное печатное издание – расписание электричек на холодильнике. Похоже, папа Бирс панически боится перегрузить свою память. Дом большой. Слишком большой для уюта и чувства защищенности – это же сколько комнат и закоулков нужно обойти на ночь, сколько запоров и окон проверить! Зато – два камина. Газовый котел в теплой пристройке – наводит на размышление о нанятой обслуге, которая зимой охраняет дом, живя в этой пристройке, а к приезду барина топит камины и готовит еду. Еда, кстати, была вполне ничего. Грибной суп-пюре и баранья нога с черносливом. Вылезаю из-под трех одеял и иду к окну. Где же прячется прислуга, которая так хорошо готовит?
Меня устроили спать на втором этаже. Вернее, Байрон отнес меня сюда прямо от стола, за которым я задремала. Оба Бирса остались внизу общаться у камина, то есть в полнейшем молчании играть в шахматы.
Внизу во дворе на небольшой площадке перед деревянной беседкой мужичок в распахнутой телогрейке и вислоухой шапке-ушанке рубит дрова. Вот и прислуга.
Я прошлась по второму этажу, осмотрела фотографии и рисунки на стенах четырех комнат. Попробовала умыться в большой ванной с двумя окнами, но вода из крана не потекла. Спустилась вниз.
Седой Бирс в фартуке стоял у электрической плиты в современно обустроенной кухне. Байрон спал в гостиной на диване под ярким клетчатым пледом. В коридоре в большой плетеной корзине лежали яблоки. Несколько валялось прямо на полу. Ностальгически пахнуло знакомым духом антоновки. Вспомнились наши с мамой шесть соток и раскрашенный в семь цветов радуги (моя прихоть) летний домик под старыми яблонями. Две комнатки, большая веранда с кухней, туалет и душ на улице. Там в упавших в траву яблоках валяется сейчас мое детство. Мы с Примавэрой все откладываем, но ехать придется, чтобы до снега успеть сгрести все это в кучу и убрать.
Толкнула в коридоре ближайшую дверь и угадала: ванная комната с унитазом. Открыла краны – вода течет, и холодная, и горячая. Что же так тоскливо-то?..
На пути в гостиную подбираю с пола яблоко и иду к Байрону на диван. Я забралась ногами в ноги Байрона и укрылась краешком пледа, а он даже не проснулся.
Пришел мужичок в ушанке, принес дрова к камину. Выгрузил их громко, потом вдруг снял шапку и поклонился мне. Молча. Надел шапку и ушел. Бирс принес блюдо с оладьями и мед в литровой банке.
– Вы, Лилечка, проспали двадцать часов, я вам завидую.
И тут до меня дошло, что за окном утро, а не послеполуденное время.
Я отказалась от оладий, набрала чайную ложку меда и вылизывала его минут пятнадцать. За это время Байрон проснулся, поцеловал меня в лоб, умылся, пришел к столу и накинулся на оладьи. Пришел мужичок с дровами, выложил их у камина, снял шапку, поклонился, получил от Бирса рюмку водки. Торжественно выпил ее, отказался от маринованного огурца, категорично выставив перед собой ладонь. Надел ушанку и ушел. Бирс на деревянной доске резал розовую ветчину огромным ножом, срезы получались почти прозрачными. В ветчину он заворачивал половинку маринованного огурца, а потом все это брал оладышком и заразительно вкусно поедал. Пришел мужичок в ушанке, принес очередную порцию дров, снял шапку, поклонился у стола, получил рюмку водки...
Если закрыть глаза, то обнаруживается минимум звуков при этом завтраке. Хруст соленого огурца, негромкий стук ножа о доску, дров – о пол, булькает из бутылки... Потом мою голову наполнил равномерный гул, как при неглубоком погружении в воду. Я открыла глаза, посмотрела в окно, а там девочка стоит у беседки. Сейчас мне ее хорошо видно – темные волосы, темные глаза, обветренные губы. Мужичок в ушанке что-то сказал ей и показал рукой. Она отошла на несколько шагов, мужичок размахнулся топором.
Я мигом слезла с дивана и бросилась к выходу. Добежала к беседке, а девочки уже нет. Спрашиваю у мужика:
– Где девочка? Только что тут стояла, маленькая, в белом платьице?
Он смотрит на мои губы и виновато улыбается. Потом делает такой же жест рукой, приказывая отойти, и поднимает топор.
Вышел Байрон с моей курткой. Захотел надеть ее мне на плечи, но я отбивалась и требовала, чтобы мужичок немедленно сказал, что за девочка только что тут стояла! Куда она пошла? Почему ходит за мной?! Байрон попытался увести меня в дом, я от такой несправедливости заплакала. Опять! Второй раз за последние два дня. И не просто заплакала, а с истерикой. Размахивала руками, а когда Байрон взял меня на руки, то и ногами. Требовала, чтобы истопник немедленно рассказал о девочке.
На шум вышел Бирс. Байрон унес меня в дом. Я вымыла лицо и вот, судорожно вздыхая, стою у окна и смотрю, как истопник, странно жестикулируя, что-то сердито объясняет Бирсу. Тот его успокаивает. Он уже не улыбается.
– Текила, хочешь выпить? – спрашивает Байрон. – Есть водка и хороший коньяк.
– Хочу знать, почему меня преследует этот ребенок! Почему ее никто не видит, кроме меня!
Байрон подходит и обхватывает меня руками, прижимая к себе.
– Может, у тебя будет девочка?