Нет никакой Москвы - читать онлайн

Игнат и Рустам

«Привет, я Олаф, люблю жаркие объятия!» – поздоровался Игнат с рабочим из Таджикистана. Игнату только исполнилось четыре года, Рустаму – так зовут рабочего – на вид лет тридцать пять. Рустам смуглый, поджарый, сухой, как будто обгоревший на солнце, его большие ступни вдеты в черные резиновые шлепки, а длинные ноги кажутся особенно худыми в свободных сине-черных спортивных шортах. На теле – легкая футболка бордового цвета. Олаф с его любовью к жарким объятиям – это снеговик из мультфильма «Холодное сердце», который только что посмотрел Игнат. На улице – майская жара, она держится уже неделю, и за эту неделю листья на деревьях стремительно пошли в рост, распустились одуванчики на берегу речки, а только что посаженная на участке спирея и один из саженцев яблонь расцвели буквально на следующий день после того, как оказались погружены в местную почву. В такую жару, конечно, снеговик Олаф должен растаять, если над ним не будет собственной маленькой тучки, из которой идет снег. Рустам шуточно раскрыл руки после того, как Игнат ему представился, – изобразил жаркие объятия. Игнат – белобрысый, лопоухий, тоже худенький и высокий для своих четырех лет мальчишка, с длинными золотистыми ресницами. Хоть он и представился Олафом, в дальнейшем Рустам называл его не иначе как Красавчик. Игнат любит повторять фразы, которые где-то услышал, которые ему кажутся смешными или красивыми. Он может подолгу вести странные, причудливые монологи, на ходу фантазируя, придумывая небылицы, вплавляя их в реальность, и сам верит в свои фантазии. Игнат не знает разницы между игрой и серьезностью, между смешным и глупым, между тем, что есть, и тем, чего ему просто хочется.

Рабочих из Таджикистана трое: Рустам, Юсуп и Давладбек. Юсуп пониже, потолще, с черной бородкой. Давладбек легонький и небольшой, а сколько ему лет – не понять. Они ночуют в маленьком деревянном сарайчике на краю участка, там сколочены нары, рабочие на них спят. Каждое утро и вечер они просят воду, приносят на крыльцо пластиковые пятилитровые бутылки, и мама Игната набирает им воду из-под крана. Она даже не знает, что они делают с этой водой: только ли она для технических нужд или они пьют ее тоже. Это плохая вода, в ней много железа, у нее неприятный привкус, и пить ее не слишком полезно; питьевую воду родители Игната заказывают из «Перекрестка» вместе с доставкой еды или ездят набирать в скважину неподалеку.

Задача рабочих – облицовка дома. На желтые древесно-волокнистые плиты нужно установить покрытие в виде бордово-коричневых кирпичиков. Вначале – армирование, сетка, затем уже сам монтаж плитки. Поверх покрытия рабочие наносят специальный белый клей, а потом его отдирают: псевдокирпичики остаются, а между ними получается прокрашенное белое пространство. Рабочие чередуются: кто-то работает, стоя на деревянных лесах, кто-то отдыхает внизу, сидит на камне или на какой-нибудь деревяшке, смотрит и ждет своей очереди. Иногда приезжает прораб, русский молодой парень, смотрит, как идет работа.

Рабочие облицовывают заднюю часть дома: Юсуп – на лесах, Давладбек – ниже. Рустам сидит на камне, отдыхает. За спиной у Рустама течет маленькая речка, прямо по участку. Коричневая, с зарослями высокой травы на берегах, в ней плавают утки; речка бежит дальше, в лес, и в нескольких километрах от участка впадает в большое красивое озеро. Рустам смотрит на дом, скоро будет его очередь работать. Вокруг разбросаны какие-то доски с торчащими из них ржавыми гвоздями, инструменты, стоит белое ведро с клеем. Игнат любит все предназначенное для строительства, любит понимать, зачем что нужно, ему очень интересно, что делают рабочие. Вначале он идет по участку, осматривает все знакомое: вот кочка, на которой выросли колокольчики, вот грядочка с недавно посаженным луком, вот здесь накрыты помидоры, которые только что посадила бабушка, а здесь саженцы – будущий плодовый сад: яблони, груши, малина, жимолость. Сирень будет у крыльца, малина у забора, плодовые деревья вырастут в несколько рядов. Вот спуск к речке по траве, примятая в ней тропинка, туда мама с папой ходят, чтобы набирать воду в лейку. Все это нужно обойти, с каждой травинкой поздороваться, поговорить. Порхает белая бабочка. Привет, бабочка, ты капустница, да? Игнат знает капустниц и лимонниц. Он с важным видом обходит угодья, потом садится в отдалении и смотрит на рабочих. Ему хочется подойти ближе, но пока он не решается. Рустам машет ребенку, показывает поднятый большой палец. Игнат поднимает обе руки и делает ими какой-то странный ответный жест. Он молча, издалека, наблюдает какое-то время за ходом работ. Потом решается вступить в диалог, обратить на себя внимание и кричит в сторону рабочих: «Курья жопка!» Рабочие делают вид, что не слышат. Игнат кричит им всё громче: «Курья жопка! Курья жопка! Курья жопка!» Подлетает мама: «Перестань дразниться!» – и уводит.

Постепенно Игнат смелеет: первые два дня он наблюдал за рабочими издалека, с выбранной им удобной позиции, потом стал подходить к ним, сидеть рядом, смотреть на процесс облицовки дома. Особенно он подружился с Рустамом. Рустам как увидит его – тут же улыбается: «Привет, Красавчик!» Игнат бежит к Рустаму, и они здороваются за руку, как два взрослых мужика. Игнат просыпается – и сразу на улицу: посмотреть, насколько продвинулись рабочие, как изменился дом. Перед сном – тоже вечерний обход участка и дома, оценка сделанных работ. Игнат сидит рядом с рабочими, а его мама – вдалеке, на той наблюдательной позиции, где в прошлые дни сидел сам Игнат. Теперь там мама, она, как кошка, греется на солнышке, щурится, мурлычет, но сама настороженным глазом послеживает за ребенком. Иногда из дома выходит папа ребенка, человек с козлиной бородой и гитарой, он садится на крылечке и бренчит. Потом снова возвращается в дом: там он пишет умную книгу про то, что такое совесть. С рабочими родители Игната не разговаривают, они не знают их имен, не знают, что это за люди, только здороваются утром, улыбаются им при встрече, и мама каждый день набирает для них воду. Мама Игната часто выходит на участок в коротком домашнем халатике и как ни сядет поблизости от рабочих – халатик задирается так, что может стать видно то, что у нее между ног. Сидит на шезлонге на открытой веранде, удобно расположилась, поджала ноги, и халатик задрался. Или сидит на полянке на траве, ноги согнуты в коленях, и опять все можно увидеть. Когда Игнат сидит с рабочими, а она наблюдает за ним в отдалении – он регулярно к ней подбегает, обнимает ее, они ласкаются, он утыкается лицом в ее грудь, а когда ему что-то не нравится – дерет ее за волосы.

Игнат с Рустамом обсуждают плитку, процесс облицовки, все этапы работы. «А это зачем?» – спрашивает Игнат. Рустам объясняет. А это? Рустам снова объясняет… Еще Игнат часто хвастается: а у меня то, а у меня сё. У меня дома есть конструктор. У меня бабушка посадила яблоню. У меня есть красивый чайник. У меня есть детская машина. У меня есть аэрохоккей. Рустам ему отвечает: у меня дома тоже все есть – ковер, телевизор, пиала для чая, я заработаю здесь и вернусь домой, куплю машину, открою бизнес. В моей стране на улицах всегда продают мягкое мороженое. Игнат говорит Рустаму: «Когда я вырасту, я тоже хочу стать строителем. Хочу к вам в бригаду. Сейчас я поэт, музыкант и философ. И еще врач. А когда вырасту – стану строителем, как ты». Рустам удивляется: «Ты – поэт?» «Да», – отвечает Игнат. «Прочитай что-нибудь свое». Игнат не читает по памяти, а сочиняет на ходу:

«Про лес, значит?» – спрашивает Рустам. «Да, мы часто в лес ходим, сегодня были. Видели там огромные корни. Дерево упало, а корни торчат все наружу. Видели муравейники, они там всюду. Муравейник – это такая большая куча, там иголки сухие, там муравьи копошатся, много-много. Это их дом. Их государство. Мама сказала, что там у каждого своя роль. А правит ими Королева муравьев!» «А в Таджикистане, – говорит Рустам, – совсем другой лес. Там есть лес из клена и грецкого ореха, есть вечнозеленые арчевники, степи, луга. В Таджикистане растет чинар, фисташки, миндаль, гранат. Там есть пустыни, где ветер да саксаул, и степи, полные мятликов и ковылей, полыни и горицвета. В Таджикистане есть такие горы – Памир». Игнат говорит: «У меня тоже всё это есть, прямо здесь на участке. И грецкий орех, и гранат, и горы Памир. Это все – мое!» Рустам спрашивает: «Красавчик, так весь мир твой, получается?» «Мой!» – отвечает Игнат. «Ты поэт, и я поэт, – говорит Рустам, – давай я тебе тоже свои стихи прочитаю?». «Давай», – соглашается Игнат.

«Да, – сказал Игнат, – это ты круто…» «Ты каких поэтов любишь?» – спросил Рустам. «Я?.. – задумался Игнат, – ну, разных, Чуковского, Тракля…» «Тракля? Это фамилия такая?» «Ну да, мне мама читала». «А я люблю Хафиза. Знаешь Хафиза?» «Знаю». «И Фирдоуси знаешь?» «Знаю». «А ну почитай, что из них помнишь?» Игнат на ходу сочиняет:

«Это Хафиз или Фирдоуси?» «Хафиз!» Рустам засмеялся, полез в свой телефон, чтобы найти для Игната стихи Хафиза. Читает ему:

Журчит речка за спиной, плавают утки, палит солнце. Рустаму пора лезть на леса, Игната зовут обедать.

После обеда Игната уложили спать. Мама с папой пошли в другую комнату на втором этаже, раз ребенок заснул – есть время для интимной жизни. Большое окно рядом с кроватью, занавесок нет, Рустам на лесах обмазывает стену белым клеем, заглядывает в окно, видит длинные белые задранные ноги мамы Игната. После дневного сна Игнат бежит к рабочим, мама садится поодаль, смотрит в телефон, с кем-то переписывается, иногда поглядывает на сына. «Хафиз был суфий! – кричит Игнат Рустаму, – мне мама сказала!» «Ты знаешь, кто такой суфий?» – спрашивает Рустам, у него сейчас опять время отдыха, опять поменялись, теперь на лесах Давладбек. «Кто?» – спрашивает Игнат. «Это мистик, который хочет сблизиться с Аллахом. Многие поэты были суфиями. Суфий говорит: Аллах важнее всего, а материальный мир – это неважно, деньги неважно, главное – Аллах». «Я тоже суфий!» – заявил Игнат. «А ты в Бога веришь?» «Ну да, – говорит Игнат, – у меня есть крестик, но я его не ношу. У бабушки на стене много икон, я их знаю, их зовут Николай, Пантелеймон, Лука, Иоанн Кронштадтский, Ксения и Матрона. Иисус Христос живет на облаке, он умер и воскрес, и теперь он там. Все мертвые тоже на облаке, а умирать больно и страшно». «Думаешь, больно и страшно?» – «Да, я знаю, я однажды упал, ударился, плакал, а мама стала ругаться, что я ее не слушался и из-за этого упал. Она сказала: ты так не делай, а то можно расшибиться насмерть, знаешь, как больно умирать? А я ей сказал: и страшно. Я в тот момент понял, что умирать – очень страшно». В это время к маме, сидящей поодаль в своем телефоне, подошел козлобородый папа, посмотрел, что ребенок опять с рабочими, и сказал ей: «Он у нас ислам-то не примет?»

Вокруг майская зелень, рядом с домом, через дорогу, начинается лес, стоит стеной: вначале нежно-салатные, только распустившиеся лиственные деревья, за ними – стена елей. Напротив – примыкающий к лесу заброшенный участок, кто-то его купил, поставил деревянный вагончик, но так и не стал ничего строить. Теперь там густые заросли кустов, высокая колючая трава. Игнат ходил туда с мамой, в эти кусты, такие майские и манящие, и колкие травинки царапали ему ноги. На участке Игната стоит батут, Игнат часто на нем прыгает: то попрыгает на батуте, то подойдет к рабочим. Он всегда подходит к ним с деловым, хозяйским видом, как мужик к мужикам. Есть о чем поговорить: о хозяйстве, о покрытии дома, о поэзии, о Боге, о смерти, о том, что растет в лесу здесь и что растет в Таджикистане. Рабочие нанесли на стену это густое, белое, а Игнат тут же приложил свою ладошку, на стене остался отпечаток, а рука стала белой, мама стала ругаться, повела отмывать. «Что ты любишь есть? – спрашивает Игнат у Рустама, – я люблю зефир, печенье, йогурт, рыбу, курицу, а еще борщ и сухарики, которые делает бабушка». В мешке для мусора, стоящем рядом с сарайчиком, где ночуют рабочие, лежат пустые коробки из-под «бомж-пакетов», лапши быстрого приготовления. «Мы в Таджикистане любим лепешки, манты, рис, баранину. Ты пробовал когда-нибудь плов?» «Да, я все время ем плов!» Рустам смотрит с недоверием, улыбается. Игнат продолжает: «Моя мама постоянно готовит плов и лепешки, мы только это и едим!» «А кем твоя мама работает?» – спрашивает Рустам. «Моя мама – сварщик!» «Сварщик?» «Ну да, она суп сваривает и всякие разные вещи». Игнат сидит, важно расставив ноги, как хозяин. На детских оранжевых шортиках образовалась дырочка на причинном месте. Рустам увидел, улыбнулся, сорвал хворостинку и пощекотал его там: «Это у тебя что такое?» «Ой, дырочка!» – расхохотался Игнат.

Дни за днями, время течет медленно, все дни похожи. Сколько уже рабочие облицовывают дом? Пять дней? Неделю? Десять дней? Игнат выбегает из дома и видит Рустама. Рустам машет ему: «Привет, Красавчик!» Игнат несется к Рустаму и кричит на весь участок: «Моя мама все время пукает!» Мама сидит в шезлонге, слышит про себя эту новость, краснеет, хохочет. Вечером гроза, небо почернело, раскаты грома идут один за другим, сверкают молнии. Появились первые крупные дождевые капли. Игнат сидит с рабочими, мама пытается утащить его домой, он отказывается, говорит, что никуда не пойдет. Дождь все сильнее, небо громыхает. Мама тащит Игната насильно, на ходу шлепает по попе, Игнат орет, вырывается, бьет маму по щекам, дерет за волосы. Мама затаскивает его в дом, из дома еще минут десять слышен истошный детский крик. Гроза усиливается, рабочие прячутся в сарайчике. Порывы ветра качают деревянные леса, приставленные к дому, кажется, они вот-вот упадут. В доме тушат свет, выключают телевизор, боятся привлечь молнию. В доме бабушка, она рассказывает, как когда-то в юности повстречалась с шаровой молнией. Игнат ее перебивает: «Дай мне сказать! Я хочу сказать важное! Это я когда-то повстречался с шаровой молнией!»

Утром после грозы Игнат идет проверять, всё ли в порядке: на месте ли леса, в каком состоянии работы по дому. Рустам говорит ему: «Видишь, почти все сделано. Сегодня закончим». «Следующий дом я тоже с вами буду делать», – сообщает ему Игнат. «Чего ты вчера маму не слушался?» – спрашивает его Рустам. «Я маме оторву голову, а тело брошу в реку, – сообщает Игнат, – а у тебя мама есть?» «Есть, в Таджикистане, ее зовут Истад – это значит „пусть останется жива“, – говорит Рустам, – у нее кроме меня еще есть сын и дочь, пятеро внуков». Тем временем мама Игната садится на свое местечко поодаль, зовет сына к себе. Игнат подбегает, мама его целует, он ее тоже, прячет лицо у нее на груди, она зажимает ребенка коленями, гладит целиком. Игнат поворачивается, смотрит на Рустама, Рустам смеется, показывает ему большой палец. Приезжает прораб, принимает работу, бригада готовится к отъезду. Одновременно приезжают родственники, десятилетняя девочка, двоюродная сестра Игната, бежит прыгать на батут. Рустам кричит Игнату на прощание: «Пока, Красавчик!» «Пока-пока», – на миг обернувшись и сделав неопределенный жест рукой, кричит ему Игнат и с хохотом бежит за сестрой.

Лесные жители

Поехали на Новый год Маша и Даня в деревню на недельку – пожить там до Рождества. Деревня та на Истринском водохранилище в Московской области, в Солнечногорском районе. Сняли там маленький домик: на первом этаже – большая комната и кухня, на втором – еще одна комната. На втором этаже было холодно, туда вела лестница с горизонтальной дверью в потолке/полу, как часто раньше делали в сельских домах, Маша и Даня туда не ходили, чтобы не выстуживать комнату внизу.

Сама деревня – довольно старая, входила в «Список населенных мест» 1862 года. В ней есть школа, детский сад, аптека и три продовольственных магазина. Помимо сельских домиков и новых коттеджей в центре находятся несколько трехэтажных домов городского типа. Есть даже местное такси.

В домике все было по-простому: еще советские обои и мебель, ковер, старая электрическая плита. Но главное, что было тепло и уютно – отопление, бойлер в ванной. Вокруг домика – маленький участок. Хозяйка, отдавая Маше ключи, рассказала, что под снегом у нее огород, есть и несколько яблонь позади дома.

В новогоднюю ночь Даня и Маша немного погуляли по деревне: видели огромный овраг, потом прогулялись по улице вдоль здания школы, вышли к белой церкви и оказались в самом сердце поселка. Там же были деревенский клуб, библиотека и горела огнями наряженная елка. Тишина, скрипел снег, людей нигде не было, только на одной из улиц вдали вдруг показалась идущая в их сторону компания из восьми мужских силуэтов. Маша, увидев их еще издалека, попросила Даню: «Давай свернем». Даня рассмеялся: «Всего ты боишься, почему такая тревожная?» «Ну мы же в девяностые росли, всякое бывало, особенно с девочками», – улыбнулась Маша. Поравнявшись с ребятами, незнакомцы в темноте на миг застыли, повернули к ним головы, один из них плюнул в снег, и они пошли дальше.

За пару дней до Рождества Маша и Даня поехали на местном такси погулять в лесу рядом с Истрой, зашли на территорию одной базы отдыха. Водитель такси, которого звали Сергей, сказал им, что вся территория у воды теперь частная. Для жителей местных деревень нет нормальных входов в лес и выходов к Истре, только через частные базы отдыха. Сергей позвонил своему знакомому – сотруднику охраны этой базы – и договорился, чтобы пару пустили погулять.

Высаживая ребят, Сергей сказал: «Только налево не ходите. Направо – база, спуск к воде, я договорился, вам туда можно. А налево нельзя, там охраняемая территория, туда не пускают».

Маша и Даня пошли направо, на базу. Высоченные заснеженные ели и сосны, замерзшая гладь воды внизу в обрамлении леса. На берегу Истры стояла большая деревянная горка, под ней – ватрушка, ее можно было взять, ребята покатались. Походили по льду. Потом любовались, как рядом с одним из домиков, украшенным золотыми новогодними гирляндами, клубился удивительный розовый дым, такой яркий на фоне белого снега и белого неба. Что-то такое особенное там жгли. Маша сфотографировала этот розовый дым рядом с домиком – и получился очень удачный кадр.

Нагулялись, чуть отошли от базы в лес, вышли на ту дорогу налево, куда таксист сказал не ходить. Непонятно было, почему туда не пускают: лес как лес. Прошли немного, вышли на опушку. Там сидел дед. Маша сразу поняла, кто это, а Даня не понял, решил, что это обычный мужик. От него жутко пахло перегаром и дешевым табаком, одет был как бомж, лет на вид 70–80. Попросил у молодых людей покурить и денег. Дали сигарету и мятую бумажку 50 рублей. Маша спросила: «А почему эту часть леса охраняют, не разрешают сюда ходить?» Дед ответил: «Это мы с хозяином базы кое-чего не поделили. Он пришел на мою территорию без спроса, а я в этой части леса давно живу. Ну, мои теперь на базу его по ночам нападают. Он хочет выжить меня отсюда, весь мой лес купить, а я ему не дам. Вот они поставили охранников своих, мужиков с ружьями, с собаками: боятся моих, что мои накажут воров. Воры они, воры, хапуги, всё хотят у людей отнять, лес, воду, хотят заборы свои поставить и бабло грести. Все у них продается и покупается. Вы идите отсюда лучше, вы, я вижу, ребята хорошие. Тут ходят эти с собаками, вам проблем не надо. Я-то им пыль в глаза пущу, заморочу, а вам объясняться с ними придется, это как минимум. Мои-то всегда по справедливости накажут, а эти вообще по беспределу всё делают…»

Приехали ребята обратно в дом, Маша прилегла отдохнуть на кровать, стала рассеянным взглядом смотреть на старые советские обои – и увидела, как узор на них складывается в гнусные, глумливые рожи чертей. Весь Ад был на этих обоях – и такие бесы, и сякие, на любой вкус. А на потолке тоже рельеф какой-то: там черточки складывались в лица людей, незнакомых и, скорее всего, мертвых. Маша спросила Даню: «Видишь чертей на обоях?» «Нет», – устало сказал Даня. «А лица мертвых на потолке?» Даня пожал плечами.

Провели еще пару дней в этой деревне, встретили Рождество. Ели, пили, трахались, сидели каждый в своем телефоне, ссорились и ругались, гуляли, нашли за той улицей, где они жили, если спуститься с горки в сторону леса, часовенку-купальню у святого источника. Был там крест, росла елочка, вдали стеной стоял лес, и над ним тянулись в небе бледно-золотистые полосы заката. И до самого леса от часовенки простиралось долгое снежное поле, неровное, с торчащими из него сухими палками и островками топорщащихся кустов. Маша там много ходила одна и фотографировала, хотела сделать серию сельских пейзажей. А Даня потихоньку работал над научной статьей по социологии для иностранного журнала. За высокими заборами, когда Маша с Даней шли по деревне вечером, лаяли собаки. В центральной части, где стояли трехэтажные домики городского типа, Даня заприметил очень толстые и длинные сосульки, нависающие с крыши одного из таких домов: длиной своей они превосходили окна верхнего этажа, и, наверное, это было очень интересно – смотреть с той стороны окна, изнутри, и видеть, что ты живешь как бы за решеткой из огромных сосулек. Еще ходили в баньку, общую на несколько участков, парились веничком. Там всем этим пахло – настоящим, банным. Холодная вода была в бочке с огромной, наполовину растаявшей глыбой льда, горячая – текла из краника. Много-много циклов парилки и обливаний. Счастье.

Вечером в постели Маша спросила Даню: «Ты меня любишь?» Он промолчал, считал унизительным для себя отвечать на такой вопрос. Маша на секунду закрыла глаза и вдруг поняла, почему в Евангелии сказано: «Любите врагов своих». У Маши так бывало: она на секунду закрывала глаза и вдруг понимала что-то, о чем никогда прежде не думала. Просто так, ни с того ни с сего, приходило какое-то понимание-озарение, которым всегда было не с кем поделиться. «Я знаю, почему в Библии сказано „любите врагов своих“, – сказала она Дане. Даня опять промолчал. «Никого нельзя по своей воле любить. Кого сердце любит – того и хочет любить, – продолжила Маша, – поэтому „любите врагов своих“ – это не нравственное предписание. „Любите врагов своих“ – это значит: вспомните, что вы их уже любите. Вы любите своих врагов, просто об этом забыли. И ты меня тоже любишь, Даня, просто об этом забыл. Потому что в истинном мире, созданном Богом, есть только любовь. Вы уже любите своих врагов и всегда их любили – той частью вашего существа, которая и есть Бог. Вот что сказал Христос. На уровне эго, на уровне нашего повседневного „я“ мы считаем их врагами и ненавидим, а на другом уровне, самом глубоком и истинном, мы любим их и они любят нас, потому что есть только Бог, и он есть Любовь. И если мы осознаём только свое повседневное „я“ – мы эту любовь не осознаём. Мы на самом деле любим своих врагов, но сами об этом не знаем. Это такой глубокий уровень нашего существа, к которому у нас часто нет доступа. А Христос хотел восстановить наш доступ к нему, позволить нам осознать этот уровень, тот, где в нашем сердце живет только Любовь Бога, и ничего, кроме нее». «Так я что – должен любить всех на свете или не должен?» – спросил Даня. «Повседневное „я“ никого любить не обязано, а Божья искра в сердце и так уже любит всех, потому что она не умеет ничего, кроме любви, и сама и есть любовь. И если ты вспоминаешь эту искру в себе и осознаёшь ее – ты становишься Сыном Отца Твоего Небесного и узнаёшь ту любовь, которая, как Солнце и дождь, не делает различий между достойными и недостойными. Любовь – это не требование, ее нельзя требовать. Ты не должен никого любить. Ты уже любишь». «Слишком сложно для меня», – сказал Даня мрачно. Он подумал в очередной раз: «Три года назад мне казалось, что это очень интересно – завести себе странную подругу, но, пожалуй, это уже начинает утомлять. Вспоминаются все эти истории про ее героиновую зависимость в юности, про какие-то секты, в которых она состояла. Вот так небось лежали там обдолбанными и рассуждали про любовь Бога. А сейчас – вроде стала приличная женщина, известный фотохудожник, а всё туда же.

После Рождества собрали вещи, сделали уборку, заказали машину обратно в Москву, тому же самому местному водителю Сергею позвонили, что на базу их возил. Поехали как раз мимо той базы. «Вы же тут на днях были, да? Позавчера в лесу деда Василия мертвым нашли», – сказал Сергей. «Дед Василий – это кто?» «Да бомж местный, Василий Зимянин. Еще в восьмидесятых годах в лесу нашем стал жить. Он служил в армии, дослужился до майора, сын с женой у него погибли в аварии какой-то, начал пить, его уволили. С тех пор и поселился в лесу. Все на хозяина базы гнал, говорил: гниды, страну распродали, лес у народа отняли, воду отняли, свои особняки построили, всё заборами огородили. Говорил: накажу я вас, всех накажу. Всех накажет воров дед Василий. Дед Василий один за правду постоит. Тридцать пять лет прожил дед Василий в лесу. Дед Василий еще в Афгане воевал». «Кажется, мы его видели, – сказала Маша, – вроде он нормально себя чувствовал, может его это, того?..» «Может, и того, – сказал водитель, – там он не один был, хоронят они сейчас его. Можем на похороны заглянуть». Даня сказал: «Не надо, не хочу на похороны бомжа в лесу, чушь какая-то». Маша сказала: «Давай заедем, может, там будет что-то для моего фотопроекта про русскую хтонь, как ты это называешь». Сергей сказал: «Да мы ненадолго, как раз сейчас рядом находимся, другого шанса такое увидеть не будет – не отказывайтесь».

Заехали в лес, вышли из машины, Сергей провел ребят в темноте по лесной дороге, освещая ее фонариком, и они вышли на большую поляну. Там было светло, казалось, что светился и мерцал сам снег, и в небе над лесом ему вторили звезды. На поляне горело множество костров, и как будто стоял туристический лагерь: рядом с кострами висели котелки, стояли какие-то палатки, накрытые целлофаном, были сделаны из досок кособокие деревянные постройки, стояли сундуки, валялись старые матрасы, продранные ватные одеяла. В центре поляны лежал в каком-то большом ящике, должно быть, сам дед Василий, а вокруг собрались те, кого Сергей называл они. Каждый из них выходил и говорил про деда Василия небольшую речь.

Вначале вышел мужчина, молодой, лет тридцати с небольшим. Он сказал: «Слезы свидетелей правды – соль земли. В мире, по словам Демокрита, существуют лишь атомы и пустота. Но на самом деле существуют атомы, пустота и слезы свидетелей правды. Они оправдывают атомы и пустоту. Без них атомы и пустота – большая бессмыслица, и только. Если бы люди осознавали это, слезы свидетелей правды стали бы на земле дороже всех денег, которые только существуют. Все эти деньги можно было бы собрать в одну большую кучу и сжечь. Земля никогда по ним не заплачет. Но Земля плачет по каждому из свидетелей правды, как и они всегда плачут и стоят за правду на Земле. До сих пор Земля существует только потому, что эти слезы не иссякают. Настоящий конец миру придет, когда не останется ни одной слезы, ни одного свидетеля правды. Мы не забудем тебя, дед Василий». И мужчина выпил водки из пластикового стаканчика.

Сергей сказал ребятам, что это Алексей, он учился когда-то на философском факультете, но пил с пятнадцати лет, и однажды, когда он был курсе на третьем, им с другом не хватало денег на выпивку, они выдернули у прохожей сумку с деньгами, – и Алексея посадили на полгода. Вышел – и некуда было деваться, домашние его не ждали особо, отчим так вообще его ненавидит. Пошел Алексей жить в лес. С мамой иногда видится, звонит ей, говорит, она переживает. Просит его: «Алёша, ты только не бомжуй». Тут и жена его живет в лесу, Наташка. Двое детей у них родилось здесь, на лесной поляне. Их в детский дом забрали, отняли у родителей права на них. Им года три или четыре сейчас.

«А вот и женщина его, Наташка». Бездомная непонятного возраста подошла к гробу деда Василия. «Дед Василий, прости нас. Воры, лжецы и подонки захватили наш мир. Они отняли наши дома, нашу землю, наш лес, нашу воду. Один ты, дед Василий, на этом свете боролся за нас». «Наташка из семьи алкоголиков, сбежала из дома после седьмого класса, дальше много чего было, работала на базе отдыха здесь, в лесу, кастеляншей. Красавицей была, мужчинам нравилась. А любовь свою, Алексея, только здесь встретила», – шепотом рассказывал ребятам Сергей. «Идти мне отсюда не к кому и незачем. Нет у меня ни иллюзии, ни надежды. Ты, дед Василий, был мне, как отец родной», – Наташа выпила водки из пластикового стаканчика, и улыбнулась горькой, до мурашек, улыбкой.

«Завтрашнего дня не существует. И вчерашнего дня не существует. Есть один вечный день, и в нем ты сейчас, дед Василий, – это сказал другой мужчина, лет пятидесяти, выйдя к гробу. «Это Иван, он по стране много мотался, родных никого нет, ремонтировал суда на Дальнем Востоке, был дважды женат, потерял жилплощадь, документы у него менты сами и отняли, остановили однажды на улице „проверить“, дальше требовали денег, пытали, а потом вышвырнули уже без документов. Он писал жалобы в прокуратуру, обращался к государству, просил помочь ему восстановить документы – все было безрезультатно. Пытался обращаться к президенту, звонил, писал…» – продолжал рассказывать ребятам о собравшейся здесь публике Сергей. «Нет сердца ни у кого на этом свете, дед Василий, только у тебя одного было сердце. Только ты сочувствовал простому человеку, оказавшемуся на обочине жизни, человеку, от которого все отказались и которому некуда пойти в этом мире. Вместе с тобой роняли мы слезы на наш хлеб. Спасибо тебе, что жил ты с нами в этом лесу, помогал нам и защищал нас», – закончил Иван свою речь у гроба деда Василия.

И многие другие бездомные выходили и говорили свои речи. Сергей подвел Машу и Даню поближе, к гробу, к стоящим рядом с ним лесным жителям. «Помянем деда Василия, хороший он был человек», – и Сергей налил ребятам и себе водки из бутылки в пластиковые стаканчики. Выпили. «Странный вкус у этой водки», – подумал Даня. Будто мерцала она, мерцало в ней это странное снежное свечение. Потом выпили еще немножко, и еще…

Бездомные продолжали вспоминать деда Василия и рассказывать истории об общении с ним. Вот вышла женщина к гробу – маленькая, горбатая, с крючковатым носом, с торчащими во все стороны седыми лохмами, зеленоватой кожей и перепонками на пальцах. Начала рассказывать: «Была я девочкой семилетней некрещеной, и мачеха утопила меня в болоте. С тех пор живу я здесь и хорошо знала тебя, дед Василий, старинный мой друг. Вижу я далеко, бегаю быстро, могу насылать кошмары, могу становиться невидимой, повелеваю болотными огнями, превращаюсь в жабу, но не смогла тебя спасти, дед Василий, от врагов, капиталистов, масонов, от смерти, коварно во тьме ходящей, от улыбки Билла Гейтса, от пидарасов, от финансистов, от привет-соседа, сиреноголовых монстров, о дед Василий».

И вышла другая женщина, очень бледная, с зелеными волосами, с сиськами большими-большими, аж страшно. Смотришь на нее и не понимаешь: то ли она невероятно уродлива, то ли ослепительно красива. И сказала: «Я тебя любила, Василий. Бывает, сижу ночью на траве, расчесываю свои волосы, ты подходишь, меня по голове гладишь. Бывает, сидим с тобой на вершине дуба и раскачиваемся вместе. Бывает, катаемся с тобой на снегу, и хохочем, хохочем. Дух тебе пухом, дед Василий, мох тебе мехом».

И вышел еще один – полумужик-полупень, полумужик-полукуст, полумужик-полулист, полумужик-полугриб, полумужик-полумох, полумужик-полуснег. И сказал: «ой ей, медведь, волк и филин помнят тебя, Василий, уй ой, заяц, лягушка, ворона знают тебя Василий, ий эй, кошка, козел и собака любят тебя, Василий». И он засвистел, захохотал, захлопал в ладоши, закричал, запел, заговорил голосами животных. Задул сильный ветер, снег летел в глаза. Лесные жители на поляне пели, пили, танцевали, кричали, хохотали. Сергей все подливал Маше и Дане в пластиковые стаканчики водку. Вот лицо его, они ведь никогда и не смотрели на него внимательно, какое-то было у него вроде ничем не примечательное лицо, а тут Маша посмотрела – лицо у него белое, как береста, и глаза у него тоже белые и неподвижные, а бровей нет. И все вокруг кружится-мелькает, кружится-мелькает.