В последние два с половиной столетия научная и технологическая революция создала поразительные возможности для всего человечества, но ее выгоды были присвоены, в первую очередь, жителями промышленных стран. Основная часть населения Земли живет в так называемых развивающихся странах, которым достались лишь немногие из этих возможностей; даже в экономически развитых странах существуют отстающие регионы и отрасли. Данная книга посвящена потерянным возможностям, то есть вопросу о том, почему большинство народов не воспользовались всеми преимуществами технологической революции. Я выдвигаю предположение, согласно которому корни этой проблемы находятся в несовершенстве социальных институтов.
Данный труд продолжает и расширяет работу, начатую мной в книге «Экономическое поведение и институты» (Eggertsson 1990; Эггертссон 2001), где осуществлена попытка упорядочить и синтезировать различные теории в области изучения социальных институтов. Это мультидисциплинарное направление исследований, рассматриваемое мною в 1990 году, достигло зрелости в 1980-е годы, и тогда при написании книги я ограничил свой обзор теми концепциями, которые модифицировали неоклассическую экономику, не затрагивая ее основные методы. Новая институциональная экономическая теория стремится объяснить, как институты координируют поведение, влияют на трансакционные издержки, а также стимулируют или блокируют экономическую деятельность. Моя книга 1990 года представляет собой описание пейзажа новой институциональной теории, так сказать, от равнин до горных вершин, начиная с изучения экономических результатов, которые порождаются разными видами институтов прав собственности; переходя затем к анализу организации обмена, включая контракты, фирмы и рыночные практики; и заканчивая обозрением социальных и политических рамок экономической деятельности. Основное внимание было уделено (добровольным и недобровольным) трансакциям и трансакционным издержкам, что оказалось плодотворным методом анализа организаций, как экономической, так и неэкономической активности.
Как представляется, многие люди полагают, что предпосылка или претензия новой институциональной экономической теории заключается в том, что мир всегда эффективен. Данное представление ошибочно, хотя его можно понять, поскольку часть литературы задается следующими вопросами: Различается ли структура эффективной экономической (и социальной) организации в зависимости от вида деятельности или от среды, в которой осуществляется обмен? Если такое различие существует, то не возникает ли оно потому, что разные проблемы измерения, мониторинга или принуждения к исполнению требуют разных решений? В таких исследованиях осуществляются попытки проверить логику подхода трансакционных издержек и, например, объяснить различия в структуре фирм и в контрактных соглашениях на конкурентных рынках решением разных трансакционных проблем. В основе подобных работ лежит предпосылка о том, что рыночная конкуренция отбирает эффективные соглашения и структуры, устраняя при этом более затратные. В некоторых исследованиях в качестве эффективного решения трансакционных проблем в мире ограниченного знания и примитивной технологии описываются даже институты племенных обществ. Как предполагается в таких работах, примитивные общества не могли бы справиться с силами природы без эффективной организации.
Механизмы фильтрации социальных соглашений, там, где они существуют, осуществят отбор только среди доступных (и часто несовершенных) структур, а критерием такого отбора не всегда выступает экономическая эффективность. В тех случаях, когда литература поражена систематической погрешностью на основе эффективности, это отражает не основополагающие методы новой институциональной экономической теории, а тип мышления отдельных ученых. На самом деле подход трансакционных издержек является эффективным способом анализа нерациональных социальных соглашений и помогает нам лучше понимать проблемы открытого доступа, порочных режимов регулирования и деструктивных экономических систем.
В тех случаях, когда социальные структуры стабильны, а социальные системы приносят ожидаемые и желаемые результаты, существует относительно низкий спрос на новое знание о глубокой логике и внутренних механизмах таких структур и систем. Власти, как они полагают, знают, как управлять своими системами, и этого достаточно. Всплеск интереса к институциональному анализу в конце 1980-х годов следует понимать в этом контексте. В этот период институты и экономические системы привлекли к себе пристальное внимание. В Европе и Центральной Азии советские государства и их экономики потерпели крах; в развивающемся мире некоторые экономики оказались в глубоком кризисе, тогда как в других возникли экономические чудеса; некоторые индустриальные экономики, похоже, страдали от экономического склероза; возникло новое экологическое движение, возвестившее о катастрофических побочных эффектах индустриализации; и, наконец, развитие компьютерной науки и биотехнологий создало ранее неизвестные проблемы владения и прав собственности.
Новая институциональная экономическая теория немедленно привлекла к себе интерес ученых и реформаторов во всем мире, предложив свежий способ размышления об экономической организации и ее более широком социальном контексте. Тем не менее, как оказалось, данная область исследований не в полной степени оправдала ожидания реформаторов – или мои собственные. Новая институциональная экономика, описанная в моей книге 1990 года, преимущественно представляет собой статическую теорию, анализирующую логику отдельных институтов и тех социальных результатов, к которым они приводят, но эта теория не дает основы для политических рекомендаций. К подобному заключению приходит и Банерджи в своей работе о «применении экономической теории» (Banerjee 2002). Обсуждая старый вопрос о том, является ли экономическая теория позитивной или нормативной дисциплиной, он утверждает, что каждое ее направление делает свой собственный выбор: «Например, взаимосвязанные подобласти позитивной политической экономии и институционального анализа явным образом сосредоточены на интерпретации мира» (Banerjee 2002, 2). А в примечании он добавляет, «Канонические примеры подобного стиля исследований включают работы Стиглера (Stigler 1986), Олсона (Olson 1965) и Норта (North 1981)» (Banerjee 2002, 2). Таким образом, здесь мы остаемся с интересным вопросом о том, почему новая институциональная экономическая теория не придала большего значения политическому применению своих концепций.
«Несовершенные институты» перерастают «Экономическое поведение и институты» в двух направлениях. Части I и II (исследование конкретной ситуации) посвящены институциональному провалу; часть III намечает пути систематических размышлений об институциональной политике. Теперь я кратко обобщу основные особенности моего подхода в этой книге.
Отправной точкой исследования относительной бедности некоторых стран является современная теория экономического роста. За последние пятьдесят лет теория экономического роста прошла через три фазы, на протяжении которых эта теория неизменно подчеркивает, что двигателем устойчивого роста экономики являются технологические изменения. Хотя экономисты предпочитают размышлять о технологиях как об общественных благах, которые неконкурентны в потреблении и, после их изобретения, доступны всем, совершенно очевидно, что развивающиеся страны не применяют современные технологии. Мой подход к решению этой загадки, описанный в главах 1 и 2, заключается в том, чтобы разделить технологии на производственные технологии и социальные технологии. Я доказываю, что подобное различение имеет ключевое значение с аналитической точки зрения, поскольку производственные технологии обладают характеристиками общественных благ, тогда как социальные технологии передаются не так просто. Например, бедной стране гораздо проще эффективно перенять или изобрести заново производственные технологии, применяемые на алюминиевых комбинатах, чем перенять Конституцию США или западное контрактное право. Современные производственные технологии, однако, не могут быть эффективны, если они не дополнены социальными технологиями минимального качества. Развивая аргументацию в этом направлении, я прихожу к выводу (как это было сделано и другими исследователями) о том, что конечной причиной бедности в развивающихся странах являются не финансовые и инженерные проблемы, а социальные и политические факторы, связанные с несовершенными институтами. Концепция социальной технологии может напомнить некоторым читателям о социальной инженерии и крупномасштабном социальном планировании, но это не входило в мои намерения. Термин социальные технологии используется у меня как описание механизма или децентрализованного процесса, в котором социальные институты приводят к определенным социальным результатам (специально этому посвящен третий параграф главы 2). Я доказываю, что несовершенство институтов представляет наиболее существенное объяснение относительной бедности народов.
Таким образом, основное внимание в этой книге сосредоточено на тех институтах, которые приводят к бедности и экономической отсталости. Может показаться, что институциональная патология не входит в число тем, которые имеют большое значение. Однако я убежден, что пристальное исследование институциональных болезней приведет нас к выводам и даст нам знание не только о природе здоровых институтов, но и о возможных способах лечения.
В главах 2 и 3 я модифицирую стандартные методы теории рационального выбора путем включения в них того, что я называю социальными моделями процесса принятия решений. Моя аргументация заключается в том, что как обычные люди, так и политические деятели ведут себя подобно представителям социальных наук, когда пытаются понять социальные структуры и принимать решения в социальном окружении: они стремятся уложить его сложность в простые социальные модели. Те социальные модели, которые специально структурируются для разработки политики (акторами одного или другого типа), я называю политическими моделями. Хотя предполагается, что акторы ведут себя рационально, в терминах своих политических моделей, сложность их выбора зависит от сложности этих моделей. Данный подход не исключает возможности того, что иногда акторы следуют рутинам. Особенно меня интересует идеологический дрейф – связанный с движением социальных моделей отдельных групп в сопоставимых направлениях, например с движением к более религиозному (светскому) государству или к централизации (децентрализации) экономической деятельности.
В главах 4–7 исследуются различные аспекты ловушек бедности и рассматривается научная литература в поисках их объяснения. Ловушки бедности, которые обычно включают политические, экономические и культурные элементы, представляют социальное равновесие на низком уровне технологического развития и дохода. В этих главах обсуждается, например, политическая логика несовершенных экономических институтов; роль неэффективных социальных норм; а также причины, по которым социальные институты могут быть эффективны в обычном статическом состоянии, но при этом обладать неэффективной динамикой, блокирующей структурную реформу. Чтобы дополнить теоретический раздел книги и довести до кульминации обсуждение ловушек бедности, я включил в книгу исследование конкретной ситуации о причинах голода в Исландии. Смертельная ловушка бедности в этой стране включала как внешние, так и внутренние элементы, а мой анализ сосредоточен на загадке пропавшей отрасли – широкомасштабного рыболовства, которое возникло только к концу XIX века.
В части III я обращаюсь к проблеме институциональной политики и ее разработки. Это исследование я начинаю, в поисках ориентиров, с обращения в главе 8 к теории экономической политики, которая возникла после Второй мировой войны, чтобы подкрепить макроэкономическую политику и планирование. В действительности теория экономической политики представляет применение математической теории принятия решений на основе которой формулируются рекомендации для политиков о том, как использовать политические модели для достижения наилучших возможных макроэкономических результатов. Хотя данный подход не связан ни с одной из конкретных экономических теорий, его основатели иллюстрировали свой метод с помощью традиционной кейнсианской макроэкономики, которая была в моде в то время. Я вкратце описываю, как макроэкономика рациональных ожиданий преобразовала наш образ мысли о политике, приписывая политические модели репрезентативным экономическим акторам, а также предполагая, что частные акторы способны оказывать противодействие политике. Я также обсуждаю макроэкономику ограниченной рациональности, которая исследует то, как различные акторы формируют, уточняют и координируют свои политические модели, что выступает необходимым условием достижения равновесия рациональных ожиданий. Наконец, я формулирую некоторые уроки, которые можно вынести для институциональной политики из более чем полувековых размышлений о макроэкономической политике.
В главе 9 обсуждается, как эндогенная политика ограничивает институциональную реформу, осуществимую практически, и даже ей препятствует, если буквально воспринять логику стандартных теорий рационального выбора. Если социальные структуры известны полностью, то парадокс Бхагвати говорит нам о том, что в ситуации социального равновесия не существует акторов, которые желали бы и были бы способны к реформе социальных институтов (за пределами того, что уже было сделано или запланировано). Ограниченность информации и неполнота политических моделей несколько ослабляют парадокс Бхагвати, создавая возможности для консультирования и убеждения (особенно во времена повышенной неопределенности), что может привести к пересмотру политики. И все же один из моих главных выводов заключается в том, что экономисты склонны недооценивать значение эндогенной политики и границы реформ.
После обсуждения различных шоков, которые иногда ослабляют ловушки бедности, в главе 10 доказывается, что история страны влияет как на успех реформ, так и на те направления, которые они принимают. В тех случаях, когда экономисты рассматривают экономику изолированно от остального общества, у них иногда возникает искушение утверждать, что страна, такая как, например, Китай, делает ошибку, следуя определенным путем, вместо того, чтобы выбрать некоторую другую стратегию экономических реформ, которая, очевидно, имеет гораздо большую отдачу. Подобная аргументация часто ошибочна, потому что путь реформирования не избирается свободным образом из большого набора альтернатив, но возникает в результате торга и столкновений между социальными группами с конфликтующими интересами. Путь реформирования скользок, распространены развороты, а история отбрасывает длинную тень, воздействуя на то, как страны справляются с институциональными реформами. Для иллюстрации этой точки зрения я использую три конкретных случая: Китай, СССР и Ботсвану.
В главе 11 исследуется вопрос о том, почему трансплантация или иное внедрение новых социальных технологий (например, современного правового кодекса) представляет собой деликатную задачу с неопределенными результатами. Нам необходимо знать больше о причинах значительных негативных эффектов трансплантации, минимальных уровнях легитимности, необходимых для поддержания экономического роста, а также о наименее затратных стратегиях, которые бедные страны могут принять для достижения требуемого уровня экономического развития. Я доказываю, что провалы новых институтов часто имеют довольно простые причины, в число которых необязательно должен входить непримиримый конфликт между традиционными социальными моделями и современными институтами. Государство может просто слишком мало инвестировать в инфраструктуру и функционирование современных социальных систем, таких как правовые системы. Более того, даже при наличии доброй воли центрального правительства традиционные (часто местные) центры власти могут предпринимать меры для саботажа новых систем, напрямую подрывающих их влияние.
Назовем также другие соображения. Имеющие свидетельства говорят о том, что осуществимый путь к прогрессу, доступное открытие, варьируется в разных странах в зависимости от исторических и политических причин. Не существует единственного метода перехода к современной экономике. Более того, неполнота политических моделей приводит к тому, что политические процессы включают торг в условиях неопределенности, а также обучение, ведущее к последовательному обновлению публичных и частных политических моделей. Мы мало знаем о том, какое направление может принять такая динамика. Часто экономические системы хорошо работают значительный период времени, но в некоторый момент начинают демонстрировать свойства склеротичности и кризисности, при этом представители социальных наук гораздо лучше могут объяснить подобные поворотные пункты ex post, чем предсказать их. Наконец, я завершаю эту книгу описанием эмпирического примера, который иллюстрирует тонкое искусство значительной институциональной реформы – попытки исландского правительства, предпринятые в конце XX века для внедрения элементов исключительных прав собственности в двухсотмильной зоне рыболовства этой страны.