Мне восемь лет, когда я впервые вижу труп.
Одним туманным утром у нас дома в хорватском Осиеке мы с отцом садимся в нашу маленькую деревянную лодку. Мы отчаливаем от берега реки Дравы – на рыбалку. И вдруг я вижу человека: его волосы спутаны, он покачивается на поверхности воды лицом вниз. Тело у него будто бы вздуто, руки синие.
– Папа, – говорю я, показывая на человека.
– Отвернись, – нервно отвечает он. Наша еженедельная рыбалка на этом заканчивается. Он разворачивает лодку и быстро гребет к берегу.
Назревает война, и этот труп – ее предвестник, хоть я и пойму это гораздо позже. После Второй мировой войны Хорватия вместе с Сербией, Словенией, Черногорией, Македонией и Боснией и Герцеговиной образовали федеративное государство Югославию. Столкновение стольких национальных самосознаний неизбежно должно было привести к войне. Хорватия, скажем, хотела стать независимой от Сербии, но Сербия не хотела давать Хорватии независимость.
В недели, предшествовавшие эпизоду с трупом, мы на себе ощущали, что на Балканах вот-вот снова разразится бойня. Наши соседи-хорваты открыто шли на конфликт с моим гордым отцом-сербом. «Убирайтесь отсюда или сдохнете», – говорили они. Нам домой звонили какие-то мужчины и угрожали выкинуть меня и моего младенца брата из окна нашей квартиры на 11-м этаже.
Страна раздроблена. Папа переживает. Мама напугана. А теперь еще этот труп. Напряжение нарастает.
Через несколько недель наша жизнь резко меняется. На улице 21 июня 1991-го жаркий летний вечер. Мой папа, невозмутимый водитель грузовика, возвращается домой поздно и очень встревоженным. Ему снова угрожали.
– Собирайте вещи. Утром вы уезжаете, – говорит он нам. Мы с мамой в шоке.
Отец остается в Осиеке. Думаю, он остается, чтобы еще попытаться отстоять свой жизненный уклад. Дома у него есть работа, а устроиться на новом месте будет сложнее. Он говорит, что мы уезжаем просто переждать опасность – на несколько недель. Пока ситуация в городе не успокоится.
Наутро мы прощаемся с папой и уезжаем. У нас с мамой по маленькой сумке, еще одна с вещами трехмесячного Саво и две мои драгоценные теннисные ракетки. Мы рассчитываем в скором времени вернуться. Мы забиваемся в маленькую машину впятером: дядя Павле, папин брат, нас везет, а рядом с ним спереди садится бабушка Ана – их с папой мама, сварливая старуха. Мой дедушка не хочет слушать доводы папы и Павле и отказывается ехать с нами.
«Пусть приходят убивают меня хоть сегодня, хоть завтра – я никуда не поеду», – говорит он.
Мы с мамой усаживаемся сзади. На коленях я держу своего неугомонного маленького брата. В машине сразу жарко и душно, в воздухе стоит едкий запах пота. Поначалу никто ничего не говорит, все подавлены. Мне страшно. Пять часов наша машина петляет по живописной хорватской сельской местности. Периодически мама перекидывается короткими беспокойными репликами с дядей и бабушкой.
Мы едем в город Сомбор на севере Сербии. Мы беженцы, то есть убегаем от войны в поисках безопасного места. В Сомборе безопаснее. Когда мы туда приезжаем, все кажется таким странным. Потом я понимаю, что Сом-бор очень похож на наш город: историческая архитектура и улицы, вдоль которых высажены деревья. Но это сходство меня не успокаивает. Я боюсь того, что ждет нас впереди. Я еще не осознала, что вот так за одну ночь мы собрались и уехали из дома. Я не успела попрощаться ни со школьными друзьями, ни с учителями, ни даже с дедушкой. Я уже скучаю по дому и хочу поскорее вернуться в Осиек.
Беженцы из Хорватии останавливаются в семьях. Нас приютили радушные сербы, которые пустили нас в свой маленький уютный дом, пока мы не встанем на ноги. Они живут на окраине города и соглашаются взять нас к себе на несколько недель, пока мы не найдем себе жилье. Они кормят нас и окружают добротой и заботой.
В первую неделю наша главная забота – Саво. У него врожденный вывих бедра, и ему требуется специальная шина, фиксирующая кости в правильном положении, а для этого его нужно каждую неделю показывать врачу. Дорога в город и обратно занимает у нас с мамой три часа. Ближе врача нет. Автобусов тоже нет. Мы с мамой по очереди несем моего милого братишку, у нас обеих отваливаются руки, а мимо с угрожающим грохотом проносятся грузовики. Если идет дождь, дорогу размывает, она становится грязной и скользкой, так что приходится быть еще осторожнее.
В течение нескольких недель мы вот так ходим к врачу раз в три дня. Это очень тяжело, мы вымотаны. Но потом папа сообщает нам радостную новость: его друг живет в городе гораздо ближе к доктору, и мы можем остановиться у него.
Это место, где мы можем остановиться, оказывается сараем – обветшалой постройкой по соседству с домом, от которой несет пылью, крысами и тоской.
На следующий день после нашего приезда туда дядя и бабушка собирают вещи.
– Мы возвращаемся в Осиек, – холодно объявляет бабушка.
Мне видно, что мама зла, но старается этого не показывать.
Не в силах скрыть свое огорчение и беспокойство, я говорю им:
– Но вы не можете нас бросить, мы одни не справимся.
Они все равно уезжают. Я чувствую себя преданной и обиженной.
Началась война, и мы стали беженцами в полном смысле этого слова – сербское правительство присвоило нам этот статус. Через несколько недель я иду в местную начальную школу, хотя еще не теряю надежды на возвращение в Осиек. Когда проходят месяцы, я начинаю понимать, что в ближайшем будущем этого не произойдет. Мои друзья по нашему многоквартирному дому, среди которых я была заводилой, друзья из теннисной секции, тренеры, учителя – никого из них я больше не увижу.
Теперь я живу в сарае.
У нас есть вода, электричество, старая двуспальная кровать и люлька для Саво. Одежду мы стираем руками. Есть маленькая ванная. Компанию нам составляют грызуны: по ночам по полу бегают мыши, пока крысы прячутся по углам. Плиты нет, но раз в несколько дней хозяева разрешают нам воспользоваться своей. Мама печет хлеб – обычно вечером на утро. Она накрывает его полотенцем и ставит на полку повыше в теплом углу комнаты, подальше от вредителей. Такой, по крайней мере, расчет. На деле же по утрам из хлеба часто торчат крысы, и мне приходится помогать ей все делать заново.
Но хотя бы у нас над головами есть крыша, а под ней – вода и даже тепло: два маленьких обогревателя в основной комнате работают на всю катушку, чтобы мы не мерзли. Вскоре я перестаю тосковать по своей прежней жизни. Теперь мне не до этого – нужно просто выжить в новой.
Я люблю папу, но в его отсутствие я не скучаю по хаосу и напряжению, которое он часто создает дома. Я не скучаю по его негативной энергии. По стрессу, который мы с мамой постоянно из-за него испытываем. Пока его нет, мы с мамой можем спокойно смеяться и свободно выражать свои эмоции. Нам не нужно ходить на цыпочках. Можно не переживать, что он наорет на маму, если ему не понравится обед. Посуда и приборы остаются на столе – когда его нет, никто их не швыряет. А ведь его выводит из себя не только еда – он может сорваться из-за самой безобидной мелочи. Так что в Сомборе нам хотя бы не нужно жить в страхе перед отцом. Но зато мы боимся за него.
Раз в неделю родители говорят по телефону в основном доме. Это короткие разговоры, но мама после них всегда мрачнеет. Боль на ее лице говорит громче любых слов: в Осиеке идет война, там умирают люди.
Мама еще не нашла работу – она сидит с Саво. Когда я не в школе, им занимаюсь я, чтобы она могла отдохнуть. Саво великолепен. Я помогаю купать его в маленькой раковине нашей кухоньки. Я кормлю его и пеленаю. Я укладываю его спать – хожу кругами с ним на руках по нашему тесному жилищу. Ночами я встаю к нему, чтобы мама могла поспать. Я чувствую к нему необыкновенную любовь и привязанность. Когда он родился, и мы забирали их с мамой из роддома, я взяла и сама несла Саво, никому не давая к нему прикоснуться. С самого его рождения я чувствовала себя его защитницей.
Очень здорово, что врач Саво теперь находится поблизости. Лечение его бедра нам всем дается большим трудом. Дважды в день ему нужно надевать специальную кожаную шину, в которой ему очень некомфортно, – он всегда при этом плачет, вертится, изгибается. Он ненавидит эту штуку, начинает реветь, как только видит ее. Поэтому моя задача – отвлечь Саво, пока мама пытается засунуть его в эту несчастную шину. Я пою и размахиваю перед ним разными вещами – например, картинкой с Минни Маус, которую я вырезала из журнала. Почему-то Минни всегда его успокаивает.
Тем временем папа по-прежнему живет в нашей квартире в Осиеке – держит оборону, зарабатывает как может и посылает деньги нам. Зарабатывать нормально все сложнее: обстановка в Югославии накаляется, и доход становится нестабильным. У нас начинаются настоящие финансовые трудности. Нам хватает только на еду – мы едим хлеб с маргарином, но все равно к концу некоторых недель у нас нет ни гроша.
К счастью, я родилась с талантом, который может вытащить нас из этого ада.
Когда мне было шесть, я открыла для себя занятие, приносившее мне невероятное удовольствие и удовлетворение. Тогда я еще воспринимала теннис не как спорт, а просто как игру, смысл которой – прицелиться и направить маленький желтый мяч в человека по ту сторону сетки. Однако тогда же я впервые испытала со стороны отца давление и, что гораздо хуже, боль.
До тех пор папа никогда не повышал на меня голос. У меня никогда не было серьезных неприятностей. Пока в моей жизни не появился теннис, я росла счастливым беззаботным ребенком. Но в тот день, когда я начала играть, это изменилось: вместе с теннисом я узнала побои и насилие.
Мой папа может сорваться в любую минуту. Один из первых эпизодов произошел после моего очередного занятия с тренером. Тренировка была сравнительно легкой. Тренер шутит со мной и смеется сам, я тоже хихикаю. Я работаю на всю катушку – по-другому я просто не умею. Но сегодня это еще и весело.
Когда я выхожу с корта, на лице моего отца резкое неодобрение. По пути домой он говорит мне, что я его подвела. «Теннис – это не развлечение», – добавляет он и в наказание отправляет меня на пробежку по парку. Пятнадцать минут я бегаю, а потом мы садимся на трамвай и в тишине едем домой. Пока мы в лифте поднимаемся в квартиру, он начинает ругать меня на чем свет стоит. Ругань перерастает в крик. Он разносит меня за все, что я неправильно делала на тренировке, кричит, что я безнадежна.
Его ярость достигает апогея, когда мы заходим в квартиру. Мама на работе, так что мы с ним вдвоем. Он вопит все громче, и вот мне уже кажется, что стены дрожат от его криков. Потом он дает мне пощечину. Его огромная правая ладонь бьет по щеке шестилетнего ребенка – один раз, второй, третий. Мой шок даже сильнее, чем боль от удара. Он никогда ничего такого не делал. Отец никогда меня не бил. У меня по лицу бегут горячие слезы. Я не понимаю, что происходит. Да, я видела, как он в ярости переворачивал обеденный стол, кричал на маму и кидал об стену тарелки с едой. Но он никогда не бил меня.
– Иди делай уроки, – гремит он.
Я киваю и послушно ухожу, не в силах сдерживать слезы. Папа уходит из квартиры, громко хлопая входной дверью.
Трясущейся рукой я снимаю телефонную трубку и звоню маме на работу. Я так сильно плачу, что едва могу говорить.
– Он меня ударил, мама, – с трудом выговариваю я сквозь слезы.
Вдруг дверь распахивается – он вернулся. Он подлетает ко мне, выхватывает трубку и бросает ее. Я сжимаюсь в ожидании очередного удара, но его не следует. Вместо этого он ругает меня за звонок маме и выгоняет.
Когда мама приходит с работы, она не призывает его к ответу, не заступается за меня. После этого моя жизнь уже никогда не будет прежней.
И тут ко мне пришло ужасающе ясное понимание: я боюсь своего отца.
Впрочем, оно дарит мне то, благодаря чему я буду блистать на корте: страх. Страх перед ним будет заставлять меня вкалывать, чтобы стать лучше. Быть посредственной теннисисткой – не вариант: последствия, которыми это чревато, слишком ужасны.
С того дня теннис постоянно становится поводом для вспышек его ярости. Я знаю, что, если в чем-то окажусь недостаточно хороша, если не покажу должного усердия, если не выполню важный удар, он меня изобьет. Это может произойти где угодно. Однажды это происходит во дворе нашего дома, где я стучу мячом по стене. Он, как обычно, стоит рядом и напряженно наблюдает за мной, и вот когда я ошибаюсь, он снимает ботинок и бьет меня им. Бьет по голове, а потом еще в спину.
Конечно, мне обидно и больно, я несчастна. Но я быстро учусь сразу брать себя в руки и начинать заново. Чтобы стать лучше. Я не хочу огорчать отца.
Именно благодаря моему бойцовскому духу и теннисным успехам мы с мамой и Саво летом 1992 года переезжаем из сомборского сарая с крысами в нормальный дом. Он, конечно, старый и заброшенный, но все-таки дом.
Наш переезд в Сомбор не помешал моему теннисному прогрессу. Он не стал даже заминкой в моем игровом развитии. Как только мы там устроились, мы с мамой нашли по соседству корты, и я стала сначала заниматься там, а потом и выступать на турнирах в окрестных городах. Вскоре обо мне узнают и начинают говорить о моем роскошном таланте. Теннисные чиновники из Сомбора видят мой потенциал и связываются с Федерацией тенниса Сербии, а те обращаются в местное правительство, и вот нас уже переселяют в отдельный дом. То, что мы беженцы, а Саво еще совсем маленький, сыграло нам на руку.
Наш новый дом заметно выигрывает в сравнении с сараем, где мы провели несколько месяцев. Он очень потертый, но зато там есть ковер и отопление, так что зимой после ванной мы не мерзнем. И он просторный – там столько места по сравнению с сараем. Дом даже больше нашей квартиры в Осиеке – в нем две спальни. Целых две! Это особенно кстати, потому что отец тоже бежал от войны, и мы снова живем все вместе.
Через несколько недель после нашего переезда из Осиека к нам приезжают и бабушка Ана с дядей Павле, потому что там все совсем чудовищно. Я скрываю свое раздражение, думая про себя: «Когда мы жили в ужасной крысиной дыре, вы бросили нас, мать с маленькой дочерью и младенцем на руках». Я с ними почти не разговариваю – у меня свои дела: теннис и школа.
В сомборской школе я популярна: я общительная, приветливая, со всеми болтаю. Я легко завожу друзей, так что у меня их много. Да и учусь я хорошо почти по всем предметам, включая географию. Разве что творческие предметы даются мне не очень – я больше люблю точные науки. Еще я люблю, когда все чисто и аккуратно. Доходит до того, что конспекты, написанные в классе, я вечерами дома переписываю начисто в другую тетрадь. Я стремлюсь к совершенству и одержима порядком: карандаши у меня всегда заточены, каждая вещь на своем месте. Я люблю школу, и у меня там все получается, как это было и в Осиеке.
Мама начинает на полставки работать в маленьком местном супермаркете, а папа следит за братом и мной. Дома у нас атмосфера совсем не душевная. Родители никогда не обнимаются и не берутся за руки. Отец моментально злится, если хоть что-то сделано не так, как хочет он. Еда приготовлена не так? Кто-то хлопнул дверью? Он сразу взрывается. Мы с мамой реагируем на это молча и послушно. Вокруг него мы ходим на цыпочках, вертимся как белки в колесе, чтобы только его ублажить. Мама готовит так, чтобы ему понравилось, я на корте делаю все, чтобы он был доволен. Возвращаясь из школы домой, я всегда очень жду маму с работы. Когда я не на корте, я стараюсь лишний раз не попадаться папе на глаза: делаю уроки или играю с братом, которого все так же обожаю.
Иногда я чувствую себя виноватой за то, что сторонюсь отца. За мысли о том, как мирно и дружно мы могли бы жить с мамой и Саво без него. Когда его нет, мама уделяет нам больше внимания, она становится добрее, помогает мне с домашним заданием; мы вместе готовим. Но когда отец дома, она сразу замолкает и отстраняется. Такое впечатление, что при нем ей нельзя демонстрировать свою любовь к нам, а можно только угождать ему, делать все, как хочет он. Когда мы жили в Сомборе втроем, было спокойнее. Но вернулся отец, и с ним вернулось напряжение.
Папа получает то, что хотел: в девять лет я выигрываю чемпионат страны для игроков не старше десяти, и ему больше не нужно работать водителем грузовика – теперь он полностью посвящает себя моему теннису. Мы едем в сербский город Нови-Сад, где я участвую в чемпионате для детей до 12 лет. Я выигрываю финал – 6:0, 6:2. Это радостные мгновения, но отец в ярости от того, что я проиграла два гейма сопернице, которая на три года меня старше. За зданием клуба – там, где нас не увидят тренеры и другие родители, – он со всей силы бьет меня по щекам. Он громко распекает меня за проигранные геймы и ударяет еще несколько раз, чтобы мне было неповадно.
Уже умея забывать о его побоях, в 12 лет я выигрываю чемпионат страны для игроков до 14 и сразу заявляюсь в категорию до 16 и до 18, хотя тут даже мой бескомпромиссный отец говорит, что эта миссия невыполнима. Действительно, выходить на корт против мощных долговязых тинейджеров мне страшновато. Одно мое участие в этом турнире становится новостью национального масштаба. Репортерам очень нравится фотографировать миниатюрную меня на фоне моих высоких соперниц. И я многим из них задаю жару: девочки, входящие в топ-5 национального рейтинга 18-летних, обыгрывают меня только в трех сетах. Я маленькая, но авторитетов у меня нет.
Тем временем в нашем родном городе уже гибнут наши знакомые. На Драве нашли еще одно тело – задушенной акушерки, принимавшей роды у моей мамы. Денег едва хватает – мы живем на мизерную мамину зарплату и доход от лавки на местном рынке. Из-за войны в Сербии действуют разные эмбарго и другие торговые ограничения, так что становится трудно достать даже товары первой необходимости. Поэтому дядя Павле каждый месяц ездит в Венгрию, где закупает туалетные принадлежности, и их-то мы и продаем. В выходные я сама становлюсь за прилавок и продаю мыло, туалетную бумагу и зубную пасту.
Иногда не удается достать даже хлеб и молоко, так что, когда их привозят, за ними выстраиваются длинные очереди. Стоять в них приходится часами. Отец с дядей иногда поднимаются в четыре утра, чтобы занять очередь первыми.
Как бы ни приходилось тяжело, мне живется нормально. Вокруг я вижу людей, которым еще труднее. Некоторые голодают. Я же люблю школу, и в теннисе у меня все получается. Теннисный клуб «Зак», где я, несмотря на свой нежный возраст, уже стала звездой, был для меня вторым домом.
Меня тренирует Милан Лацко, отличный парень, но от него я перехожу к Йосипу Молнару, который очень нравится папе. Больше всего ему нравится то, что Йосип тренировал Монику Селеш. Один из любимых матчей моего отца – финал Открытого чемпионата Франции- 1990, в котором 16-летняя Селеш безжалостно расправилась с первой ракеткой мира Штеффи Граф. Папа любит порассуждать об этом матче – он думает, что я могу сделать нечто подобное. Что я могу стать как Моника.
Йосип – спокойный тренер, но, когда я что-то делаю неправильно, он строг. За первый год работы с ним я выигрываю все национальные титулы. Мы много времени проводим втроем, разъезжая по турнирам на машине Йосипа. Дорога между крупными сербскими городами занимает по несколько часов. На турнирах я продолжаю всех обыгрывать. Поскольку денег у нас нет, мы спим в машине и едим дешевые сэндвичи из местных лавок. Вскоре у меня уже столько кубков, что приходится складывать их отдельно в сарай. Каждая победа для меня как праздник, и папа доволен моим прогрессом. Благодаря тому что я выигрываю все подряд, обо мне узнают по всей Сербии.
Еще обо мне узнает Adidas. Однажды к нам в клуб приходит немец и внимательно наблюдает, как я тренируюсь и играю с другими детьми. Он вполголоса о чем-то разговаривает с моим тренером и, конечно, с отцом. В первый же день нам делают очень заманчивое предложение – спонсорский контракт Adidas и приглашение во всемирно известную академию в Германии.
Эту невероятную новость нам с отцом сообщают на встрече в одном из клубных кабинетов. Я вне себя от радости. Вот он, наш шанс. Еще меня приглашают выступить на турнире в Германии, чтобы я своими глазами посмотрела на академию. Отец, Йосип и я добираемся туда целый день. Когда мы наконец приезжаем, папа поражен: красивые корты, спортзал с иголочки. Территория огромная и роскошная – я никогда ничего подобного не видела.
Первый день турнира проходит как в тумане, после чего мы заселяемся в дешевый отель по соседству. Я играю и на следующий день тоже, и снова побеждаю. Но мы не рассчитывали, что задержимся на турнире так долго, и у нас нет денег на еще одну ночь в отеле, поэтому мы спим в машине. Папа и Йосип садятся вперед и откидывают кресла, а я залезаю назад, чтобы хоть как-то вытянуть свои уставшие ноги. Укрываюсь я своей спортивной курткой. Спится не так уж плохо, и наутро я даже отдохнувшая. В тот день меня выбивает из турнира более опытная и взрослая соперница. По пути домой папа рассуждает о переезде в Германию – мы оба очень воодушевлены.
– Это огромная перспектива для развития, – говорит он.
Я киваю и молча ликую. «Мои надежды сбываются», – думаю я про себя, пока мы петляем по ночной дороге по пути в Сомбор.
Но эта дорога к теннисным звездам оказывается закрыта, когда дело доходит до виз. Германия больше не принимает беженцев и любых выходцев из бывшей Югославии. Наши надежды на то, что из-за моего теннисного таланта нам сделают исключение, рушатся, когда на наши заявления отвечают отказом. Обойти этот отказ невозможно – в Германию мы не едем.
В день, когда мы об этом узнаем, отец закатывает скандал на нашей кухне в Сомборе.
– Нам нужно уехать! – вопит он. – Нужно уехать! Здесь будущего нет!
Мы с мамой молчим. Конечно, я ужасно огорчена. Но я свои мысли и чувства держу при себе. Нужно сидеть тихо, чтобы не разозлить его еще сильнее.
Потом однажды поздно вечером звонит телефон, и приходит страшное известие. Моего милого доброго дедушку задушили. Никто не знает, кто это сделал, и для папы, дяди Павле и бабушки это чудовищный удар. Не в силах в это поверить, мы все сидим за столом и ошеломленно молчим. Я плачу, но папе должно быть еще хуже – он потерял единственного родителя, который его любил.
Вне себя от горя я вспоминаю, когда последний раз видела дедушку. Два года назад за несколько дней до нашего отъезда из Осиека мы навещали его у него дома в Чепине. У нас был семейный обед. Я помогала дедушке его готовить. Я всегда буду жалеть, что так и не попрощалась с ним, уезжая, – я знаю, что он очень меня любил. А я любила его.
В скором времени у отца возникает новый план, и этот план – Австралия. Точнее, Сидней. Сестра моей бабушки Катица живет там в пригороде, который называется Фэрфилд. Отец решает, что Катица поможет нам обустроиться в Австралии – стране, подарившей миру великолепных теннисистов из числа лучших в истории: Рода Лэйвера, Тони Роча, Джона Ньюкомба и Ивонн Гулагонг. Мы поедем туда вчетвером; бабушка и дядя Павле решают пока что остаться в Сомборе. Родители знают об Австралии только из телефонных разговоров с тетей. Я не знаю вообще ничего.
Мы подаем документы на австралийские визы и проходим медосмотры. Тетушка Катица выступает нашим спонсором и оплачивает перелеты. Никто из наших друзей не в курсе. Папа не хочет никому рассказывать, чтобы ничего не сорвалось.
Мне очень грустно уезжать из Сомбора. Я приехала туда без ничего, но построила для себя жизнь в школе и в теннисном клубе, научилась их сочетать. Как все будет в этой новой стране? Мне страшно об этом думать. Мне тяжело уезжать от школьных и теннисных друзей, я очень их люблю и не хочу все начинать заново. Но папу ничто из этого не волнует, и он окончательно оформляет все документы.
Мама, как обычно, послушно выполняет все, что он говорит. Мне уже кажется, что для нее это в порядке вещей: что он один принимает все решения, что кричит на нее, бьет ее и переворачивает стол с едой, потому что еда – «паршивая».
Только потом я узнаю, что моя мама мирилась с его жестокостью, потому что была преисполнена решимости вырастить своих детей с отцом. У нее самой практически не было отношений со своим папой. Ее мама умерла, когда ей было 14. После этого ее воспитывали три сестры, ей пришлось тяжело, и поэтому она во что бы то ни стало хотела, чтобы мы с Саво росли в полной семье.
Через шесть месяцев после фиаско с немецкой академией нам сообщают, что наши австралийские визы оформлены. Не осталось никаких препятствий, и мы скоро уедем из Сербии. Отец рад, что бумажная волокита закончилась. Но и он не рад, что нужно уезжать. Мне по-прежнему очень жалко расставаться с друзьями и этим новым домом, который я полюбила.
Отец объявляет, что прощаться мы ни с кем не будем. Через двое суток, говорит он, мы покинем Сомбор, и нас ждет длинное путешествие с автобусами, пересадками и самолетами. Он еще раз подчеркивает, что никто не может об этом знать, даже мой тренер.
С Йосипом я хочу попрощаться больше всех, но папа непреклонен. «Нет», – повторяет он. Так я и не скажу ему спасибо за то, как сердечно он поддерживал меня и всю нашу семью. Мне так обидно, что папа не разрешает нам с ним проститься. Но, к моей радости, через сутки он смягчается и сам звонит Йосипу сказать, что мы уезжаем, и поблагодарить его за все. Для Йосипа это шок, и он очень-очень расстроен. Сначала он уговаривает нас остаться, но потом соглашается и говорит, что понимает. Больше мы с ним никогда не увидимся.
Папа уступает еще кое в чем: в последний момент он разрешает мне попрощаться со школой. В утро, когда я в последний раз вхожу в сомборскую школу, идет дождь, и это вгоняет меня в еще большую тоску, когда я стою перед классом и говорю, что уезжаю в Австралию. Перед собой я вижу расстроенные лица, потом мы обнимаемся. С каждым следующим прощанием мне все грустнее, и из прямоугольного здания школы я выхожу под дождь уже совершенно несчастной. Я плачу.
Мы уезжаем вечером 21 июня 1994-го – жутковато, что это именно тот день, в который мы тремя годами ранее уехали из Осиека. Я прощаюсь с Павле и бабушкой, но уезжать от них мне не так уж печально.
У нас всего три чемодана вещей и моя сумка с ракетками. Из Сомбора мы на автобусе едем в Белград, где ночуем в замызганном отеле. Утром мы загружаемся в грязный вонючий автобус, по виду которого и не скажешь, что он в состоянии проехать десять часов до столицы Румынии Бухареста, откуда у нас самолет. В автобусе тесно, сыро и воняет. Некоторые пассажиры сидят в проходе. Поездка ужасная. Дышать нечем, кондиционера нет. Мой брат мечется между мной и мамой. Я чувствую, как настроение отца мрачнеет с каждым часом.
Пока мы едем по сельской местности на север в сторону Румынии, меня опять накрывает тоска по школьным друзьям, от которых я уезжаю.
Наконец мы пересекаем границу и вылетаем из Бухареста в Афины. В Афинах мы пересаживаемся на самолет Olympic Air в Сидней. Когда самолет уже разгоняется на взлет, меня обуревает жуткий страх. Когда мы взлетаем, я оставляю позади жизнь, в которой у меня было свое место. В Осиеке я была счастливым ребенком. В Сомборе я повзрослела и стала сильной и уверенной в себе, несмотря на неуравновешенность и жестокость отца.
В Австралии эта девочка быстро исчезнет.