– Что за странный человек?! – обратился я к Фустову, который успел уже приняться за токарный станок. – Неужели он иностранец? Он так бойко говорит по-русски.
– Иностранец; только он уж лет тридцать как поселился в России. Его чуть ли не в тысяча восемьсот втором году какой-то князь из-за границы вывез… в качестве секретаря… скорее, полагать надо, камердинера. А выражается он по-русски, точно, бойко.
– Так залихватски, с такими вывертами и закрутасами, – вмешался я.
– Ну да. Только очень уж ненатурально. Они все так, эти обрусевшие немцы.
– Да ведь он чех.
– Не знаю; может быть. С женой он беседует по-немецки.
– А почему он себя ветераном двенадцатого года величает? Служил он, что ли, в ополчении?
– Какое в ополчении! Во время пожара в Москве оставался и имущества всего лишился… Вот вся его служба.
– Да зачем же он оставался в Москве?
Фустов не переставал точить.
– Господь его знает! Слышал я, будто он у нас в шпионах состоял; да это, должно быть, пустое. А что за свои убытки он от казны вознаграждение получил, это верно.
– На нем мундирный фрак… Он, стало, служит?
– Служит. В кадетском корпусе преподавателем. Он надворный советник.
– Кто его жена?
– Здешняя немка, дочь колбасника… мясника…
– И ты часто к нему ходишь?
– Хожу.
– Что ж, весело у них?
– Довольно весело.
– У него есть дети?
– Есть. От немки трое и от первой жены сын и дочь.
– А сколько старшей дочери лет?
– Лет двадцать пять.
Мне показалось, что Фустов ниже пригнулся к станку, и колесо шибче заходило и загудело под мерными толчками его ноги.
– Хороша она собой?
– Как на чей вкус. Лицо замечательное, да и вся она… замечательная особа.
«Ага!» – подумал я. Фустов продолжал свою работу с особенным рвением и на следующий вопрос мой отвечал одним мычанием.
«Надо будет познакомиться!» – решил я про себя.