Нерассказанная история США - читать онлайн

Глава 1 Первая мировая война: Вильсон против Ленина

На выборах 1912 года разгорелась ожесточенная борьба между четырьмя кандидатами: наряду с Теодором Рузвельтом и Уильямом Говардом Тафтом, уже занимавшими президентское кресло, а также представителем Социалистической партии Юджином Дебсом место в Белом доме оспаривал Вудро Вильсон, губернатор штата Нью-Джерси, бывший президент Принстонского университета. Хотя в коллегии выборщиков Вильсон без труда одержал победу, разрыв в голосах рядовых избирателей оказался не так уж велик: Вильсон получил 42 %, кандидат от Прогрессивной партии Т. Рузвельт – 27 %, Тафт – 23 %, а Дебс, принимавший участие в выборах уже в четвертый раз, собрал 6 % голосов.

От своего предшественника и нескольких преемников на высшем государственном посту Вильсон отличался тем, что его личность наложила колоссальный отпечаток и на президентскую политику, и на жизнь страны в целом. Потомок пресвитерианских священников как по отцовской, так и по материнской линии, он мог быть как ярым моралистом, так и раздражающе самодовольным упрямцем. Его жесткость зачастую проистекала из опасной убежденности в том, что он осуществляет Божий замысел. Как и его предшественники, он полагал, что Соединенным Штатам предначертана всемирно-историческая миссия. В 1907 году Вильсон, тогда президент Принстонского университета, заявил: «Двери держав, запертые сейчас, необходимо взломать… Привилегии, полученные финансистами, должны охранять представители [нашего] государства, даже если при этом будет нарушен суверенитет тех стран, которые не склонны идти нам навстречу»¹. Придерживаясь данной позиции, он не раз будет нарушать суверенитет «тех стран, которые не склонны идти нам навстречу». Кроме того, он разделял убеждение своих предков-южан в отношении превосходства белой расы и, находясь у власти, упорно возрождал расовую сегрегацию федеральных служащих. В 1915 году Вильсон даже пригласил в Белый дом членов кабинета министров с семьями для просмотра новаторского, но скандально расистского фильма Д. У. Гриффита «Рождение нации». Особого внимания заслуживают те кадры, где отважные всадники Ку-клукс-клана в последний момент успевают вырвать белых южан, и прежде всего беспомощных женщин, из лап жестоких, похотливых бывших рабов и их продажных белых союзников. В то время такую извращенную версию истории отстаивали, хоть и в менее резкой форме, Уильям Даннинг и его студенты в Колумбийском университете. После просмотра киноленты Вильсон заявил: «Фильм словно молнией осветил нашу историю, и я жалею лишь о том, что все показанное здесь – чистая правда»².

Ричард Хофштадтер больше 70 лет тому назад заметил, что политика Вильсона «корнями уходила на Юг, а его мышление основывалось на английских традициях». Из всех английских мыслителей Вильсона больше всего привлекали консервативные взгляды Уолтера Бэджета. Влияние Бэджета особенно ярко заметно в брошюре Вильсона «Государство» (1889), где написано следующее: «В политике ни одна радикальная перемена не может быть безопасной. Никакого более или менее значимого результата достичь нельзя… кроме как путем медленного и постепенного развития, осторожного приспособления и неспешного увеличения роста». В Войне за независимость США, известной в англоязычных странах под названием «Американской революции», ему нравилось именно то, что – с его точки зрения – революцией это явление не было. С другой стороны, Французскую революцию он категорически не принимал. Вильсон осуждал положительное восприятие Томасом Джефферсоном революции в целом и Французской революции в частности; осуждал радикальные движения рабочих и фермеров и куда больше симпатизировал деловым кругам, чем пролетариату. В целом Вильсон испытывал глубокое отвращение к радикальным переменам, какие бы формы они ни принимали³.

Ненависть Вильсона к революции и его яростное отстаивание интересов американских экспортеров и инвесторов значительным образом повлияли на его политику на посту президента – как внутреннюю, так и внешнюю. «Нет ничего, что бы интересовало меня в большей степени, чем максимально полное развитие нашей торговли и предначертанное свыше завоевание зарубежных рынков», – заявил он в 1914 году на собрании учредителей Национального совета по внешней торговле⁴.

Все эти взгляды предопределили политику Вильсона в отношении Мексики, где от исхода революции зависели крупные прибыли американских банкиров и бизнесменов, особенно нефтепромышленников. С 1900 по 1910 год американские капиталовложения в Мексике удвоились и составили почти 2 миллиарда долларов, в результате чего в руках американцев оказалось 43 % мексиканской недвижимости – на 10 % больше того, чем владели сами мексиканцы⁵. Одному только Уильяму Рэндольфу Херсту принадлежало почти 7 миллионов гектаров земель.

В течение трех десятков лет правления диктатора Порфирио Диаса американские и английские корпорации процветали, присвоив практически все минеральное сырье, железные дороги и нефть Мексики⁶. В 1911 году, когда революционные силы Франсиско Мадеро свергли Диаса, у корпораций возникла обоснованная тревога за будущее. Многие американские бизнесмены вскоре невзлюбили новый режим и не скрывали радости, когда в последний период правления администрации Тафта Викториано Уэрта, при поддержке посла США в Мексике Генри Лейна Вильсона, отстранил Мадеро от власти⁷. Но Вудро Вильсон, придя в Белый дом, не только отказался признать новое правительство, в чьей легитимности он сомневался, но и отправил к границе с Мексикой десятки тысяч солдат, а к нефтепромыслам у города Тампико и порта Веракрус – корабли ВМС США.

Вильсону, который и раньше заявлял, что желает «показать латиноамериканцам, как выбирать добрых мужей»⁸, не терпелось найти предлог для непосредственного вмешательства: свергнуть Уэрту и преподать отсталым мексиканцам урок в управлении государством. Желаемое Вильсон получил 14 апреля 1914 года, когда американских моряков, приставших на шлюпках к берегу Тампико, арестовали за незаконное нахождение в зоне военных действий. Несколько часов спустя командующий мексиканскими войсками отпустил арестованных и принес извинения и морякам, и командующему американской эскадрой адмиралу Генри Майо. Однако адмирал Майо чувствовал себя настолько глубоко оскорбленным всей ситуацией, что извинения принять отказался и потребовал от мексиканцев дать флагу США салют из 21 орудия. Генерал Уэрта, в свою очередь, принес ему личные извинения и пообещал наказать виновных в инциденте. Вильсон же, невзирая на возражения госсекретаря Уильяма Дженнингса Брайана и министра ВМС Джозефуса Даниельса, поддержал адмирала Майо. Он отклонил предложение Уэрты о взаимном приветствии сторон салютом и обратился с просьбой к конгрессу разрешить Вооруженным силам США осуществить «как можно более полную защиту прав и достоинства Соединенных Штатов»⁹. Конгресс охотно выполнил просьбу, и Вильсон направил в Мексику 7 линкоров, 4 военных транспорта с полной загрузкой десанта и большое число эсминцев. Мексиканцы в Веракрус оказали сопротивление, потеряв при этом не менее 150 человек убитыми. Семь месяцев длилась оккупация города 6 тысячами американских морских пехотинцев.

В августе 1914 года Уэрту сместил Венустиано Карранса, которого поддерживали США. Однако, будучи ярым националистом, Карранса отказался вступать в сделку с Вильсоном, и тогда американский президент сделал ставку на Панчо Вилья, начав тем самым длительное, безуспешное, но агрессивное политическое и военное вмешательство в ход мексиканской революции.

Пока США занимались надзором за южными соседями, в Европе происходили куда более зловещие события. Убийство австрийского эрцгерцога Франца-Фердинанда сербским фанатиком 28 июня 1914 года повлекло за собой цепь событий, которые в августе того же года привели к началу такого разгула кровопролития и разрушений, какого человечество до тех пор не знало. Первая мировая война – это по большей части европейское кровопускание – станет лишь началом целого столетия бесконечных войн и ужасающей жестокости, невообразимых масштабов человеческого варварства с использованием новейшей техники, а затем войдет в историю под названием «американского века».

Начало ХХ века было отмечено всплеском небывалого оптимизма. Война казалась полузабытым пережитком жестокого первобытного прошлого. Многие разделяли оптимистичную убежденность, изложенную Норманом Энджеллом в книге «Великая иллюзия» (1910): цивилизация достигла такого уровня развития, на котором война уже невозможна. Подобный оптимизм оказался воистину величайшей иллюзией.

Европу захлестнуло соперничество между империями. Великобритания благодаря могучему флоту играла ведущую роль в мире на протяжении всего ХІХ столетия. Но теперь ее экономическая модель, основанная на пожирании все большего числа стран и отказе от капиталовложений в собственное, внутреннее производство, вела к упадку. Примером закостенелого общественного устройства и отсутствия внутренних инвестиций может служить тот факт, что по состоянию на 1914 год полное среднее образование получил лишь 1 % молодых британцев, в то время как в США количество выпускников школ по отношению ко всей молодежи страны составляло 9 %¹⁰. В результате США обогнали Великобританию в сфере промышленного производства, но еще более угрожающим предзнаменованием являлось то, что основной соперник Великобритании в Европе – Германия не уступала ей в производстве стали, электроэнергии, продуктов нефтехимии и сельского хозяйства, железа, угля и текстильных товаров. Немецкие банки и железные дороги развивались, а в борьбе за нефть, это новое стратегическое топливо, необходимое для современных кораблей, немецкий торговый флот быстро догонял британский. Теперь Великобритания на 65 % зависела от поставок нефти из США, а на 20 – из России и бросала жадные взгляды на потенциальные источники нефти на Ближнем Востоке, принадлежавшие уже разваливавшейся Османской империи.

Опоздав к разделу колониального пирога, Германия считала себя обделенной и намерена была восстановить справедливость. Ее экономическое и политическое влияние на Османскую империю вызвало беспокойство Великобритании. А Германия уже устремила свой алчный взор в сторону Африки. Ей все было мало.

Появились и другие тревожные признаки. В Европе разворачивалась гонка вооружений и на суше, и особенно на море, ведь Германия и Англия сражались за господство над океаном. Наличие у Англии таких боевых кораблей, как дредноуты с мощным артиллерийским вооружением, давало ей преимущество, но лишь на текущий момент. В Европе все больше юношей призывали в регулярную армию.

Разветвленная система политических союзов грозила перерастанием локальных конфликтов в мировой пожар. И в августе 1914 года, когда Австро-Венгрия объявила войну Сербии, то, что сначала казалось всем третьей Балканской войной, быстро вышло из-под контроля. Центральные державы (Германия, Турция и Австро-Венгрия) вместе выступили против стран Тройственного согласия, или Антанты (Франции, Великобритании, Италии, Японии и России). Вскоре вступят в войну и другие страны, и потоки крови станут заливать поля сражений.

Только социалистические и рабочие партии Европы и крупные профсоюзы могли предотвратить гибель множества людей. Многие вступали в ряды социалистического Второго интернационала. Они понимали: наиболее значимый конфликт происходит между капиталом и пролетариатом, а не между немецкими рабочими и их британскими товарищами. Они поклялись: если капиталисты развяжут войну, рабочие откажутся в ней участвовать. Почему, спрашивали они, рабочие должны гибнуть лишь для того, чтобы обогатить своих эксплуататоров? Многие поддержали идею всеобщей забастовки. Более радикальные представители, такие как В. И. Ленин и Роза Люксембург, поклялись свергнуть капиталистические режимы, если те приведут народы к войне. Надежды на прекращение безумия возлагались на Германию, где социал-демократы были крупнейшей партией в парламенте, и на Францию.

Но эти надежды рухнули, когда немецкие социалисты, заявившие о необходимости защищать страну от русских орд, проголосовали за военные кредиты, а французы, раньше клявшиеся выступить против германского самодержавия, последовали их примеру. Социалисты выполнили свои обещания только в России и Сербии. В одной стране за другой национализм одерживал верх над интернационализмом, верность государству перевешивала верность классу. Наивная европейская молодежь дружными рядами шла на смерть во имя Бога, славы, денег и Отечества. Человечество получило такой удар, от которого в итоге так и не смогло оправиться.

Началось массовое истребление людей, и цивилизация погрузилась, по словам Генри Джеймса¹¹, в «пучину крови и тьмы». Вот как описывает сокрушительное воздействие войны на реформаторов во всем мире американский социалист-реформатор, преподобный Джон Хейнс Холмс: «Внезапно, в мгновение ока, триста лет прогресса оказались брошены в плавильный котел. Цивилизация исчезла, на смену ей пришло варварство»¹².

Большинство американцев симпатизировали борьбе Антанты с центральными державами, но лишь немногие требовали вступить в битву: американцы всех политических убеждений боялись, что их затянет в европейскую мясорубку войны. Юджин Дебс убеждал рабочих противостоять войне и мудро отмечал: «Пусть капиталисты сами сражаются и сами погибают за свои интересы – тогда на земле больше никогда не будет войн»¹³. Антивоенные настроения усилились, когда в США стали поступать сообщения о ходе боевых действий. В 1915 году самой популярной стала песня «Не для войны я сыновей растила».

Несмотря на широко распространенные среди простых американцев симпатии к союзникам, США провозгласили нейтралитет. Однако многие американцы, в особенности немецкого, ирландского, итальянского происхождения, симпатизировали центральным державам. «Мы должны сохранять нейтралитет, – пояснил Вильсон, – иначе наши граждане разной крови начнут воевать друг с другом»¹⁴. Однако нейтралитет оказался скорее формальным, чем подлинным. Экономические интересы однозначно подталкивали США к тому, чтобы присоединиться к Антанте. Между 1914 годом, когда война началась, и 1917-м, когда в нее вступили США, американские банки выдали странам Антанты кредитов на общую сумму в 2,5 миллиарда долларов, в то время как центральным державам – всего лишь 27 миллионов. Особенно активно выдавал займы «Дом Морганов», выступавший в 1915–1917 годах в качестве единственного торгового посредника Великобритании. Через руки Моргана прошло 84 % вооружений стран Антанты, приобретенных в США в тот период¹⁵. На фоне общей суммы в 3 миллиарда долларов, на которую США к 1916 году продали боеприпасов и военной техники Великобритании и Франции, сумма в 1 миллион долларов, полученная США от Германии и Австро-Венгрии, кажется ничтожной. И хотя глубоко укоренившаяся обида на Великобританию, восходившая к периоду Войны за независимость и англо-американской войны 1812 года, еще не полностью утихла, большинство американцев ассоциировали страны-союзницы с демократией, а Германию – с репрессивным самодержавным режимом. Впрочем, участие в войне царской России на стороне Антанты не позволяло проводить эту линию с какой бы то ни было четкостью. И кроме того, обе стороны конфликта постоянно нарушали права США как нейтрального государства. Великобритания, полагаясь на свои превосходящие военно-морские силы, организовала блокаду портов Северной Европы. Германия отомстила ей, начав «войну подводных лодок» (U-boot, как называли их немцы – сокращенно от Unterseeboot), угрожавшую навигации в нейтральных водах. С блокадой портов союзниками Вильсон смирился, однако действия немцев повлекли за собой его резкие протесты. Брайан прекрасно понимал, что симпатия Вильсона к странам Антанты неминуемо втянет США в войну, и пытался добиться более беспристрастной политики. Он выступил против предоставления финансовой помощи любой воюющей стороне и предупредил Вильсона: «Деньги – худший из всех контрабандных товаров, ибо они управляют всем остальным»¹⁶. Хотя Вильсон и намеревался придерживаться нейтралитета, чтобы сохранить возможность выступить в качестве посредника при заключении мира, он свел к нулю все попытки Брайана запретить гражданам США путешествовать на кораблях стран – участниц войны.

В мае 1915 года Германия потопила английский пассажирский лайнер «Лузитания», в результате чего погибло 1200 человек, в том числе 128 американцев. Рузвельт призвал США вступить в войну. Потопленный лайнер вез в Великобританию значительный груз оружия и боеприпасов, хотя поначалу англичане это отрицали. Брайан потребовал от Вильсона осудить блокаду англичанами Германии, как и нападение немецкой лодки на «Лузитанию», рассматривая и то и другое как посягательства на права США как нейтральной страны. Когда Вильсон не прислушался к этим рекомендациям, Брайан в знак протеста подал в отставку. И хотя Вильсон снова выиграл на выборах 1916 года благодаря лозунгу «Он не позволил втянуть нас в войну», президент все чаще приходил к выводу: если США не вступят в войну, то будут лишены возможности принимать участие в формировании послевоенного мира¹⁷.

22 января 1917 года Вильсон, впервые со времен Джорджа Вашингтона, торжественно обратился к сенату с официальным посланием. Он четко изложил свое видение головокружительного будущего – мира без войн. Он призвал к «миру без победы», основанному на главных американских принципах: самоопределении народов, свободе судоходства и неограниченном международном сотрудничестве без военных союзов, которые лишают государства свободы действий. Центральным элементом нового мирового порядка должен был стать всеобщий союз государств (Лига Наций), способный всеми средствами поддерживать мир – требование, которое первоначально выдвинули некоторые группы американского движения борцов за мир, такие как Женская партия мира.

Когда он закончил речь, сенат взорвался аплодисментами. Сенатор от штата Колорадо Джон Шафрот назвал выступление президента «величайшим посланием столетия»¹⁸. Газета Atlanta Constitution писала: «Среди высказываний сенаторов звучали такие: “поразительно”, “ошеломительно”, “изумительно”, “самое благородное высказывание, слетевшее с уст со времен Декларации независимости”». Сам президент уже после своего выступления сказал следующее: «Я произнес именно то, что все жаждали услышать, но считали невозможным. А теперь оказалось, что это вполне возможно»¹⁹. Несмотря на ворчание республиканцев, призыв Вильсона к миру затронул струны души большинства американцев. Однако европейцы, вот уже два с половиной года проливающие реки крови, отреагировали на его выступление отнюдь не столь благодушно. Французский писатель Анатоль Франс заметил, что «мир без победы» – все равно что «хлеб без дрожжей», «верблюд без горбов» или «город без борделя… пресная штука», которая непременно окажется «зловонной, постыдной, непотребной, гнойной, геморроидальной»²⁰.

Возобновление Германией подводной войны 31 января 1917 года, после почти годичного перерыва, а также ее неуместный призыв к Мексике заключить военный союз, который позволил бы мексиканцам отвоевать Техас, Нью-Мексико и Аризону, усилили антинемецкие настроения и давление на Вильсона с требованием вступить в войну. Но всерьез президент руководствовался лишь своим твердым убеждением: только участие в войне даст ему право голоса на будущих мирных переговорах²¹. 28 февраля, когда Джейн Аддамс и другие лидеры Федерации за немедленный мир посетили Вильсона в Белом доме, президент объяснил им следующее: «Как глава государства, участвующего в войне, президент Соединенных Штатов займет место за столом мирных переговоров, но если он останется президентом нейтральной страны, то в лучшем случае сможет “кричать в дверную щель”». По сути, он особенно напирал на то, что «внешняя политика, которой мы с таким неумеренным пылом жаждем, может получить шанс лишь в том случае, если он, Вильсон, окажется за столом переговоров и получит возможность всячески ее проталкивать, но никак не наоборот»²².

2 апреля 1917 года Вильсон призвал конгресс объявить войну Германии, заявив, что «для развития демократии мир необходимо сделать безопасным». Против выступили шесть сенаторов, включая Роберта Лафоллета, сенатора от штата Висконсин, а в палате представителей против проголосовали 50 человек, включая Джанет Рэнкин от штата Монтана – первую женщину, избранную в конгресс. Оппоненты обвинили Вильсона в том, что он – послушное орудие дельцов с Уолл-стрит. «Еще немного, и мы поместим знак доллара прямо на американский флаг!» – возмутился Джордж Норрис, сенатор от штата Небраска²³. Лафоллет преувеличивал, говоря, что американский народ проголосует против войны в соотношении десять к одному, но оппозиция действительно оказалась очень сильной. Несмотря на попытку правительства призвать в армию миллион добровольцев, сообщения об ужасах окопной войны и применении газов отнюдь не способствовали энтузиазму. За первые полтора месяца призыва откликнулись лишь 73 тысячи добровольцев, что вынудило конгресс объявить всеобщую мобилизацию. Среди тех, кто все-таки вызвался добровольцем, был будущий историк Уильям Лангер, который позднее вспоминал «сильное желание призывников попасть во Францию, но более всего – попасть на фронт. Казалось, – рассуждал он, – что теперь, спустя почти четыре года после начала войны, после чрезвычайно подробных и реалистичных описаний страшных боев на реке Сомма и под городом Верден, не говоря уже о повседневных ужасах окопной войны, – будет просто невозможно пополнить ряды наших солдат без какого-либо принуждения. Но все оказалось совсем не так. Мы вызвались добровольцами, и наше количество исчислялось тысячами… Я не могу припомнить ни единого серьезного обсуждения американской политики или волнующих военных проблем. Мы, мужчины (в основном молодые), были просто в восторге от перспективы предстоящих приключений и уже видели себя героями. Думаю, большинство из нас догадывалось, что жизнь – если, конечно, нам удастся выжить – потечет дальше по знакомому, обыденному руслу. Мы получили возможность познать риск, сделать свою жизнь захватывающей. И мы не могли позволить себе упустить такую возможность»²⁴.

Среди тех, кто вызвался пополнить ряды американской армии, был и 58-летний Тедди Рузвельт: 10 апреля он предстал перед Вильсоном и попросил разрешения повести в бой добровольческую дивизию. Рузвельту так не терпелось отправиться на фронт, что он даже пообещал прекратить свои нападки на президента. Однако Вильсон его просьбу отклонил. Рузвельт тут же обвинил его в том, что принятое решение основывалось на политической конъюнктуре. Среди осудивших отказ Вильсона был и будущий премьер-министр Франции Жорж Клемансо, считавший, что присутствие Рузвельта укрепит боевой дух солдат.

Воодушевленные воинственным духом и патриотизмом своего отца, все четыре сына Рузвельта записались в армию и участвовали в сражениях. Тед-младший и Арчи получили боевые ранения. Тед еще и попал под газовую атаку под городом Кантиньи. Двадцатилетний Квентин, самый младший из братьев, погиб в июле 1918 года, когда его самолет был сбит, – от этого удара его отец так и не оправился. Здоровье Теодора Рузвельта резко пошатнулось, и через полгода он умер в возрасте шестидесяти лет, после того как, пусть и с безопасного расстояния, увидел все ужасы современной ему войны.

К несчастью для Вильсона, не все американцы оказались такими по-детски восторженными и полными энтузиазма, как Рузвельты. Поскольку антивоенные настроения успели укорениться среди значительной части населения, правительству пришлось прибегнуть к чрезвычайным мерам, пытаясь убедить скептически настроенных граждан в том, что война с Германией – дело правое. С этой целью правительство организовало целое агентство пропаганды – Комитет общественной информации (КОИ) – во главе с журналистом из Денвера Джорджем Крилом. Комитет набрал 75 тысяч добровольцев, которых прозвали «четырехминутчиками» за их короткие патриотические выступления. Выступали они по всей стране, в общественных местах: торговых центрах, трамваях, кинотеатрах, церквях. Комитет наводнил страну пропагандистскими материалами, расхваливающими войну как благородный поход за демократию, и поощрял газеты публиковать статьи о зверствах немцев. Это агентство также призывало американцев доносить на сограждан, критиковавших мобилизацию. Рекламные объявления КОИ призывали читателей иллюстрированных журналов доносить в Министерство юстиции на «тех, кто распространяет пессимистические заявления… призывает к миру или преуменьшает наши усилия одержать победу»²⁵.

В основе заявлений Вильсона во время войны и акценте КОИ на продвижении «демократии» лежало осознание того, что для многих американцев демократия стала чем-то вроде «светской религии», которая могла существовать только лишь в условиях капиталистической системы. Многие к тому же ассоциировали ее с «американским патриотизмом». Она означала нечто большее, чем просто набор узнаваемых институтов. Как однажды сказал Крил, это «теория духовного прогресса». Чуть позже, уже в другой ситуации, он пояснил: «Для меня демократия – своего рода религия, и всю свою сознательную жизнь я проповедую, что Америка – это надежда для всего мира»²⁶.

Газетчики безо всякого принуждения поддержали эту пропаганду, как поддержали ее в 1898 году и как станут поддерживать все войны, в которых США предстоит участвовать. Удивительно и показательно, что исследование прессы военного периода, проведенное Виктором Кларком по заказу Национального совета США по историческому наследию (НСИН), пришло к следующему заключению: «Добровольное сотрудничество американских издателей газет привело к более эффективной стандартизации информации и доводов, предлагаемых американскому народу, чем те, которые существовали в условиях официальной военной цензуры в Германии»²⁷.

К делу также активно подключились историки. Крил организовал в КОИ Отдел гражданских и образовательных связей, возглавляемый Гаем Стэнтоном Фордом – историком из Университета штата Миннесота. Несколько ведущих американских историков, и среди них Чарльз Бирд, Карл Беккер, Джон Р. Коммонс, Дж. Франклин Джеймсон и Эндрю Маклафлин, помогали Форду одновременно пропагандировать цели США и демонизировать образ врага. Введение, написанное Фордом к одной из брошюр КОИ, содержит уничижительные отзывы о «пропрусских крысоловах» и такие утверждения: «Перед ними – бог войны, в жертву которому они принесли свой разум и человечность; позади – созданный ими уродливый образ немецкого народа, чье искаженное злобой, запятнанное кровью лицо парит над развалинами цивилизации»²⁸.

Предпоследняя брошюра КОИ, «Немецко-большевистский заговор», оказалась самой спорной. Основанная на документах, добытых главой иностранного отдела и бывшим заместителем председателя КОИ Эдгаром Сиссоном, брошюра излагала версию о том, что Ленин, Троцкий и их соратники – платные немецкие агенты, предававшие русский народ в пользу правительства Германской империи. Документы, за которые Сиссон так щедро заплатил, в Европе считались подделкой, да и Госдепартамент США отнесся к ним с подозрением. Главный советник Вильсона по вопросам внешней политики полковник Эдвард Хаус записал в своем дневнике, что объяснил президенту: их обнародование означает «фактическое объявление войны правительству большевиков», с чем Вильсон согласился. Обнародование документов отложили на четыре месяца. В конечном итоге Вильсон и КОИ проигнорировали все предупреждения и пустили материал в печать в семи последовательных выпусках газет начиная с 15 сентября 1918 года²⁹. Большинство американских газет послушно опубликовали легенду, не анализируя ее и не ставя под сомнение. Так, New York Times напечатала статью под заголовком «Документальное подтверждение сотрудничества Ленина и Тротцкого (sic!) с немцами»³⁰. Но споры разгорелись, как только New York Evening Post поставила под сомнение подлинность документов, отметив следующее: «Самые серьезные обвинения в документах, предоставленных господином Сиссоном, были опубликованы в Париже еще несколько месяцев назад, и все они в общем и целом оказались несостоятельны»³¹. Буквально неделю спустя газеты New York Times и Washington Post процитировали заявление С. Нуортева, главы Финского информационного бюро, о том, что документы – «бесстыдная фальшивка»³². Однако Сиссон и Крил продолжали настаивать на подлинности документов. Крил резко раскритиковал обвинения, выдвинутые Нуортева: «Это ложь! Документы для публикации предоставило правительство Соединенных Штатов, их подлинность подтверждается правительством. Это все большевистская пропаганда, а если ничем не подтвержденную критику высказывают большевики, слушать их совершенно не стоит»³³. И он отправил редактору Evening Post сердитое письмо, полное неприкрытых угроз:

Прислушавшись к просьбе Крила, НСИН организовал комитет, куда входили Джеймсон, глава Отдела исторических исследований Института Карнеги, и Сэмюэл Харпер, специалист по русскому языку, профессор Чикагского университета, чтобы они проанализировали документы. Они подтвердили подлинность большинства подделок. Газета Nation заявила, что и сами документы, и отчет НСИН запятнали «доброе имя правительства и объективность американских ученых-историков»³⁵. И только в 1956 году Джордж Кеннан раз и навсегда доказал то, о чем многие подозревали: документы на самом деле были фальшивками³⁶.

Соучастие историков и других ученых в распространении военной пропаганды навлекло на их головы заслуженный позор в период между войнами. В 1927 году журнал American Mercury Г. Л. Менкена осудил необдуманный патриотический конформизм, запятнавший все наиболее престижные колледжи и университеты страны. Чарльз Ангофф, главный редактор American Mercury, писал: «Бактериологи, физики и химики соперничали с философами, литературоведами и ботаниками в том, кто громче выкрикнет проклятия гуннам [так в странах Антанты называли немцев], и тысячами принялись шпионить за своими собратьями, выказывавшими малейшие сомнения в священном характере войны… Такой грех против американского идеализма являлся достаточным основанием, в глазах всех патриотически настроенных президентов и советов директоров университетов, для немедленного увольнения предателей»³⁷.

Несмотря на заслуженную критику, контроль над общественным мнением стал центральным элементом во всем последующем военном планировании. Гарольд Лассуэл объяснил важность такого контроля в своей книге «Техника пропаганды в мировой войне», вышедшей в 1927 году. Он писал следующее: «Во время войны пришло осознание того факта, что мобилизация людских ресурсов и средств недостаточна; надо мобилизовать и общественное мнение. Власть над мнением, как власть над жизнью и собственностью, перешла в руки администраций, поскольку опасность вольностей оказалась больше, нежели опасность правонарушений. Не возникает ни малейших сомнений в том, что государственное управление умами является неизбежным следствием современной широкомасштабной войны. Единственное, что по-прежнему вызывает вопросы, – это степень, до которой правительство должно пытаться вести пропаганду скрытно, и степень, до которой пропаганда должна осуществляться открыто»³⁸.

Университетские городки превратились в рассадники нетерпимости. Преподавателей, открыто выступавших против войны, увольняли. Остальных запугивали, принуждая к молчанию. Приводим слова президента Колумбийского университета Николаса Мюррея Батлера, объявившего о том, что академическим свободам в университетах пришел конец: «То, на что раньше смотрели снисходительно, стало нетерпимым. Что считалось ошибочным мнением, то стало подстрекательством к мятежу. Что считалось сумасбродством, то стало изменой родине… в Колумбийском университете (как в рядах преподавателей, так и среди студентов) нет и не будет места человеку, который сопротивляется или одобряет сопротивление эффективному осуществлению американских законов, а также тому, кто своими действиями, словами или статьями осуществляет измену родине. Такой человек будет изгнан из стен Колумбийского университета, как только станет известно о его преступлении»³⁹.

И это была не пустая угроза. В октябре следующего года Колумбийский университет объявил об увольнении двух выдающихся преподавателей за то, что они открыто высказались против войны. Профессора Джеймс Маккин Кэттелл, один из ведущих психологов США, и Генри Водсворт Лонгфелло Дейна с кафедры английского языка и сравнительного литературоведения, внук знаменитого поэта, подверглись резкой критике коллег, членов попечительского совета и самого Батлера. В заявлении университетских властей утверждалось, что они «нанесли колоссальный вред университету своей публичной агитацией против вступления США в войну». По этому поводу газета New York Times дала следующий комментарий: «С самого объявления войны Германии личность профессора Кэттелла стала особенно неприемлемой для Колумбийского университета из-за открытого и резкого осуждения военной политики нашего правительства». Дейну уволили из-за его активной роли в антивоенном Народном совете⁴⁰. Приветствуя действия университета, New York Times опубликовала следующую передовицу: «Мираж “академической свободы”… не может защитить профессора, который одобряет неповиновение властям и как письменно, так и устно призывает к государственной измене. Нельзя допустить, чтобы учитель преподавал молодежи призыв к бунту и государственной измене, чтобы он заражал (или даже только стремился заразить) юные умы идеями, пагубными для их понимания долга перед страной»⁴¹.

На следующей неделе в знак протеста подал в отставку, наверное, самый крупный американский историк первой половины ХХ столетия профессор Чарльз Бирд. Хотя Бирд уже давно и горячо отстаивал идею вступления США в войну и резко критиковал немецкий империализм, он осудил контроль над университетом со стороны «небольшой, но очень активной группы попечителей, не представляющих никакой ценности в мире образования, реакционных и ограниченных личностей в мире политики, а в религиозном отношении – узколобых проповедников средневекового мракобесия». Бирд пояснил: несмотря на то что сам он всячески одобряет вступление США в войну, «тысячи моих соотечественников придерживаются иных взглядов. И эти взгляды невозможно изменить с помощью проклятий или угроз физической расправы. Гораздо больше могут принести обращения к их разуму и логическому мышлению»⁴². Бирд уже вызвал раздражение некоторых попечителей весной предыдущего года, когда на одной из конференций заявил: «Если мы вынуждены подавлять все, что не желаем слышать, это означает, что наше государство зиждется на довольно шаткой основе. Наша страна была основана на отрицании авторитетов, на отказе от поклонения им, и сейчас не то время, чтобы отказываться от свободного обсуждения». В знак солидарности заявление об уходе подали еще как минимум два преподавателя, а историк Джеймс Г. Робинсон и философ Джон Дьюи осудили увольнение несогласных и высказали сожаление в связи с отставкой Бирда⁴³. В декабре Бирд заявил, что попечители-реакционеры рассматривали войну как возможность «вытеснить, унизить или запугать любого, кто имеет прогрессивные, либеральные, нешаблонные взгляды по вопросам политики, совершенно не связанным с войной». Аналогичные «чистки» преподавателей, придерживавшихся левых взглядов, как и применение «очень сильного» давления на учителей государственных и частных школ, происходило по всей стране⁴⁴.

Военное министерство США пошло еще дальше, превратив покорные его воле университеты в военно-учебные лагеря. 1 октября 1918 года 140 тысяч студентов более чем 500 университетов по всей стране были одновременно призваны в ряды Службы военной подготовки студентов (СВПС) сухопутных войск. Они получали звание рядового, после чего их обеспечивали образованием, жильем, обмундированием и пропитанием за государственный счет⁴⁵. Получали они и положенное рядовым жалованье. Газета Chicago Tribune сообщала: «Веселые деньки настали для американских студентов… Отныне колледж превратился в серьезное дело – главным образом в тщательную подготовку к серьезному делу войны»⁴⁶. 11 часов в неделю отводилось на строевую подготовку, а еще 42 часа – на занятия по военным «профильным» и «смежным» предметам. Подготовка студентов учебных заведений – участников программы включала и насыщенный пропагандой курс «Вопросы войны»⁴⁷.

Нанеся серьезный урон противникам своей личной кампании за «безопасные для демократии» университеты, Батлер пошел еще дальше и призвал к изгнанию Роберта Лафоллета из сената США за его изменническое осуждение войны. Батлер заявил 3 тысячам встретивших его бурными аплодисментами делегатов ежегодного съезда Ассоциации американских банкиров, проходившего в Атлантик-Сити, что они «с тем же успехом могли бы подсыпать яду мальчишкам», отправляющимся на войну, если «будут и дальше позволять этому человеку вести войну со страной в стенах конгресса»⁴⁸. Лафоллета критиковали и преподаватели Висконсинского университета, более 90 % которых подписали петицию, осуждающую антивоенную позицию Лафоллета, а кое-кто, если процитировать одного из лидеров кампании, даже стал выступать за то, чтобы «выставить Лафоллета и всех его приспешников вон из политики»⁴⁹.

Лафоллету удалось выстоять в кампании национальных масштабов, направленных на его изгнание, – в отличие от Билля о правах: конгресс принял ряд самых репрессивных законов за всю историю США. Закон о борьбе со шпионажем 1917 года и Закон о подстрекательстве 1918 года ограничили свободу слова и создали атмосферу нетерпимости по отношению к инакомыслящим. Нарушителям Закона о борьбе со шпионажем грозил штраф в размере 10 тысяч долларов и до 20 лет тюремного заключения – за создание помех военным операциям в военное время. Закон был направлен против «любого, кто в период войны преднамеренно вызовет или попытается вызвать нарушение воинской дисциплины, несоблюдение присяги, мятеж или отказ от исполнения воинского долга военнослужащими сухопутных или военно-морских сил США либо умышленно препятствует работе вербовочной службы США»⁵⁰. Закон уполномочивал Альберта Берльсона, министра связи США (не способного, по словам социалиста Нормана Томаса, «отличить социализм от ревматизма»), запрещать отправку почтой любой литературы, которая, по его мнению, пропагандирует государственную измену или мятеж либо препятствует призыву на военную службу⁵¹. На следующий год министр юстиции США Томас В. Грегори убедил конгресс распространить действие закона и на тех, кто «произносит, пишет, печатает или публикует любые изменнические или порочащие высказывания в отношении государственного строя США либо Конституции США, а равно Сухопутных или Военно-морских сил США… и на всех, кто словом или делом поддерживает или поощряет интересы любого государства, с которым США находятся в состоянии войны, или же словом или делом противится осуществлению интересов США»⁵².

Агенты, нанятые для подавления инакомыслящих, были частью процветающей федеральной бюрократии. Федеральный бюджет, который в 1913 году не дотягивал и до миллиарда долларов, всего пять лет спустя разбух до более чем 13 миллиардов.

За критику войны сотни человек бросили в тюрьму, включая лидера международного профсоюзного объединения «Индустриальные рабочие мира» Хейвуда (Большого Билла) и социалиста Юджина Дебса. Дебс неоднократно выступал с осуждением войны, и в июне 1918 года его наконец арестовали – после того, как он выступил в городе Кантон, штат Огайо, перед большим числом граждан, собравшихся у стен тюрьмы, куда бросили трех социалистов за выступления против призыва в армию. Дебс высмеивал саму мысль о том, что США – демократическое государство, если они позволяют себе арестовывать граждан только за выражение тех или иных взглядов: «Нам говорят, что мы живем в великой свободной республике; что все наши органы управления демократичны; что мы – свободный и самоуправляющийся народ. Это уже слишком, и даже не смешно»⁵³. О самой войне он сказал сжато: «В течение всей истории войны велись для завоеваний и грабежа… Это, в двух словах, и есть суть войны. Войну всегда объявлял класс угнетателей, в то время как в боях всегда участвовал класс угнетенных»⁵⁴.

Федеральный прокурор Северного Огайо Ю. С. Верц, игнорируя советы Министерства юстиции, предъявил Дебсу обвинения по десяти пунктам нарушения Закона о борьбе со шпионажем. В знак солидарности со своими товарищами, осужденными по всему миру, Дебс признал себя виновным по всем пунктам обвинения. Присяжным он заявил: «Меня обвинили в том, что я препятствую войне. Сознаюсь в этом. Господа, я ненавижу войну. Я бы высказывался против войны, даже если бы не имел сторонников… Я сочувствую страдающим, но борющимся людям во всем мире. Не имеет никакого значения, под каким флагом они родились и где живут». Перед вынесением приговора он обратился к судье: «Ваша честь, много лет назад я признал свое родство со всеми живыми существами и смирился с тем, что ни на йоту не лучше ничтожнейшего на земле. Я говорил ранее и скажу сейчас: пока существует низший класс – я отношусь к нему, пока есть преступники – я один из них, пока хоть одна душа томится в тюрьме – я не свободен»⁵⁵.

Упрекнув тех, «кто выбивает меч из руки нашей страны, в то время как она защищается от жестокой иностранной державы», судья приговорил Дебса к десяти годам тюремного заключения⁵⁶.

Публикации социалистов запретили пересылать почтой. Головорезы-«патриоты» и представители местных властей врывались в социалистические организации и залы заседаний профсоюзов. Борцов за права трудящихся и противников вступления США в войну избивали, а иногда и убивали. New York Times назвала линчевание Фрэнка Литла, члена исполкома «Индустриальных рабочих мира», произошедшее в городке Бьютт, штат Монтана, «прискорбным и отвратительным преступлением. Лиц, совершивших его, необходимо найти, судить и наказать согласно закону и справедливости, которые они нарушили». Но New York Times намного больше огорчило то, что забастовки, организованные ИРМ, подрывают военное производство, и привело к такому выводу: «Агитаторы ИРМ, в сущности (а возможно, и на самом деле), немецкие шпионы. Федеральным властям следует побыстрее расправиться с этими заговорщиками и изменниками родины»⁵⁷.

Все немецкое сурово критиковалось, и эта нетерпимость рядилась в личину патриотизма. Школы, многие из которых теперь требовали от учителей присяги на верность стране, вычеркнули немецкий язык из учебных программ. Штат Айова, не желая рисковать, пошел еще дальше: губернатор штата в 1918 году издал «Вавилонский указ», запрещавший разговоры на любом иностранном языке – как в общественных местах, так и по телефону. Примеру Айовы последовала и Небраска. Библиотеки по всей стране отказывались выдавать немецкие книги, оркестры выбрасывали из репертуара произведения немецких композиторов. Так же как невежественный конгрессмен, негодующий по поводу неприятия Францией американского вторжения в Ирак в 2003 году, переименовал картофель фри, известный в США под названием «французского» (French fries), в «свободный картофель» (freedom fries), его коллеги времен Первой мировой войны переименовали гамбургеры в «бутерброды свободы» (liberty sandwiches), квашеную капусту (sauerkraut) – в «капусту свободы» (liberty cabbage), краснуху (German measles) – в «корь свободы» (liberty measles), а немецких овчарок (German shepherds) – в «полицейских собак» (police dogs)[9]⁵⁸. Американцы немецкого происхождения сталкивались с дискриминацией во всех сферах жизни.

Учитывая широкое распространение требования «стопроцентного американского ура-патриотизма», неудивительно, что диссиденты не только подвергались остракизму, но и погибали иной раз от рук патриотически настроенных толп⁵⁹. Газета Washington Post заверяла читателей, что случающиеся время от времени суды Линча – невысокая цена за здоровый рост патриотических настроений. В апреле 1918 года эта газета напечатала следующую передовицу: «Несмотря на перегибы, такие как суды Линча, в американской глубинке происходит здоровое и полезное пробуждение. Вражескую пропаганду необходимо прекратить, даже если это может привести к судам Линча»⁶⁰.

Действительно, американская «глубинка» не спешила сплотиться вокруг общего дела. Еще в начале войны консервативная газета Beacon-Journal, выходившая в городе Акрон, штат Огайо, отмечала, что «фактически нет ни одного политического обозревателя… который стал бы отрицать, что если бы выборы прошли сегодня, то Средний Запад США немедленно затопила бы мощная волна социализма». Страна «еще никогда не участвовала в более непопулярной войне», – заключили газетчики. На антивоенные митинги собирались тысячи человек. По всей стране количество голосов, отдаваемых за кандидатов от Социалистической партии, в 1917 году росло в геометрической прогрессии. В законодательном собрании штата Нью-Йорк социалисты завоевали десять мест⁶¹.

Несмотря на остракизм, массовые аресты и организованное насилие, социалистов и радикальных лейбористов, известных как «индустриальщики», не заставили замолчать. И пока некоторые американцы шли на войну под торжественно-бодрые звуки популярной песни «Вперед, вперед», «индустриальщики» отвечали им пародией на популярный церковный гимн «Вперед, Христово воинство!», назвав пародию «Воинствующие христиане», где первые строки звучали так: «Вперед, Христово воинство! Долг ваш очень прост: резать братьев по вере – или ползти на погост!» Заканчивалась песня так: «История скажет о вас: “Дурачье несчастное”»⁶².

Напыщенность речей Вильсона и его заверения в том, что война необходима, что она положит конец всем войнам, соблазнили многих прогрессивных деятелей США, включая Джона Дьюи, Герберта Кроули и Уолтера Липпмана. Они убедили себя в том, что война предоставляет уникальную возможность осуществить давно лелеемые внутриполитические реформы. Прогрессивные лидеры со Среднего Запада, настроенные против войны, такие как сенаторы Лафоллет и Норрис, уже поняли, что война предвещает похоронный звон любой серьезной реформе.

Среди тех, кто ухватился за возможность осуществить давно чаемые перемены, были и реформаторы морали, особенно те, кто считал войну возможностью сразиться с сексуальными пороками. Якобы беспокоясь о здоровье солдат, они вели агрессивную кампанию против проституции и венерических заболеваний. Кварталы красных фонарей закрывались по всей стране, вынуждая проституток уйти в подполье или перейти под контроль сутенеров и других эксплуататоров⁶³. Суровые меры еще усилились в 1918 году, после принятия закона Чемберлена–Кана, согласно которому любую женщину, идущую мимо военной базы, следовало арестовать, заключить под стражу и принудить к гинекологическому осмотру – последний реформаторы окрестили «изнасилованием при помощи гинекологического зеркала». Женщин, у которых обнаруживали венерические заболевания, изолировали в федеральных учреждениях⁶⁴.

Комиссия по наблюдению за деятельностью военно-учебных лагерей (КВУЛ) также пыталась обуздать мужскую сексуальность с помощью кампании воздержания, а именно – подвергая сомнению патриотизм солдат, подхвативших венерическую болезнь. КВУЛ обклеивала стены лагерей плакатами с надписями: «Немецкая пуля чище шлюхи» и «Солдат, получивший венерическую болезнь, – предатель». В одной листовке спрашивали: «Как ты можешь равняться на флаг, если завяз в гонорее?»⁶⁵ Хотя процент венерических заболеваний среди солдат рос не так быстро, как опасались некоторые, процент беременностей среди учениц старших классов школ, живущих около военных баз, значительно вырос.

Генерал Джон Першинг по прозвищу Черный Джек, командовавший во время войны американскими экспедиционными войсками (АЭВ), попытался сдержать своих солдат, когда они добрались до Франции, но эта задача оказалась потруднее, чем нанести поражение немцам на поле битвы. Глава КВУЛ Раймонд Фосдик обратил внимание на колоссальные различия между сексуальными установками французов и американцев. Французы, по его наблюдениям, «были убеждены, что армия не может существовать без сексуальной терпимости, а попытки ограничить сексуальные желания непременно вызовут недовольство, снижение боевого духа и здоровья, а возможно, даже приведут к бунту». Премьер-министр Франции Клемансо предложил организовать лицензируемые бордели для американских солдат – наподобие тех, которые обслуживали его собственных бойцов. Получив письмо с предложением Клемансо, военный министр США Ньютон Бейкер якобы выпалил: «Ради бога… не показывайте это президенту, иначе он прекратит наше участие в войне»⁶⁶.

Но предупреждения оказались бесполезными. Заразившихся отселяли от остальных солдат и подвергали остракизму. Реформаторы морали боялись, что ветераны возвратятся домой и заразят американских женщин. Но на этом тревоги не заканчивались. Реформаторы также опасались, что войска, познав, если использовать модное тогда выражение, «французский стиль», станут утолять свои новооткрытые пристрастия к оральному сексу с невинными американскими девушками. Полковник Джордж Уокер из урологического отдела медико-санитарной службы сухопутных войск рвал и метал: «Стоит задуматься о том, что в Соединенные Штаты возвращаются сотни и сотни тысяч молодых людей, чье чувство собственного достоинства слабеет из-за этих новых дегенеративных привычек, а следовательно, они уже не могут оказывать решительного сопротивления моральному разложению, – тревоги на сей счет, несомненно, оправданны»⁶⁷.

По большей части старания реформаторов использовать войну как лабораторию для социально-экономического эксперимента оказались сведены на нет непродолжительностью участия США в боевых действиях. Однако за годы войны произошел беспрецедентный сговор между крупными корпорациями и правительством в попытке рационализировать и стабилизировать экономику, взять под контроль неограниченную конкуренцию и гарантировать прибыль. На попытки добиться всего вышеперечисленного у крупнейших банкиров и руководителей корпораций ушло не одно десятилетие. В результате во время войны американские банки и корпорации процветали, а лидировали в этом отношении производители боеприпасов. Рэндольф Бурн, в своей уничтожающей статье «Сумерки идолов» порицавший жульнические утверждения его коллег по Прогрессивной партии о пользе войны, в другом месте и сам заметил, что «война – это здоровье государства»⁶⁸.

Пока реформаторы тяжко трудились, американские войска наконец начали прибывать в Европу, где и внесли значительный вклад в победу Антанты. Их появление подняло боевой дух армий союзников, и, кроме того, американцы помогли одержать победу в некоторых крупных сражениях. Поскольку американцы далеко не сразу включились в военные действия, им удалось избежать самых тяжких мук окопной войны, выпавших на долю европейцев по обе стороны линии фронта во время тяжелейшего периода 1916 года: например, за один-единственный день англичане потеряли на Сомме 60 тысяч человек убитыми и ранеными. В битве при Вердене совокупные потери Франции и Германии составили почти миллион человек. Из-за приказов атаковать немцев, ощетинившихся пулеметами и артиллерией, Франция потеряла половину своих мужчин в возрасте от 15 до 30 лет. Американцы же впервые вступили в серьезный бой только в мае 1918-го, за полгода до конца войны, когда помогли осажденным французам переломить ситуацию и прогнать немцев от берегов реки Марны. В сентябре 600 тысяч американцев отважно прорвали немецкий фронт. 11 ноября 1918 года немцы капитулировали. В целом из 2 миллионов американских солдат, прибывших во Францию, погибло более 116 тысяч, ранено было 204 тысячи. Сравним эти цифры с поистине ужасными потерями европейцев: по разным оценкам, до 10 миллионов погибших солдат и 20 миллионов жертв среди мирного населения; последние в основном умерли от голода и болезней.

Если бы война затянулась, количество жертв, возможно, было бы намного выше. Беспрецедентная мобилизация науки и техники для военных нужд уже начала менять саму суть войны, а впереди маячили еще более пугающие новшества.

В начале этого списка находилось новое поколение химического оружия. Запрет на использование химического оружия и других ядовитых веществ в войне идет со времен древних греков и римлян. На протяжении столетий предпринимались неоднократные попытки официально запретить использование ядов в военных целях. Так, в 1863 году «Кодекс Либера», предложенный Военным министерством США, запретил «использование яда в любой форме, будь то отравление колодцев или пищи или применение отравленного оружия»⁶⁹. Всего годом ранее, в 1862-м, Джон У. Даути, школьный учитель из Нью-Йорка, послал Эдвину Стэнтону, военному министру, чертеж снаряда, наполненного взрывчатыми веществами в одной части и жидким хлором в другой. С помощью таких снарядов можно было бы выкурить войска конфедератов из укреплений. Однако Военное министерство не воспользовалось ни этим предложением, ни следующим, поданным Форрестом Шепардом, бывшим профессором экономической геологии и агрохимии университета Западного резервного района[10], чтобы вывести из строя солдат Конфедерации с помощью паров хлористого водорода. Во время Гражданской войны в США разрабатывались и другие способы ведения химической войны. Статья в Scientific American, вышедшая в 1862 году, сообщила своим читателям об изобретении «нескольких типов зажигательных снарядов и снарядов с удушающим газом, распространяющих жидкий огонь и вредные испарения вокруг места взрыва».

В 1905 году в некрологе химика Уильяма Тилдена, опубликованном в газете Washington Evening Star, содержалась следующая интригующая новость: «Тилден придумал, как с помощью химии быстро заканчивать войны: придавать им ужасающе разрушительный характер. Говорят, он обратился с предложением к генералу Гранту, но после беседы с последним немедленно отказался от своей идеи. Генерал Грант объяснил ему, что цивилизованные страны не должны допускать использование подобного средства уничтожения людей»⁷⁰.

Точку зрения Гранта на то, как должны вести себя цивилизованные страны, разделяли и другие. Гаагская декларация 1899 года о запрете применения удушающих газов поставила вне закона использование в военных целях «снарядов», чьим «единственным назначением» было «распространять удушающие или вредоносные газы»⁷¹.

Германия нарушила дух, если не букву, Гаагской конвенции, впервые успешно применив ядовитый газ во второй битве при Ипре 22 апреля 1915 года, после неудавшейся попытки применить его в боях у местечка Болимув на Восточном фронте. Зеленовато-желтый шлейф газообразного хлора накрыл французские окопы на протяжении 6,5 километра, что привело к катастрофическим результатам. Вскоре более 600 солдат умерло. Еще большее число временно ослепло, многие попали в плен. Газета Washington Post озаглавила свою передовицу «Обезумевшие от газовых бомб» и сообщила об угрозах немцев применить еще более мощное газовое оружие⁷². Немцы обвинили Францию в том, что это она первая применила такое оружие. На самом деле в начале войны французы первыми использовали химический раздражитель, но в ограниченном масштабе. В битве под Ипром все было гораздо серьезнее. Post сообщала, что французские солдаты умерли от «мучительного удушья», их тела почернели, позеленели или пожелтели, а перед смертью они сходили с ума. «Подобное применение ядовитых газов, – предсказывала Post, – несомненно, войдет в историю как самое поразительное новшество нынешней войны, подобно тому как все крупные войны прошлого были отмечены особенно удивительным методом уничтожения жизни»⁷³. Передовица New York Times осудила применение ядовитого газа, но не потому, что он убивал людей более жестоко, чем другие методы, а из-за страданий уцелевших, отличавшихся, «по словам жертв и наблюдателей-экспертов, такой силой, какая не имела равных себе за всю ужасную историю войн». После этого резкого осуждения Times со вздохом признала: если одна сторона конфликта использует такое оружие, «другие будут вынуждены, в качестве самообороны, последовать прискорбному примеру. Не зря говорится: на войне как на войне»⁷⁴. Англичане действительно попытались отомстить немцам, применив ядовитый газ в битве при Лоосе в сентябре, однако ветер переменился, и газ отнесло обратно на английские окопы, в результате чего британцы пострадали сильнее, чем немцы.

Европейские армии разработали довольно эффективные контрмеры против этих относительно мягких газов – по крайней мере, им удалось снизить количество погибших. С апреля 1915 по июль 1917 года в британских вооруженных силах потери от газовой войны составили 21 908 человек, из них 1895 погибшими. 12 июля 1917 года Германия использовала против англичан намного более мощное оружие – горчичный газ, и снова под Ипром. С этого момента и до конца войны в ноябре следующего года англичане потеряли 160 970 человек, из них 4167 погибшими. Следовательно, к тому времени, когда американские войска вступили в войну, обе стороны уже применяли более смертоносные виды газов, включая фосген, цианистый водород и горчичный газ. Потери в целом резко возросли, но в относительном выражении число погибших почти так же резко сократилось⁷⁵. Американские химики были полны решимости изменить ситуацию.

США начали крупномасштабную программу исследований военного применения химических веществ, первоначально под эгидой нескольких министерств и ведомств, но 28 июня 1918 года программа полностью перешла под управление недавно созданной военно-химической службы (ВХС). Программы исследований первоначально распределялись между несколькими университетами, но в сентябре 1917 года были полностью переданы экспериментальной станции Американского университета в Вашингтоне, округ Колумбия. Большинство ведущих химиков страны приехали в этот университет, чтобы проводить исследования. В конечном итоге в программе приняли участие более 1700 химиков, работающих в более чем 60 зданиях, многие из которых были построены наспех. К концу войны в вооруженных силах служили уже 5400 химиков, работая на Первую мировую войну, или, как ее еще называли, «войну химиков»⁷⁶.

Горя желанием послужить своей стране, американские химики шли по стопам своих европейских коллег. Военно-химические исследования Германии проводились в основном в престижном Институте физической химии и электрохимии, где предлагали свои услуги такие светила, как Фриц Габер, Джеймс Франк, Отто Ган, Вальтер Немст и Рихард Вильштеттер. Директор института Габер сплотил остальных ученых под девизом «В мирное время ученый принадлежит миру, но во время войны он принадлежит своей стране»77. В Великобритании ученые в 33 лабораториях проверили 150 тысяч органических и неорганических соединений, стараясь обнаружить наиболее смертоносные смеси. Только в одном из крупнейших объединений работало более тысячи ученых одновременно⁷⁸.

Ученые всего мира стремились внести свой вклад в войну.

Физик Дж. С. Эймс из Университета Джонса Хопкинса писал: «Впервые в истории науки люди, посвятившие ей жизнь, получили возможность незамедлительно доказать стране свою ценность. Это потрясающий шанс; и университеты по всей стране хватаются за него». Роберт Милликен, физик из Чикагского университета, восторженно заметил: «Война пробудила мир, заставив его по-новому оценить то, что может сделать наука»⁷⁹.

Военно-химическая служба ставила быстроту превыше безопасности. В результате были зарегистрированы многочисленные несчастные случаи со смертельным исходом, как утверждает инженер-электрик Джордж Темпл, в то время возглавлявший Отдел технического обслуживания автотранспорта в «Лагере Американского университета». Много лет спустя в интервью Eagle, студенческой газете Американского университета, Темпл описал несколько таких случаев. В одном из них «три человека сгорели заживо, получив смертельную дозу газа. Тела увезли куда-то на прицепе, причем “с костей у них кусками отваливалось мясо”»⁸⁰. Каждое утро, во время переклички, среди рабочих вызывали добровольцев на сварочные работы с экспериментальными газами. Темпл вызывался семь раз. В лабораториях часто происходили утечки. Рядом со сварщиками всегда находились клетки с канарейками. Смерть канарейки означала, что пришло время эвакуировать людей из здания⁸¹.

Темпл описывает, что происходило, когда в конце дня, проведенного в лабораториях, ученые отправлялись по домам: «После работы сотрудники лагеря, не сменив пропитанной газом одежды, садились в трамвай. Когда трамвай приближался к центру города, туда также садились гражданские. Скоро они все начинали чихать или плакать – в зависимости от того, с каким именно газом работали днем военные»⁸². Однако, как выяснил бывший американский сенатор Натан Скотт, проживание вблизи университетского городка также было небезопасным. Скотт, его жена и сестра отравились газом из «облака», вырвавшегося из лаборатории городка. Скотт и его сестра лечились сначала у врача экспериментальной станции, а затем в местной больнице⁸³.

Среди служащих лабораторий в Американском университете был и выпускник Гарварда, молодой химик Джеймс Конант – во время следующей мировой войны он возглавит прикладную науку США. Успешное исследование отравляющего вещества люизит обеспечило ему в июле 1918 года повышение по службе. Новоиспеченного 25-летнего майора отправили в пригород Кливленда – следить за осуществлением проекта по серийному производству люизита. Работая в цехах завода Ben Hur Motor Company в Уиллоуби, штат Огайо, команда Конанта выпускала артиллерийские снаряды и авиабомбы, начиненные смертоносным веществом, самый незначительный контакт с которым, как полагали, вызывал «невыносимые мучения и смерть спустя несколько часов»⁸⁴.

Военно-химическая служба расположила крупнейшие производственные мощности недалеко от испытательного полигона в Абердине, штат Мэриленд. В начале 1919 года New York Times описала производственный процесс на участке под названием Эджвудский арсенал – «крупнейшем заводе по производству отравляющих веществ на земле»: он производил в три-четыре раза больше газа, чем Англия, Франция и Германия, вместе взятые. Репортер Ричард Барри, которому устроили экскурсию по заводу, написал: «Я был в больницах и видел людей, получивших поражение дьявольским газом во время работы: у одних руки, ноги и туловище иссохли и покрылись шрамами, словно после ужасного пожара; другие покрылись язвами, источающими гной даже спустя несколько недель интенсивного лечения». Барри предположил, что потери среди рабочих превысили потери любой дивизии, сражавшейся во Франции⁸⁵.

Завод был огромен: он включал в себя почти три сотни зданий, соединенных 45 километрами железнодорожных путей и 24 километрами автодорог. В день он выпускал 200 тысяч химических авиабомб и снарядов. 1200 ученых и 700 ассистентов изучали более 4 тысяч потенциально ядовитых веществ⁸⁶. Барри взял интервью у полковника Уильяма Х. Уокера, бывшего заведующего кафедрой химической технологии Массачусетского технологического института, на тот момент работавшего начальником испытательного полигона. Уокер сообщил, что за два месяца до перемирия США разработали новый подход к использованию смертоносного химического оружия. США были готовы сбрасывать с самолетов на укрепленные немецкие города контейнеры, содержащие тонну горчичного газа. Одна тонна газа охватит полгектара или даже больше, и, как заверил читателей Уокер, «этого не переживет ни одно живое существо, включая крыс». Новое оружие было готово к применению уже в сентябре 1918 года, но союзники постоянно переносили сроки его применения. Наконец Англия согласилась, но Франция, боясь ответного удара, заявила, что не даст согласия до тех пор, пока союзники не оттеснят немцев так далеко, чтобы газ не отнесло на французскую территорию, и не обеспечат контроль над «воздушным пространством, исключая всякую возможность нанесения ответного удара». Эти условия удалось выполнить только к весне 1919 года.

На тот момент, отмечает Уокер, США могли бы перевезти во Францию тысячи тонн горчичного газа. «Мы могли бы стереть с лица земли любой немецкий город, какой захотим… а может, и целый ряд городов, через несколько часов после получения соответствующего приказа». Уокер пришел к следующему выводу: знание немцами планов союзников сыграло «значительную роль в [их] капитуляции». В день заключения перемирия ВХС прекратила работу в Эджвуде; на тот момент на пристанях готовились к погрузке 2500 тонн горчичного газа. «Как бы там ни было, нас обманом лишили добычи», – сожалеет Уокер, но утешается верой в то, что именно газ ускорил капитуляцию Германии⁸⁷.

В 1920 году, на слушаниях в конгрессе о преобразовании армии, Бенедикт Крауэлл, помощник военного министра, ясно дал понять, насколько важную роль использование химического оружия играло в американском наступлении, запланированном на 1919 год. Крауэлл свидетельствовал: «Наше наступление в 1919 году благодаря химическому оружию должно было стать легкой прогулкой до самого Берлина. Конечно, это держалось в тайне»⁸⁸.

Во время войны воюющие стороны использовали в общей сложности 124 тысячи тонн отравляющих веществ 39 различных видов; носителями послужили главным образом 66 миллионов артиллерийских снарядов. Среди немцев, пострадавших от газа в октябре 1918 года, был и ефрейтор Адольф Гитлер, который так описал случившееся в книге «Моя борьба»: «Мои глаза превратились в пылающие угли, и окружающее померкло»⁸⁹.

По словам Барри, когда он посетил Эджвудский арсенал в декабре 1918 года, то увидел, что завод «демонтируют. Станки осторожно разбирают, смазывают, упаковывают и складывают на хранение – до следующей войны, если таковая случится». Он также добавил, что избавиться от загрязненных деталей и газа будет гораздо сложнее, чем просто демонтировать оборудование, и прежде всего потому, что США произвели достаточно газа, чтобы уничтожить всех жителей как Северной, так и Южной Америки⁹⁰.

Уокер понимал: химическое оружие можно сделать куда более смертоносным, если сбрасывать его с самолетов. Писатели-фантасты – такие, как Жюль Верн в романе «Воздушный корабль» (1886) и Герберт Дж. Уэллс в «Войне в воздухе» (1908), – предвидели пугающий потенциал обычной бомбардировки в будущих войнах. Мир получил возможность наглядно представить себе, как это будет происходить, еще до Первой мировой войны: атаки с использованием воздушных шаров происходили еще во Франции в конце XVIII столетия, а в 1849 году Австрия применила наполненные воздухом аэростаты для бомбардировки Венеции. С 1911 по 1913 год Италия, Франция и Болгария применяли воздушную бомбардировку, хоть и в незначительных масштабах, в мелких вооруженных столкновениях⁹¹. Перспектива использования самолетов для сбрасывания химического оружия была еще более пугающей.

Первая мировая война впервые продемонстрировала возможности ведения воздушной войны, хотя и была лишь намеком на будущие масштабы. Германия нанесла удар первой – 6 августа 1914 года. Ее цеппелины сбросили бомбы на бельгийский город Льеж. Германия стала первой страной, подвергшей воздушной бомбардировке мирное население, когда в августе 1914-го, в результате нападения на парижскую железнодорожную станцию, бомба не попала в цель и убила женщину. В сентябре, во время первой битвы на Марне, немецкие летчики несколько раз бомбили Париж. Первая бомбардировка города с воздуха, осуществленная союзниками, произошла в декабре, когда французские летчики бомбили Фрайбург. К весне 1918 года в результате немецких бомбежек погибли более тысячи мирных жителей, более 4 тысяч получили ранения. Хотя война с воздуха велась в ограниченном масштабе, ее потенциал был очевиден. К началу войны в английских вооруженных силах насчитывалось всего 110 боевых самолетов, однако еще до конца войны Англия вместе с Францией выпустили еще 100 тысяч самолетов, Германия – 44 тысячи⁹².

На протяжении 1920-х годов Англия широко применяла воздушную бомбардировку для защиты своей обширной империи и поддержания порядка в таких отдаленных местах, как Афганистан, Египет, Индия, Йемен, Сомали и особенно Ирак, оккупированный британскими войсками после поражения Османской империи. Прикрываясь эвфемизмом «воздушного контроля», Королевские ВВС провели массовые бомбардировки Ирака, сопротивлявшегося британской колонизации. Командир 45-й эскадрильи отмечал: «Они [т. е. арабы и курды] теперь знают, что такое настоящая бомбежка, которая измеряется в жертвах и разрушениях; они теперь знают, что любая их деревня… может быть стерта с лица земли за 45 минут, а треть жителей убита или ранена четырьмя или пятью самолетами»⁹³.

В тех же 1920-х итальянский специалист по воздушной стратегии Джулио Дуэ утверждал, что отныне именно воздушные бомбардировки являются ключом к победе в войне, а проводить различия между солдатами и мирными жителями стало невозможно. Тех же взглядов придерживался и главный поборник военной авиации в США генерал Уильям (Билли) Митчелл. В своей книге «Крылатая защита», вышедшей в 1925 году, он предупреждал: «Если страна, стремящаяся к мировому господству, “становится на крыло” в войне будущего, у нее есть все шансы действительно контролировать весь мир… Следовательно, если страна достигает полного контроля над воздушным пространством, она может куда сильнее приблизиться к настоящему мировому господству, чем это было возможно в прошлом»⁹⁴. Другие пытались выразить свое восхищение воздушной войной в более реальном ключе. Так, начальник химических войск армии США генерал Амос Фрайс придумал следующий причудливый девиз своего ведомства: «Любое развитие науки, создающее методы ведения войны более универсальные и более научные, способствует постоянному миру, делая войну более невыносимой»⁹⁵.

В то время как одни готовились к войне, другие готовились к миру, опасаясь, что очередная война предвещает еще большее опустошение. Книга Уилла Ирвина «Следующая война», вышедшая в 1921 году, выдержала 12 переизданий. Ирвин, журналист, работавший в Комитете общественной информации, нарисовал мрачную картину будущего. Он напомнил читателям, что ко времени перемирия США производили люизит. Он перечислил качества, делавшие газ таким эффективным и таким ужасным:

Химики, наиболее консервативная и наиболее тесно связанная с промышленностью часть научного сообщества, гордились своим вкладом в военную экономику. И вклад их не остался незамеченным. Газета New York Times объявила, что работу химиков «широкая публика должна признать с благодарностью. Наши химики – одни из лучших солдат демократии» и «наилучшие защитники нашей страны»⁹⁷.

После окончания войны химики присоединились к военным и промышленникам, пытавшимся не допустить запрещения химического оружия в будущем. В 1925 году Лига Наций приняла Женевский протокол, объявив применение химического и бактериологического оружия вне закона. Правительство президента США Кулиджа поддержало это решение Лиги Наций. Оппозицию протоколу возглавили объединения ветеранов войны, Американское химическое общество (АХО) и владельцы химических предприятий. Совет АХО во время августовского заседания в Лос-Анджелесе единогласно постановил: «Исходя из соображений гуманизма и интересов национальной безопасности, выступить решительно против ратификации Женевского протокола о ядовитых газах». Химики (500 человек из которых по-прежнему числились офицерами запаса военно-химической службы) пытались убедить общественность, что химическое оружие на самом деле гуманнее любого другого, что США должны быть готовы применить его в следующей войне и что в результате подписания Женевского протокола вся американская химическая промышленность может перейти под контроль Лиги Наций. Джозеф Рэнсделл, сенатор от штата Луизиана, надеялся, что резолюцию [о ратификации] «вернут в комитет по внешней политике и похоронят столь глубоко, что мы никогда больше ее не увидим»⁹⁸. Его желание исполнилось. Комитет так и не внес резолюцию на голосование сената. В течение следующих десяти лет договор ратифицировали 40 стран, в том числе все великие державы, кроме США и Японии⁹⁹.

Наибольшие успехи газовая война принесла на Восточном фронте против слабо оснащенных русских войск: потери России от газовых атак составили 425 тысяч человек, в том числе 56 тысяч убитыми¹⁰⁰. Первая мировая война во всех отношениях оказалась губительной для России, потерявшей на фронтах 2 миллиона убитыми и 5 миллионов ранеными. В марте 1917 года русский народ, сытый по горло безразличием царя к нуждам простых людей, сверг Николая II с престола. Но многие почувствовали себя обманутыми вторично, когда правительство реформатора Александра Керенского, при поддержке президента США Вильсона, решило не выводить Россию из войны. Народные массы потребовали решительно порвать с прошлым.

7 ноября 1917 года большевики во главе с Владимиром Ильичом Лениным и Львом Давидовичем Троцким захватили власть, кардинально изменив ход мировой истории. Их вдохновляли идеи мыслителя XIX века Карла Маркса, немецкого еврея, который считал, что классовая борьба в конечном счете приведет к социалистическому обществу, основанному на равенстве людей. Забавно, что сам Маркс сомневался в возможности победы социалистической революции в экономически и культурно отсталой России. Игнорируя предупреждения Маркса, большевики принялись коренным образом реформировать российское общество: национализировать банки, делить среди крестьян помещичьи земли, доверять рабочим управление заводами и фабриками, конфисковывать церковную собственность. Ленинская Красная гвардия перерыла старое Министерство иностранных дел и без всяких церемоний предала огласке все, что нашла, а именно целый пакет секретных соглашений между союзниками 1915 и 1916 годов, согласно которым весь послевоенный мир делился на зоны влияния. Подобно тому как США в 2010 году отреагировали на публикацию Wikileaks американских дипломатических телеграмм, союзники были возмущены таким бесцеремонным нарушением прежнего дипломатического протокола, открывшим лживость призыва Вильсона «к самоопределению народов» после войны. Среди опубликованных договоров было и соглашение Сайкса—Пико о разделе Османской империи между Великобританией, Францией и Россией. Создавая новые государства независимо от их исторических и культурных реалий, оно сеяло семена будущих войн на богатом нефтью Ближнем Востоке.

Со времен Французской революции, случившейся за 125 лет до описываемых событий, Европа не знала таких глубоких потрясений и преобразований. Ленинское понимание всемирной коммунистической революции завладело умами рабочих и крестьян по всему земному шару, неся с собой нешуточную угрозу образу либеральной капиталистической демократии, как она представлялась Вильсону.

Госсекретарь в правительстве Вильсона Роберт Лансинг, слывший англофилом, разочарованно сообщил, что коммунистические призывы Ленина встречают у рабочих поддержку. 1 января 1918 года он предупредил Вильсона, что призыв Ленина обращен к «пролетариям всех стран, всем неграмотным и слабоумным, которые по своей природе стремятся стать господами. Здесь, как мне кажется, лежит весьма реальная опасность, если учесть социальные волнения, происходящие во всем мире»¹⁰¹.

Вильсон, в свою очередь, решил сделать смелый шаг и попытаться перехватить у Ленина инициативу. 8 января 1918 года он огласил свои «Четырнадцать пунктов»[11]. Этот либеральный, открытый антиколониальный план мирного урегулирования провозглашал самоопределение, разоружение, свободу судоходства, свободу торговли и создание Лиги Наций. Только такие высокие цели могли оправдать продолжение «столь трагического и ужасного кровопролития и разбазаривания богатств». «Дни завоеваний и территориальной экспансии давно миновали, как и дни секретных договоров», – торжественно заявил он в своем выступлении, которое вскоре окажется наглой ложью¹⁰². Но неожиданно на повестку дня встали два противоположных образа послевоенного мира.

Ленин снова застал капиталистический мир врасплох. 3 марта, за восемь месяцев до перемирия на Западном фронте, он подписал мирный договор с Германией, выводя русские войска из войны. Ленин так горячо желал мира, что согласился даже на суровые условия Брест-Литовского мирного договора, несмотря на то что это означало отказ от власти России над Польшей, Финляндией, Прибалтикой, Украиной, Грузией и другими областями общей площадью более 700 тысяч квадратных километров с населением в 50 миллионов человек. Вильсон и союзники негодовали и отреагировали незамедлительно.

Против большевиков поднялись все реакционные силы, началась безжалостная контрреволюция. Отдельные армии нападали на новую Россию со всех сторон: белогвардейцы и белоказаки, чехословацкий корпус, сербы, греки, поляки на западе, французы на Украине и приблизительно 70 тысяч японцев на Дальнем Востоке. Против всех этих сил соратник Ленина по революции Л. Д. Троцкий двинул созданную самыми суровыми мерами Красную армию численностью около 5 миллионов человек. Бывший первый лорд британского Адмиралтейства Уинстон Черчилль, человек прямолинейный, выразил мнение всех капиталистов, когда заявил, что большевизм нужно задушить в колыбели.

В Россию прибыло приблизительно 40 тысяч английских солдат, часть из которых перебросили на Кавказ для защиты бакинских нефтепромыслов. Хотя Гражданская война и бои с интервентами в основном закончились к 1920 году, отдельные очаги сопротивления сохранялись до 1923-го, а сопротивление исламского повстанческого движения в Средней Азии продолжалось вплоть до 1930-х годов[12], как бы предвосхищая будущие события, которые развернутся лет на шестьдесят позднее.

Англия, Франция, Япония и ряд других стран Антанты отправили в Россию десятки тысяч солдат – отчасти для помощи белогвардейцам, пытавшимся свергнуть едва родившийся большевистский режим. США поначалу не решились присоединиться к ним, но в итоге отправили более 15 тысяч солдат на Дальний Восток и на север России в надежде поддержать Восточный фронт против Германии, находившейся в стесненных обстоятельствах, и не позволить японцам на Дальнем Востоке захватить слишком много. Вильсон отклонил предложения члена английского кабинета Уинстона Черчилля, главнокомандующего армиями Антанты маршала Фердинанда Фоша и других видных деятелей Антанты пойти на прямую интервенцию, чтобы свергнуть большевиков. Вильсон отбивался от настойчивых просьб Фоша, заявив, что «любая попытка справиться с революционным движением посредством переброски войск равнозначна тому, чтобы пытаться метлой сдержать прилив. Кроме того, войска могут пропитаться тем самым большевизмом, на борьбу с которым их отправляют»¹⁰³. Тем не менее американские войска оставались в России до 1920 года, много времени спустя после того, как исчезла первоначальная военная необходимость. Американское участие в этой операции с самого начала испортило отношения США с новым советским правительством¹⁰⁴. Оно также углубило недоверие к Вильсону и его побуждениям со стороны ключевой группы прогрессивных сенаторов, главным образом представляющих Средний Запад США, и недоверие это даст о себе знать, когда он будет отчаянно пытаться достичь осуществления своей мечты – Лиги Наций.

Эти «сторонники мира и прогресса», по выражению Роберта Дэвида Джонсона и других историков, по-разному относились к новому революционному правительству России, но их всех одинаково пугала перспектива американского военного вмешательства. Ведущую роль в этой группе играл сенатор-республиканец от штата Калифорния Хайрам Джонсон. Он утверждал, что США должны бороться с тем, что породило большевизм: «угнетением, нищетой и голодом», – а не пытаться свергнуть новое правительство путем военной интервенции, что сенатор считал частью «войны Вильсона с революцией в любой стране». Он не хотел, «чтобы американский милитаризм силой навязывал нашу волю более слабым народам». Сенатор от штата Миссисипи Джеймс Вардаман утверждал, что интервенция осуществлялась в интересах международных корпораций, которые хотели получить те 10 миллиардов долларов, которые царское правительство взяло у них в долг. Роберт Лафоллет назвал это «насмешкой» над «Четырнадцатью пунктами» Вильсона, «ужаснейшим преступлением против демократии, “самоопределения” и “согласия управляемых”»¹⁰⁵. Сенатор от штата Айдахо Уильям Бора заявил, что люди, вернувшиеся в Соединенные Штаты после нескольких месяцев пребывания в России, сообщают о тамошних условиях совсем не то, что правительство Вильсона. Бора слышал от них, что «подавляющее большинство русских поддерживает Советское правительство». И, продолжал он, «если Советское правительство представляет русский народ, если оно представляет 90 % русских, я склонен считать, что русские имеют такое же право установить у себя государство социалистического типа, как мы – свою республику»¹⁰⁶. Джонсон внес резолюцию о прекращении финансирования интервенции. Резолюция получила широкую поддержку, но не прошла из-за равенства голосов: 33 за и 33 против¹⁰⁷.

В то время как все больше американцев начинали подвергать сомнению многие дипломатические шаги Вильсона, он, казалось, оставался лучом надежды для измученных войной европейцев. Когда 18 декабря 1918 года он прибыл в Европу для участия в Парижской мирной конференции, его окружила толпа поклонников. Герберт Уэллс вспоминал: «На недолгое время Вильсон оказался символом всего человечества. Или по крайней мере он казался символом человечества. И в то недолгое время он вызвал могучий и небывалый отклик людей по всей земле… Он перестал быть простым государственным деятелем; он стал мессией»¹⁰⁸.

Немцы сдались, положившись на «Четырнадцать пунктов» Вильсона и считая, что к ним отнесутся справедливо. Один немецкий город приветствовал возвращающихся с фронта солдат транспарантом, на котором было написано: «Добро пожаловать, храбрые солдаты, вы свое дело сделали; дальше – дело Бога и Вильсона»¹⁰⁹. Немцы даже свергли кайзера и приняли республиканскую форму правления в знак честных намерений. Но расплывчато сформулированные «Четырнадцать пунктов» оказались слабой базой для переговоров. А Вильсон почему-то не стал добиваться их поддержки от союзников еще во время войны, когда у него было больше средств влияния. Он тогда наивно сказал полковнику Эдварду Хаузу: «Когда война закончится, мы сможем заставить [Англию и Францию] принять наш образ мыслей, поскольку… их финансы будут в наших руках»¹¹⁰.

Несмотря на все задолженности, союзники не стали соглашаться на условия Вильсона. Заплатив такую высокую цену за победу, они не особо прислушивались к высокопарным высказываниям Вильсона о гарантиях безопасности для демократии, свободе судоходства и «мире без победы». Они жаждали мести, новых колоний и господства на море. Вильсон уже предал один из своих основополагающих принципов, вмешавшись в Гражданскую войну в России и удерживая войска на ее территории. Но за этим последуют и другие предательства. Англичане очень ясно дали понять, что совершенно не намерены следовать призыву Вильсона к свободе судоходства, поскольку она ограничила бы возможности их флота обеспечивать британские торговые маршруты. Французы не менее понятно объяснили, что не примут соглашения о мире, если оно не будет включать карательных мер против Германии. Франция потеряла намного больше миллиона солдат, Англия – чуть менее миллиона. Английский премьер-министр Дэвид Ллойд Джордж отметил, что в США не было разрушено «ни единой лачуги»¹¹¹. Французы, кроме того, не забыли своего поражения во Франко-прусской войне и подливали масла в огонь, желая истощить и расчленить Германию.

12 января 1919 года в Париже собрались представители 27 стран. Перед ними стояла колоссальная задача. Османская, Австро-Венгерская, Германская и Российская империи в той или иной степени распались, на их обломках возникли новые государства. То тут, то там разгорались революции. Свирепствовал голод. Вспыхивали эпидемии. Искали пристанища беженцы. Мир отчаянно нуждался в мудром руководстве. Но Ллойд Джордж, Клемансо и премьер-министр Италии Витторио Орландо сошлись на том, что Вильсон, считавший себя «орудием Господа Бога», абсолютно невыносим¹¹². Клемансо якобы даже сказал: «Как надоел мне мистер Вильсон с его “Четырнадцатью пунктами”; да ведь у самого Всевышнего их было только десять!»¹¹³ Ллойд Джорджу отношение Клемансо к Вильсону понравилось чрезвычайно: «Если бы президент опять воспарил в лазурные дали, как ему иногда свойственно делать, не считаясь с обстановкой, то Клемансо распахнул бы глаза, растерянно заморгал и посмотрел бы на меня, словно говоря: “Ну вот, опять его понесло!” Я действительно полагаю, что прежде всего этот президент-идеалист считает себя миссионером, чья основная задача – спасти бедных язычников-европейцев». Ллойд Джордж превозносил собственную деятельность на конференции в столь трудных обстоятельствах: «Я сделал все, что мог, если учесть, что меня посадили между Иисусом Христом и Наполеоном Бонапартом»¹¹⁴.

В окончательный вариант договора вошли лишь немногие из «Четырнадцати пунктов» Вильсона. Победители, особенно Великобритания, Франция и Япония, распределили между собой бывшие немецкие колонии и владения в Азии и Африке в соответствии с границами, определенными тайным Лондонским договором 1915 года. Заодно подверглась разделу и Османская империя. Победители также придали более благородный вид своим поступкам, назвав колонии «подмандатными территориями». Вильсон сначала пытался воспротивиться, но в итоге сдался. Он логически обосновал свои уступки, заявив, что немцы «безжалостно эксплуатировали свои колонии», отказывая их гражданам в основных правах, в то время как союзники обращались со своими колониями очень гуманно¹¹⁵, – данная оценка была встречена со скептицизмом жителями колоний стран Антанты, как хорошо видно на примере Хо Ши Мина из Французского Индокитая. Хо Ши Мин взял напрокат смокинг и шляпу-котелок и нанес визит Вильсону и другим членам американской делегации на конференции; он вручил президенту США петицию с требованием независимости для Вьетнама. Как и большинство других мировых лидеров, представлявших зависимые страны и получивших на конференции право совещательного голоса, Хо Ши Мин вскоре поймет, что освобождение должно прийти с помощью вооруженной борьбы, а не благодаря щедрости колонизаторов. Подобное же разочарование высказал и Мао Цзэдун, тогда работавший помощником библиотекаря: «Вот тебе и “право на самоопределение”, – возмущался он. – По-моему, это просто бесстыдство!»¹¹⁶ В поиске компромисса Вильсон до такой степени отошел от собственных принципов, что даже посчитал приемлемым американский мандат над Арменией, так что Клемансо не выдержал и сухо заметил: «Когда вы уже не будете президентом, мы сделаем вас турецким султаном»¹¹⁷.

Главы стран Антанты почти не пытались скрывать расизм, лежавший в основе их длительного господства над темнокожими народами. Этот факт стал особенно очевиден, когда представители Японии – барон Макино Нобуаке и виконт Чинда Сутеми – предложили включить в Устав Лиги Наций статью о расовом равенстве. Звучала она следующим образом: «Поскольку основополагающим принципом Лиги Наций является равенство государств, Высокие Договаривающиеся Стороны соглашаются в кратчайшие сроки предоставить всем иностранным подданным государств – членов Лиги равное и справедливое обхождение во всех отношениях, не делая между ними различий, де-юре или де-факто, по признаку расовой или национальной принадлежности». Японское предложение было решительно отвергнуто защитниками Британской империи, включая английского министра иностранных дел Артура Джеймса Бальфура и премьер-министра Австралии Вильяма Хьюза. Как отметил член английского кабинета министров лорд Роберт Сесил, данная статья создала бы «чрезвычайно серьезные проблемы» для Британской империи¹¹⁸.

Поскольку еще до официального открытия конференции Вильсон признался Ллойд Джорджу, что его прежде всего интересует создание Лиги Наций, а не детали послевоенного урегулирования – ведь именно Лига Наций, с его точки зрения, должна была сыграть важнейшую роль в предотвращении будущей войны, – попытка американского президента добиться заключения соглашения, не предусматривающего применения карательных санкций к побежденным, которое он публично отстаивал, потерпела полное фиаско. Версальский договор предусматривал жесткие меры по отношению к Германии. В него включили статью о «виновности в развязывании войны», подготовленную будущим госсекретарем США Джоном Фостером Даллесом: согласно ей, вся вина за развязывание войны возлагалась на Германию, которая должна была выплатить колоссальные репарации. Вильсон, не обращавший внимания ни на что, кроме создания Лиги Наций, пошел на серьезный компромисс и по этому вопросу, и по многим другим важнейшим вопросам, разочаровав даже самых горячих своих сторонников. Клемансо ехидно заметил, что Вильсон «говорил, как Иисус Христос, а поступал, как Ллойд Джордж»¹¹⁹. Экономист Джон Мейнард Кейнс осудил согласие Вильсона на этот «Карфагенский мир» – трагическое отречение от «Четырнадцати пунктов» – и предсказал, что договор приведет к новой европейской войне¹²⁰.

Хотя Ленина в Париж не пригласили, незримое присутствие России омрачало заседания, как «призрак Банко[13], неизменно сидящий за столом конференции», по словам Герберта Гувера¹²¹. Ленин с самого начала отмахнулся от «Четырнадцати пунктов» Вильсона как от пустословия и заявил, что капиталистические страны никогда не откажутся от своих колоний и не примут мечту Вильсона о мирном урегулировании конфликтов. Его призыв к международной революции, к свержению всей империалистической системы стал находить все больше доброжелательных слушателей. В марте полковник Хауз записал в дневнике: «Судя по всему, кризис уже не за горами. Ропот недовольства слышится постоянно. Люди хотят мира. Большевизм набирает популярность. Только что его жертвой стала Венгрия[14]. Мы сидим на открытом пороховом погребе, и достаточно одной искры, чтобы мы взлетели на воздух»¹²². Антанта была так обеспокоена коммунистическими революциями в Восточной Европе, что вставила в соглашение о перемирии пункт, запрещающий германской армии уходить из стран на Восточном фронте, пока «союзники не сочтут, что время для этого пришло»¹²³. Хотя коммунистическое правительство Белы Куна в Венгрии будет скоро свергнуто вторгшимися румынскими войсками, а попытка коммунистов захватить власть в Германии потерпит поражение[15], у Хауза и Вильсона были причины всполошиться из-за мощной волны радикальных перемен, захлестнувшей Европу и вышедшей за ее пределы.

Активно участвовали в революционном движении и американские рабочие; первыми забастовали 365 тысяч сталелитейщиков, их примеру последовали 450 тысяч шахтеров и 120 тысяч текстильщиков. В Бостоне решили объявить забастовку полицейские, причем за это решение проголосовали 1134 человека, а против – двое, так что Wall Street Journal предупредила своих читателей: «Ленин и Троцкий уже близко». Вильсон назвал забастовку «преступлением против цивилизации»¹²⁴. А всеобщую забастовку в Сиэтле возглавил, по образцу русских революционеров, Совет солдатских, матросских и рабочих депутатов. Мэр Сиэтла Оле Хэнсон осудил забастовку, назвав ее «попыткой революции». Забастовщики, бушевал он, «хотят захватить в свои руки наше американское правительство и пытаются создать здесь ту же анархию, что и в России»¹²⁵. Только в том году бастовало более 5 миллионов рабочих. Когда усилий штрейкбрехеров, которых защищали вооруженные охранники, местная полиция и спешно приведенные к присяге помощники шерифов, оказалось недостаточно для того, чтобы подавить забастовки, на помощь призвали национальную гвардию и даже федеральные войска. В результате рабочему движению был нанесен удар, от которого оно не оправится десять с лишним лет. Хотя использование федеральных войск в интересах крупного капитала было очень спорным уже в 1877 году, рабочие все больше и больше осознавали, что, если они станут бороться за повышение заработной платы, улучшение условий труда и право организовываться в профсоюзы, против них единым фронтом выступят полиция, суд, армия и весь государственный аппарат.

Значительно ослабив левые партии и организации во время войны, правительственные чиновники теперь пытались и вовсе покончить с ними. В ноябре 1919 и январе 1920 года министр юстиции США A. Митчелл Палмер использовал волну безрезультатных, как правило, терактов со стороны анархистов как предлог для того, чтобы бросить федеральных агентов на разгром радикальных групп и рабочих организаций по всей стране. Хотя эту операцию и прозвали «рейдами Палмера», фактически руководил ею 24-летний начальник отдела общей разведки Министерства юстиции Дж. Эдгар Гувер, отвечавший за борьбу с радикальными элементами. По подозрению в революционной деятельности было арестовано более 5 тысяч человек, многих из них продержали за решеткой долгие месяцы без предъявления каких-либо обвинений. Уроженка России Эмма Гольдман[16] и сотни других активистов-иммигрантов были высланы из страны. Это вопиющее нарушение гражданских свобод не только нанесло сильный удар по прогрессивному движению, оно еще и способствовало тому, чтобы фактически приравнять любое инакомыслие к антиамериканской позиции. Но для Гувера это было только началом. К 1921 году в его картотеке, куда заносили все потенциальные «подрывные элементы»: отдельных лиц, организации и издания, – содержалось уже 450 тысяч учетных карточек¹²⁶.

После Парижской конференции Вильсон восторженно воскликнул: «Наконец-то мир узнал Америку как своего спасителя!»¹²⁷ Когда Вильсон вернулся в США, противники Версальского договора отнюдь не приветствовали его как спасителя: он подвергся ожесточенной критике и слева, и справа. Вильсон решил оправдаться, устраивая встречи с избирателями по всей стране. Он утверждал, что США необходимо ратифицировать договор, чтобы вступить в Лигу Наций – единственный способ решить проблемы, порожденные Версальским миром. Сенатор Уильям Бора, возглавивший прогрессивное крыло оппозиции, в которую вошли такие видные деятели, как сенаторы Лафоллет, Норрис и Джонсон, заклеймил предложенную Вильсоном международную организацию, назвав ее «лигой империалистов», стремящихся задушить революции и осуществить свои имперские притязания. Несмотря на все попытки Вильсона представить Версальский мир в более выгодном свете, Бора считал договор «жестоким, неконструктивным, несправедливым документом», который учредил «лигу, обеспечивающую неприкосновенность Британской империи»¹²⁸. Норрис осудил статью договора, по которой китайскую провинцию Шаньдун, родину Конфуция, передавали Японии, и назвал это «позорным насилием над невинным народом»¹²⁹. К названным сенаторам присоединились изоляционисты и представители других политических взглядов, желавшие гарантий, что США без санкции конгресса не будут втянуты в военные действия.

Как ни странно, политика Вильсона в период войны лишила его многих самых горячих приверженцев. Глава КОИ Крил указал на этот факт потерявшему популярность президенту в конце 1918 года, заявив следующее: «Всех радикалов и либералов – сторонников вашей политики, направленной против империалистической войны, запугали и заставили замолчать. И сделать это вы позволили Министерству юстиции и Министерству почт. Некому больше поднять свой голос в защиту такого мира, какой видится вам. Нацию и общественность выпороли. Всей радикальной и социалистической прессе заткнули рот»¹³⁰. Но упрямство Вильсона ухудшило и без того тяжелую ситуацию. Вместо того чтобы пойти на компромисс и принять предложенные поправки к договору, президент молча смотрел, как договор и членство США в Лиге Наций катятся к поражению. В итоге для ратификации не хватило семи голосов.

Самое тяжкое бремя Версальский мирный договор взвалил на Германию. Репарации составили 33 миллиарда долларов – меньше одной пятой того, что требовала Франция, но вдвое больше того, на что надеялась Германия, – и это в то время, когда платежеспособность последней резко сократилась из-за полной утраты колоний и территорий, населенных поляками. Германия лишилась также порта Данциг и Саарского угольного бассейна. К тому же немцев возмущала статья о «виновности в развязывании войны».

Экономические статьи договора были составлены явно под диктовку банкирского дома Морганов. Как отмечал лауреат ряда литературных премий Рон Черноу, биограф Морганов, «на Парижской мирной конференции 1919 года люди Моргана были буквально повсюду, и советник Вильсона Бернард Барух жаловался, что на переговорах всем заправляют “Джей-Пи-Морган энд компани”». Среди агентов Моргана особенно выделялся Томас Ламонт, ведущий партнер фирмы, на которого очень полагался Вильсон. Другой партнер фирмы, Джордж Уитни, заметил, что Вильсон доверял суждениям Ламонта по финансовым вопросам больше, чем мнению кого-либо другого. Ламонт доказывал, что репарации Германии следует установить на уровне 40 миллиардов долларов, а позднее даже уверял, что немцы, пожалуй, легко отделались. В Париже он и другие банкиры сделали все возможное, чтобы интересы банкирского дома Морганов были надежно обеспечены»¹³¹.

Хотя репарации и статья о «виновности в развязывании войны» создали в послевоенной Германии обстановку напряженности и нестабильности, их влияние на ситуацию несколько преувеличивалось. Репарации были тяжелыми скорее на бумаге, чем в действительности. Начиная с 1921 года фактические платежи неоднократно пересматривались в сторону уменьшения с учетом платежеспособности Германии. А в статье о «виновности в развязывании войны» (статья 231 договора) на самом деле ни о какой виновности речь не идет. В ней указывается, что Германия обязана выплатить репарации за «все потери и все убытки», возникшие «вследствие войны, которая была им [странам Антанты] навязана нападением Германии и ее союзников»¹³². Разумеется, никто не станет спорить, что Гитлер и другие правые в Германии эксплуатировали чувство национального унижения, связанного с поражением в войне и возмездием Антанты. Тот факт, что сражений на немецкой земле почти не было и что военная пропаганда заставила большинство немцев верить в неизбежность победы, еще меньше помогал немцам проглотить унизительный договор и добавлял доверия к разглагольствованиям Гитлера.

Экономические, социальные и политические беспорядки сотрясали и послевоенную Италию, где вооруженные фашисты — последователи Бенито Муссолини – постоянно провоцировали столкновения с левыми демонстрантами и забастовщиками. Посол США Роберт Джонсон предупреждал об опасностях, которыми был чреват захват власти крайне правыми силами под руководством Муссолини. Американское посольство сообщало в июне 1921 года: «Похоже, именно фашисты выступают в качестве зачинщиков беспорядков, тогда как коммунисты… сумели отвести обвинения в беззаконии и насилии от революционной партии “красных” и переложить их на фашистов, самочинно объявивших себя защитниками “законности и порядка”». Позднее, когда в президентство Уоррена Г. Гардинга послом в Италии стал Ричард Чайлд, официальный представитель США развернулся на 180 градусов и принялся расхваливать Муссолини и поносить коммунистов. Чайлд и другие сотрудники посольства всячески преуменьшали правый экстремизм Муссолини, зато превозносили его антибольшевизм и готовность твердой рукой подавить рабочее движение. Американская поддержка продолжалась даже после того, как Муссолини установил в стране фашистскую диктатуру. Покровительство Муссолини оказывали такие ключевые фигуры деловых кругов США, как министр финансов Эндрю Меллон, Томас Ламонт, Дж. П. Морган и Ральф Изли из «Национальной гражданской федерации», одного из крупнейших объединений американских промышленников¹³³.

Историки давно развенчали миф о том, что отвращение, вызванное войной и интригами европейской политики, якобы вынудило США к добровольной изоляции в 1920-е годы. На самом деле Первая мировая война положила конец господству европейских стран и привела к взлету США и Японии, двух настоящих победителей в этой войне. В 1920-е годы произошло быстрое распространение американского капитала по всему земному шару. Вместо Лондона центром мировой финансовой системы стал Нью-Йорк. Началась эра американского господства в мировой экономике. И лидировали в этом процессе нефтяные компании.

Война показала, что контроль над снабжением нефтью – основа расширения власти. Во время войны и Англия, и Германия пытались отрезать противника от поставок нефти. Англия, сильно пострадавшая от нападений немцев на танкеры, впервые выразила беспокойство в связи с нехваткой нефтепродуктов уже в начале 1916 года. Союзники тоже отрезали немцам доступ к нефтяным ресурсам, а английский полковник Джон Нортон-Гриффитс попытался разрушить нефтепромыслы в Румынии, когда немцы в конце 1916 года перешли в наступление, чтобы захватить их. Подчеркивая важность этих событий, лорд Керзон заметил вскоре после подписания перемирия, что «союзники приплыли к победе на волнах нефти». И ключом к этой победе стали США: они обеспечили 80 % потребностей союзников в нефти¹³⁴. Но как только война закончилась, нефтяные компании приготовились захватить любые богатые нефтью территории. Как утверждалось в отчете компании Royal Dutch Shell за 1920 год, «мы не должны позволить другим опередить нас в борьбе за новые территории… наши геологи находятся всюду, где есть хоть малейший шанс на успех»¹³⁵.

Royal Dutch Shell обратила свои взоры на Венесуэлу: правительство генерала Хуана Висенте Гомеса предлагало благоприятные и прочные условия, которые казались намного более выгодными, чем в Мексике, где политическое положение было все еще неясным, а производство снижалось¹³⁶. Обеспокоенные английским влиянием в Венесуэле и убежденные в том, что добыча во время Первой мировой войны в значительной степени исчерпала внутренние ресурсы США, американские компании вскоре включились в борьбу за венесуэльскую нефть¹³⁷. В своей книге «Добыча», посвященной проблемам нефтедобывающей промышленности, Дэниел Ергин называет Гомеса «жестоким, хитрым и жадным диктатором, который в течение 27 лет правил Венесуэлой ради личного обогащения»¹³⁸. По словам историка Стивена Рейба, Гомес, по существу, превратил страну «в личную гасиенду», поскольку «накопил личное богатство, оцененное в 200 миллионов долларов, и 20 миллионов акров земли». Показательно: смерть диктатора в 1935 году была отмечена в Венесуэле недельной «вспышкой народных выступлений», во время которых демонстранты выплескивали свой гнев, уничтожая «его портреты, статуи и здания», и даже «учинили резню» части его «подхалимов»¹³⁹.

Власть Гомеса зиждилась на местных каудильо (сильных лидерах), армии, укомплектованной его приверженцами, и широкой сети шпиков. Те, кто его осуждал, становились жертвами преследований. Поверенный в делах США Джон Кэмпбелл Уайт сообщал, что с заключенными в Венесуэле обращаются со «средневековой жестокостью». А Соединенные Штаты были всегда готовы вмешаться, если им это потребуется. В 1923 году США отправили в Венесуэлу отряд коммандос для демонстрации поддержки Гомеса в связи со слухами о готовящейся революции – как оказалось, беспочвенными¹⁴⁰.

Поскольку экономика страны все больше зависела от доходов с добычи нефти, Гомес привлек нефтяные компании к составлению выгодного для промышленников Закона о нефти 1922 года. Компании получали колоссальные прибыли. А вот их рабочие, как и окружающая среда, оказались в куда меньшем выигрыше: нередко происходили несчастные случаи и утечки нефти. Так, в результате прорыва скважины в 1922 году нефть разлилась на 5,7 тысячи кв. гектаров, почти миллион баррелей нефти вылился в озеро Маракайбо¹⁴¹.

В то время как Гомес купался в роскоши и зачинал, по слухам, 97 внебрачных детей, его родственники и приспешники, которых называли «гомесистами», скупали лучшие земельные участки, а затем перепродавали иностранным компаниям, нажив тем самым целые состояния для себя и своего вожака, тогда как их соотечественники влачили нищенское существование. Тем временем производство нефти в стране подскочило с 1,4 миллиона баррелей в 1921 году до 137 миллионов баррелей в 1929-м: по добыче нефти Венесуэла уступала только США, а по объему экспорта вышла на первое место в мире. Из трех компаний, доминировавших на венесуэльском рынке, две были американскими: Gulf и Pan American – последнюю купила в 1925 году компания Standard Oil of Indiana¹⁴². Объединившись, эти две компании в 1928 году обошли английскую Royal Dutch Shell в качестве крупнейшего производителя нефти в Венесуэле, и к моменту смерти Гомеса на их долю приходилось 60 % нефтедобычи в стране¹⁴³.

Но постепенно нарастала левая оппозиция диктатуре Гомеса и его преемников. Рабочие нефтяной промышленности время от времени бастовали, требуя улучшения условий труда и увеличения заработной платы, а в 1928 году студенты Центрального университета в Каракасе, которых потом назвали «поколением двадцать восьмого года», подняли восстание против диктатуры, за более демократическую форму правления. В 1945 году, после многолетней борьбы, левая партия «Демократическое действие» Ромуло Бетанкура сумела свергнуть режим генерала Исаяса Медины Ангариты. Бетанкур добился таких отношений с нефтяными компаниями, которые больше отвечали интересам Венесуэлы. Его сместили с поста в 1948 году в результате военного переворота. Признавая необходимость иностранных инвестиций, эти прогрессивные реформаторы оставили потомкам в наследство опыт радикального патриотического и антиимпериалистического сопротивления эксплуатации венесуэльских ресурсов иностранными нефтяными компаниями¹⁴⁴.

К 1920 году американцы уже устали от «идеализма» Вильсона. Они были готовы к тому, что Уоррен Гардинг назвал «возвращением к норме», а это, с точки зрения первых двух республиканских президентов того десятилетия, означало возвращение к посредственности. Правительства Гардинга, Кулиджа и Гувера искали возможность расширить американское экономическое влияние в Латинской Америке, не прибегая к тяжеловесной дипломатии канонерок, характерной для правления Рузвельта, Тафта и Вильсона. Во время избирательной кампании 1920 года Гардинг ухватился за реплику кандидата в вице-президенты (от Демократической партии) Франклина Д. Рузвельта о том, что, будучи помощником министра ВМС, он лично написал конституцию Гаити. Гардинг заверил своих слушателей: став президентом, он, Гардинг, не станет «уполномочивать помощника министра ВМС составлять конституцию для беспомощных соседей в Вест-Индии и заталкивать ее им в глотку штыками американских морских пехотинцев». Он перечислил и другие поступки Вильсона, которых сам никогда не совершит: «И я также не буду злоупотреблять президентской властью, чтобы под покровом тайны неоднократно и необоснованно вмешиваться во внутренние дела малых республик Западного полушария, в результате чего за последние несколько лет мы не только нажили врагов среди тех, кто должен быть нашими друзьями, но и дискредитировали образ нашей страны как доброго соседа»¹⁴⁵.

На самом деле Гардинг и его преемники-республиканцы обрели друзей скорее среди американских банкиров, чем среди жителей тех самых «малых республик». В мае 1922 года журнал The Nation сообщил, что в Никарагуа вспыхнуло восстание против «чрезвычайно непопулярного президента – ставленника банка “Браун бразерс”. Когда революционеры захватили крепость, господствующую над столицей, командир подразделения морской пехоты США просто предупредил их, что применит артиллерию, если они не отступят». The Nation счел этот случай обычным для политики США в Латинской Америке, где американские банкиры управляли целыми странами через марионеточные правительства, сидящие на американских штыках. Журнал яростно возмущался таким плачевным положением дел:

После Великой войны США не только не проводили изоляционистскую политику, но и отыскали для расширения пределов своей империи куда более эффективные средства, чем война. В действительности война оставила чрезвычайно горький привкус у большинства американцев. Хотя их участие в Первой мировой войне было относительно недолгим и почти по всем показателям чрезвычайно успешным, сама природа вооруженной борьбы, да еще и омраченная окопной и химической войной, а также шаткое послевоенное урегулирование в совокупности привели к тому, что слава войны поблекла. Постепенно американцы все больше разочаровывались. Война за безопасность мира и демократии, похоже, потерпела фиаско. Почти не осталось надежды и на то, что эта война положит конец всем войнам. И хотя кое-кто цеплялся за веру, что США участвовали в великом крестовом походе за свободу и демократию, для остальных эта фраза была пустым звуком. Это разочарование проявилось в литературе «потерянного поколения» – книгах Э. Э. Каммингса, Джона Дос Пассоса, Эрнеста Хемингуэя, Эзры Паунда, Томаса Бойда, Уильяма Фолкнера, Лоуренса Сталлингса, Ирвина Шоу, Форда Мэдокса Форда, Далтона Трамбо и других авторов, – когда страна снова поняла, что первоначальная эйфория войны будет стерта реальностью того, к чему на самом деле она приводит. В романе Дос Пассоса «Три солдата», написанном в 1921 году, раненый главный герой, Джон Эндрюс, с трудом переживает визит представителя Молодежной христианской организации, пытающегося поднять солдату настроение и потому говорящего: «Мечтаете, должно быть, поскорее вернуться на фронт и уложить там побольше гуннов? … великое дело сознавать, что исполняешь свой долг… Гунны – варвары, враги цивилизации». Эндрюс испытывает отвращение при мысли, что «все самое лучшее» превратилось вот в это. Дос Пассос пишет: «Бешеная безысходная злоба сжигала его… Но должно же существовать в мире что-то еще, кроме ненависти, алчности и жестокости…»¹⁴⁷ [Пер. В. Азова].

Кое-кто открыто выражал свой гнев в отношении войны. Кто-то – лишь глубокое чувство разочарования. В 1920 году в книге «По эту сторону рая» Ф. Скотт Фицджеральд написал об Эймори Блейне и его молодых друзьях: «И вот новое поколение… выросло и узнало: все боги – мертвы, все войны – проиграны, все надежды на человечность – обмануты»¹⁴⁸. Гертруда Стайн обнаружила то же самое чувство скуки у Эрнеста Хемингуэя и его вечно пьяных друзей и заметила: «Вся молодежь, побывавшая на войне. Вы – потерянное поколение»¹⁴⁹ [«Праздник, который всегда с тобой» в пер. М. Брука, Л. Петрова и Ф. Розенталя].

Кинематограф не отставал от литературы: Голливуд выпустил несколько успешных антивоенных фильмов, и некоторые из них до сих пор считаются классикой. «Четыре всадника Апокалипсиса» (1921) Рекса Ингрэма принесли мгновенную славу Рудольфу Валентино. «Большой парад» Кинга Видора стал главным кассовым успехом 1925 года. «Крылья» (1927) Уильяма Уэллмана стали первым фильмом, получившим «Оскара» за лучший фильм, а потрясающая картина «На Западном фронте без перемен» (1930) Льюиса Майлстоуна остается одним из величайших антивоенных фильмов всех времен.

К тому же война, как выяснилось, приводит к падению морали в самых разных отношениях. Триумфальное продвижение цивилизации, наблюдавшееся до войны и основанное на вере в прогресс человечества, было перечеркнуто войной, которая наглядно показала всю глубину варварства и развращенности. Если говорить просто, то угасла вера в возможности человека и человеческую порядочность. Это, разумеется, стало очевидным по обе стороны Атлантики. Ярким примером может служить Зигмунд Фрейд, чье имя в 1920-х годах было известно каждой американской семье. Если до войны он в своей теории делал упор на столкновение принципа удовольствия и принципа реальности, то теперь ему на смену пришел глубокий пессимизм в отношении человеческой натуры, выразившийся в повышенном интересе к инстинкту смерти.

Отрицательные представления о человеческой натуре отразились и в утрате веры в присущие человеку возможности. Армия предоставила психологам обширную лабораторию для проведения экспериментов в области человеческого интеллекта, а 3 миллиона призывников обеспечили потрясающий резерв подопытных кроликов в человеческом обличье. Работая с военнослужащими, многие из которых проходили тестирование в Форт-Оглторпе (штат Джорджия), психологи провели проверку умственных способностей у 1 миллиона 727 тысяч новобранцев, включая 41 тысячу офицеров. Полученные сведения об уровне образования личного состава оказались неожиданными. Приблизительно 30 % новобранцев были неграмотны¹⁵⁰. Уровень образования сильно отличался в зависимости от социальной группы и варьировался от среднего показателя в 6,9 класса у коренных белых американцев и 4,7 класса у иммигрантов – до 2,6 класса у чернокожих южан. Результаты проверок умственных способностей отрезвляли еще сильнее. Тесты – пусть приблизительные и не лишенные известной предвзятости – показали, что целых 47 % белых призывников и 89 % афроамериканцев «умственно отсталые»¹⁵¹.

Но наиболее ярко процесс ухудшения представлений о человеческом интеллекте проявился в послевоенной рекламе. 1920-е часто считаются «золотым веком» рекламы – в это десятилетие она расцвела и превратилась в основной вид капиталистического искусства. Как показал Мерл Керти в своем исследовании журнала рекламного дела Printer’s Ink, до 1910 года рекламодатели в целом считали потребителей людьми разумными и корыстными – следовательно, реклама апеллировала именно к этим качествам. Однако между 1910 и 1930 годами большинство комментариев указывало на то, что рекламодатели стали считать потребителей людьми неразумными. В результате рекламные объявления все больше отказывались от причинно-следственного подхода и обращались к сфере воображения и эмоциям¹⁵². Один из ораторов на съезде рекламодателей в 1923 году в Атлантик-Сити уловил этот нюанс и предупредил слушателей: «Обратитесь в своей рекламе к разуму – и вас услышит не больше четырех процентов человечества»¹⁵³. Среди рекламистов это изречение стало расхожей истиной. Уильям Эсти из Walter Thompson Agency сообщил коллегам, что, по мнению специалистов, «бесполезно обращаться к массам, апеллируя к их разуму или логике»¹⁵⁴. Джон Бенсон, президент Американской ассоциации рекламных агентств, в 1927 году заметил: «Если сказать чистую правду, она может и не привлечь людей. Возможно, людей нужно дурачить для их же собственной пользы. Врачи и даже проповедники знают это и пользуются этим. Средний уровень интеллекта удивительно низок. Им намного эффективнее управлять, опираясь на подсознательные побуждения и инстинкты, чем с помощью рассудка»¹⁵⁵.

Наиболее очевиден этот послевоенный пессимизм в письмах Уолтера Липпмана, являвшегося во многих отношениях ведущим американским интеллектуалом того десятилетия. В довоенный период Липпман был сторонником прогрессивных взглядов, одним из виднейших социалистов, но после войны его вера в разумность человека постоянно ослабевала. В своей классической работе «Общественное мнение» (1922) он ввел термин «стереотипы», называя так образы, возникающие в умах людей, но не отвечающие действительности. Он предлагал заменить специалистов с научной подготовкой представителями широкой публики, для которой мир стал слишком сложным. Через два года, когда он издал книгу «Призрачная общественность», его вера в демократию ослабела еще больше. Лучшее, что могут сделать люди, считал он, – это выбрать себе хороших руководителей. Затем, в классическом исследовании «Предисловие к нравам» (1929), он потерял веру в то, что само существование человека в бессмысленной вселенной имеет хоть какую-то цель, – эти взгляды отразили широкий экзистенциальный кризис, охвативший США в 1929–1930 годах.

Самым едким критиком демократии был, конечно, Г. Л. Менкен, «мудрец из Балтимора». Менкен называл человека обыкновенного, погрязшего в религии и других суевериях, «болваном», представителем вида «болван американский». Ученый выражал презрение к тем самым мелким фермерам, которых Джефферсон возвел в ранг основы демократии, и возмущенно восклицал: «Нас просят уважать этого хваткого идиота как… примерного гражданина, краеугольный камень государства! К черту его, и чтоб ему пусто было»¹⁵⁶.

К началу 1920-х годов Америка Джефферсона, Линкольна, Уитмена и молодого Уильяма Дженнигса Брайена прекратила свое существование. На смену ей пришел мир Мак-Кинли, Тедди Рузвельта, Эдгара Гувера и Вудро Вильсона. Ошибки Вильсона во многих отношениях венчают период, в который уникальная американская смесь идеализма, милитаризма, алчности и политического прагматизма выдвинула страну в число ведущих мировых держав. Вильсон заявлял: «Америка – единственная идеалистическая нация в мире», – и поступал так, словно действительно верил в это¹⁵⁷. Он надеялся распространить демократию, положить конец колониализму и преобразовать мир. Список сделанного им далеко не так хорош. Поддерживая право на самоопределение и выступая против формальной империи, он неоднократно вмешивался во внутренние дела других стран, включая Россию, Мексику и всю Центральную Америку. Поощряя реформы, он глубоко опасался фундаментальных, порой революционных перемен, которые на деле улучшили бы жизнь людей. Выдвигая на первый план социальную справедливость, он считал право собственности священным, не подлежащим никаким посягательствам. Поддерживая идеи общечеловеческого братства, он считал всех небелых низшими расами и восстановил расовую дискриминацию федеральных служащих. Превознося демократию и верховенство закона, смотрел сквозь пальцы на вопиющее попрание основных прав и свобод граждан. Осуждая империализм, одобрил сохранение имперских порядков во всем мире. Предложив мягкий мир без аннексий и контрибуций, молчаливо согласился на суровый мир с карательными санкциями и невольно способствовал созданию условий для прихода в будущем к власти Гитлера и нацистов. Удивительно топорная работа Вильсона в Версале и удивительная негибкость по возвращении в США помогли сенату провалить ратификацию мирного договора и вступление страны в Лигу Наций.

Таким образом, последствия войны не исчерпывались ужасами, пережитыми на полях сражений. США так и не стали членом Лиги Наций, в результате чего эта организация не имела силы остановить фашистских агрессоров в 1930-е годы. Разоблачение того, что США вступили в Первую мировую войну под надуманными предлогами, а в результате банкиры и производители оружия – позднее получившие прозвище «торговцев смертью» – загребали огромные прибыли, вызвало широко распространенный скептицизм в отношении американского участия в войнах за рубежом, когда США пришлось сражаться с настоящей «осью зла»: Германией, Италией и Японией. К тому времени, когда Соединенные Штаты наконец-то вмешались, во многих отношениях уже было поздно. Однако необходимость нанести окончательное поражение фашизму предоставит США возможность восстановить часть того демократического, эгалитарного наследия, на котором базировались их прежнее величие и моральное лидерство. И хотя США вступили во Вторую мировую войну достаточно поздно, они оказали существенную помощь в разгроме фашизма в Европе, а в разгроме милитаристской Японии сыграли решающую роль. Но, сбросив под конец войны атомные бомбы на Хиросиму и Нагасаки, Соединенные Штаты еще раз доказали, что не готовы обеспечить такое лидерство, в котором отчаянно нуждался мир.