Пятнадцать лет назад грезиеткой я называла девушку Олю, мою ровесницу. Я была студенткой университета, а Оля – коммунального техникума. Она приехала к нам в Москву, прожила месяц и оставила после себя не лучшие воспоминания. Оля – подруга моей двоюродной сестры из Петрозаводска. Заявилась в столицу ради своего жениха Леши, курсанта какого-то военного училища.
Сказать, что Оля была влюблена в Лешу, значит ничего не сказать. Это была не страсть, а настоящая болезнь, лишившая Олю любых мыслей, кроме грез о Леше, отбившая всякую активность, не направленную на встречу с женихом. Днями Оля валялась на диване, слушала сентиментальные (и, откровенно говоря, пошловатые) песни, крутившиеся по кругу. К вечеру поднималась, долго и тщательно красилась, напяливала мой наряд (вначале спрашивала разрешение, а потом брала без спроса) и ехала на свидание к Леше. По воскресеньям свидание начиналось в полдень.
Меня Оля нервировала и раздражала, как мелкий камушек в ботинке.
– Может она пол подмести и картошку к ужину почистить? – зло спрашивала я маму.
– Не придирайся к Оле, – отвечала мама. – Видишь, девушка не в себе.
– Но она совершенно в себе, когда трескает приготовленный тобой обед. А посуду за собой помыть любовь не позволяет?
Мама все прощала Оле-нахлебнице, потому что Оля расписывала свою любовь весьма трогательно:
– Все время думаю о нем и только о нем. Мечтаю, картинки мысленно рисую, прямо как кино. Мы с Лешей на море, или в лесу, или гуляем. Я с ним постоянно разговариваю про себя. Не могу без него! Совсем! Мне нужно, чтобы он каждую секунду был рядом. Умираю без него! Так чувствую: Леша рядом – я живая, нет Леши – умираю. На все могу пойти, чтобы только не отлипать от него.
Она и не отлипала. Видела я их вместе: Оля спрутом повисла на его руке, голова поднята, губы просят поцелуя. Леша стесняется, но целует, дрожит вожделенно. Оля еще и еще требует, не видит ничего вокруг, ее не интересует, что люди подумают.
Леша извиняется:
– Оль, я же в форме. Погоди, сейчас в скверик уйдем.
Ничего особенного Леша из себя не представлял.
Рост и интеллект средние, манеры и повадки провинциальные. Уголки рта у него были чуть задраны вверх, поэтому выражение лица – клоунское, но доброе. Часто улыбается. Улыбка замечательная – недалекого парня, славного, но туповатого.
Примерно за неделю до Олиного отъезда я не выдержала и устроила ей разнос. Пришла днем из института, Оля на диване в позе покойницы, умершей в счастливую минуту: лежит на спине, глаза в потолок, блаженная гримаса. Магнитофон стенает: «Мы с тобо-ой два берега у одно-ой реки…»
«Покойница» повернула ко мне голову и слабо спросила:
– Настя, ты пришла?
– Нет, мой призрак прибыл. Чтобы спросить: у тебя совесть есть?
– Что?
– Валяешься на диване, а в раковине гора немытой посуды. Барыня? Мы обязаны тебя обслуживать? Хорошо устроилась. Можно подумать, что ты не из Петрозаводска прибыла, а прямо из Вестминстерского дворца. Принцесса! Особа королевских кровей.
– А?
– Два! Сядь, когда с тобой разговаривают!
Оля опустила ноги на пол. Смотрела на меня недоуменно, точно я говорю о чем-то отношения к ней не имеющем, вроде движения планет.
– Никогда не приходило в голову, – зло спросила я, – что если ты живешь у людей, то неплохо было бы по мелочи отблагодарить за гостеприимство? Пропылесосить полы, окна помыть, в магазин сходить, ужин приготовить?
Моя сестра, Олина подруга, так и поступала, когда приезжала. После визитов кузины наша квартира сверкала. Хотя мы всячески журили Машу – лучше бы в музей сходила, – в глубине души были очень ей благодарны.
Про музеи я и вспомнила, распекая Олю.
– Можно понять, если бы в музеях ты свой культурный уровень повышала. Который не выше плинтуса, – не без ехидства подчеркнула я. – Но ты целыми днями проминаешь диван. Мечтаешь! Грезишь о занюханном курсанте!
– Ты про моего Лешу?
– Эпитет «занюханный» отменяется. Извини, забудь.
– Настя, что мне надо сделать?
– По пунктам, доходчиво, для особо умных, читай – тупоголовых.
– Что читай? Я книжки не очень люблю.
– Заметно. Итак, по пунктам. Первое. Мой за собой посуду и выбрасывай в мусор ватные тампоны, которыми макияж смываешь. Каждое утро в ванной груда этой мерзости. Почему мы должны за тобой убирать? Второе. Перед уходом складывай свое белье в чемодан, а не разбрасывай по стульям. Лицезреть твое исподнее никакого удовольствия.
– Я так волнуюсь перед встречей с Лешей.
– Не оправдание. Твоя мавританская страсть еще не повод нам с мамой твои трусы и лифчики собирать.
– Но ведь у вас нет мужчин, твой папа умер.
У меня перехватило дыхание. Идиотка Оля смерть моего отца рассматривает как индульгенцию на женское неряшество.
– Ой, Настя! Ты чего покраснела?
Несколько минут назад я мысленно подбирала слова, чтобы деликатно сказать Оле по поводу пользования моими нарядами, но тут отбросила хорошие манеры.
– Последнее и главное! Я тебе больше не разрешаю брать мою одежду! Поняла? Тебя к элементарному не приучили – носила чужую вещь, верни выстиранной, а не воняющей твоим пролетарским потом.
– Но у вас стиральная машина автоматическая.
– Наша машина не про тебя куплена. Голубые джинсы! Новенькие, я их берегла. А ты вчера напялила, теперь они в зелени. Леша тебя по траве кувыркал? Иди ты со своим Лешей, со своей любовью знаешь куда?
Новые, испорченные джинсы были главной причиной моего гнева. Но и оправдание имелось: тогда, пятнадцать лет назад, мы жили на мою стипендию и маленькую мамину зарплату. За стильные джинсы можно было душу дьяволу продать. И Оле я выдала, во-первых, что она заслуживала, во-вторых, что заслуживала, но в «культурном» состоянии духа мною не было бы озвучено, плюс, в-третьих, совершенно лишние проклятия ее родителям и всем предыдущим предкам, не сумевшим привить Оле разумные правила чистоплотности и общежития.
– Если бы не моя сестра Маша, я показала бы тебе на порог! – орала я.
– А что на пороге? – спросила Оля, заглядывая в прихожую.
Свет не видывал такой дуры. Как Маша с ней дружит?
Двоюродная сестра была бы мне роднее всех родных, даже будь они в наличии. Машку я обожаю с пеленок, она мой кумир, недостижимый идеал, моя радость и мечта. Постоянная мечта об общении как желании счастья. Мы редко видимся, но подолгу, на каникулах, и практически не ссоримся, хотя дружбу с другими девочками я выдерживала не более трех дней. Они становились скучными, о чем я прямо заявляла. С Машей не скучно, потому что ласковое солнышко никогда не надоедает. Утром проснешься – и хочется солнышка.
Напуганная приступом моего бешенства, Оля отправилась мыть посуду. И кокнула мамину любимую чашку, папин подарок. Я онемела. Слова кончились. В глаз ей, что ли, заехать? Но девица на голову меня выше и значительно крупнее.
Мою немоту Оля восприняла как извинение или отступление. Или – как нечто иное, черт разобрал бы, что творилось в голове этой влюбленной дурынды. Но она попросила:
– Настя, можно я в последний раз возьму твою красную блузку? Леша говорит, блузка мне очень идет.
Непробиваема! Можно не терзаться интеллигентски, что наговорила человеку пакостей. С гуся вода. Она ничего и никого, кроме дорогого Леши, не воспринимает.
– Бери, – позволила я. – Последний раз.
Вечером у меня сердце кровью обливалось, когда мама складывала черепки, прикидывая, можно ли склеить чашку.
– Ольга разбила, – донесла я. – В кои веки заставила посуду вымыть, она удружила.
– Тебя просили оставить Олю в покое, – упрекнула мама.
– Хорошенькое дело! Я же и виновата в том, что у непутехи руки не из того места растут.
Далее мама сказала совершенно удивительное:
– Не надо завидовать Оле.
– Кто завидует? Я?
Мама махнула рукой, как она делала всякий раз, когда считала спор бесполезным, и мне следовало дойти до истины своим умом.
Завидовать Ольге мне казалось верхом абсурда. Я не старая дева и не обижена мужским вниманием. У меня свой роман, достойный и приятный. Моему парню, Борису, курсант Леша в подметки не годится, с какой стороны ни посмотри: ни внешне, ни образовательно. Конечно, нам с Борей любовь мозги не отшибла. Мы с удовольствием встречаемся, но не воем от тоски, когда расстаемся. Нам интересно и хорошо вместе, мы скучаем друг по другу. Но вполне можем провести студенческие каникулы в разных местах – я на море, он – в походе. И отлично отдохнуть, без ежесекундных терзаний: ах, где моя любовь, почему не со мной? Да потому, что каждый человек обладает индивидуальностью, которую следует беречь, а не растворять до остатка в избраннике. Какая у Оли индивидуальность? Микроскопическая. То ли дело я! Без ложной скромности. Большой круг интересов: годовой абонемент в бассейн и два абонемента в консерваторию, научный студенческий кружок, ни одной достойной художественной выставки не пропускаю или премьеры в театре (у моей подруги мама – билетер). У меня день занят от рассвета до заката интересными и полезными делами. Лучше было бы, как Оле, тупо грезить о парне, потерять волю? Передвигаться сомнамбулически, не замечая, что доставляешь другим людям лишние хлопоты? Не читать книг, не ходить в кино, музеи, театры, забросить научную работу, полезное общение? Нет, спасибо, я лучше в здравом уме останусь. Мама ошибается, что бывает с ней редко.
И обе мы предположить не могли, чем обернется бешеная любовь Ольги и Леши.
О дальнейшей судьбе Оли я знала от сестры. Оля и Леша поженились, его отправили служить на Дальний Восток. У них родились дети, две девочки. Потом у Леши произошла какая-то неприятная история, закончившаяся смертью солдата. Лешу сделали крайним и выгнали из армии. Ребята вернулись в родной Петрозаводск. Не сразу, но получили квартиру. Леша работает на стройке, Оля – техником-смотрителем в ЖЭКе.
Все эти годы Оля присылала нам с мамой открытки на Новый год и Восьмое марта. Текст всегда одинаков: поздравляю, желаю счастья и здоровья. Мы не отвечали. Не из-за небрежения. Просто обмен праздничными открытками ушел из нашего обихода. На словах, по телефону через сестру передавали Оле приветы.
Я тоже вышла замуж, за Бориса. Нашему сыну одиннадцатый год. Забияка, разбойник и охламон, сынишка – моя главная радость в жизни.
Когда мама умерла, я впала в глубокую депрессию. Как ни странно, помогла мне выйти из эмоционального ступора Ольга. Прислала очередную новогоднюю открытку, в которой мне и маме (!) желала счастья и здоровья.
Меня взорвало, схватила телефон, набрала номер сестры в Петрозаводске:
– Скажи Ольге: моей маме здоровье уже не требуется!
– Настя, что с тобой? Почему ты кричишь?
– Потому что твоя распрекрасная подруга своими куриными мозгами не может запомнить, что мама умерла! Понимаешь? У-мер-ла! Ты приезжала на похороны.
– Да, конечно. Что Ольга-то сделала?
– Открытку новогоднюю прислала, маму поздравляет! Идиотка. Передай ей, что связи с тем миром я не имею и как там со счастьем обстоит, не представляю.
– Хорошо, передам. Настенька, хочу попросить прощения за Олю. Извини, она забыла. Ольга перед каждым праздником подписывает полтора десятка открыток, такая у нее привычка с молодости, когда жили на Дальнем Востоке и все родные и знакомые находились за тысячи километров.
– Мне плевать на ее привычки. А ей плевать на память о моей маме, коль не может запомнить, что мамы уже нет.
– Настена, я понимаю твою горячность. И хорошо, что она появилась.
– Чего-чего?
– Борис говорит, что ты последний месяц точно биологический робот. Функции выполняешь, а эмоции отсутствуют. Настя, сходи на сорок дней в церковь, поставь свечку за упокой тети.
– Я же атеистка.
– Все равно сходи.
– Еще не туда поставлю свечку, – колебалась я, – за здравие вместо упокоя.
– Что мне нравится в атеистах, – рассмеялась Маша, – так это их боязнь не соблюсти правила, в которые не верят. А на Ольгу не держи зла. Она в принципе не плохая…
– А без принципов?
– Без принципов наша жизнь теряет смысл.
– Философия! Машка! – втянула я воздух носом, потому что потекли, наконец, слезы, долго копившиеся. – У тебя голос совсем как у мамы. Почему ты на нее больше похожа, чем я?
– Зато ты похожа на нашу бабушку, которая тридцать лет была председателем передового колхоза.
– Колхоз – это звучит. У меня на работе сплошной колхоз. Машка, – плакала я и по-детски просила, – хочу к тебе, очень хочу!
– Приезжайте! Сейчас. Летом. Когда угодно. Настена, не плачь… Ой, я тоже захлюпала…
Разделенные сотнями километров, мы обливали слезами телефонные трубки. Не знаю, как для Маши, а для меня слезы были живительным потоком чистой воды, который пробил каменные залежи тоски, отчаяния, бессилия, которые заваливают, когда теряешь близких и любимых.
После Нового года у меня вспыхнула болезнь позвоночника. И раньше с ним были проблемы, а тут – полный швах. Ноги помертвели, от боли я ревела как подстреленный бизон. Сделали очень сложную операцию, к счастью – успешную. Реабилитация, то есть медленное выкарабкивание из пучины недуга заняла несколько месяцев – до лета.
У мужа были планы на отпуск, но я твердила – в Карелию, в Петрозаводск, к Маше и только к Маше. Устроилось удачно. Боря с нашим сыном и Машиной дочерью сплавляются по карельским рекам, я живу у Маши. Надежный присмотр. И ежедневная лечебная физкультура – мой крест на всю оставшуюся жизнь. Сын очень напугался моей болезни, прочитал в Интернете: главное при реабилитации после данных операций – физкультура – и суровым надзирателем заставлял меня выполнять упражнения. У сына были мамины, его бабушки, глаза. Так я считала, родня молчаливо не соглашалась, отводили взгляд, когда я утверждала. Краем уха слышала: Настя ошибается, глаза у мальчишки точь-в-точь отцовские.
Отпуск – это две недели, больше никому из сносно зарабатывающих москвичей не предоставляют. Первые два дня в Петрозаводске, когда сплавщиков собирали, – кутерьма. Дочка Маши набрала в поход косметики, мой сын тайно притащил из Москвы самодельный арбалет и рогатки. На диких зверей собрался охотиться.
Забыла сказать о Машином муже. По профессии Семен… кто бы вы думали? Грузчик. Точнее – бригадир грузчиков. Умный, начитанный, с прекрасной речью, совершенно самодостаточный щедрый человек, остроумно рассказывающий о свой работе: как рояль на десятый этаж по воздуху, через балкон, поднимали, как везли якобы унитазы, коробки опрокинулись, и в них оказались запчасти к винтовкам. Семен навсегда избавил меня от снобизма столичной дамочки с двумя высшими образованиями. Не в образовании дело, а в человеческом достоинстве.
Сплавщики отбыли. Дети покачивались под тяжестью рюкзаков за плечами. Семен сказал, имея в виду себя:
– Таможня пропустила контрабанду. Щипцы для завивки волос – это наша дочура. Электрических розеток им по пути не встретится. А твой, Настя, поволок-таки рогатки и арбалет. Пусть. Ноша должна продавить хребет, чтобы от нее отказаться.
– А что тайно несет Борис? – напрасно спросила я.
После легкой заминки Семен ответил:
– Взрослый человек. Отвечает не только за себя, но и за детей.
Могла бы и не спрашивать. Борис наверняка в запасные штаны и чистые футболки засунул водку. Допинг, необходимый наркотик для поддержания хорошего настроения и бодрого духа. Одной бутылки на две недели ему не хватит. Значит, минимум взял две или три.
– Так лучше, – сказала я.
Имея в виду, что мой муж в легком постоянном подпитии сносный и относительно надежный человек. Когда трезв – хмур и немногословен. Под хмельком у него и координация лучше, за детей можно не волноваться.
Маше и Семену не требовалось уточнений. Они верили мне, как верят только родные люди. Знали, что своего сына и племянницу я не подвергну опасности.
На следующий день Семен тоже уехал в командировку – перевозить и устанавливать многотонный церковный колокол.
Маша убирала в квартире. Мою помощь решительно отвергла:
– Делай упражнения! Не смей пылесос трогать! Я сама, а ты: раз два-три-четыре, повороты, наклоны. Без халтуры! Глубже вдох, сильнее выдох!
Мы взопрели: я – от эгоистичной физкультуры, Маня – от полезной уборки. Сестра меня баловала. Какое удовольствие, когда тебя балуют! Меня баловали только мама и Маша. Сын учится этой науке. Научится – еще большее счастье будет.
Ух! Устали! Мы плюхнулись: Маша на диван, я – в кресло.
– Кто первым в душ? – спросила Машка.
И тут же одновременно завопили:
– Я-а-а!
– Я-а-а!
Нам было под сорок лет, взрослые женщины. А мы сцепились в рукопашной, как подростки, как тридцать лет назад. Боролись на диване, свалились на пол, катались от ножек стола до телевизора. Я таки Машку – на лопатки, припечатала к ковру.
– Ой! – вопила она. – Кто у нас на спину больной? Кто был парализованный? Да на тебе бочки возить! Иди к Семену в бригаду заместителем главного грузчика.
После душа мы закутались в махровые халаты. Мне достался халат Семена: кисти на середине рукава, по полу длинный шлейф тянется. Маша веселилась, говорила, что я похожа на детдомовца, которого отогрели, отмыли, подходящей одежды не нашлось, и сиротку одели во взрослое.
Мы пили чай с мятой. Оля спросила:
– У Бориса это… с выпивкой серьезно?
Я неопределенно взмахнула рукой. Мамин жест: мол, не хочу сейчас об этом говорить. В последнее время я стала ловить себя на том, что повторяю мамины движения, мимику.
Да и что бы я сказала Маше? Что наш брак – добровольное сосуществование тихого алкоголика и честолюбивой дамочки, чьим грандиозным планам мешает слабое здоровье?
Сестра переменила тему:
– Оля настойчиво приглашает к себе. Давай сходим ненадолго, а то неудобно.
– Почему бы и нет?
– Согласна? Замечательно! Прямо сейчас ей позвоню.
Получив сообщение о визите, Ольга, наверное, засуетилась. Потому что Маша ее успокаивала: никаких столов парадных не устраивай, только чайку попьем.
Квартиру Оля с Лешей получили за выселением. На ремонт у них денег не было, да и не накопилось до сегодняшнего дня. Квартира представляла собой унылое зрелище. И не только потому, что требовалось давно поменять окна, двери, пол, ободрать старые обои и наклеить новые – словом, ремонтировать основательно. У Оли было грязно. К нашему приходу она, очевидно, пыталась навести порядок. Но такая уборка называется – развести грязь ровным слоем. Никуда не делись пустые банки под столами, воткнутые в обрезанные пластиковые бутылки побеги комнатных растений с клубкам белых корней – пересадить следовало месяца два назад, чайная посуда с коричневыми неотмытыми потеками, помутневшие хрустальные вазы, солидный слой пыли в серванте и на экране телевизора. Сама Ольга за годы, которые мы не виделись, раздобрела, точно вспухла. Но и я не помолодела. О чем Ольга мне сообщила, едва мы расцеловались:
– Какая ты стала!.. Усохшая.
– Мерси! – усмехнулась я.
– Ой, извини, ты же болела!
– Не заразно.
Оглядевшись в квартире, я невольно подумала: «Чему она дочерей научит? Вырастут такие же неряхи».
И ошиблась. Ольга показала комнату девочек. Порядок и чистота идеальные. Книги на полках стоят по росту, куклы сидят чинно, причесанные как перед балом. На полированных письменных столах – ни пятнышка, тетрадки, учебники – стопками, ручки, карандаши – в стаканчиках. Не валяются ни брошенная в спешке блузка, ни джинсы.
– Это все моя Ленка, старшая, – сказала Ольга. – Забодала всех чистотой. Плешь проела – поменяйте нам обои старые, краску купите, я на окна и батареи смотреть не могу…
Ольга жаловалась на дочь, мы прошли в кухню, где запущение всегда более заметно. Несмотря на то что мы предупредили – только чай, Ольга затеяла пир. И, естественно, ничего не успела. На плите булькали в кастрюльке выпустившие белок яйца – для оливье. На столе – картошка в мундире, которую начали чистить для салата и селедки под шубой, сама селедка, халтурно освобожденная от костей, в блюдце замоченный чернослив, который планировалось нашинковать грецкими орехами, уже освобожденными от скорлупы, горой насыпанной, соленые огурцы в банке, вареная колбаса, пустые пакеты, ножи, ложки, разделочные доски – на столе не было пяти квадратных сантиметров пустого места. Словом, картина: много хочу, мало умею.
– Ой, девочки! – глупо и бодро сказала Ольга. – Я сейчас быстренько все доделаю.
«Здесь быстренько часа на два», – подумала я, но вслух сказала:
– Для чего еще подруги, как не в помощь?
Мы распределили обязанности и приступили к работе. Ольга продолжила рассказывать о дочери. Будто кран закрыли на минуту, а потом снова открыли.
– Ты, говорит, мама, неаккуратная. А когда мне аккуратной быть? Как проклятая с утра до вечера, весь дом на мне. Я ей: не нравится, сама убирай. Она: за вами, мол, не наубираешься. И в туалете воняет. А это, отвечаю, сортир, а не розарий. Ну, туалет-то она моет. Перчатки натянет и драит. Ты, говорю, еще маску напяль…
– Оля, – перебила я, – а младшая дочь?
Ольга запнулась, словно только вспомнила наличие второй дочери.
– Со старшей пример берет, тоже гонор начинает показывать. И вот Ленка мне…
– Как девочки учатся? Я увижу их сегодня?
– Не, они у бабушки. Учатся? Да, нормально. Значит, Ленка мне претензии…
Все родители время от времени жалуются на детей. Но львиная доля в наших жалобах – гордость за детей. Я, скажем, возмущаюсь: сын два месяца сидел в каком-то молодежном чате, прикидывался летчиком-полярником и морочил головы взрослым девушкам. Подтекст моих речей – мальчик с компьютером на «ты». В Ольгиных словах подтекст не просматривался. Но предположить, что она из двенадцатилетней девочки сделала себе врага, было нелепо. Да и вникать не хотелось. После нашей с сестрой веселой потасовки и совместного принятого душа настроение было самое благостное.
– Будет тебе, Оля! – примирительно сказала я. – Радуйся, что дочери такие чистюли. Безо всякого твоего усилия, – не удержалась от шпильки. И тут же перевела на Пушкина, вспомнила его слова. – Быть можно дельным человеком и думать о красе ногтей.
– О, ногти! – подхватила Ольга, которой каждое лыко было в строку. – Как сядет Ленка за маникюр, так три часа возится. Кутикулы выводит. У меня отродясь никаких кутикул не было…
– Оль, хватит! – попросила Маша. – Несешь и несешь! Можно подумать, что ты дочь не любишь.
– Как не люблю? – опешила Оля. – Разве можно не любить?
– Тогда не наговаривай на ребенка. А то Настя подумает, что ты не мать, а ехидна.
– Ты что? – испугалась Ольга. – Настя, правда?
– Ни в коем разе, – успокоила я. – Стремление к совершенству бесконечно. Хотя… чего тебе стремиться? Ты всегда была воплощенным совершенством.
Маша лягнула меня под столом ногой. Оля иронии не поняла.
– Помнишь, – спросила я, – как ты надевала мои вещи и однажды я тебе устроила разнос?
– Не помню, – удивилась Оля. – Так было?
– А как мамину чашку разбила?
– Что-то смутно вспоминаю.
– Ничего удивительного. Ты была настолько поглощена Лешей, что ничего вокруг не замечала.
На лице Ольги скорее досада отразилась, чем благостное воспоминание. Я не успела понять, в чем дело, как пришел сам Алексей.
Если за прошедшее время Ольга раздалась, я усохла, то Леша почти не изменился. Слегка заматерел и морщин мимических прибавилось. Он по-прежнему улыбался, стеснительно и мило. Не знал, как здороваться со мной, – обняться? за руку?
Ольга приветствовала мужа вопросами, заданными грубым тоном:
– Майонез купил? Забыл?
Меня поразило ее лицо. Ведь как на него прежде смотрела! Как на божество! Не дышала, налюбоваться не могла. А теперь! Губы поджала, в глазах – неприкрытое презрение.
Я подошла к Леше, поцеловала его в щеку:
– Здравствуй!
– Настя! Сколько лет, сколько зим!
Он еще шире улыбнулся, что тут же было отмечено Ольгой:
– Чего лыбишься? Все лыбится! Всю жизнь с улыбочкой. А майонез кто купит? Нам для оливье нужно и в селедку под шубой слоями покрывать.
Ругать Лешу за улыбку, природную, неотъемлемую составляющую его лица и мимики, все равно, что обвинять человека в том, что глаза у него зеленые, а не карие.
– Несись в магазин, – продолжала командовать Оля. – Одна нога здесь, другая там. Еще вина купи… или… Девочки, может, шампанского или коньяка? – расщедрилась она.
И меня снова шокировала игра ее лица: повернувшись к нам, Ольга излучала добро и радость, обратившись к мужу – злобную усталость.
– У меня денег не было, – оправдывался Леша.
– А у тебя их никогда нет! – с готовностью усмехнулась Оля. – Работничек! Добытчик! Захребетник!
– Помолчи, – скривился Леша. – Хоть при чужих.
– А Настя нам не чужая, мне от нее скрывать нечего. Держи деньги. И майонез на перепелиных яйцах не покупай, перепелиными я брезгую.
«Она брезгует! – мысленно возмутилась я. – Посудой в жирной смазке не брезгует. С газовой плитой, которую столетие не мыла, живет не страдает. На драный линолеум и тараканьи следы не морщится. А диетические яйца не угодили принцессе!»
Маша поняла мое состояние и постаралась перевести все в шутку, когда Алексей ушел.
– Ведь как Ольга высчитывала? Выходит замуж за лейтенанта, через два года он старший лейтенант, потом капитан, майор… Словом, к тридцати годам Ольга у нас генеральша.
Юмор на данную тему Ольге был недоступен. Она серьезно подтвердила:
– Вот именно! Из-за него недоучилась, техникум бросила, увез на край света.
Уж вернулся Леша из магазина, а Ольга продолжала расписывать его недостатки. Как Леша медленно продвигался по службе, только до капитана дослужил, каким олухом себя выставил в той истории с самоубийством солдата, как Лешу сделали крайним, а он только ушами хлопал… Называла мужа, который тут же находился, только в третьем лице: «он», «его», «ему». Попытки Маши заткнуть подругу не увенчались успехом. Ольгу несло. Сменила пластинку: час назад старшую дочь хаяла, теперь мужа.
Леше было неудобно, но не слишком. Он слабо огрызался, но жену не приструнивал. Привык.
Настроение у меня испортилось. Не могла постичь, как роковая любовь может переродиться в пошлые дрязги. Хотя известно: любовная лодка разбилась о быт. Но у Ольги была даже не лодка, а космический корабль, который летал в космосе, высоко над всем земным. А потом, выходит, с орбиты спикировал?
Закончив с оливье, я вымыла руки под краном и сказала Ольге:
– Достаточно! Все поняла. Леша пока не оправдал твоих надежд, это еще в будущем.
– Да чего от него ждать…
– Оля! Хочу тебе сказать, что мужчины вообще, все и каждый в частности, имеют уйму недостатков. Вот, например, мой муж Борис. По выходным ездим на дачу. И он ведет машину так, что солнце лупит мне в глаза.
Ольга кивнула, надеясь услышать, как я вторю ей, думала, что в моем лице встретит активистку популярного женского клуба «Мой муж тиран и кретин».
Ольгиных надежд я не оправдала:
– Как будто трудно Борису встать пораньше и переставить солнце на другую сторону. Правда, к даче одна-единственная дорога. Лентяй! Так и мучаюсь: утром на дачу – солнце в лицо; вечером с дачи – светило в физиономию. Одно утешает: Борису в равной степени достается.
Маша и Леша рассмеялись. До Ольги не сразу дошло.
– Это юмор? Я тоже анекдот знаю. Муж говорит жене: дура! А она ему: да, я дура! А был бы ты генералом, называли генеральшей.
Ольга торжествующе посмотрела на Лешу. Он привычно улыбнулся, будто извиняясь за неудавшуюся карьеру и одновременно намекая, что не в карьере счастье.
Милый вечерок предстоит, подумала я. Женщина, которая мечтала стать генеральшей, до гроба не простит мужу обманутых надежд. Если она и признает превосходство других мужчин из высшего командного состава над ее супругом, то никогда не согласится на превосходство их жен. Никогда. Супруга генерала ничуть меня не краше, просто удачливее. Ей повезло, а мне не подфартило. Будто замужество – это долгосрочные инвестиции. Только через несколько лет станет ясно, купила акции успешного предприятия или провального. Но ведь тогда, в космический период ее любви, Ольга не думала ни об акциях, ни об инвестициях – даже в других словах, но с аналогичным смыслом. Она пассивно умирала без Леши и активно умирала в его присутствии, требуя, как наркоман дозы, поцелуя, объятия. Интересно, на каком этапе произошла переоценка? Когда беззаветно любимый начинает рассматриваться в качестве средства передвижения по карьерной лестнице? Через год, три, пять после свадьбы? Когда рай в шалаше оборачивается прозябанием в трущобе?
– Настя!
– Настя!
Ольга и Маша окликают меня, а я не слышу.
– Задумалась о чем-то приятном? – спрашивает Ольга. – Или о ком-то приятном?
Намек прозрачен, но в нем не чувствуется солидарности неверной жены. Скорее – вызов супругу: я могла бы иметь (как Настя?) батальон любовников, но я верна тебе, неудачнику. В том, что она верная жена, я не сомневалась. Блудливые жены не пилят мужей с утра до вечера.
– Оля? Когда, через какое время после свадьбы, ты стала смотреть на Лешу как на паровоз, способный доставить в генеральскую благодать?
– Чего-чего? – Ольга не понимает меня.
– Мы с тобой давно не виделись, когда-то ты умирала без Леши…
– Ой, умирала! – перебивает Ольга. – Девочки, так страдала! Один раз увидела его на крыльце училища… Выходит, я два часа на улице ждала, красивый, стройный, у меня дыхание остановилась, и так по-маленькому захотелось! Испугалась! Что ж я тут обсикаюсь? По ногам потечет, все увидят: дежурный офицер и мальчики на вахте? Еле сдержалась. А потом? Стоило мочевой пузырь в узел завязывать? Посмотрите на него! Чего ты улыбаешься? Вспомнил, да? Нашел дуру, которая за тобой в огонь и в воду. Неси оливье на стол. И тарелки достань из серванта. Которые внизу, от сервиза.
– Леша, я тебе помогу, – подхватилась Маша.
И не забыла полотенце – протереть тарелки, которые наверняка были пыльными.
– Настя! Ты еще моей старшей дочки не видела! – Ольга не оставляла попыток разжалобить меня.
– Да, представляю, какая нелегкая у тебя жизнь.
Ольга не помнит и не может помнить тот момент, когда у нее произошла переоценка ценностей. В отличие от меня и прочих личностей, подверженных анализу мотивов, задуренных психологией, Ольга живет сегодня и сейчас, на полную катушку. Если и тянет из прошлого воспоминания о чувствах и состояниях, то с единственной целью оправдать сегодняшние якобы проблемы.
Вопрос, кто из двух в семейной жизни счастливее? Первая – это я. Умная, чего лукавить, способная простить, понять, принять. И вторая – дура дурой, но с фейерверком страстей, пусть негативных, которым предшествовали сверхпозитивные. Ольга мужа поедом ест, я оставляю за Борисом право губить судьбу и печень. Ольга скатилась с облаков, я передвигалась по прямой.
– Настя, эй! Это у тебя после операции? После наркоза?
– Что?
– Отключаешься все время. Ой, чего скажу! У нас тут есть один целитель! Тебе к нему надо. Не черный ворожей, а с молитвами лечит. В восьмидесяти километрах от города живет. К нему очередь! С утра машины выстраиваются.
– Ты ездила?
– Ага!
– О чем просила?
– Нельзя рассказывать, – замялась Ольга, и впервые с ее лица сошло выражение абсолютной уверенности в своей правоте. – А то не сбудется.
– Следовательно, знахарь не помог?
– Пока.
– «Пока» имеет временные ограничения? От месяца до второго пришествия?
– Всегда ты такая, себе на уме, – упрекнула Ольга, точно мы виделись каждый день и она знает меня отлично. – То молчишь как рыба, то подковыриваешь, будто вилкой колешься.
– Рыба с вилкой?
– Я ж необидное имела в виду.
Рыба с вилкой – сюжет для вывески ресторана морской кухни. Однако я не могла не признать, что абсурдный образ имеет ко мне отношение. Кровь моя холодна, как у рыбы. В житейских морях я плаваю легко и свободно. Вилка – предмет из другого мира – также имеется. Если меня довести, способна вонзиться в горло противнику.
За ужином мы с сестрой объединили усилия, пресекая Ольгины попытки оседлать любимых коньков: трындеть про строптивую дочь и неудачника мужа. Я расспрашивала Лешу про былую службу и нынешнюю работу, но в этом доме ему рта раскрывать не позволялось. Стоило мужу начать рассказывать про гейзеры Камчатки, как встревала Ольга:
– Ты в них ошпарился. Представляете, девочки, приехал из командировки красный, как рак. Вот дурак!
Заговорил Леша о строительстве нового здания, Ольга перебила:
– Все со стройки тащат, крупно или по мелочи, один мой честный. – Последнее слово Ольга произнесла с удвоенной брезгливостью. – Сосед просил: утеплитель импортный достань, по магазинной цене возьму, а Лешка отказался. Трусом был, трусом и остался.
Было бы простительно и понятно, если бы Ольга, называя мужа дураком и трусом, взглядом, улыбкой, намеком давала понять, что на самом деле им гордится, критикует кокетливо, обзывает в шутку. Ничуть не бывало. Ей нравилось унижать Лешу, что и делала безо всяких намеков на женскую игру.
Когда покончили с горячим – пережаренной свининой с картофельным пюре, – мое терпение иссякло. Я расчехлила холодное оружие и нацелилась на Ольгу. Сложила приборы на тарелке, где осталась большая часть еды, вытерла губы салфеткой и заявила:
– Ребята, спасибо! Не каждое застолье, не каждый поход в гости способен поменять твои принципы.
Все посмотрели на меня удивленно, и я пояснила:
– Прежде была абсолютно убеждена, что рукоприкладство недопустимо в супружеских отношениях или просто – в общении мужчины и женщины. Если он поднял на нее руку, то она должна немедленно бросить агрессора. Послать его к черту, вызвать милицию, посадить в тюрьму – любые варианты приветствуются, кроме дальнейшего совместного существования.
– Правильно, – кивнула Маша.
– Но теперь я поменяла точку зрения.
– Почему? – спросила сестра.
– Потому что на месте Леши я давно бы накостыляла Ольге, потому что она заслуживает быть выпоротой. За грязь, которую льет на мужа и которую развела в доме, за то, что крысится на дочерей, наверняка прекрасных девочек. Таких баб, как Ольга, надо пороть изредка, но крепко, чтобы помнили свое назначение, чтобы не мололи языком и ценили, что имеют.
Это было грубо – признаю. Если бы показали на дверь, вышвырнули вон, я поняла бы.
Но их реакция была поразительной! Леша улыбался своей детски-мудрой улыбочкой. Маша закрыла руками лицо – смеялась.
А Ольга ответила со странной тоской:
– Куда ему, олуху. Пороть! – хмыкнула она.
Будто мечтала о крепком мужском кулаке, который подсветит ей синяк под глазом или сломает ребра.
Как всякий нахал и грубиян, не получивший отпора, я распоясалась:
– Ольга, – сказала я, – деньжонок-то подкопи, на алиментах не пошикуешь.
– Каких алиментов? – удивилась она.
– Леша тебя не сегодня-завтра бросит. Мужик красивый, сильный, умный. И зарабатывает, наверное, не гневи бога, порядочно. На кой ляд ему жена в роли бензопилы? На Лешу, определенно, уже охота объявлена. А ты в дальнейшем конкурсе не участвуешь, срезалась на первом туре.
Леша улыбался как-то по-особенному: с тайной гордостью и легким страхом. Я попала в точку? Мало того, что наболтала лишнего, так еще и накаркаю.
Но непробиваемая Ольга ничуть не насторожилась.
Махнула рукой:
– Кому он нужен.
– Кроме тебя, – уточнила Маша.
– Кроме меня, – согласилась Ольга и скорчила гримасу.
Изобразила мученицу и подвижницу, которая несет тяжкий крест.
Леша и Ольга нас провожали. Идти по тротуару в шеренгу по четыре было невозможно, поэтому мы разбились на пары. Маша с Олей что-то горячо обсуждали. Наверное, меня. Оля возмущается, Маша оправдывает мое поведение. Сестра обладает уникальной способностью позитивного сплетничания. В девяносто девяти процентах случаев у человека, с которым пять минут взахлеб общались, мы, сплетничая, выискиваем недостатки. А Маше не требуется самоутверждения за чужой счет. На критику, выпад, злою иронию у нее всегда есть пример, когда обсуждаемая персона продемонстрировала положительные качества. Маняша считает, что надо жить, опираясь на лучшее, что есть в человеке. Плохого, конечно, никто не лишен, но и ангелы среди людей не водятся. Иными словами, глупо тратить жизнь, расходуясь на негатив, когда можно наслаждаться позитивом. Это как путать сахарницу с солонкой. Пересластить не страшно, а пересолил – в рот не возьмешь. В этом Маша очень похожа на мою маму. Внешне – ни чуточки, а по характеру, настрою – один человек. Я же, обликом, – мамин слепок, но их духовная высота мне недоступна. Да, честно говоря, и не привлекает.
Мы с Лешей, убежав вперед от сестры и Ольги метров на двадцать, поболтали всласть. Причем, говорил в основном Леша. Дорассказал и про гейзеры, и про строительство уникального здания, про оригинальный метод опалубки, который предложил Алексей и его коллеги, а теперь из Москвы приехали инженеры-специалисты, мотают на ус, перенимают.
Опираясь на его руку, жилистую и мускулистую, вспоминала, как на этой руке пятнадцать лет назад висела Ольга, умостив его локоть меж двух полушарий своих некрохотных грудей. Я презирала тогда Ольгину прилипчивость, меня тошнило от их вожделения, которое наэлектризовывало воздух. Леша казался мне примитивным самцом, а Ольга – похотливой самкой. Теперь же я сама чувствовала, и не легкое сухое вино, выпитое за ужином, тому причиной, что от этого мужчины исходит настоящая сила – нежная, влекущая, надежная, головокружительная, по-настоящему сексуальная. К порывам я не склонна. Возможно, потому, что слишком мало в моей жизни было поводов для безрассудных поступков. А вот к анализу и прогнозу склонна в высшей степени. Ну, что Леша? Через две недели он мне наскучит до оскомины, потому что закончится пересказ его интересных жизненных событий, общим счетом с десяток, и начнутся повторы. Другое дело – муж Борис. Латентный алкоголик, несостоявшийся нобелевский лауреат, теоретик вне науки, он способен будоражить мой ум…
– Настена? Дрожишь, замерзла? – спросил Леша.
Мне показалось, что он захотел высвободить руку, на которую я опиралась, обнять меня за плечи, согреть. Но вовремя вспомнил, что сзади идет жена, только накрыл другой рукой и крепче прижал к себе.
– Почему ты с ней живешь? – спросила я.
Можно не удивляться моему вопросу: несколько последних часов я только и делала, что лезла в чужую жизнь.
– С этой брюзжащей мымрой? – продолжала я.
– Настя, не надо! – Леша слегка нажал на мою руку. – Ольга – жена. Точка. На кого ее брошу? А девчонки? Они у меня замечательные, жалко, что ты не познакомилась. Сочувствуешь мне?
– Невольно.
– Зря.
И не поднимая лица, я знала, что он сейчас улыбается, привычно, рефлекторно, обаятельно.
– Лешка, ты мне казался простым как валенок. Но сейчас я не понимаю тебя. Утаптываешься в землю под каблуком у постылой жены.
Он тихо рассмеялся:
– Настя! Ты хорошая, нормальная, теплая. А тогда, раньше, была сухой и твердой, как указка. Первая учительница в школе, – хмыкнул он, вспоминая детские страхи, – указку из рук не выпускала. Я отчаянно боялся указки, она мне казалась волшебной палочкой злой колдуньи.
– И меня тогда, пятнадцать лет назад, боялся?
– Нет. Я и помню-то тебя смутно. Только впечатление: указка, но без ядовитого наполнения. Не обижайся! – спохватился Леша.
– Кто обижается на впечатление, произведенное в прошлом столетии?
– В этом ответе – ты вся.
– То есть?
– Не могу пояснить, словарный запас не позволяет. Но вообще-то мы говорили обо мне, несчастном.
– А ты полностью благополучен? – ухмыльнулась я.
– Полностью только пациенты сумасшедшего дома счастливы, и то после лекарств. У меня все в порядке, на всех фронтах успешные наступления.
Он называет «успешным наступлением» свою вялую оборону от натиска жены?
– Лешка! – догадалась я. – У тебя есть другая женщина!
– Ничего тебе не говорил, – не без бахвальства ответил он.
– Которая боготворит тебя? Для нее ты – царь, бог и воинский начальник? Как Ольга в молодости? И давно связь? И не первая, поди?
– Много будешь знать, – его улыбка перешла в самодовольный смешок.
– Ларчик просто открывался.
– Что? – не понял Леша.
От моего минутного влечения к нему не осталось и следа. Дамский угодник! Козел на капустных грядках. Лешка, конечно, без труда находил… чего там «находил», сами в руки шли – одинокие женщины, которые влюблялись в него без памяти. А чего не влюбиться? Красивый, непьющий, мужественный и нежный одновременно – гремучая смесь для женской души. Гад и сволочь! Любовницы его, поведясь на Лешину якобы-слабость, думали, что оторвут его от семьи, получат в личное долговременное пользование. Дуры! Он к Ольге намертво приклеен. Хотя ее заслуга только в том, что первой на пути встретилась.
– Настя, какой «ларчик»? – повторил Леша.
– Который сундук с шутихами.
– Что? – снова не понял Леша.
– А тебе Ольгу не жаль? – резко спросила я.
– Только что ты называла ее мымрой, – напомнил Леша.
И голосе его прорезалась досада. Половой признак: мальчики, юноши, мужчины не любят, когда им тычут в лицо справедливой критикой, когда напоминают о дурных поступках. Чтобы сносно существовать, мужчина должен внутренне уважать себя более, чем уважают его окружающие. Даже мой сын, неправильно решив уравнение, пыхтит: «Я только знак перепутал, а так – все правильно».
– Предательством смываешь унижения в семье, зализываешь раны на стороне? – спросила я, оставив без внимания Лешин упрек.
Ответа я не получила – мы подошли к Машиному дому.
Элементарная вежливость диктовала, что Ольгу и Лешу с дочерями следовало пригласить в Москву. Девочки – пожалуйста. Но терпеть бесконечные жалобы Ольги? Или смотреть на физиономию доморощенного Казановы?
Если моя деликатность хромала, то у Ольги отсутствовала напрочь.
– Выберемся к тебе обязательно, – пообещала Ольга. – Давно я в Москве не была.
– Конечно, – без энтузиазма отозвалась я. – Показать девочкам столицу.
Мы попрощались, вошли в подъезд. Поднявшись на два этажа, в окно на лестничной площадке я увидела удаляющиеся фигуры Ольги и Леши. Он обнимал ее за плечи, она держалась за его талию – сладкая парочка, да и только.
У Ольги мы от чая отказались, пили его с Маняшей дома. Сестра заварила какие-то травки, угощала меня чудными вареньями и желе собственного производства – из брусники, черники, голубики, костяники.
– Наверное, мама была права, – сказала я.
Маша кивнула.
– Соглашаешься, даже не зная, о чем речь, – попеняла я.
– О чем угодно. Рано или поздно ты всегда приходишь к мысли, что мама пыталась донести до тебя истину, а ты ершилась.
– Мне ужасно не хватает мамы.
– А мне тети. Что на сей раз до тебя дошло?
– Когда Ольга в первый раз к нам приехала, паразитирующая влюбленная грезиетка! Мама сказала, что я ей завидую. Было обидно до слез. Тупой неряхе завидую я, вся из себя умная и правильная. А на самом деле, не отдавая себе отчет, я желала влюбиться с той же силой, что парализовала Ольгу. Страсть как безумство, помешательство, перечеркивание правил, устоев, морали – огонь души. Не случилось. Да и к лучшему. Что мы имеем на месте вулкана любви Ольги и Леши? Не лаву застывшую – увековеченный памятник великого счастья, а зловонное болото, к которому противно приближаться.
– Преувеличиваешь. Они, слава богу, не померли на пике своей любви, чтобы остаться в вечной памяти. Ромео и Джульетта, проживи вмести десять, двадцать, тридцать лет, неизвестно, какими эпитетами обменивались бы.
– Хочешь сказать, чем выше градус любви, тем ниже и больнее падение? Хотя синяков на Ольге я не заметила.
– Не слишком верь, когда Ольга клянет мужа.
– Маня, ты знаешь, что Лешка изменяет Ольге?
– Все знают.
– Даже так? – поразилась я. – Выходит, Ольга поедом ест мужа, вымещая боль измены?
– Как раз Ольга в полном неведении.
– Не поверю, что не нашлось доброй, в кавычках, души, которая не посчитала бы нужным раскрыть Ольге глаза.
– Периодически пытаются раскрыть.
– И что?
– Ольга не верит. Домой придет и Леше говорит: «Мне тут намекали, что ты с Анькой Павловой шуры-муры крутишь. Куда тебе, недотепа!»