На золото, как многие, не падок,
и не храню его, не собираю, Фабио,
и не завишу я от мненья стадного,
и вид печатных букв моих для глаз не сладок.
И женский пол не вызовет припадок,
люблю, когда люблю, и не когда так надо,
двор не пленяет блеском и усладой,
притворство, лесть – обычай этот гадок.
Зависим я от смерти только, и спасенье
ни красноречие, ни бдительность с усердьем
не принесут нам от её тиранства, не обманут.
Но жду её без страха и с терпеньем,
живу, её не призывая в тяжкое мгновенье,
и с ней, мой друг, навек свободным стану.
Фантазия порой мне предлагает
Сюжет счастливый для сонета.
И я в тревоге размышляю: писать иль нет мне?
То мужество, то трусость побеждает.
Хочу начать, но страх одолевает:
Обманет импульс смутный этот,
Боюсь я критики сурового ответа,
И вдохновенье быстро остывает.
Борьба внутри, сомненья, колебанья,
Я в лихорадке мучаюсь часами.
Чуть напишу – и снова остановка.
От искушений я изнемогаю…
Какую бы мне отыскать уловку? Знаю.
Попроще сочиню сонет я для страховки.
Горе тебе! Когда ты о любви лелеешь грёзы,
Страдаешь от разлук, надежд слишком зелёных,
Безверия, бессонницы и мук бессчётных,
Когда твой укрепляют дух лишь жизненные грозы.
Горе тебе! Когда своей достигнешь розы
И красота венок тебе отдаст почётный,
Начнёшь ты замечать с печалью безотчётной,
Что обожание твоё ей в тягость, как роса мимозе.
И если ты попал в любовное тиранство,
В конце или в начале, ты всё равно несчастлив,
А наслаждение найдёшь лишь в настоящем.
В нём пребывает благо: счастье без опаски,
Не помнишь об обидах и коварстве;
Но утешенья нет, когда ты претендент или уже в отставке.
Однажды некий тип, больной и в возрасте,
Племянницу свою решил взять в жёны,
Девицу самой пылкой молодости,
К супружескому долгу расположенную.
Сказал жених ей, поступившись гордостью,
В ночь брачную, законом ей положенную,
Что только раз в неделю может он
Ей пользу принести своей способностью.
Что нимфе делать? Ну конечно, соглашаться
И мудростью народной утешаться:
С овцы паршивой хоть бы шерсти клок.
И вот после премьеры брачной она спросила старца,
Нельзя ли получить авансом
Вместо недели будущей ей долг?
Уймитесь, дон Хуан, я рассержусь.
Какая дерзость – целовать мне руку.
Не смейте обнимать, я говорю не в шутку.
Щекотно. Ой, Хуанчик! Грех… боюсь.
Мужчины так опасны. Я их берегусь.
Остановись, Хуан, хоть на минутку.
Мне чьи-то слышатся шаги. Как жутко!
Конец? От наслаждения сейчас умру!
Иисусе! Словно разум потеряла…
С мужчиной… истинная христианка!
Но как же хорошо, душа моя, однако…
И стыдно как! Но кажется тебе, что мало?
Давай ещё раз, Хуанито… Может, завтра
Мы встретимся и всё начнём сначала?
Однажды неким днём влетел
Амур в аптеку, и прекрасная Орминта
Составила для бедного пиита
Спасительный рецепт, чтоб излечить от стрел.
Смешала молоко, нектар и хмель,
Амброзию, фиалку, чуть-чуть спирта,
Красный металл, коралл и капли мирта,
А также лилию и розу – всё в один коктейль.
И вышла смесь лекарства горячей,
Чем жар вулкановых печей.
Ошибся бог-предатель в дозе явно.
Ещё и соль переложил, злодей,
Сильнее прежнего вновь воспалилась рана,
А я надежду потерял, что хоть когда-нибудь здоровым стану.
Хотя и правда, что стихов я сочинил
Тысяч на десять всяких: лирических,
Любовных, сатирических,
Впадал и в пасторальный пыл;
Но в чём вина стихов, где проба юных сил,
Чтобы о них трубить, не оценив критически,
Под барабанный бой, в настрое идиллическом,
На улицу их гнать, на свет и пыль?
Нет, Фабио, пускай лежат в столе,
Где солнце их не видит и я тоже,
И на открытках красоваться им негоже.
Боюсь я публики, в чём признаюсь тебе,
Как кикиморы, и смущён я…
Пусть думают, что я поэт, но разума, однако, не лишённый.
В мечтах о Хуане впадаю я в дрёму,
Хуана царит в моих мыслях и ночью,
И на рассвете, если быть точным,
Она – госпожа и хозяйка, без спору.
В отчаянье и панике я от укора,
Увы, доброта её краткосрочна,
Захочет Хуана, я смешон до уморы,
Захочет Хуана, и вмиг я суровый.
Когда её нет, она рядом со мною,
Хуана – словно мой дух зарифмованный,
Что за насилие, что за тиранство!
Её не изгнать экзорцизмом церковным;
Даже сонет Хуаною полный,
Хуана моё захватила пространство.
Не написал вчера даже ни строчки,
Что для меня – верх неожиданности.
С утра я нимфу посетил (пример изысканности)
И покорил её, так, между прочим.
Потом с друзьями был обед, съел много очень.
Шёл далее концерт скрипичной знаменитости.
Потом рукоплескали моей личности
В одном салоне знатоков как рифмоплёту точному.
Развлёкся на балу. В карете возвратился.
Как миг промчался день, событий полный разных,
Веселием насыщенный.
Вот жизнь счастливая! Но к вечеру я сна лишился.
Кто виноват? В рифме один согласный!
Как жизнь поэта всё-таки мучительна!
Тот признаёт благодеянье, если лижет.
Свирепый самый пёс так ценит ласку.
Писатель я, которому в острастку
Платят плохо, хотя и хорошо он пишет.
Завидуют, клевещут, я – как мишень,
Плетут интриги и кусают понапрасну,
Впиваются зубами в язву,
Когда он в литераторы зачислен.
Физические силы тают,
Терпенья нет, и дух сникает;
Преследует бесчестье, избегает слава.
Книга живёт, а автор умирает.
И знание любить такого ради?
Уж лучше я собакой стану.
Служанка некая служила в одном доме
И подметала шваброй, ветхой, грязной.