«Не раз великая Империя наша приближалась к краю гибели, но спасало её не богатство, которого не было, не вооружение, которым мы всегда хромали, а железное мужество её сынов, не щадивших ни сил, ни жизни, лишь бы жила Россия» /М.О.Меньшиков/.
Первое, что сделал Борис Николаевич в качестве нового хозяина Кремля, – это дал отмашку “правительству реформаторов” во главе с Егором Гайдаром начать проводить в жизнь в 1992-м году знаменитую программу либерализации цен и приватизации. Сиречь программу тотального разграбления нажитого советским народом за всё послевоенное время добра, если перевести эту замысловатую формулировку на простой и понятный язык, и превращения “новой свободной России”, России Бориса Ельцина, в колонию Запада…
Следствием той людоедской и совершенно дикой программы стала немедленная разбалансировка и разрушение всей прежней кредитно-финансовой системы страны. А дальше – галопирующий и ежедневный рост цен на продукты питания и товары первой необходимости, равно как и на промышленные товары вообще, чего отродясь не было; невыплаты пенсий, пособий, зарплат, всеобщее обвальное обнищание населения. И, как итог, массовые самоубийства граждан от полной безысходности и нищеты, что по стране широкой волной прокатились и оставили после себя ужасающий “людской бурелом”, который можно отчётливо теперь проследить по кладбищенским захоронениям.
Уже в январе-месяце цены на основные продукты и хлеб увеличились в сотни раз, после чего того же хлеба вдоволь купить и наесться стало сложно даже и работающим горожанам. Про мясо, котлеты и колбасу, молоко, сыр и рыбу и говорить не приходится – они стали доступно лишь очень богатым и оборотистым людям, да ещё коммерсантам и кооператорам – “новым русским”, как их тогда за глаза называли все. Люди же со средним достатком и бедняки начали голодать, в прямом смысле этого слова, выходить на улицы массово и за безценок распродавать припасённые вещи свои, посуду, хрусталь и книги – чтобы хоть как-то концы с концами свести, а порою и просто выжить.
Рубль стремительно обесценивался как денежная единица и уже никому не был нужен и интересен – даже и внутри страны. Республика Татарстан, например, стремясь избежать экономического хаоса и коллапса, уже даже намеревалась вводить в оборот свою собственную денежную и кредитно-финансовую систему с прицелом на отделение, на обретение полной самостоятельности – финансовой, экономической и политической.
Ближе к весне бывшие советские деньги и вовсе превратились в бумажки, в мусор. Россия повсеместно переходила на бартер, на товарообмен. На многих предприятиях уже даже и зарплату работникам начали выдавать водкой и мукой, гречневой крупой и сахаром…
Это было так ново всё, непривычно, дико и неожиданно, и неприятно очень после коммунистической райской стабильности и уверенности в завтрашнем дне, – это не укладывалось ни в чьей голове и сознании. Молодая российская демократия, с хвалёного Запада занесённая, уже с порога показывала доверчивым русским гражданам, прежней тихой и спокойной жизнью избалованным до крайности, своё всепожирающее нутро – алчное, хищное и бессердечное. От которого всем сразу же захотелось спрятаться куда-нибудь, убежать. Как убегают обычно люди от внезапно налетевшего смерча, грозящего опешившим и растерявшимся россиянам большой бедой, а то и вовсе страшной, смертельной опасностью.
Да только бежать-то им было некуда, одураченным, – вот в чём проблема-то вся заключалась! Куда убежишь и спрячешься на стремительно-тонущем корабле?!…
Горбачёвский хронический дефицит сменился ельцинским изобилием (как и при НЭПе в 1920-е годы, помните), которое не очень-то и радовало глаз россиян, нищавших и опускавшихся по часам и минутам. К весне 1992-го года, повторим, гайдаровская шоковая терапия и безудержная инфляция съели у народа все сбережения и накопления, до копеечки. Нищий народ оказался действительно в шоке и не мог понять, что такое вокруг творится и происходит с их некогда огромной и богатой страной? И почему их всех так пошло и грубо, не боясь никого и ничего, ограбили? Власть-то в России есть или нет? Кто-то за этот циничный и подлый грабёж ответит?…
Подобного рода вопросы при встречах растерянно задавали детям своим и до нитки обобранные и ограбленные в одночасье родители Вадима Стеблова, у которых, до переезда в Кремль Бориса Ельцина и начала реформ, лежало на книжках в сберкассе по 12 тысяч твёрдых советских рублей, что оба они старательно целую жизнь копили, отказывая себе во всём – в надежде, памятуя о голодном детстве и юности, обеспечить себе спокойную и безбедную старость хотя бы, сытую и привольную. Оба верили, что так оно всё и будет. А иначе как?! Ибо эти их сбережения трудовые, не жульнические и не спекулятивные, были огромными суммами на рубеже 1980-х-90-х годов: четыре автомобиля “Жигули” первой модели гипотетически можно было бы на них купить, или же две машины “Волга”.
И вдруг к весне 1992-го года их совокупные 24 тысячи превратились в пыль, в копейки нищенские, гробовые, на которые можно было приобрести в магазине разве что два батона хлеба, не больше того. Так что про сытую и спокойную старость родителям Стеблова можно было смело опять забыть. Как и про накопленные сбережения, которые, оперативно и умело переведённые в доллары, шекели и золото, в иностранных и российских банках густо осели, на счетах новой российской знати из окружения первого президента страны.
Хорошую “программу” придумали Ельцин с Гайдаром, не правда ли? – что позволила им так ловко и нагло, и профессионально, главное, всех россиян обчистить, объегорить, обуть! Ну и как, скажите, двум этим реформаторам-махинаторам за такую-то их подлую и подрывную работу на Западе было в ладоши не хлопать?! А в ограбленной и порабощённой России не ставить белоснежных мраморных памятников по стране?!…
Родителям Вадима ещё “повезло”, если так можно выразиться: их украденные 24 тысячи не были рекордной суммой, потерянной навсегда. Куда хуже и больнее, и горше, как теперь представляется, в психологическом плане было их соседу по дому – хохлу Сапроненко Александру Александровичу, например. Дяде Саше, как Вадим его всегда называл, с детьми которого провёл всё своё детство и отрочество.
Так вот, дядя Саша этот в начале 70-х годов завербовался с кем-то из города на Чукотку: за длинным рублём подался, как в народе тогда говорили, – работал там долгое время шофёром в совершенно диких условиях и местах, в темноте и мерзлоте вечной. Где только олени и чукчи одни и выдерживают, как известно, и больше никто, и где солнышко лишь месяц в году светит. А когда приезжал в отпуск раз в два года, – всё, бывало, хвастался перед соседями, трепло длинноязыкий, крутыми ежемесячными заработками под тысячу рублей. Представляете, какие деньжищи там человек огребал, которые ему там и тратить-то было негде!… Тратить их он намеревался здесь, в Европейской части России. Уверял, что вот, мол, ещё чуть-чуть поработает и потерпит, на цинготной рыбе и оленине там поживёт, а потом уволится-де оттуда к чёртовой матери, деньги под расчёт получит – и поедет с семьёй жить в родную Хохляндию, по которой он здорово тосковал, куда в разговорах непременно вернуться стремился. Всё мечтал и надеялся, чудачок, что дом себе там трёхэтажный купит, новую машину “Волгу”, только с конвейера спущенную, – и будет жить-поживать где-нибудь под Мариуполем-Ждановым на берегу Азовского моря, греть обмороженные косточки под тёплым украинским солнцем, есть сало с галушками, пенное пиво пить – и в ус не дуть, не печалиться. Мечтал и загадывал, словом, как тот известный мужик на огурцах (у которого потом огурцы украли).
Бросить Чукотку он намеревался и после пяти лет работы, и после десяти, и после пятнадцати – да всё никак не бросал, не решался бросить. Уж больно до денег был жадный и алчный, этот хвастливый хохол: мечтал их все увезти оттуда, по-видимому, ни копейки другим не оставить. А когда, наконец, собрался, проработав там двадцать лет, – весь больной, измождённый, худой, высушенный до посинения, – то ему, бедолаге, как раз Егорка Гайдар дорогу и перешёл, всего его там до трусов по-либеральному обобрав и до нитки либерализацией цен обчистив. Еле-еле на обратный билет да на железнодорожный контейнер дяде Саше заработанных денег только тогда и хватило, чтобы нажитое там за 20-летнее пребыванье кое-какое добро на родину перевести: гардероб дубовый, кухонный гарнитур с посудой, диван продавленный и кровать, одежду ношенную-переношенную. Наверное, можно б было всю эту рухлядь и барахло там, в Анадыре, и оставить – чукчам на разграбление, – не гнать через всю страну, не тратить последние деньги. Да уж больно скупым и охочим, повторимся, был дядя Саша даже и до барахла: с дерьмом не желал расставаться.
И вышло всё так, в итоге, что хуже и не придумаешь: с чем уехал на заработки когда-то, с тем и вернулся домой их трепливый сосед-фантазёр, в обшарпанную свою квартиру. Если не считать ветвистых оленьих рогов – его единственное стоящее чукотское приобретение. Их он по возвращении у себя над кроватью повесил – в память о загубленной на далёкой Чукотке жизни и о проделках своей жены, которые та, живя 20 лет одна, в городе у них вытворяла. Про родную солнечную Хохляндию ему надо было срочно забыть. Как и про новую машину “Волгу”. Всё немаленькое богатство его – около двухсот тысяч рублей даже и по самым скромным подсчётам – прямиком в карманы к Ельцину с Гайдаром и их подельникам и перетекло, на счета в коммерческие банки, которые тогда как грибы после дождя росли, которые как на дрожжах поднимались, пухли и здоровели.
Покрутился до нитки обобранный дядя Саша с полгодика дома, горем, тоскою убитый; походил очумело по городу и по двору в старой ондатровой шапке да в потёртом полушубке овчинном (который он ещё перед отъездом на север купил и в котором так назад и вернулся); послушал ядовитые насмешки соседей, родственников и жены, кто ежедневно над ним как над дурачком-простофилею потешались, просвистевшим-профукавшим всё, что только можно было профукать, – а потом взял да и умер с горюшка от обширного инсульта, три дня провалявшись в коме. Не смог человек отобранных денег и порушенной мечты пережить, как и впустую оставленных на Чукотке сил и здоровья, жизни.
Да ведь и вправду сказать: ободрали его новые власти как липку, или как волка позорного, ежели говорить их разбойничье-воровским языком. И сколько было таких вот бедолаг обобранных и униженных по всей России? – не сосчитать. Примеров можно здесь привести многие и многие тысячи. Времени только жалко – и своего, и читательского, – и бумаги…
В целом же, при Е.Гайдаре жить становилось невыносимо-тяжко всем честным гражданам новой и “свободной” России: и тем, кто работал, и тем, кто уже был на пенсии. Работающим платили гроши в сравнение со стремительно растущими ценами, которые индексировать не успевали, а возможно и не хотели даже: как можно правильно оценить и проиндексировать то, что каждый Божий день меняется?! А пенсии, тоже копеечные, стали задерживать регулярно по многу месяцев кряду, чего при коммунистах не было никогда, что являлось для прежней жизни нонсенсом. Неработающие пенсионеры начали с голоду пухнуть и вымирать; в первую очередь те, кто бобылями жили, и у кого огородов с дачами не было, собственных садов, что обеспечивали их хозяевам подножный корм и сносное существование.
А теперь представьте себе, читатель, каково было жить безработным по тем или иным причинам гражданам. Людям пред’пенсионного возраста, например, кого безжалостно сократили со службы, или кто вознамерился работу в этот роковой момент поменять. И с одного места он взял и уволился сдуру, а в другое не смог, не успел попасть. Или же одиноким женщинам с грудными и маленькими детьми, кто вольно или невольно выпал из поля государственной деятельности и опеки, лишился социальных пособий и льгот от новой “демократической власти”. Подумайте и представьте, каково было им остаться “на улице” без единой копейки в кармане, с голодом и холодом один на один, с нищетою! Такие накладывали на себя руки дружно, своих голодных детишек продавали и убивали, не в силах отчаяние с безысходностью пережить. Как и недоедание ежедневное, и ежедневный же сумасшедший рост цен, который страшно нервировал, сводил с ума, и которому конца и края не было видно.
Количество смертей и самоубийств в это жуткое, воистину сволочное время, как уже говорилось, приняло массовый характер, что было сродни эпидемии, и о чём демократическая печать, радио и ТВ упорно теперь молчат, словно воды в рот набравши. Они, демократы российские, абсолютно-коррумпированные, жуликоватые и продажные, только о “зверствах” Сталина могут до потери пульса визжать, о родном и любимом ГУЛАГе. Зверства же и ужасы режима Ельцина они в упор не видят: пытаются их мифической демократией, “свободой слова” и “правами человека” прикрыть как листиком фиговым, или красочной этикеткой от жвачки…
О тяжёлой участи оставшихся не у дела людей той поры добровольный уход из жизни прекрасной русской поэтессы Юлии Владимировны Друниной ярко свидетельствует. Чудной и милой женщины, умницы и красавицы, которая, обладая тонкой душевной структурой, совестью пушкинско-лермонтовской, честью, да ещё и будучи дамой беззащитной и безпомощной с юных лет, но очень и очень гордой на удивленье, очень порядочной, так и не смогла перенести то ужасное время – наложила на себя руки. Но перед тем, как уйти, оставила России стихи, которые уже вовсе и не стихи получаются как таковые, не рифмоплётство продажное, не заработок, не сочинительство, – а Господу Богу трепетная молитва, благодарная исповедь или предсмертный отчёт. Каковыми были и предсмертные стихи Есенина, Рубцова, Талькова, лучшие рассказы Л.Толстого, Чехова и Шукшина. И одновременно – это иуде-Ельцину приговор с его продажным премьером Гайдаром, оценка их подлой и людоедской работы.
Мы приведём здесь некоторые из них полностью вместе с предсмертным посланием – для тех, кто любит Россию и хочет полную правду узнать про ужасы того сучьего и волчьего в целом времени. Это крайне важно, поверьте. Хотя бы потому уже, что эти замечательные стихи только один раз всего в оппозиционной газете «День» и появились-то. После чего их изъяли из обращения новые антирусские власти. И, скорее всего, навсегда. Жалко!
Так вот, «…Почему ухожу? – написала она в предсмертной записке, что была обнаружена следователями на её рабочем столе рядом с томиками Пушкина, Лермонтова, Есенина и Рубцова. – По-моему, оставаться в этом ужасном, передравшемся, созданном для дельцов с железными локтями мире такому несовершенному существу, как я, можно только имея крепкий личный тыл…»
А вот и сами стихи, почитайте, вдумайтесь, оцените и насладитесь, и запомните их навсегда – детям и внукам своим передайте!… А ещё помолитесь о ней, замечательной русской женщине-поэтессе с талантом, какого ещё и среди поэтов-мужчин надобно поискать:
Судный час
Покрывается сердце инеем – очень холодно в Судный час…
А у Вас глаза как у инока – я таких не встречала глаз.
Ухожу, нету сил. Лишь издали (всё ж крещёная!) помолюсь
За таких вот, как Вы, – за избранных удержать над обрывом Русь.
Но боюсь, что и Вы безсильны. Потому выбираю смерть.
Как летит под откос Россия, не могу, не хочу смотреть!
* * *
Вот и нету ровесников рядом – не считаю я тех, что сдались.
Почему им “под занавес” надо так цепляться за “сладкую жизнь”?
Разве гордость дешевле опалы? А холуйство – спасательный круг?…
Я устала, я очень устала оттого, что сдаются вокруг.
* * *
Пусть было черно и печально, пусть с разных палили сторон -
Не скажет надутый начальник, что шла я к нему на поклон.
Порою казалось, что силы кончаются, но никогда
Я даже друзей не просила – была и осталась горда.
Шагаю по белому свету, порой пробиваюсь сквозь тьму,
Считая присягой лишь это: “Жизнь – Родине, честь – никому!”
Запас прочности
До сих пор не совсем понимаю, как же я, и худа, и мала,
Сквозь пожары к победному Маю в кирзачах стопудовых дошла.
И откуда взялось столько силы даже в самых слабейших из нас?…
Что гадать! Был и есть у России вечной прочности вечный запас.
* * *
Только вдумайся, вслушайся в имя “Россия”!
В нём и росы, и синь, и сиянье, и сила.
Я бы только одно у судьбы попросила -
Чтобы снова враги не пошли на Россию.
* * *
Я музу бедную безбожно
Всё время дёргаю: – Постой!
Так просто показаться “сложной”,
Так сложно, муза, быть “простой”.
Ах “простота”! – она даётся
Отнюдь не всем и не всегда -
Чем глубже вырыты колодцы,
Тем в них прозрачнее вода.
Перед закатом
Пиджак накинул мне на плечи – кивком его благодарю.
“Ещё не вечер, нет, не вечер!” – чуть усмехаясь, говорю.
А сердце замирает снова, вновь плакать хочется и петь.
…Гремит оркестра духового всегда пылающая медь.
И больше ничего не надо для счастья в предзакатный час,
Лишь эта летняя эстрада, что в молодость уводит нас…
Уже скользит прозрачный месяц, уже ползут туманы с гор.
Хорошо усатый капельмейстер, а если проще – дирижёр.
А если проще, если проще: прекрасен предзакатный мир! -
И в небе самолёта росчерк, и в море кораблей пунктир.
И гром оркестра духового, его пылающая медь.
…Ещё прекрасно то, что снова мне плакать хочется и петь.
Ещё мой взгляд кого-то греет, и сердце молодо стучит…
Но вечереет, вечереет – ловлю последние лучи…
Приблизительно в это же время по срокам наложил на себя руки и писатель-патриот В.Кондратьев, не в силах разграбление и унижение милой Родины пережить, которую он после войны с жаром из руин восстанавливал. И сколько было таких самоубийц-патриотов по всей стране, у кого силы и нервы сдали от осознания надвинувшейся беды и собственного своего бессилия. Попробуй их всех сосчитай, всех перечисли!…
Против разрушительных антинародных реформ Ельцина и Гайдара патриотическая Россия поднялась и ощетинилась сразу, в первый же год. В особенности и в первую очередь – древняя столица её, Москва, вперёд всех, как всегда, почувствовавшая надвинувшуюся угрозу Русскому миру и вставшая на защиту страны от гибельной западной демократии. Как вставала она когда-то на Куликовом и Бородинском полях, а позже, в лице мужественных стрельцов, – против оголтелого и дикого Петровского чужебесия. Уже 23 февраля 1992 года, в день Советской Армии и Военно-Морского флота, святой светлый праздник для всего русско-советского воинства, в Москве прошла многотысячная демонстрация протеста против затеянных кабинетом Гайдара реформ, которую властям столицы с трудом удалось подавить с помощью только что созданного ОМОНа. Было много раненых с той и другой стороны. Может быть – и убитых. Пролилась первая в правление Бориса Ельцина кровь: торговавший в центре столицы Стеблов, быстро свернувший работу, но не ушедший домой, тогда всё это отлично видел.
И после этого пошло-поехало как под копирку – “сорвался камень с горы”, и “душа понеслась в рай”, не ведая сомнений и страха. Антиправительственные демонстрации следовали в столице одна за другой, усиливаясь раз от разу количественно и качественно. Сиречь: радикализацией требований, которые из экономических быстро переросли в политические – в требование отставки всего кабинета министров с Егоркой Гайдаром во главе, который обнищавшим и оголодавшим за зиму москвичам был уже словно кость в горле. Особенно мощные и многолюдные демонстрации прокатились по Москве в мае-июне, когда началась пресловутая программа приватизации советской общенародной собственности. И на передний план выступила из тени зловещая фигура гайдаровского помощника и сподвижника Чубайса Анатолия Борисовича, “известного экономиста”, естественно, убеждённого рыночника и бравого реформатора-западника, кто, собственно, за ту приватизацию и отвечал перед заокеанскими финансовыми воротилами, и кто фактически и правил страной за спинами марионеточных Гайдара и Ельцина.
А.Б.Чубайс – человек решительный и волевой, безпринципный, умный, циничный, самоуверенно-нагловатый, как и все революционеры, с длинным как кнут языком, – был ключевой фигурой в правительстве Ельцина, серым кардиналом его или смотрящим от Тайного Мирового правительства, масоном самой высокой степени, вероятно, Мастером или даже Гроссмейстером, проводником разрушительных интернациональных идей, какими были в правление Горбачева А.Н.Яковлев, при Брежневе – Юрий Андропов, при Ленине – Лейба Троцкий-Бронштейн, при Сталине – Каганович и Мехлис. Это всё вещи известные и очевидные для историков. Хотя и не принято про это писать, не полагается – если сказать точнее. Его, Чубайса, правильно и уместно будет с часовым механизмом на Кремлёвских курантах сравнить, который хотя и не видно с улицы через непроницаемый циферблат, но который крутящимися по кругу стрелками и управляет, по сути.
Так всё и было в Кремле все 1990-е годы, если метафору в сторону отложить, точно так. Именно через Анатолия Борисовича западный олигархат проводил в России свою колонизационную политику, осуществлял тотальный грабёж страны, стальной намордник на русских граждан в очередной раз набрасывал в виде различных общественных организаций, иностранных компаний и фондов, частных банков, фирм и контор, и подконтрольного же себе правительства. Чубайс был в этом порабощении и ограблении, в расстановке нужных и верных людей безусловно главной и особо-важной фигурой… Оттого-то и опекали его западные спецслужбы больше и надёжнее всех, прямо-таки горой за него стояли как за сыночка родненького и единственного, безкомпромиссно и горячо поддерживали в самые критические минуты, не давали в обиду. В отличие от тех же Ельцина и Гайдара, которых за мальчиков для битья держали, за ширму или громоотвод, роль и участь которых в большой Российской политике была достаточно узка и жалка, и поверхностна, как и у всякой ширмы.
Чубайс же был личностью, “шахматным королём”, заводилою-режиссёром; особо-секретным и особо-эффективным оружием Запада в борьбе с патриотической Россией. А ещё – этаким мозговым аналитическим центром или живым компьютером, с одной стороны, просчитывавшим сложнейшие в битве за власть варианты; а с другой – мощным и безотказным насосом, качавшим в американские и европейские банки богатства нашей страны, превращавшим страну в колонию, в резервацию.
Поэтому-то именно ему и была доверена важнейшая программа приватизации (как в своё время Троцкому – программа национализации всей бывшей собственности Царской России). Именно он, Чубайс, стал её крёстным отцом и проводником-вдохновителем.
Ни Ельцин и ни Гайдар, заметьте, ни кто-то другой из либеральной Кремлёвской тусовки подобной чести не удостоились…
Теневым лидером новой России Анатолий Борисович сделался не по щучьему велению, разумеется, не за красивые глазки и не за один день. Это должно быть понятно каждому. Перед тем, как встать на такую крутую, денежную и архиважную должность стратегического значения, ему необходимо было “пуд соли съесть” и в деле себя показать, предъявить хозяевам-кукловодам все наличествующие таланты и “карты”, знания, умения и способности.
Он это и сделал с успехом, и был молодцом. Попыхтел, покрутился какое-то время, силы и волю напряг, разум – и предстал перед сильными мира сего как безусловный крепкий вожак, инициативный, умный и тонкий политик, да ещё и отменный оратор и организатор. Ведь это именно вокруг него ещё с начала 1980-х годов в Ленинграде сформировалась группа главных действующих лиц той гнусной в целом эпохи, костяк т.н. российской криминальной буржуазии ельцинского периода. Ими-то, прожжёнными ельцинскими олигархами, он умело и талантливо управлял на протяжении долгого времени, щедро одаривал богатыми жирными кусками госсобственности в обмен на лояльность и деньги. Что было, то было: чего уж теперь-то скрывать, “выбрасывать слова из песни”?!…{8}
Один у него был “минус”, если так можно выразиться: он был еврей, хотя и полукровка, по матери. И выдвигать его на первые роли, как и Явлинского того же, Авена и других, было никак нельзя – порочить славную еврейскую нацию, наводить народное озлобление на неё, естественное в той криминально-воровской обстановке.
Поэтому-то его и прятали за спину Гайдара вначале, а потом – В.С.Черномырдина. Это манера всех аферистов и пламенных революционеров во все времена, всегдашняя революционно-закулисная практика – действовать исподволь, исподтишка: из-за спины какого-либо деятеля-пустозвона… {9}
Итак, прозорливые и политически-подкованные и искушённые москвичи раньше всех поняли и почувствовали, повторимся, каким вражиной и подлецом оказался “великий реформатор-экономист” Е.Гайдар с помощником своим А.Чубайсом. И ответили на их тотальный грабёж и разор многотысячными митингами и демонстрациями, с которыми справляться и подавлять сил у правительства, начиная с осени 92-го года, уже не хватало. Митингующих поддерживали и депутаты Верховного Совета России из партии патриотов во главе с Аманом Гумеровичем Тулеевым (будущим губернатором Кемерово), которые на своих сессиях, транслировавшихся на всю страну, всё жёстче и жёстче критиковали власть, не выбирая слов, не стесняя себя в выражениях.
Аман Тулеев, к примеру, будучи прирождённым народным вождём и блестящим оратором-трибуном, человеком абсолютно-безстрашным и безрассудно-отчаянным, плюс ко всему, чьи пламенные выступления из зала заседаний Дома Советов народ слушал, широко раскрывши рот, запоминал из них всё до единого слова и долго потом обсуждал, делал выводы, – Тулеев уже в ультимативной форме стал требовать от президента Ельцина отставки Гайдара с Чубайсом от власти, сурового и справедливого суда над ними и одновременной отмены их грабительской приватизации.
«Вы посмотрите, что делается-то у нас на глазах, люди добрые! – с болью в голосе и глазах убеждал он на съездах и заседаниях коллег-депутатов, а через них – одураченную и одурманенную Россию. – Все главные сырьевые богатства и природные ресурсы нашей с вами Державы, что прадеды нам в наследство щедро когда-то оставили, буйны-головы за них сложив, эти младореформаторы-сосунки с Гайдаром во главе теперь решили пустить в распыл. Со своими американскими хозяевами ими щедро расплачиваются: чтобы они их у власти подольше держали, кредитовали, негодяев, их, морально и информационно поддерживали. Всё распродали уже, мерзавцы, все самые жирные и сладенькие куски, владельцами которых стала разная интернациональная шваль! – только не мы, не русские! А мы как негры будем с вами жить в какой-нибудь Южно-Африканской республике: пахать на новых хозяев круглый год за их бананы вонючие и стакан паленой водки – и вымирать, подыхать от недоедания и болезней…»
«А ведь всё к этому и идёт, поверьте! – переведя дыхание, с жаром продолжал он дальше правду-матку прямо с трибуны рубить, на съёжившегося Егора Тимуровича пальцем грозно показывая. – Поглядите, как эти сопливые мальчики рушат нашу Оборонку и Космос, наш славный советский Атом – самые передовые и конкурентоспособные отрасли в мире, гордость прежнего СССР! – наглухо перекрыв им заказы и финансирование. Чтобы, значит, оттуда все разбежались как можно скорей, и некому стало работать. А попутно распродают за бесценок уголь, нефть и газ, золото и алмазы, металлургические и сталелитейные комбинаты. Гробят лёгкую, пищевую и перерабатывающую промышленности на корню! И делают это сознательно и планомерно: чтобы мы, россияне, за каждой мелочью и ерундой в Европу или Китай ездили и кланялись там перед всеми как босяки, как самые последние нищие-попрошайки! Аж страшно становится, честное слово, от их разрушительной деятельности! по-настоящему страшно! Как катком проходятся по нашей с вами стране, или гигантским бульдозером!…»
«Я уж спать давно перестал – так мне за нашу Державу обидно и горько бывает, за участь нашу сиротскую, обездоленную! Пашем, пашем всю жизнь как каторжные, жилы последние рвём, с голоду подыхаем на стройках до срока, на лесоповалах, шахтах, урановых рудниках, где один только русский мужик и выдерживает, и никакой другой: будь то немец хвалёный, англичанин или француз. А потом приходят такие вот “молодые волчата” из интернациональных банд и масонских лож – жулики-казнокрады махровые! – и всё, что мы сотворили и возвели, что успели на старость себе отложить, – всё у нас выгребают до последней крошки. И ещё сидят, вон, и посмеиваются вдогонку, молокососы! Уверяют, что так, мол, всё оно и должно быть по их воровским законам. Которые они теперь демократией, видите ли, обозвали на американский и европейский манер, тенденцией мирового экономического развития. Хорошо устроились, подлецы, профессионально и грамотно! То Карлом Марксом нам мозги засерали 70 лет, теперь – Жоржем Соросом… А потом ещё какую-нибудь наживку заморскую привезут, когда на Сороса люди клевать перестанут. Твари продажные! паразиты!…»
«Эта пресловутая экономическая политика их – либерализация цен и приватизация – необходимостью которой и неизбежностью они так высокомерно перед страной кичатся, – заканчивал он своё выступление, – это не недомыслие, не ошибка, не временное явление переходного периода – вот что главное-то! о чём я хочу сказать! Это сознательная стратегия на развал: чтобы у нас своего ничего не осталось. И мы с голым задом сидели опять на печке, с одними руками, ногами и шеей, как вьючные лошади или волы; а всё для жизни необходимое от соседей своих завозили, повторю ещё раз, второсортное и просроченное, не нужное там никому. И за этот цивилизованный мусор, отходы дешёвые и несъедобные соседи нами бы ещё и помыкали-командовали, драли б с нас десять шкур, ездили б на нас задарма до Рая небесного и обратно… Это ж государственная измена чистой воды! экономическая диверсия! Да за такие проделки и фокусы в 37-ом Сталин ленинских соратников-негодяев справедливо к стенке и ставил. И правильно! И поделом! А теперь вот внуки их кругленькие да пухленькие опять до власти в стране дорвались: троцких, зиновьевых, каменевых и бухариных. И опять то же самое нам устраивают: открыто издеваются над нами, презирают и грабят нас, в рабство к Западу тихой сапой определяют… Вы, Егор Тимурович, уж извините за резкость, – бесстрашно обращался он под конец к сидевшему в первом ряду Гайдару, что всякий раз раздувался как помидор и обильно обливался потом после каждой подобной критики-взбучки, – Вы либо сознательный враг, либо полный дурак, который не ведает, что вытворяет. С Вами и Вашей политикой марионеточной и гнилой мы всю Россию прочмокаем! Так и знайте!…»
После таких выступлений, помнится, зал долго не мог успокоиться: поднимался с мест и оратору рукоплескал, кричал “браво”, “правильно всё”, “молодец”! А исполнявший обязанности Главы правительства сидел как оплёванный в кресле, предельно-раздувшийся, потный и злой – и не знал, что и сказать в ответ. Защититься ему было нечем… Потому что всё, что говорилось с трибуны Тулеевым, было истинной Правдой, истинной! глубоко выстраданной и пережитой, самой жизнью не раз и не два подсказанной и проверенной, самим народом… А с Правдой бороться – всё равно что с Господом Богом самим – дело абсолютно-пустое и безнадёжное!…
Авторитет Егора Тимуровича как руководителя кабинета министров таял прямо-таки на глазах, как снежная баба на солнце. Не помогали уже ни реклама бешенная и круглосуточная, ни его знание английского языка, на котором он иной раз, для форсу псевдо-учёного, делал свои выступления, ни даже громкая слава обоих его дедов: деда Аркадия, в первую очередь, командира карательного отряда в Гражданскую, ставшего потом сочинителем, и другого деда, по матери, Павла Бажова, не менее известного писателя-сказочника. Оголодавшему народу было уже не до них.
Поэтому-то его, Гайдара, американским хозяевам-кукловодам надо было срочно что-то предпринимать, чтобы сбить протестные настроения и в квартирах народ удержать, не допускать безконтрольного выхода его на улицу.
А поскольку прекращать делить Россию на части, колонизировать и приватизировать её, нагло и пошло грабить никто из них не собирался (не для того же они, в самом деле, приходили к власти, израсходовали столько денег на гранты, подкупы и подарки, уйму умственных сил потратили, как и сил душевных), – то кукловоды и решили пожертвовать малым: марионетку Гайдара “слить”, выбросить его на помойку Истории за ненадобностью.
В декабре 1992 года президент «свободной России» Ельцин, по настоятельному требованию депутатов от оппозиции и совету своего окружения, назначил на должность премьера Черномырдина Виктора Степановича вместо обанкротившегося Егора Тимуровича (про которого острослов-обыватель со злорадством после этого говорил, вспомнив известную в народе пословицу, что у нашего-де “косого Егорки был глаз больно зоркий; одна беда – глядел не туда”). Эпоха Е.Т.Гайдара на этом и закончилась худо ли, бедно ли, с его людоедской шоковой терапией, до основания потрясшей страну, безудержной и безконтрольной инфляцией, сделавшей всех россиян нищими и голодными в одночасье, безконечными склоками в парламенте и вокруг него…
Казалось бы, радуйся честной народ. Ликуйте вослед и господа-товарищи депутаты: послушал вас всех президент, прогнал бездарного и холуйствовавшего перед мировыми финансовыми спекулянтами вельможу.
Но долго радоваться народу русскому, добропорядочному, и на этот раз не пришлось, увы: не простые оказались люди из Администрации первого президента, совсем не простые!!! Ибо заместителем к недалёкому и простоватому Черномырдину был ими назначен всё тот же непотопляемый А.Б.Чубайс. А с 17 марта 1997 года ещё и Борис Ефимович Немцов – другой крутой демократ и видный деятель перестройки, что перед этим успел поработать губернатором Нижнего Новгорода несколько лет и почудил-покуражился там на славу, перестроечного опыта поднабрался. Бюджет дербанил и разворовывал по чём зря, любовниц имел без счёта, или подруг; и тоже «перепачкался на своём посту, – как и Г.Попов в Москве, А.Собчак в Питере, К.Титов в Самаре, Д.Аяцков в Саратове, – всеми видами криминальной грязи» – куда ж без неё деваться и как прожить либералам и ельцинистам! Простым нижегородцам Борис Ефимович запомнился как безпринципный повеса, заправский кутилка и плут; человек пустой, но авторитарный и жёсткий в работе, скандальный и сутяжный, плюс ко всему, вечно судившийся с кем-то, деливший какие-то левые деньги и займы, тесно с криминалом связанный, с местной братвой. А попутно умудрившийся пустить по миру, обанкротить и распродать в частные руки – приватизировать и акционировать по-либеральному! – всю богатейшую промышленность области – и оборонную, и гражданскую, доставшуюся от советских времён. Впрочем, это была обычная повсеместная практика тех перестроечных лет: банкротить и распродавать. Немцов здесь исключением не был…
Оторопевшие депутаты от оппозиции сразу же смекнули, матерно глаза скосив, что Ельцин с помощниками опять их цинично и пошло надул. И назначенный Черномырдин Виктор Степанович станет этаким “свадебным генералом на чужом воровском пиру”, клоуном-скоморохом, “ведущим концерта” – не режиссером, не лидером, не заводилой, обязанностью которого отныне станет разве что заседания правительства открывать, да пить на банкетах шампанское. К самой же работе, к руководству кабинетом министров его не подпустят и близко – и к гадалке не надо ходить. Править будут, большими делами и деньгами ворочать Чубайс на пару с Немцовым – два махровых деятеля-либерала и сверх-оборотистых перестройщика, или же “два кислых друга наподобие хрена и уксуса” – как почти сразу же стал их обоих называть народ. И политика грабежа, развала и колонизации России Западом не претерпит никаких изменений по сути, даже и набранной при Гайдаре скорости не потеряет…
И так оно всё и случилось в итоге, точно так! Смена “вывески” на фасаде правительства на разрушительную работу его ни коим образом не повлияла: тотальный грабёж и делёж России продолжился ускоренным темпом.
Об этом, кстати, красноречиво свидетельствовала и простодушная исповедь самого Виктора Степановича, когда он незадолго перед своей отставкой в марте 1998 года расстроенно и обречённо заявил депутатам Государственной Думы – на их законный упрёк в никчёмности своего правления, – что, дескать, попробовали бы они на его месте что-нибудь путное и полезное сотворить, имея двух таких заместителей. Одного (и это почти дословное его выражение) рыжего и хитрющего как кота, волевого, двуличного и безконтрольного из-за тайной любовной связи с дочерью президента и МВФ; а другого вертлявого как юла, развратного, наглого, кучерявого, – которые-де всё время потешались над ним и его приказами, дружно их саботировали и нивелировали. А сами при этом творили всё, что хотели за его спиной, что им советовали их кураторы. Прощаясь с должностью и людьми, он во всеуслышание заявил тогда напоследок, каясь перед Россией-матушкой, которую, в отличие от своих ушлых замов, почитал и любил, что его-де использовали как ширму по сути, как тот же презерватив. И что он не отвечает никоим образом за творившийся в стране бардак, за тотальное разграбление и насилие.
И это тоже было правдой! – хотя и крайне обидной и горькой для народа и страны. Да и для него самого, вероятно, – потешного, как ни крути, премьера…
Единственное, что предприняла закулиса (тайная власть) в этот черномырдинский пятилетний период руками своего резидента Чубайса, чтобы умилостивить россиян и умерить протестные настроения в связи с грабительской приватизацией, – это придумала фантики под диковинным названием ВАУЧЕР и раздала их каждому взрослому жителю на хранение, предварительно шумно те фантики прорекламировав, некую значимость им придав.
«Оппозиция нас упрекает в алчности, – стал раз за разом вещать с телеэкранов вечно ухмыляющийся Чубайс, расхваливая на все лады своё знаменитое ноу-хау, – что мы, якобы, всю Россию разворовали и прибрали к рукам, а народу не дали-де ни шиша, даже и ржавой ложки. Для опровержения подобной гнусности и клеветы мы и выпускаем ваучер, ценную государственную бумагу, на которую каждый гражданин страны сможет приобрести себе, по желанию, часть государственной собственности: то есть стать полноправным хозяином фабрики или завода, нефтяной или газодобывающей скважины. Для этого, мол, надо будет лишь этот ваучер получить и обратиться с ним в одну из инвестиционных компаний, двери которых будут широко открыты по всей России, с целью приобретения акций. После чего автоматически стать одним из акционеров-выгодоприобретателей, как это всё по-научному называется, по-экономически. И жить себе потом – не тужить: получать ежегодно доходы от прибыли той компании, одним из совладельцев которой вы, дескать, с нашей помощью станете. Поди плохо, да?! Согласитесь, граждане?!…»
«А ежели кто, допустим, не захочет акции покупать, – хитро добавлял Чубайс, с высокомерной усмешкой с голубых экранов на притихших зрителей посматривая, с некоторой брезгливостью даже, – кто попытается огородить себя от всякого вероятного в инвестиционном бизнесе риска и головных болей, – тот может эти ваучеры попридержать и впоследствии обменять их на автомобили, к примеру. Две новые “Волги” можно будет в будущем на них купить, а может даже и больше. Это я вам, как разработчик, обещаю клятвенно, головой могу поручиться, что так оно всё и будет. Мои помощники и я сам эту ваучерную программу тщательно, и не один раз, взвешивали и просчитывали вручную и на компьютерах. Понимай: научную базу и строгий расчёт под всероссийскую ваучеризацию подкладывали. Мы же, дескать, экономисты о-го-го какие! Все, как один, учёные – не забулдыги! А экономика – наука серьёзная и надёжная: ошибок и сбоев не даёт. Можете на нас положиться…»
Итак, напечатали и раздали народу эти самые ваучеры действительно (их ещё при Гайдаре начали раздавать, если уж быть совсем точным), компаний открыли кучу по их обмену на акции с названиями самыми что ни наесть оскорбительными и унизительными, в открытую над русскими горе-инвесторами издевавшимися – Хапёр-Инвест, например, Объегорь-Продакшен, Идиот-Интернэшэнэл и другие, – которые по сотне раз на дню рекламировали бессовестные артисты из либерально-демократической тусовки. Имена их хорошо известны: они и по сей день в шоколаде все, как и сам Чубайс.
И вот уже люди мечутся как угорелые, рекламою как наркотой одурманенные, – не знают, куда полученные ваучеры вложить. Спорят, кричат, горячатся, громко обвиняют друг друга в тупости и невежестве, в незнании сырьевого рынка и мировой конъюнктуры на лес и на нефть, на цветные металлы с газом, за добычу и последующую реализацию которых те кампании, якобы, и отвечали. Всё пытались тогда отыскать себе, дурачки, компанию “понадёжнее”, выбрать “почестнее” шулера из тех, что на выбор предлагал им кремлёвский аферист-реформатор, “чистую карту” себе из краплёной колоды вытащить, с профессиональными “напёрсточниками” посоревноваться.
И только наиболее мудрые и дальновидные – кто хорошо понимал жизнь и, одновременно, подленькую натуру Анатоль Борисыча насквозь видел, отчего ни грамма не верил ему, ни одному его слову, – те решились тогда побыстрее продать свои ваучеры расплодившимся повсюду дельцам и хоть что-то себе купить на вырученные от продажи деньги. Те же китайские пуховики или куртки турецкие, пока ещё такая возможность была, пока чубайсовские фантики хоть чего-то стоили.
Но таких было мало, увы. Умных людей всегда и везде мало. Основная же масса народа разрекламированных акций понабрала, в укромные места их запрятала – и стала сидеть и ждать: когда же обещанные денежки-то в карман закапают.
Месяц сидели и ждали, наивные, два, полгода, год… А потом всё же поняли под конец – когда их компании инвестиционные стали вдруг дружно лопаться как пузыри, словно по чьей-то команде, – что всех их, доверчивых русских людей, на слова и обещания падких, опять наеб…ли!!! по-чёрному!!! После чего принялись пуще прежнего глотку драть, клясть на всех перекрёстках Чубайса и Ельцина. Всех рыжих плутней-котов в стране отныне Чубайсами стали звать, а ему самому присвоили гордую кличку Толик-Ваучер…
Вообще же, это было время безчисленных финансовых пирамид, куда легко вовлекали несчастных русских людей, простых и безхитростных по натуре, да ещё и инфляцией замордованных и задёрганных, умопомрачительными процентами. Набирали таким манером (широко используя электронные и печатные СМИ) огромные суммы по всей стране и исчезали безследно с чужими деньгами, словно сизый дым из трубы. И делали это паскудство безсовестные дельцы с двойным и тройным гражданством в те годы почти что легально и безнаказанно!
Забодяжит, к примеру, какой-нибудь картавый, пархатый и пучеглазый хлыщ фирму-однодневку спекулятивную, наобещает с три короба всяческих выгод и благ, сорвёт куш немаленький – и преспокойно едет потом в Америку или Израиль с мешком наворованных русских денег. Пьёт и гуляет там, сволота, в окружении срамных девок-баб, царствует-развлекается, собой гордится: вот, мол, каков я удалец-молодец, как ловко их там всех объегорил-“кинул”, вокруг воровского, поганого пальца обвёл.
И никто не ищет его в России, не предъявляет судебных исков, не начинает уголовных преследований по поводу исчезнувших огромных денежных сумм, не требует выдачи и ареста, и возвращения награбленного. 1990-е годы, поэтому, стали раздольем для патентованных аферистов, громил и воров, циничной и пакостной интернациональной жуликоватой сволочи. Причём, небезызвестный Сергей Мавроди со своей МММ был самый среди них порядочный и мало-грешный. Без сарказма и кавычек! Он хоть что-то давал заработать людям в течение нескольких лет – и ни от кого не скрывался, не прятался: жил и работал в России, имел прописку и квартиру в Москве, и одно-единственное, российское, гражданство. А вся его вина лишь в том заключалась, как это теперь представляется, что он был единственным русским среди них. По духу, во всяком случае, если и не по крови.
Вот его и выбрали козлом отпущения для показательной “порки”: чтобы и в чужой огород не лез со свиным рылом, и, заодно, взял бы все правительственные грехи на себя, за всех нерусских катал и кидал один расплатился…
Как бы то ни было, но с весны 1993-го года убаюканный было отставкой Гайдара и раздачей ваучеров народ с новой силой начал борьбу за жизнь и достойное существование, что захватывала уже всю страну от Камчатки и до Калининграда. Всплеск от “камня”, грабительского и разрушительного, что осмелились бросить Гайдар с Чубайсом в Москве, широкими протестными волнами покатился по всей России.
Митинги организовывались чуть ли ни каждый день представителями оппозиции. Возникали и стихийные демонстрации с перекрытием центральных улиц, проспектов и федеральных трасс. Обозлённые и обманутые новой властью люди, изголодавшиеся и измученные психологически, дошедшие до последней черты, до края, – люди справедливо требовали прекращения ельцинского бардака и возвращения прежних строгих советских порядков.
Чтобы в очередной раз успокоить народ и отвратить его от бунтов и крамолы, в страну в спешном порядке принялись завозить из Европы в огромном количестве полюбившийся спирт “Roal” и дешёвую водку “Rasputin”, просроченные собачьи консервы и чипсы соевые, которые с голодухи шли на “ура”, выкашивая народ как косою. А чтобы пополнить разграбленную Гайдаром и Чубайсом казну, на Западе в МВФ занимались огромные суммы денег под совершенно-немыслимые и грабительские проценты, – денег, что вешались тяжелейшим бременем на Россию и будущие её поколения, превращая их в хронических должников, в вечных данников Запада. Иуде Ельцину спасибо за то – этому святоше от демократии.
Но это было лишь половиной беды, и не самой страшной. Вся же беда заключалась в том, что большую часть полученных из американских и западно-европейских банков кредитов, денежной помощи так называемой, дельцы из правительства, те же Чубайс и Немцов, и все российские олигархи, благополучно рассовывали по своим карманам, как и карманам своего лакействующего окружения. И потом тайно переправляли кредитные деньги обратно на Запад – уже на собственные банковские счета. Приём известный и широко тогда применяемый новыми “демократическими” властями большинства союзных республик, ставшими независимыми после распада СССР.
А на оставшуюся, меньшую часть помощи, закупали консервы и спирт для народа. И в спешном порядке укрепляли ОМОН – символ правления Ельцина и его подручных, – новый демократический карательный орган, созданный, главным образом, для разгона всех недовольных, кто позволял себе возвысит голос протеста на власть, усомниться в качестве и ценности насаждаемой западной демократии, как и лично первого президента России человеческих качествах.
Итогом той людоедской и грабительской, откровенно враждебной и чуждой большинству добропорядочных российских граждан политики стали кровавые события Октября 93-го года, расстрел из танков восставшего Верховного Совета и оппозиционных режиму Ельцина депутатов России, цинично показанный на весь мир всеми ведущими телеканалами Запада в сугубо назидательных целях.
Для чего? – понятно: честной патриотический мир этой ритуальной казнью до смерти запугать, до трясучки и заикания. Чтобы не попытался больше никто, даже и в мыслях не смел покушаться на торжество “госпожи-демократии”, поганый рот разевать, высказываться-кочевряжиться. И, уж тем более, вредничать, сопротивляться, палки в колёса вставлять Новому Мировому Порядку, что горделиво шествует теперь по Земле твёрдой хозяйской поступью…
От шоковой терапии Гайдара и связанной с ней лихорадки, от повсеместной тогдашней полуголодной жизни Стеблова, как уже говорилось, спасла торговля. Или, коммерция, бизнес по-современному, в который он, здоровый молодой человек в полном расцвете сил, насидевшийся без работы в своём оборонном НИИ и ошалевший там от хронического прозябания и безделья, как в омут с головой погрузился. Который, бизнес, на первых порах только и делал, что ублажал и радовал его, дорогие подарки преподносил в виде сумасшедших заработков-получек – ежедневные длинно-рублёвые “гранты” и “бонусы”, на которые можно было всё что угодно купить, невзирая на ценники.
Судите сами, читатель. Уже в январе 1992-го года инфляция была такой, что с прилавков магазинов Москвы и торговых палаток бесследно исчезли дешёвые, доступные всем товары: рыба мойва, минтай и треска, варёная колбаса и мясо, плавленые сырки, привычные консервы те же – килька в томате, скумбрия и камбала, шпроты. Товары, которых прежде было не счесть, которые на полках годами валялись, пылились, никому не нужные и не интересные. Люди очумело носились по городу с тощими кошельками и не знали, бедные, чем им себя и домашних животных кормить; с ума сходили от этого, духом слабели и нервами.
А семейство Стебловых в этот переломный момент ело красную икру ложками, которой были завалены все продуктовые точки столицы из-за непомерно высокой цены, и к которой большинство москвичей даже и подступиться боялось: как музее через витрины с завистью на неё посматривало. И сырокопчёная колбаса, повторимся, не переводилась на их столе, и твёрдый сыр Пармезан, и дорогущее парное мясо с рынка ежедневно дожидалось своей участи в холодильнике. Всё было – и всё в огромном количестве, не так как у других, простых смертных россиян.
А ещё у них была в доме кошка Маркиза, которую жена и дети баловали и любили так, что позволяли ей часто даже и есть с ними из одной тарелки. Кормили её в прежнее время исключительно свежим минтаем и молоком, и такой же свежей мясной вырезкой, которую ели сами. Никаких дешёвых консервов в её рационе не было никогда; оттого и прожила она аж 18 лет – срок для кошек огромный.
И вот в январе 92-го вся свежезамороженная дешёвая рыба вдруг исчезла с прилавков, и избалованную лакомствами Маркизу нечем стало кормить. Совсем. И тогда супруга Стеблова, жалея животное, повадилась ходить в “Океан” и покупать там целыми упаковками дорогущее филе минтая в фирменных заводских лоточках, залитых сметанным соусом, которое предназначалось для москвичей в качестве дорогого кушанья быстрого приготовления, стоило почти столько же, сколько и икра, и считалось деликатесом. А жена приносила те алюминиевые упаковки домой, вскрывала их все без дрожи и сожаления, вываливала оттуда не нужную сметану в помойку, а белоснежные куски свежей рыбы давала не мужу и детям, а любимой кошке своей. И та их с удовольствием съедала на глазах домочадцев, и долго потом ходила, облизывалась, лежебока, и у жены под ногами тёрлась, добавки себе прося. Ей тоже, видимо, новая жизнь была по вкусу и по душе. Ещё бы: такие-то продукты лопать!
Вадим, наблюдавший подобное, всегда усмехался и думал, что если бы увидели его супругу в этот момент голодавшие родственники и друзья, не дай Бог, соседи, чем она кошку кормит, как сметану рыбную, аппетитную безбожно в помойку льёт, – растерзали бы, наверное, за подобное барство и расточительство в два счёта, порвали бы на куски. А уж знаться бы перестали точно, прокляли бы навсегда, давясь лютой злобой и завистью. А у Стебловых это стало нормой всю первую половину 92-го года – деликатесами себя и кошку кормить, и ни в чём себе из одежды и еды не отказывать.
Так, на широкую ногу, можно сказать, и встретили они новую жизнь, – у которой, впрочем, не одни только радости были. Были и огорчения!…
И первым неприятным моментом, что поразил в новой жизни начинающего коммерсанта Стеблова, заметно омрачил и испортил её, было бедственное положение его родных – родителей, сестры и брата, в первую очередь. Состарившихся отца и мать, и про это выше уже говорилось, опять-таки, оставили без сбережений, без средств, бессовестно украв у каждого по 12 тысяч докризисных советских рублей и сильно этим поступком варварским обоих их подкосив, к последней черте приблизив. Батюшка их, скорее всего, именно из-за этого раком тогда и заболел: из-за расстройства дикого и страшенной на новую власть обиды. Промучился несколько лет от боли рад Божий Сергей – и умер в муках, сгоревший изнутри, почерневший душой и телом. И у матушки в этот период времени начались серьёзные проблемы с сердцем, что у врачей аритмией зовётся. Да и уровень жизни брата с сестрой многократно понизился, так что оба стали почти что нищенствовать, каждую копейку считать, чего ранее никогда не делали.
Брат его, например, закончивший МВТУ им.Баумана и работавший до прихода Гайдара заместителем начальника цеха на одном подмосковном оборонном заводе, после завершения учёбы горя не знавший, нужды, – так вот брат с января 92-го вынужден был ежедневно, придя с работы, “бомбить” в течение целого года, пока уж не бросил завод и в торгаши не подался, – то есть зарабатывал себе извозом на хлеб, дешёвую колбасу и масло. Прежних заводских получек и премий, баснословных для советского времени, ему уже катастрофически не хватало… Схожее положение было и в семействе сестры, супруг которой, инженер-конструктор, вынужден был оставить КБ и перебиваться случайными заработками, бегая по разным местам, по расплодившимся воровским конторам…
Второй неприятный момент касался уже непосредственно самой его новой работы. Ибо там его довольно быстро посетило открытие грустное, плохо-переносимое, что любая торговля – бизнес по-новому, по-американски, – это есть откровенное жульничество, подлость и грязь. И работают там особой породы люди – сугубые циники-материалисты, рвачи, которых кроме денег и развлечений не интересует ничто. И в первую очередь – что у человека внутри сокрыто: в душе его, в сердце и мыслях. Девиз их в целом убогой и ущербной жизни достаточно примитивен и прост: “рубить капусту” или бабло любой ценой, пусть даже и криминальной, и потом покупать удовольствий согласно толщены кошелька, безпрестанно баловать, холить и тешить себя сытостью и достатком, жить исключительно ради похоти, ради инстинктов, ради комфорта тела – и плевать на всё и на всех, кто не такой как они, “ниже” их и беднее. Объект их внимания – исключительно внешний материальный мир во всей своей разновидности и расцветке. Пассионарностью в их среде, повышенным интеллектом или духовностью даже и отдалённо не пахнет… Больше скажем. Люди-пассионарии, руководствующиеся идеальными ценностями и высшими духовными ориентирами, тратящие свою энергию “не туда”, в направлении, обратном вектору инстинкта, – эти люди являются их кровными ненавистниками и врагами, которых они “не видят в упор” и глубоко, всем естеством презирают…
Прирождённому идеалисту Стеблову всё это было сильно не по нутру – такое радикальное несовпадение ожидаемого с действительностью, с тем, что он увидел и понял в итоге, что взамен получил. Он ведь так круто с прошлым порвал после разгрома ГКЧП и бросился в новую жизнь не для того, конечно же, чтобы душу свою продать, или же, в лучшем случае, продолжать марать её дальше. А, наоборот, чтобы спасти её от прежней советской интеллигентской проказы – тунеядства, безверия, праздности. Он делом мечтал заняться – серьёзным, настоящим, большим, которое бы всецело захватило его опять, себя самого уважать и ценить вновь заставило. Как он уважал и ценил себя прежде, когда в Университете учился, диссертацию там писал, к вершинам Духа тянулся.
А тут вдруг выяснилось довольно быстро, что демократическая проказа оказалась ещё сильней: она разлагала и уничтожала его куда больше и куда стремительнее. С утра и до вечера у него был только бизнес один на уме: приход и расход, понимай, дебет-кредит, товар неучтённый, левый, гешефт, – а на всё остальное ни времени и ни сил уже и не оставалось.
Смешно сказать, но за время работы в торговле, начиная с осени 91-го года, он пропустил фактически всё, что творилось в родной стране: не читал ни книг, ни газет, не смотрел совсем телевизор. Только шуршащие деньги домой мешками таскал и считал, и потом валялся без чувств, восстанавливался от торговли. Стоять целый день на ногах, как выяснилось, да ещё и на сквозняке и холоде, был крайне утомительный физический труд, убивавший в нём всё человеческое, всё живое. Он тупел и серел на глазах, будто бы в тёмной одиночной камере запертый деградировал… И конца и края не просматривалось впереди этому ежедневному самоуничтожению и деградации – вот что главное-то! что было ужасно и пугало больше всего, заставляло ночами не спать и про скривившуюся судьбу свою думать и думать. И те мысли ночные его, ночные бдения, получались безрадостными и тяжёлыми.
Он-то, наивный, в торговлю надолго пришёл, и пришёл побеждать: у него не было за душой запасного места работы… А теперь выходило, что напрасно пришёл, напрасно послушался соседа-баламута Кольку. Ибо какое-то время побыть в этом торговом вареве, денег подзаработать, семью накормить – это ещё можно было бы как-то перенести, скрепя сердце, на это он был бы ещё согласен. Но связывать себя с грязной и чуждой торговлей навечно, как теперь выяснялось, дни, что осталось прожить, ей одной посвящать! – нет, для него уже ближе к весне подобная перспектива становилась просто невыносимой…
А тут ещё и московские праздные бабки стали его донимать своим ежедневным нытьём и проповедями над ухом. Подойдут, бывало, бездельницы, остановятся где-нибудь рядом и стоят минут десять, буравят его глазищами зло: наблюдают, заразы этакие, как он деньги шальные, немереные, по карманам рассовывает, – и при этом головою седой недобро так покачивают из стороны в сторону – от зависти, вероятно… А потом начинают одну и ту же песню дружно “мусолить-петь” у него под носом, нервы ему мотать, и без того натянутые.
«И не стыдно тебе, бугаю, – говорили они ему, подбоченясь, – целыми днями руки в брюки стоять возле Красной площади, честной народ объегоривать?! Да тебе пахать надо от зори до зори, как мы в своё время пахали – при Сталине-то! А ты, паразит гладкий и толстомордый, новым русским заделался, жуликом-аферистом на прежний лад! Под гайдаровскую воровскую дудку безсовестно пляшешь, честь и стыд потеряв. Стоишь на солнышке-то и баклуши бьёшь, всё нажитое нами богатство в распыл пускаешь! Кто работать-то будет, скажи, если такие быки, как ты, ни черта не делают, не производят?! Нам, что ли, прикажешь опять к станкам становиться, и вас, молодых дармоедов, кормить и поить начинать, обучать, обувать, одевать и вооружать как раньше! Чтобы немцы с французами в очередной раз вас, торгашей-сладострастников, голыми руками не взяли!»
«Бабки! Ядрёна мать! – не сказать хотелось в ответ, а прокричать Вадиму. – А ни пошли бы вы на х…р отсюда со своими нравоучениями! Без вас, старых ведьм, тошно! Я что ли виноват в том, что мои знания и мои мозги, мой диплом с диссертацией и на хрен теперь никому не нужны?! что довели советских учёных и инженеров до такого нелепого состояния?! Я шесть с лишним лет отработал в сверхсекретном НИИ – и сбежал оттуда. Потому сбежал, что сил уже не было никаких тамошний бардак терпеть и переносить, за здорово живёшь получать зарплату. Вы мне спасибо были б должны за это сказать – по-хорошему-то если, по-человечески, – что я вам на ваши скудные пенсии зарплату свою кандидатскую добровольно отдал, что вожусь теперь вот в этом торговом дерьме, всех москвичей пивом и жвачкой кормлю, снабжаю дорогим куревом. А вы, наоборот, меня грязью мажете и материте, не зная толком дела всего, не зная сути. Дуры тупорылые! наглые! Топайте давайте домой – и побыстрей, пока я ещё себя контролирую…»
Но ничего подобного, конечно же, он праздным бабкам не говорил – как мог терпел и держался. Но только ещё больше мрачнел и чернел после их ухода, за сигареты нервно хватался, за спички – и долго потом стоял и курил, глубоко задумавшийся, дым из себя выпускал густо как паровоз из трубы. Потому что чувствовал, разволновавшийся, высшую справедливость в их неоправданно-злых словах, в которой стыдился себе самому признаться…
Держать себя в жёсткой психологической узде и не хандрить, не сдаваться, да ещё и покупателям кланяться и улыбаться ему удавалось с полгода. Но ближе к лету силёнки его моральные и физические подошли к концу, и на него навалилась усталость жуткая, плохо переносимая, да ещё и апатия вперемешку с истерикой, которой он разражался перед семьёй всё чаще и чаще.
В жарком и солнечном мае ему уже совсем не хотелось, муторно было до тошноты и головных болей на опостылевшую работу ездить. Ежедневно видеть там тупые торговые морды новых своих сослуживцев, бездарей и проходимцев по преимуществу, кретинов полных и неучей, слушать их рассказы похабные про кабаки и секс, и все остальные “прелести жизни” – такие же грязные в их устах, грубые и отвратительные. Как все они по вечерам лихо “гуляют” и трахаются напропалую, упражняются в сексе, насмотревшись порнухи, а днём объегоривают лохов-покупателей, товар гнилой и просроченный им нагло “впаривают” и “втюхивают” – и дико радуются от этого. Он понял, что ошибся с новой своей профессией, сильно ошибся, и напрасно в горячке, в запале душевном старую кабинетно-учёную жизнь на торгово-уличную променял, которая стала ему омерзительна.
Он начал здорово тосковать по прежней научной работе, по институту, книгам и письменному столу, по людям тамошним, наконец, бывшим своим товарищам, которые не были идеальными, нет! – но в сравнение с алчными, грязными и подлыми торгашами они уже стали казаться ему почти-что ангелами.
От навалившейся на него хандры уже даже и деньги бешеные не спасали, как раньше. Наоборот, раздражали только. Ибо деньги хороши и желанны не сами по себе, а именно как следствие проделанной большой и важной работы – так всегда думал и считал Вадим, с такими мыслями жил, учился и трудился прежде. Деньги – это не цель, не смысл всего сущего, и даже и не ориентир, каковыми они являлись в бизнесе и торговле.
От этого-то – утеряв нечто главное в жизни, призвание похоронив и талант, и этим опрометчивым, глупым поступком как бы добровольно оборвав с Господом Богом связь, с блаженной Вечностью и Бессмертием, – он то и дело срывался на родственников. Детей и жену, главным образом, что были всегда под рукой, всегда рядом, – которые в эти чёрные дни к нему уже и подходить боялись…
В июне Вадим не выдержал, сказал супруге Марине, что очень и очень устал, во всех смыслах, и не хочет больше работать в торговле, пивом со жвачкою торговать, которые ему обрыдли.
– И что теперь делать будешь? куда пойдёшь? – с испугом спросила жена. – Ты посмотри, как сейчас тяжело с работою-то… А как люди плохо живут, посмотри, еле-еле концы с концами сводят, питаются через раз, пустые бутылки по ночам собирают и потом сдают за копейки. Даже и те, кто работают по восемь-десять часов в конторах каких-нибудь, институтах… А у нас с тобой дети, Вадим, а я не работаю, сижу в декрете. Жить-то как будем, скажи? Ты об нас-то троих подумал?
И она дотошно начинала расспрашивать и выяснять причину пессимизма и паники мужа: почему он в такое жуткое, переломное время вдруг вознамерился с больших стабильных заработков уйти и доходной работы, семью пустить по миру. На соседа Николая несколько раз указывала и бедового братца его, которые-де в новую жизнь как лихие гонщики в крутой поворот вписались – безо всяких там чёрных мыслей и переживаний, ненужных и крайне вредных для человека, пессимизмов, паник, проблем.
– Ты-то чего так как они не можешь, ответь? – допытывала она его. – С чего тебя-то так всего трясёт и дёргает ежедневно?
– С того и трясёт, Марин, – нервно и сбивчиво отвечал похудевший и посеревший Стеблов, с тоской и одновременно с мольбой на супружницу милую глядя, – что торговля эта грёбаная постыла и противна мне, до глубины души омерзительна. Как, кстати сказать, и все дебильные торгаши с нашей фирмы, у которых только одно на уме и на языке: кто из них вчера больше выпил и съел, и у кого больше любовников и любовниц, которых они по ночам до полусмерти якобы “шпарят”, до ору дикого. С ними спокойно разговаривать можно, общаться, только если ты сам с перепоя сильного, с бодуна, когда голова совсем не работает, не соображает. Мне тошно с ними, неучами, пойми. Потому что мы с ними из разного теста слеплены, разной породы! Я в последнее время, как только к офису нашему подхожу и представляю их всех, похотливых, пьяненьких и тупорылых, – так меня сразу же всего трясти начинает: будто там меня будут насиловать, бить. Мне волком выть хочется, право-слово, назад повернуться и домой убежать поскорей! Разве ж можно жить и работать с таким-то траурным и паническим настроением! Из последних сил себя сдерживаю и терплю. Но и мои силы не беспредельны, как видишь.
–…А как же Колька работает, не поняла, и его брат? Почему им-то обоим там очень даже здорово и комфортно?
– Брат Николая – профессиональный торгаш. Торговля – это его стихия. Рестораны, любовницы и кутежи – всё это ему ещё с прошлых советских времён родное. Он и тогда, при советской власти, вспомни, точно таким же Макаром жил: из кабаков не вылезал неделями, из притонов новоарбатских и казино, баб менял ежемесячно как носки. Раз пять уже был женат, и ещё столько же женится. Потому что человек абсолютно дикий – без тормозов, как про таких говорят, без чести элементарной и совести. Как, впрочем, и все они, торгаши – поганые, пустые людишки. Подешевле купить, подороже продать; разницу положить в карман и просадить её тут же в борделе со шлюшками, – вот и вся их незатейливая жизненная философия и политика. И срать они хотели на всё и на всех – потому что убогими родились по уму и по сердцу, убогими и безталанными. И оттого-то с рождения всех ненавидят – талантливых и плодовитых, прежде всего, у кого хоть что-то есть за душой, кто хоть к чему-то возвышенному стремится. Хотят непременно унизить и опустить таких, в собственном дерьме извалять, мерзости – потому что дико способным и талантливым людям завидуют…
– И Колькин брательник такой же поганый гнидос, точно такой же! Я его за те семь с небольшим месяцев, что на фирме работаю, хорошо узнал и понял, хорошо изучил. Кого хочешь предаст и продаст с потрохами, скот, не думая о последствиях, а потом опять купит, и опять тебе будет вроде как друг, самый верный и закадычный. Сегодня скажет и пообещает одно, если ему это выгодно будет пообещать и сказать: ну, чтобы чью-то там бдительность с волею усыпить и максимально дезориентировать человека, к себе его, от услышанного разомлевшего и расслабившегося, расположить, словом добрым растрогать, расчувствоваться заставить – и с правильной мысли в итоге сбить, с правильного настроя. А назавтра уже делает и говорит обратное как ни в чём не бывало, как лично ему и только ему одному это в данное время выгодно и полезно. И при этом даже и глазом вечно прищуренным не моргнёт, не покраснеет, подлец, ни сколько. Не говоря уж про то, чтобы перед кем-то покаяться или извиниться. Да ну его совсем, трепло бессовестное!…
– Вспомни, чего он мне наобещал, когда я прошлой осенью к нему на фирму устраивался. Что поработаю с месяц на улице, опыта поднаберусь, а потом он меня в офис, дескать, переведёт, сделает одним из своих заместителей… Ну и что, взял? Хрена! Они в своём офисе на пару с братом сидят, баб-бухгалтеров и товароведов трахают целыми днями, шампанское пьют, и никто им там больше не нужен. Зачем?! Остальные пусть на улице пашут, им деньги мешками таскают, на которые они оба себе квартиры новые купят, машины немецкие и японские, дачи, любовниц любых. А мне десятую часть платят от прибыли – и всё. Мол, и за это скажи им спасибо, Вадим Сергеевич, в ножки обоим покланяйся… А ведь той же осенью, помнится, даже и в долю будто бы обещал меня взять, когда мы с ним пиво в офисе сидели и пили, одним из совладельцев компании сделать. Ты, говорил, Вадим – малый умный и грамотный, кандидат наук. Мне такие нужны: я, мол, таких шибко учёных людей уважаю, знакомством с такими горжусь… А теперь уже ни гу-гу: вроде как забыл уже всё, ничего не помнит. Молчит и только посмеивается при встречах, лишь “как дела” спрашивает. А того разговора нашего с ним будто и не было вовсе. Гнидос хитрожопый!… Теперь он мне магазином каким-то мозги засерает, который он, якобы, намерен скоро купить, и куда меня директором хочет поставить. Смешно! Думает, дурачок, что я ему всё ещё слепо верю… Нет уж, дудки! Хватит с меня его пьяных пустых обещаний, хватит! Пусть себе ищет других холуёв – попроще и понаивней. И пусть сам с братом Колькой там и торгует теперь, а меня пусть уволит. Я его байками сладкими и обещаниями сыт по горло, так что даже тошнит…
-…Да даже и не в этом дело, Марин, не в этом, – переведя дух, продолжал дальше исповедоваться Вадим, будто бы чуть успокаиваясь от собственной страстной исповеди, тяжеленный камень с измученной торговлей души перед притихшей женой будто бы наполовину снимая. – Тут не в обиде суть… или не в ней одной, если говорить совсем уж точно и честно. Я бы обиду свою пережил, перетерпел, если бы мне хоть сама эта торговля нравилась. А так… Я ведь понимаю Кольку и брата его, прекрасно обоих их понимаю – не дурак пока. Они завели своё дело, оформили и раскрутили его, в мэрии, как положено, зарегистрировали, людишек набрали, которые на них пашут, – и теперь оба сидят и пожинают плоды, снимают пенки с трудов неправедных. И я им совсем не нужен как лишний едок, как совладелец, тем более. Кто я им, в самом деле, чтобы прибылью со мною делиться?! Кум?! Сват?! Брат?!… Хочешь жить как они красиво и широко, и, главное, независимо – заводи своё дело сам, и будь в нём полноправным хозяином. Чтобы уже никому в рот тогда не смотреть, не ждать от чужих дядей подачек. Тут всё просто и честно устроено-то, если уж по совести начать разбираться, – или хозяин полный и безоговорочный со всеми вытекающими отсюда последствиями… или холуй, батрак, раб бесправный и бессловесный. Другой альтернативы нету. Свой навар, свою прибыль и власть тебе никто ни за что не отдаст, ни один владелец компании или фирмы. Это аксиома, золотое правило бизнеса, частного предпринимательства в самом широком смысле, где процветают сугубый индивидуализм и эгоизм, где чистоган правит бал и нажива. Я это хорошо уяснил за те семь с половиной месяцев, повторю, что сигаретами и жвачкою торговал возле Музея Ленина.
– Ну и заводи, и становись на здоровье хозяином собственной фирмы. Кто тебе здесь мешает-то? – с жаром подхватила жена высказанную мужем мысль, которая ей очень даже понравилась, очень! – так, что даже и глазки её заблестели. – А я тебе помогу, чем смогу, буду у тебя на фирме бухгалтером, например, или же твоим заместителем: по банкам, по налоговикам буду ездить, документы разные оформлять, чтобы тебя от бумажной работы избавить. А ты будешь заниматься одними закупками и переговорами, глобальные вопросы будешь решать, какие все мужики решают. Неужели же ты глупее Колькиного брата, скажи? Неужто как он не сможешь? Уверяю тебя, что сможешь, лучше сможешь – поверь мне. Ты же у меня человек увлекающийся и заводной. К тому же – человек грамотный и очень и очень умный. Захочешь – горы свернёшь; такое дело раскрутишь – все ахнут! А они тогда пусть тебе позавидуют, Колька с братом, поскрежещут зубами и пожалеют, что ты от них когда-то ушёл. Таких толковых и ответственных подчинённых, как ты, им ещё поискать надо будет, здорово поискать.
– Да не то ты говоришь, Марин, не то: умнее, глупее; раскрутишь, не раскрутишь; позавидуют, поскрежещут; поплачут, ещё добавь, для самоуспокоения, – поморщился Вадим с досады, выслушав до конца жену и чувствуя, что не понимает она его, а, может, просто не хочет. – Причём здесь это-то – зависть какая-то?! кого и к кому?! Чего им мне будет завидовать, плакать, тем более, зубами скрежетать, когда у них всё уже есть и сейчас, о чём ты только сидишь и мечтаешь! И ещё вдесятеро больше будет, пока мы с тобою отелимся, надумаем что-то там предпринять! А ты говоришь: «завидовать»! Их-то – двое, а я – один. Никогда я их в одиночку не переплюну… Да и не хочу я их переплёвывать – вот что главное-то, в чём вся суть заключается, пойми! Бог с ними совсем. Не хочу я вообще про них разговаривать и думать, деньги и бизнес их обсуждать, на них походить, тем паче, ровняться. У них – своя жизнь, а у меня – своя. У них там – дела, а у меня – делишки. Но мне-то мои делишки дороже во сто крат, родней и милей, и желанней. И я их ни за что на их крутые денежные дела не променяю, на их миллионы…
– Я ведь всё хочу тебе пояснить уже битый час, девочка ты моя дорогая, что торговля и торгаши – это особый мир и особое людское племя, в которое я никогда не впишусь, при всём желании и старании. И в первую очередь и главным образом потому, что это совершенно не моё, глубоко чуждое и враждебное мне дело. Не может ягнёнок рядом с волками жить, даже если и очень сильно захочет, – не может… А я “ягнёнок” и есть, или же чистоплюй-мечтатель – теперь я про себя самого это ясно понял. Рождён быть учёным и никем другим, сидеть за письменным столом круглосуточно и думать: что-то изобретать, понимать, открывать, заниматься творчеством. Я – идеалист прирождённый, понимаешь, идеалист! До одури люблю мечтать в одиночестве, фантазировать, жить в воображаемом мире, который внутри меня – в моих мыслях, чувствах, душе, в моём рвущемся и страдающем сердце. А для того, чтобы спокойно жить и мечтать, нужно пустоту вокруг себя создавать – глубокую и непроницаемую, – убегать от людей подальше, от мира нашего грубого и жестокого… Мне даже и друзья противопоказаны, совсем. Потому что время драгоценное отнимают, которого не вернёшь; потому что, опять-таки, здорово мешают мечтать и думать… Поэтому-то у меня их и в Университете не было, за исключением Беляева Кольки, а теперь и подавно нет. Одни товарищи-сослуживцы, коллеги по институту, сотрудники и начальники, с которыми лишь постольку поскольку общаюсь, которых забываю сразу же за проходной… Таким уж я уродился, Марин, таким, видать, и помру. И переделывать себя не стану.
– А в торговле требуется обратное, чтобы всё было с точностью до наоборот. Там идеалистом-мечтателем быть нельзя – не под каким видом! Тем более, нельзя быть одиночкой: в клочья в первый же день разорвут, и не подавятся… Поэтому-то, чтобы там уверенно жить и работать, как ты предлагаешь, не опасаясь за завтрашний день, за безопасность собственную и карьеру, и мне и тебе необходимо потребуется коренным образом поменять себя, забыть про книги, музеи, театры, про тихую семейную жизнь, и переключиться полностью на внешний мир с его непреложными правилами и понятиями. А правила и понятия эти суровы, поверь. Ибо для того, чтобы там чего-то добиться действительно стоящего и заметного, чтобы “серой мышкой” не быть, попкой никчёмной, пустышкой, – нужно сбиваться в стаи. Да ещё и матёрым “волком” становиться как все, заводить обширные связи, знакомства, поддерживать их постоянно в светских тусовках и кабаках, быть всегда на виду, быть в обойме. У них это там аксиома, как я уже говорил, закон непременный, незыблемый, которому все подчиняются как один, по которому все живут – и здравствуют, и довольны очень, счастливы даже… Этот стайный закон и в нашем научном мире железно действует, к слову сказать: если захочешь, к примеру, к большим деньгам подобраться, к почёту и славе общероссийской и мировой, к значимой солидной должности – академиком-лауреатом стать, чиновником самого высокого ранга, директором какого-нибудь важного и денежного института. Но только ежели академиком или делягой-чиновником. Во всех же остальных случаях учёный абсолютно свободен, и совесть его чиста. Продавать её никому не надо…