Русский анекдот представляет собой явление крупное и самобытное. Беда лишь в том, что, как жанр открытый, свободный, злободневный, он целые столетия внушал опасения властям и начальствующим лицам в области культуры. Зачастую анекдот не столько игнорировали и принижали, сколько вообще отрицали его существование, делая вид, что русского анекдота просто нет и никогда не было.
Эта пагубная инерция сохранялась долго. Уже во второй половине XX века (в 1984 году) великий фольклорист В. Я. Пропп в своей книге «Русская сказка» утверждал, что никакого русского анекдота нет и это всего лишь разновидность бытовой сказки.
Между тем русский анекдот – совершенно самостоятельный жанр, имеющий свои законы, особенности построения, традиции, и обладающий своим репертуаром сюжетов. Его совершенно законные права на существование очень долго не решались признать по вполне понятным причинам: этот мобильный, предельно динамичный жанр внушал опасность. Время от времени отдельные тексты анекдотов печатались в составе сборников ранних русских сказок, но крайне выборочно, с исключительной осторожностью.
Поклонники этого самобытного жанра часто побаивались даже составлять собрания анекдотов, а уж публиковать – тем более. Так, например, драматург А. Н. Островский, автор пьес «Гроза», «Бесприданница» и других шедевров, долгие годы собирал анекдоты, но не мог даже и подумать, что они когда-нибудь появятся в печати. Какие-то крохи из коллекции драматурга в 1961 году были включены в состав сборника «Русские сказки в записях и публикациях первой половины XIX века» (М.-Л., 1961).
То, что произошло с коллекцией анекдотов А. Н. Островского, отнюдь не случайно. Это связано с общей весьма грустной тенденцией: корпус русского народного анекдота до сих пор не собран и не систематизирован.
Однако помимо народного существовал еще и анекдот литературный, историко-биографический. Вокруг него в русской культуре второй половины XVIII – первых десятилетий XIX века образовалась богатая и разветвленная традиция.
Были созданы целые циклы текстов, возник и утвердился круг блистательных рассказчиков и острословов. При этом надо иметь в виду, что народный анекдот принципиально анонимен, он не имеет и не может иметь авторов. Литературный же (исторический) анекдот, несмотря на устную форму бытования, практически всегда имеет автора и располагает целыми авторскими стилями.
В 1820–1830-е годы было предпринято несколько попыток запечатлеть в письменной форме феномен русского литературного анекдота. Первым это сделал А. С. Пушкин в записках, названных им «Table-talk» («Застольные разговоры»). Это первый опыт фиксации русского литературного анекдота. Причем А. С. Пушкин, как завзятый фольклорист, после каждого анекдота указывал, от кого он был им услышан.
Пушкин, как видно, готовил эту коллекцию к публикации в своем журнале «Современник», поэтому он стилизовал тексты анекдотов, сглаживал «острые углы».
Еще в 1812 году начал записывать анекдоты П. А. Вяземский, создавая попутно и портреты рассказчиков и острословов. Через несколько десятилетий работы появилась его монументальная «Старая записная книжка». Собирая громадную коллекцию анекдотов, Вяземский явно имел в виду ее публикацию, редактируя накопленное. Во всяком случае, анекдоты, вошедшие в «Старую записную книжку», во многом лишены остроты и своей первозданной грубости.
Была также предпринята еще одна попытка закрепления на бумаге русского литературного, историко-биографического анекдота. Это коллекция Н. В. Кукольника, поэта, драматурга, романиста. Благодаря своим трагедиям, исполненным верноподданнического духа, он был официально признан самим императором Николаем I. Одновременно с этим Кукольник составлял коллекцию анекдотов, хотя на публикацию их никоим образом не рассчитывал, и анекдоты у него представлены в их первозданном виде: живые, точные, сочные, подчас грубоватые. Поэтому коллекция Кукольника имеет особую историко-литературную ценность. Она включена в настоящую антологию почти целиком, с отдельными купюрами во второй части.
В пушкинскую эпоху анекдот пережил на русской почве, пожалуй, высочайший расцвет. В самом деле, он запечатлевал целый срез дворянского быта, и при этом весьма значимый, поднимался до высокого литературного ряда, непосредственно проникал в ткань художественных текстов и, наконец, чрезвычайно ценился как особый род исторического свидетельства.
Братья Гонкуры некогда образно заметили, что анекдот есть мелочная лавка истории. Сказано очень метко.
Анекдот всегда представляет частное событие, случай (безымянен ли он или связан с известным лицом – это в общежанровом плане принципиального значения не имеет), который оказывается барометром, указывая на «температуру» общества, выступая как показатель нравов.
В анекдоте в обязательном порядке должны соединиться внешняя точность и внутренняя значительность. Сочетание это как раз и обеспечивает роль анекдота как особого рода исторического документа, открывающего важное через мелкое, тенденцию через деталь. В крупной идеологической конструкции, отличающейся внешними масштабами, в парадном портрете, поражающем великолепием, анекдот чувствует себя не очень уютно – он там часто неуместен. Но если важно показать жизнь общества изнутри, если необходимо высветить господствующие в нем привычки, представления, вкусы, а также скрытые тенденции, то тут-то и не обойтись без анекдота, тут-то он и выступает на правах исторического свидетельства.
Причем и в фольклорном, и в литературном, историко-биографическом анекдоте на самом деле совершенно не имеет значения, произошло ли в действительности то, о чем повествуется: не важно, что так было, а важно, что так могло быть.
Анекдот в первую очередь представляет интерес как живая, колоритная подробность, как показатель того, о чем судачат в салоне, в дружеском кружке, на улице.
Можно ли полностью доверять анекдоту? Этому коварному жанру ни в коей степени не следует доверяться и принимать его порождения за чистую монету. Ценность анекдота в другом: он совершенно незаменимый помощник в живом, искрометном, убедительном воссоздании картины нравов. Тут-то анекдот и получает права исторического свидетельства, своего рода документа, и становится очень актуальным.
Встраиваясь в картину нравов, анекдот по-особому освещает ее, но и сам при этом начинает выглядеть чрезвычайно ярко, убедительно, колоритно; иными словами, он оживляет и одновременно оживает сам. Причем особенно важен анекдот при построении биографии.
Конечно, существуют биографии (в особенности официальные или героизированные), которые вполне могут обойтись без присутствия анекдота. Однако еще со времен античности (Плутарх, Диоген Лаэртский, Светоний) анекдот стал подлинным украшением биографии, ее необходимым компонентом. Он являлся своего рода голограммой, ибо способствовал тому, чтобы воссоздаваемую личность можно было предельно емко, выразительно, непосредственно ощутить как живую.
В России подробное знакомство с культурой анекдота произошло еще в XVII столетии. Тогда, в основном через польское посредничество, появились многочисленные рукописные сборнички так называемых фацеций (лат. facetia – шутка, небылица) – разного рода историй, подчас забавных, из жизни греческих философов и римских императоров. Затем вышли сборники апофегм (дословно с греческого: «говорить напрямик» – краткое и меткое наставительное изречение) – образцы все той же западной литературы анекдотического содержания, чуть более значительно переработанные; но подлинной самобытности там еще было мало.
Анекдот как самостоятельный литературный жанр стал утверждаться в России во второй половине XVIII века по модели французской рафинированной культуры. Переломным моментом стали эрмитажные собрания у императрицы Екатерины II, на которых появился и стал блистать обер-шталмейстер двора Лев Александрович Нарышкин. Этот знатный вельможа и одновременно простонародный балагур создал настоящую культуру анекдота. Он был рассказчиком высочайшего класса (его устные новеллы представлены в настоящей коллекции). Собственно, с нарышкинских рассказов и острот и берет начало оригинальная русская анекдотическая традиция.
Однако настоящий расцвет жанра, его подлинный апогей пришелся, как уже говорилось, на пушкинскую эпоху. Для этого были свои причины.
Именно к середине 1820-х – началу 1830-х годов жанр русского анекдота, можно сказать, окончательно сложился: определились, выкристаллизовались его внутренние законы и тенденции, установился репертуар сюжетов, круг и основные типы рассказчиков. Кроме того, в пушкинскую эпоху анекдот стал уже не просто реальным и полноправным участником литературного процесса, но и начал осмысляться как достаточно важный и ценный фактор отечественной культуры, который в силу устного характера своего бытования может позабыться и исчезнуть. Иначе говоря, явственно стала обозначаться тенденция к сохранению жанра в национальной памяти. Происходило это, однако, при обстоятельствах достаточно драматичных.
После разгрома восстания декабристов русское дворянство потеряло свое прежнее влияние, что вызвало приток новых общественных сил (П. А. Вяземский назвал их «наемной сволочью»). Дворянской культуре, занимавшей до того главенствующее место в русской жизни, пришлось потесниться. Это неизбежно отразилось и на неписаных законах общественного поведения. Воспитывавшаяся на протяжении нескольких поколений культура общения перестала быть определяющей нормой. И, как прямое следствие этого, стал уходить в бытовую повседневность и анекдот, довольно быстро потеряв ореол литературного жанра, к которому неизменно обращались русские писатели. Тогда-то под анекдотом и начали понимать нечто легковесное, несерьезное, малозначащее. Именно в результате осознания того, что жанр уходит, выдыхается, что блистательные его традиции меркнут, и были предприняты две фундаментальные попытки по спасению жанра: упомянутые выше «Table-talk» А. С. Пушкина и «Старая записная книжка» П. А. Вяземского. Показательно, что появились они в ходе острой и непримиримой борьбы с так называемым торговым направлением в литературе, в процессе отстаивания лучших ценностей, созданных дворянской культурой. В круг этих ценностей и Пушкин, и Вяземский включали не только создания архитектуры, музыки, литературы, но и совершенно особую сферу – устную словесную культуру, одним из ведущих жанров которой как раз и был анекдот.
Что же считали анекдотом люди пушкинской эпохи? На этот совершенно естественный вопрос дать краткий, исчерпывающий ответ, к сожалению, почти невозможно.
Под анекдотами тогда понимали и исторические труды (скажем, «Тайная история (Анекдота)» П. Кесарийского, «Анекдоты о царе Петре Великом» Вольтера и т. п.), и литературные портреты, апологи, «невыдуманные повести», «истинные происшествия». И все-таки можно определить ряд требований, необходимых для существования жанра: неизвестность, неизданность, новизна (новости). Отвлекаясь от частностей, можно сказать, что в основе анекдота неизменно должен лежать необычный случай, невероятное реальное происшествие.
В «Частной реторике» Н. Ф. Кошанского весьма точно было подмечено: «Цель его <анекдота>: объяснить характер, показать черту какой-нибудь добродетели (иногда порока), сообщить любопытный случай, происшествие, новость…»[1]
В «Энциклопедическом лексиконе» А. Плюшара (статья А. Никитенко) анекдоту было дано определение, обозначившее его основные черты: «…краткий рассказ какого-нибудь происшествия, замечательного по своей необычности, новости или неожиданности…»[2]
Выделив неожиданность, даже невероятность случая, лежащего в основе анекдота, А. Никитенко подчеркивает: «Главнейшие черты хорошо рассказанного анекдота суть краткость, легкость и искусство сберегать силу или основную идею его к концу и заключить оный чем-нибудь разительным и неожиданным»[3].
Попытаемся немного раскрыть и развернуть это крайне сжатое определение. Итак, в центре анекдота находится странное, неожиданное или откровенно нелепое событие, выпадающее из повседневного течения жизни. Причем его странность или нелепость в процессе рассказа нарастает и разрешается лишь в бурном, остром финале. Более того, анекдот строится не просто на невероятном событии, а на событии, принципиально не совпадающем с читательскими или слушательскими ожиданиями.
Иначе говоря, внутреннее противоречие, несовпадение прогноза с результатом, преподнесение «небывальщины» как самой очевидной реальности и определяют в главном суть той эстетической игры, на которой как раз и строится анекдот. Причем подача художественного вымысла или, во всяком случае, события достаточно невероятного не просто «работает» под действительность, ибо необычность и нелепость не скрыты, не затушеваны, а подчеркнуты, выделены. Это и есть то главное, что определяет феномен анекдота. Хотя сфера бытования жанра устная, анекдот, тем не менее, представляет собой «особый вид словесного искусства»[4]. Он несомненно литературен. Жанр демонстративно «играет» под действительность, ибо на самом деле тексты, создающиеся по канонам анекдота, ни в коей мере не могут быть с этой действительностью отождествлены. Как точно подметил в свое время В. Э. Вацуро[5], в анекдоте главный интерес переносится с фактической достоверности события на психологическую.
Но анекдот – это не только и не просто игра. Он важен и интересен как своеобразная летопись вкусов, предубеждений и предпочтений, живая, необычайно колоритная, психологически достоверная, в лучших своих образцах доставляющая чисто эстетическое наслаждение.
Выше уже говорилось о роли финала в анекдоте, то есть о том, что принято называть его пуантом, или острием. Однако финал анекдота часто не просто неожиданен, но во многом и непредсказуем и зачастую даже как бы отделен от основного текста, не вытекает из него, противоречит ему, изнутри взрывая повествование, заставляя его играть и искриться.
Так, в устной новелле знаменитого рассказчика пушкинского времени Дмитрия Цицианова[6] по прозвищу «русский Мюнхгаузен» (наиболее полная сводка его анекдотов представлена в настоящей антологии) об огромных пчелах – размером с воробья, живущих в обыкновенных ульях, – финальная реплика («У нас в Грузии отговорок нет: ХОТЬ ТРЕСНИ, ДА ПОЛЕЗАЙ!») фактически не разрешает основного развития действия, а спорит с ним, переворачивает его, кардинально смещает акценты. И только тогда рассказ и обретает истинную остроту, вырастает из рядового случая похвальбы и чисто бытового эпизода в подлинно художественный текст.
Именно заключительная реплика цициановского «остроумного вымысла» (формулировка А. С. Пушкина) до конца убеждает, что рассказчик, говоря о диковинных пчелах, отнюдь не стремится ввести слушателей в заблуждение. Он играет, импровизирует, творит, хочет изумить, озадачить, имея целью произвести чисто эстетический эффект. Именно совершенно неожиданный финал по-новому освещает весь текст.
П. А. Вяземский однажды сказал, что француз, разрушая политические институты, не забудет остроумных слов, сказанных сто лет назад, даже если они принадлежат заклейменным аристократам. Это был укор многим его современникам, которые, ниспровергая дворянскую империю, заодно отрицали всю дворянскую культуру, и в частности, культуру общения. Укор П. А. Вяземского и для нас должен стать явным предостережением.
Анекдоты пушкинского времени и последующих эпох щедро, хотя и неравномерно рассыпаны по многочисленным и далеко не всегда опубликованным мемуарам, записным книжкам, дневникам, письмам, альбомам. Наследие старинных русских рассказчиков и острословов не должно быть забыто.
Исторический анекдот – не просто часть русской культуры. Без анекдотов XVIII и XIX столетий невозможно в полной мере оценить и современность. Биографическая мелочь, этюд, выразительная деталь быта, психологическая характеристика, портрет исторической личности, представленной не в парадном мундире, а в халате, – из этих как будто незначительных и явно внелитературных форм вырос особый жанр, и вырос он в ходе противопоставления большим официальным формам.
Может быть, именно поэтому анекдот всегда выполнял и выполняет до сих пор функцию дегероизации личности или того или иного исторического события. Анекдот «раздевает» реальность, освобождая её от общественных условностей.
Отталкивание от внешне грандиозных и во многом искусственных построений вывело в центр и сделало полноценным и востребованным жанром острый, резкий штрих, нелепый случай, невероятное реальное происшествие – то, что позже кристаллизовалось и оформилось в анекдоте.
Точно так же и в XX веке неприятие советского официоза, потребность в дегероизации необычайно повысили художественный статус анекдота, мощно активизировали его творческий потенциал. Так, именно анекдот стал главным, определяющим материалом при оформлении художественного мира Сергея Довлатова. И именно анекдот историко-биографический, анекдот в пушкинском его понимании и лег в основу довлатовских записных книжек «Соло на ундервуде» и «Соло на IBM». Эти тексты самым непосредственным образом восходят к «Table-talk» А. С. Пушкина и к «Старой записной книжке» П. А. Вяземского.
Анекдот для андеграунда оказался просто необходим. Понадобилось буквально все: его жанровая специфика, его традиции, склонность к обнажению, к раздеванию реальности, к решительному соскабливанию с действительности слоев внешнего формального этикета. Анекдот в эстетическом подполье легко и органично, ничуть не изменяя себе, стал обвинительным документом, убедительным свидетельством аномальности мира.
Как в XVII–XVIII веках во Франции, как в России в пушкинское время, так и теперь анекдот не просто эксплуатируется в качестве удобной формы, но является носителем историософской концепции, служит особым способом восприятия реальности.
Да, анекдот – мелочь, но мелочь крайне забавная, выразительная и чрезвычайно показательная. Он соединяет поколения, сцепляет разные эпохи. Приведем для примера анекдот, записанный Нестором Кукольником:
Незабвенный Мордвинов, русский Вашингтон, измученный бесполезной оппозицией, вернулся из Государственного совета недовольный и расстроенный.
– Верно, сегодня у вас опять был жаркий спор?
– Жаркий и жалкий! У нас решительно нет ничего святого. Мы удивляемся, что у нас нет предприимчивых людей, но кто же решится на какое-нибудь предприятие, когда не видит ни в чем прочного ручательства, когда знает, что не сегодня, так завтра по распоряжению правительства его законно ограбят и пустят по миру. Можно принять меры противу голода, наводнения, противу огня, моровой язвы, противу всяких бичей земных и небесных, но противу благодетельных распоряжений правительства – решительно нельзя принять никаких мер[7].
Анекдот – поистине неумирающий жанр, жанр, постоянно возрождающийся из пепла, дабы не прерывалась связь времен.