Наши предки чем древнее,
Тем больше съели батогов.
Итак, этническая вера Руси, Русь Некрещеная – мир древнейших индоевропейских божеств, смешавшихся с божествами и представлениями разных финно-угорских народов, балтов, германцев, особенно готов, иранских народов. Это особый мир. Не другая страна, а другая планета.
Мир язычников – славян – это вовсе не просто мир «другой веры». Эти мир, крайне далекий от нас психологически и духовно. Самые основы душевного устройства славян-язычников принципиально иные, чем у нас. Основа этого устройства – полное растворение личности в своем роде и племени, неукоснительное триединство богов, территории и племени.
Человек не существует вне племени. Никакой такой личности, выбирающей себе веру. Родился в племени и в роде? И вот тебе твои боги – от Перуна и Хорса и до черного камня или сожженного молнией дуба. Не поклоняться этим богам нельзя. Отказаться от них тоже нельзя. Всякий, кто не станет почитать своих богов – тем самым отступается от рода и племени. Таких называли «извергами» – то есть извергшими сами себя из общности. До сих пор это слово есть в русском языке, и оно далеко не комплимент.
Впрочем, и само слово «славяне» не точно. Славяне в языческие времена – это много разных народов, каждый из которых имеет свой язык, территорию, культуру, религиозную систему. Эти языки, культуры и системы могут быть очень близкими, но они всегда различны.
Ни в один из этих замкнутых культурно-исторических мирков не может войти никакой чужак. Славянину любого из них очевидно, что его боги имеют отношение только к нему и к другим людям народа-фолька, родившимся от людей этого племени.
Ты признаешь именно этих богов? Это ничего не меняет. Пока ты на территории племени, ты и должен поклоняться этим божествам: ведь они и властвуют именно здесь. По крайней мере тем богам, которые олицетворяют реки, горы и озера племенной территории, поклоняться необходимо: иначе они просто не пустят тебя, не дадут идти: обидятся и выйдут из берегов, устроят обвалы… Но принесение жертвы богине реки Десна не делают тебя древлянином. Поклон богу горы Мукач не сделает тебя белым хорватом.
Вот человек своего племени естественно связан со своими богами тысячами невидимых нитей, и никуда ему не деваться.
В каждой части страны почитают свои богов, и каждого – немного по-своему, даже если называют его тем же именем. Кроме общих и главных богов роду и племени, всегда есть еще и свои местные божки. Их почитание составляет такую же важную часть племенной веры, как и почитание Перуна. Не знаешь, что эта горелая коряга – местный бог?! Неправильно произнес молитву Хорсу или Даждьбогу? Ошибка в словесной формуле сразу выдаст иноплеменника так же верно, как звуки речи с акцентом. Ведь сразу всем становится ясно: ты не отсюда. Твой дед не почитал овинника и не приучил тебя к этому с голопузого детства. Твоя мать не давала молока ужикам и не клала руки на камни печи, входя в дом… Она не просила богинь дома помочь, раздувая огонь каждое утро. Ты не запомнил этих движений, ты не повторял их много раз и не усвоил так же естественно, как умение садиться на скамейку или подносить ложку ко рту.
В мире этнической веры все друг другу – чужие. До конца свой только человек, почитающий тех же богов и так же, как почитаешь их ты сам. Только он в подлинном смысле и является человеком. Эти представления предков показались бы нам чудовищно безнравственными. Язычник может пройти мимо умирающего в лесу человека, даже не подумав оказывать ему помощи. Просто вот не захотел – и не оказал, настроения не было. Ведь этот человек вовсе никак не связан с язычником. Член другого рода и племени не имеет к умирающему в лесу никакого отношения, тем более ничего ему не должен, ничего от этого человека не ожидает. И вообще все нравственные представления, все правила жизни кончаются на границах племени, все обязательства перед другими людьми кончаются за пределами сообщества «своих».
Не случайно в Священном Писании есть притча Спасителя о добром самарянине… В христианском мире эта притча осталась именно как рассказ о добром, хорошем человеке – и только. А когда эту притчу рассказывали, в ней был заряд намного больший, куда более серьезный: помог иудею самарянин – то есть человек другого народа. Притча Иисуса Христа утверждает другую мораль: общечеловеческую. Всякий человек – твой брат или сестра во Христе. Все люди – люди.
Этническая мораль совсем другая… «Чужаку» племенной человек ничего не должен. Более того – по отношению к этому человеку он вправе совершать вообще любые поступки. Оставить без помощи умирающего в лесу? Не только… чужака можно убивать, грабить, насиловать. Кстати, у первобытного человека вообще не очень различается охота и война. С иноплеменником не воюют, на иноплеменника и его имущество охотятся.
Даже в VII–V вв. до Р.Х. в Греции и Риме любой человек, не входивший в общину граждан, не имел никаких человеческих прав. Даже латинянина, но из другой общины, можно было убить, ограбить, избить, сделать рабом. Любой иноплеменник считался неравноправным, и потенциальным рабом. Разумеется, если бы всякого пришельца тут же убивали и грабили, невозможна стала бы любая торговля. Поэтому города-государства греков заключали специальные договоры о взаимной защите граждан друг друга. А если не было договора – то и никакой безопасности у путешественника не было.
Побережья Средиземного моря буквально обезлюдели из-за того, что мореплаватели из Эллады нападали на них, захватывая людей в рабство. Иноплеменники были для них такими «говорящими орудиями», потенциальными рабами.
В Лациуме VII–VI вв. до Р.Х., до появления Римского государства, члены каждой общины-цивитас объявляли своим гостем полезного иноплеменника. С этого момента хозяин отвечал за поведение гостя и защищал его. Обида, нанесенная гостю, считалась обидой для хозяина, члена общины. Все свои дела гость вел через хозяина. Такой гость-иноплеменник и назывался клиентом: так возник целый общественный институт клиентеллы.
Такие отношение гостя и хозяина были у многих народов, еще не научившихся считать людьми представителей других языков и культур. В славянском языке слово «гость» тоже первоначально означало иноплеменного купца. Есть мнение, что первоначально «гость» был вообще пришельцем с «погоста», то есть с кладбища. Иноплеменник был как бы пришельцем с того света…
Многих буквально чарует культ гостя на Кавказе, но он и сохранился до XX в. потому, что там жило больше 100 народов, постоянно враждовавших друг с другом. Культ понадобился для того, чтобы стала возможна вообще торговля и хоть какое-то общение между общинами. Гостя-клиента сажали на почетное место, развлекали и вкусно кормили, исполняли любую его просьбу, дарили дорогие подарки. Гостя защищали с оружием в руках, даже ценой собственной жизни, считалось величайшим бесчестием обидеть для гостя. Чем дольше, тем больше цивилизация делала дороги безопасными, а потому и такие преувеличенные традиции гостеприимства – не нужными.
Мораль христианства утверждалась на Ближнем Востоке, где нечеловеческое отношение к человеку было повседневной нормой. Изображение на скалах, сделанные ассирийцами, вавилонянами, даже персами, включают изображения людей с содранной кожей, причем кожами, снятыми с живых людей, покрывали стены взятых крепостей.
Ассирийцы брали с собой в походы мальчиков лет 13–15, и именно им поручали выкалывать поемным глаза, отрезать им языки и конечности, вскрывать их заживо… перечислять можно долго. Главное– подростков учили как раз племенной морали: нечеловеческому отношению к «другому». К «не своему».
Ассирийские цари IX в. до н. э. описывали свои «подвиги» таким образом: «Добравшись до города, где правил Хуллайя, я послал все свои войска на штурм, в жестокое сражение, и я победил. Во время битвы погибли шестьсот солдат противника. Я бросил в костер и сжег три тысячи жителей, ставших моими заключенными, не оставляя никого в заложники, но не стал убивать самого Хуллайя. Я разложил на земле их трупы, и я принес там в жертву их юношей и девушек. С Хуллайя я заживо содрал кожу и растянул ее на крепостной стене города Дамдаммуша, который я разрушил и предал огню»[35].
Чуть позже, в VII в. до н. э. Ашшурбанарпал писал не менее интересные вещи: «Мой дед Синаххериб был закопан, в жертвоприношение ему, закопал я этих людей живыми. Их плоть скормил я псам, свиньям, воронам, орлам. Совершив эти дела, я так умиротворил сердца великих богов, моих владык»[36].
Описание этих чудовищных зверств – совершенно обычное дело. Цари не скрывают их, они хвастаются. Участие в такого рода деяниях казалось язычнику таким же славным делом, как участие в сражениях или в охоте.
Кстати, на Древнем Востоке победители частенько увозили статуи богов покоренных стран «в плен» и ставили их на своих капищах ниже «своих» богов – в знак подчинения и покорности.
Практика чудовищной жестокости на Древнем Востоке сохранялась даже у народов с ранними «осевыми» религиями: у персов и иудеев.
Знаменитая Бехистунская надпись высечена на скале Бехистун (Бисутун) около г. Керманшаха на высоте 152 м над уровнем земли. Надпись высечена на трех языках (эламском, вавилонском, древнеперсидском)[37].
Расшифровка этой надписи английским ученым Г.К. Роулинсоном в 1840-е г. положила начало дешифровке клинописного письма народов Древнего Востока. Надпись посвящена убийству мятежника Гауматы и всех, кто пошел за ним. А над надписью помещен огромный барельеф: перед царем Дарием стоят 9 царей и вождей кланов со связанными руками и петлей на шее. Десятого царь попирает ногами, наступая ему на живот.
Самые жуткие преступления, вполне в стиле ассирийских царей, описываются в книге Иисуса Навина, где идет речь о завоевании иудеями Ханаана, или Палестины. Само называние «Палестина» происходит от названия маленького народа филистимлян. Большая часть филистимлян была уничтожена примерно так: «И предали заклятию все, что в городе, и мужей и жен, и молодых и старых, и волов, и овец, и ослов, все истребили мечом» (Нав. 6:20)[38].
Или вот еще более красочное место: «А народ, бывший в нем (в аммонитском городе Равве. – А.Б.), он вывел и положил их под пилы, под железные молотилки, под железные топоры, и бросил их в обжигательные печи. Так он поступил со всеми городами Аммонитскими» (2 Цар. 12:31)[39].
Совершенно чудовищные описания есть в том месте Библии, где описывается, как некий перс Аман планировал устроить резню иудеев, а иудеи под руководством Мордухая и с помощью одной из жен персидского царя, Эсфирь, устроили встречный погром: «И избивали Иудеи всех врагов своих, побивая мечом, умерщвляя и истребляя, и поступали с неприятелями своими по своей воле.
В Сузах, городе престольном, умертвили Иудеи и погубили пятьсот человек; и Паршандафу и Далфона и Асфафу, и Порафу и Адалью и Аридафу, и Пармашфу, и Арисаля и Аридая и Ваиезафу, – десятерых сыновей Амана, сына Амадафа, врага Иудеев, умертвили они, а на грабеж не простерли руки своей.
В тот же день донесли царю о числе умерщвленных в Сузах, престольном городе.
И сказал царь царице Эсфири: в Сузах, городе престольном, погубили Иудеи и погубили пятьсот человек и десятерых сыновей Амана; что же сделали они в прочих областях царя? Какое желание твое? и оно будет удовлетворено. И какая еще просьба твоя? она будет исполнена.
И сказала Эсфирь: если царю благоугодно, то пусть бы позволено было Иудеям, которые в Сузах, делать то же и завтра, что сегодня, и десятерых сыновей Амановых пусть бы повесили на дереве.
И приказал царь сделать так; и дан на это указ в Сузах, и десятерых сыновей Амановых повесили.
И собрались Иудеи, которые в Сузах, также и в четырнадцатый день месяца Адара и умертвили в Сузах триста человек, а на грабеж не простерли руки своей.
И прочие Иудеи находившиеся в царских областях, собрались, чтобы встать на защиту жизни своей и быть покойными от врагов своих, и умертвили неприятелей своих семьдесят пять тысяч, а на грабеж не простерли руки своей.
Это было в тринадцатый день месяца Адара; а в четырнадцатый день того же месяца они успокоились и сделали его днем пиршества и веселия» (Эсф. 9:2-17)[40].
Неясно, конечно, сколько же именно детей было у Амана? Кого вешали иудеи на другой день – трупы уже убитых ими десятерых сыновей Амана, или на другой день они убили ЕЩЕ десять сыновей Амана? Неясно и какого возраста были сыновья Амана? Взрослые дядьки, папины помощники в деле истребления евреев, или еще маленькие? Или, что более вероятно, старшие-то уже большие, а младшие – совсем дети, вплоть до грудничков. А этих тоже убивали? А их мамы что, спокойно отдавали детей на смерть? Или остервенелая толпа их тоже рубила топорами и мечами, колола копьями, топтала ногами в сапогах? Вместе с детьми?
Так вот – некрещеная Русь была ничем не лучше древнего Переднего Востока. Взять хотя бы миф, вошедший в Летописи: миф о мести княгини Ольги… или не миф? Что стоит за летописной историей, очень трудно восстановить.
В 945 г. дружина, если верить летописцу, сказала князю Ингвару-Игорю: «Отроки Свенельда изоделися оружием и одеждой, а мы наги». «Отроки Свенельда» упоминаются потому, что недавно дружина Свенельда завоевала племя уличей и, конечно же, ограбила их.
Древляне не участвовали в походе на Византию… То есть какие-то «не свои». Игорь послушался соратников и пошел к древлянам собирать дань. Вскоре, «изодевшись» отнятым оружием и одеждой, дружина возвращалась в Киев.
Игорь во время сбора дани «…поразмыслив, сказал своей дружине: „Идите с данью домой, а я возвращусь и похожу еще“. И отпустил дружину свою домой, а сам с малой частью дружины вернулся, желая большего богатства. Древляне же, услышав, что идет снова, держали совет с князем своим Малом: „Если повадится волк к овцам, то вынесет все стадо, пока не убьют его; так и этот: если не убьем его, то всех нас погубит». <…> И древляне, выйдя из города Искоростеня, убили Игоря и дружинников его, так как было их мало. И погребен был Игорь, и есть могила его у Искоростеня в Деревской земле и до сего времени».
Спустя 25 лет в письме сыну Игоря, Святославу, византийский император Иоанн Цимисхий напомнил о судьбе «князя Ингера». Император сообщал, что Игорь отправился в поход на неких германцев, был захвачен ими в плен, привязан к верхушкам деревьев и разорван надвое. Наверное, император неправильно понял на слух незнакомое слово «древляне» и заменил его на знакомое: «германцы».
Только византийцы писали о том, что Игоря разорвали деревьями. В русских летописях сказано лишь, что малую дружину легко победили.
Древляне же решили поженить овдовевшую княгиню Ольгу и своего князя Мала, послали к ней сватов. Вполне разумный поступок по понятиям родового общества. Даже некоторая справедливость: мы твоего мужа убили, но против тебя лично ничего не имеем, дадим тебе нового мужа, даже получше. Кстати, тоже языческое предложение: идея людей, ничего не слышавших о святости церковного брака. Один муж легко заменяется другим, дело житейское. Так же просто тасовали мужей и жен и древние римляне до христианства.
Княгиня Ольга – один из самых интересных и привлекательных персонажей русских летописей. Ее мы до сих пор называем этим языческим именем Эльги или Ольги. Однако она – первая христианская правительница Руси после Аскольда-Николая, княгиня Елена. По смерти Игоря ее признала дружина как правительницу при маленьком Святославе.
Об Ольге мы тоже очень многого не знаем. В «Повести временных лет» рассказывается, что родилась она в семье перевозчика или смотрителя перевоза в деревне Выбуты Псковской земли – в 12 км от Пскова выше по реке Великой. Имена родителей Ольги не сохранились, по Житию, они были не знатного рода, «от языка варяжска».
В других летописях говорится, что Ольга была дочерью Олега.
В-третьих – что она не варяжка, а славянка и происходит от Гостомысла. «Первое имя Ольги было Прекраса, но Олег переименовал ее и нарек в свое имя Ольга. Были у Игоря потом другие жены, но Ольгу из-за мудрости ее более других чтил».
Болгарские историки считают, что Ольга происходит не из Пскова, а из Плиски – в те времена это название произносилось как Плисков – похоже на старорусское «Плесков».
Чешские историки упоминают брата Ольги – тоже Олега.
Византийцы упоминают племянника Ольги… Оба этих персонажа нам совершенно неизвестны. Летописца, человека доосевого общества, вовсе не интересовали личности, кроме особо выдающихся. Причем выдающихся не талантами, не умом, а своим общественным положением – например, князья и их ближайшие сподвижники.
Киевские летописи подробно описывают месть княгини Ольги за мужа. Они объясняют, что «поляне имеют обычай отцов своих кроткий и тихий, стыдливы перед снохами своими и сестрами, матерями и родителями; перед свекровями и деверями[41] великую стыдливость имеют… А древляне жили звериным обычаем, жили по-скотски: убивали друг друга, ели все нечистое, и браков у них не бывало… А радимичи, вятичи и северяне имели общий обычай: жили в лесу, как и все звери, ели все нечистое и срамословили при отцах и при снохах, и браков у них не бывало… Этого же обычая держались и кривичи…» Как видите, всем досталось на орехи, – кроме полян, естественно.
Но вот что интересно: древлян ругают с позиции христианства, но месть – никак не христианский обычай, – летописца тоже восхищает!
Княгиня же мстила четыре раза.
Первая месть княгини Ольги: посольству древлян Ольга сказала, что хочет оказать им честь: пусть их прямо в ладье отнесут к ней. А тем временем выкопали большую яму, куда и сбросили послов.
С явным удовольствием летописец сообщает: «И, склонившись к яме, спросила их Ольга: «Хороша ли вам честь?» Они же ответили: «Горше нам Игоревой смерти». И повелела засыпать их живыми; и засыпали их…»
Вторая месть княгини Ольги: она попросила для уважения прислать к ней новых послов из лучших мужей, что и было с охотой исполнено древлянами. Посольство из знатных древлян сожгли в бане, пока те мылись, готовясь ко встрече с княгиней.
Третья месть княгини Ольги: она с небольшой дружиной приехала в земли древлян, чтобы по обычаю справить тризну на могиле мужа. Опоив во время тризны древлян, Ольга велела рубить их. Летопись рассказывает про смерть пяти тысяч древлян.
Четвертая месть Ольги: в 946 г. она вышла с войском в поход на древлян. По Новгородской Первой летописи, киевская дружина победила древлян в бою. После безуспешной осады в течение лета Ольга сожгла город с помощью птиц, к ногам которых велела привязать зажженную паклю с серой. Часть защитников Искоростеня были перебиты, остальные покорились.
Месть Ольги древлянам стала одним из самых ярких эпизодов в истории Древней Руси.
Наверное, это очень назидательная история и для людей родового общества: вот как надо мстить, и для всей эпохи патриархальной семьи – как пример супружеской любви и верности. Да еще и выраженный в такой простой, не требующей особых размышлений форме.
Многие черты описания мести Ольги откровенно мифологичны. Ольга действует не как реальный человек, а как персонаж языческого мифа. И мстит Ольга три раза: закапывая первых послов, сжигая вторых, а потом толпами истребляя древлян. Казнь членов посольства осуществляется через две разные формы погребального обряда. Скандинавского обряда!
А варягов «форма мести через детали погребального обряда встречается в исландских сагах – своего рода черный юмор»[42]. Такого рода месть, очень похожая на месть Ольги, описывается в «Саге о Гисли».
Погребение в ладье, сожжение – это формы погребения людей знатных, но не князей. Закапывая живьем послов, сброшенных в яму вместе с ладьей, сжигая их в бане, княгиня развлекалась и шутила. Ну и мстила за мужа. И доказывала подданным, что восставать для них – себе дороже. Так вот и Карл Великий в 782 г. в Верденском лесу велел зарезать 4,5 тысячи пленных саксов. Жизнь язычника мало что значила и для него самого, и для христианских государей.
Большинство историков считают, что история мести – миф, заимствованный из скандинавских саг. У норманнов-язычников, со своей этнической верой, было много таких же историй про месть вдовы за мужа.
Очень интересна позиция летописца. Он – христианский монах, но не осуждает Ольгу-мстительницу, не напоминает евангельские слова Бога: «Мне отмщение, и Аз воздам». Летописец занимает совершенно другую позицию. Он восхваляет одно племя и бранит другие – не с точки зрения христианской морали, а с точки зрения племенных обычаев. Он восхищается совершенно не христианскими качествами Ольги – жестокостью, коварством, упорством в пролитии крови.
Вторая черта доосевой Руси, из-за которой нам было бы там… несколько неуютно – полное отсутствие личностного начала.
В стране бескрайних лесов, населенных зверями, в маленьких деревушках вне рода и племени – не проживешь чисто физически. Абсолютное большинство населения, 95–99 %, – крестьяне. Живут они семьями, в которых братья не выделялись со своим хозяйством, а вели общее; несколько десятков человек составляли один хозяйственный организм во главе с патриархом – большаком. Большак командовал коллективом из нескольких, порой – нескольких десятков детей и внуков, распоряжался и временем и силами всех, и всеми материальными ресурсами рода. Власть большака была непререкаемой и для семьи, и для властей.
Земля принадлежала роду, и судьба отдельного человека тоже принадлежала роду. Власть рода определяла всю жизнь человека с момента рождения и до самой смерти. Род решал, где будет пахать и сеять какая семья; род присутствовал при всех событиях в жизни человека, от рождения и до смерти. Община бдительно следила, чтобы никем и никогда не нарушались обычаи, идущие от дедов-прадедов.
Крестьянство несло в себе представления, возникшие еще в эпоху первобытно-общинного строя. Крестьянство жило не писаными законами, а властью обычая.
Было раз и навсегда определено и всем на веки вечные известно, как «надо» относиться к самому себе, к своим родственникам, всему роду, общине, к птицам в небе и к рыбам в воде. Известно было, что надо делать и чего не надо, как именно работать и какими инструментами, как входить в избу и как в ней стоять. Известно было для всех и навсегда, на правах непререкаемой истины в самой последней инстанции.
А кроме того, обычай определял и эмоциональную жизнь, внутреннее психологическое состояние человека.
И в повседневности, и во время любых значимых событий.
Следование обычаю заставляет учиться менять свое внутреннее состояние на «должное». Это ярко проявляется хотя бы во время русской традиционной свадьбы, когда на протяжении нескольких дней изменяется внутреннее состояние невесты и ее подружек; оно должно быть все время таким, какое предписывает обычай.
В первый ритуальный день девушки оплакивали девичество невесты. Действительно – вот жила себе и жила себе девушка, у батюшки с матушкой, в качестве ребенка, члена многодетной семьи. И вот – отдают замуж. Это ведь не как в наше время – по собственному желанию, порой очень пылкому, и если что-то не так, всегда можно прервать брак, уйти обратно, жить самой. Решают судьбу девицы даже не батюшка и матушка, а большак и несколько главных мужчин (не всегда батюшка девицы из них, из решающих, руководителей общины). На втором месте – сговор батюшки и матушки с родителями жениха. Мнение невесты? А оно вообще не имеет никакого значения.
Собственно, и мнение жениха не намного более важно. В высших классах общества жених еще мог быть спрошен, хочет ли он жениться на той вон девице? Но не невеста.
Итак, невеста вовсе не ИДЕТ замуж, ее ОТДАЮТ, что совсем даже не одно и то же. Звучат грустные, лирические песни, и кое-что из этого репертуара мы и сейчас можем слышать: хотя бы «Матушка, матушка, что во поле пыльно» или «Не шей ты мне, матушка, красный сарафан».
Ведь отдают! Отдают из родной семьи, из родной деревни, отдают навсегда, и непонятно – на какую же судьбу… Дай Бог, чтобы на счастливую, чтобы слюбилось… а если нет?! Если будет так, как в других, уже женских деревенских песнях, вроде «Догорай моя лучина»?! И ведь отдают-то НАВСЕГДА!
А следующий день традиционной русской свадьбы начинается с того, что на забор вешается брачная рубаха невесты… вернее, уже молодой жены. Вся община и все вообще желающие должны убедиться, что она вышла замуж «честной», что муж и его семья не обмануты, что все «по правилам». Как часто молодой муж бывал вынужден ткнуть себя или жену ножом (как-нибудь так, чтоб в незаметном месте, чтобы ранку потом не отследили…) мы, наверное, уже никогда не узнаем. Сколько семей не стали счастливыми ровно потому, что муж, может быть, ножом и ткнул, но счел себя и всю свою семью обманутой, этого тем более мы не узнаем.
Но была плева или не было, «виновата» невеста или не «виновата», а в любом случае – кровяное пятно должно быть. Чтобы все видели и убедились – невеста была «честной», муж вступил в свои законные права. Только если оно будет, это пятно, свадьба считается состоявшейся уже не только по представлениям христиан, но и по старым языческим понятиям.
Свершился фактический брак, и настало время совсем другой, уже вовсе не цивилизованной радости. Все беснуются, орут, прыгают, пляшут! Разница в поведении такая же, как между литургией и безумным шаманским камланием.
Поются песни, чудовищно непристойные, шокирующие по понятиям цивилизованного человека. Пляшутся пляски, способные вогнать в краску бывалого бабника… В прошлом столетии случалось так, что фольклористы – здоровенные опытные мужики средних лет, вовсе не домашние мальчики и уж тем паче не ханжи, попросту не понимали, о чем поют вполне приличные, вполне патриархальные деревенские женщины. А то и смущались фольклористы, элементарно впадали в тоску от непристойностей, которые по вековечной традиции просто ПОЛАГАЛОСЬ петь и выкрикивать. Ну, и чувствовали себя соответственно.