Пролог
Он сидел прямо в центре, парень моей мечты. У него были синие глаза с густыми ресницами – любой девице на зависть, римский профиль и скуластые щёки с ярким румянцем. Метр девяносто – даже сидя, он смотрелся выше остальных, расположившихся на стульях по кругу. Я запнулась на входе в аудиторию и замерла на пороге. От него было невозможно оторвать глаз.
– Девчонки, проходите! – откуда-то сбоку взметнулся восклицательным знаком Ерёма, – добро пожаловать в наш книжный клуб! Сюда, здесь есть ещё два места.
Олег Ерёмин, аспирант—математик и руководитель этого кружка, выделил нам два места в созданном при ФОП клубе. Универовский ФОП (факультет общественных профессий) последнее время стагнировал. Студенты не интересовались историей искусств и французской философией, не хотели больше играть потрёпанные пьесы в самодеятельном театре, и только английский с выдачей переводческих корочек спасал положение. Ерёма ловко воспользовался ситуацией: он бегал со свежими изданиями Булгакова и Стругацких от ректора к профсоюзу и потрясал ими перед настороженными лицами: доколе, доколе, я вас спрашиваю, мы будем сопротивляться волне просвещенья?! На дворе конец тысячелетия, девяносто четвёртый год! Благодаря своему напору, а также оставленным «для ознакомления» экземплярам, он выкружил себе три часа вечернего времени в маленьком кабинете на третьем этаже, лабораторном физическом практикуме, где на полках вдоль стен тускло зеленели экраны осциллографов, опутанных проводами, как водорослями, а коробки со стрелочными вольтметрами походили на запас метательных приспособлений замедленного действия.
Поначалу дело у Ерёмы не шло, не хватало авторитета и внешней привлекательности. Тёмные отросшие волосы, закрывая брови, падали на квадратную оправу очков с толстыми линзами так, что глаз не разглядеть, чёрная футболка и джинсы с широким солдатским ремнём – про Ерёму хотелось сказать «тёмная материя», он гармонировал с физическим практикумом и не представлялся в другом интерьере.
На первое заседание книжного клуба никто не явился. Ерёма сделал выводы: он объявил клуб закрытым, запись в него строго регламентировал, и начал терпеливо ждать. Первой откликнулась Белка, резвая поскакушка с факультета на факультет и с парня на парня. У неё были маленькие острые зубки и рыжая чёлка, она переживала очередное расставание и топила горе в поэзии. Белка была принята с условием, что приведёт с собой двух друзей и расскажет о клубе ещё десяти. Приведённым друзьям было сказано аналогично – Ерёма интуитивно просек эффект пирамиды. Мы с Ксюхой пришли на третье заседание.
– Друзья, у нас знакомство! – Ерёма подтолкнул нас в центр круга и вышел сам, по очереди указывая на книголюбов. – Это Игорь, Лена, Мансур, здесь Наташа и Борис, Фёдор Анатольевич Орлов – моё почтение!
Ерёма картинно кивнул в сторону моей мечты, Орлов шутливо взметнул руку «под козырёк». Какой же он красивый! Я думала об этом, наверное, уже в сотый раз, ещё со школы, где мы учились. Очарованная синеглазым знаменосцем, я высматривала его после уроков, я представляла, как он заметит меня, если сумею пройти мимо, слегка коснувшись. Заметит! Большего я просто желать не могла. Но прекрасный Орлов необъяснимо сторонился народа, кроме обязательной школьной программы не участвовал больше ни в чём, и напрасно вокруг его дома гуляли нарядные одноклассницы. Я знала, что Орлов поступил в универ годом раньше, и нет, ни в коем случае, это не стало причиной того, что и я туда подалась. Теперь изредка я встречала его в студгородке. Он проходил мимо, не глядя, он не знал о моём существовании, ну, ещё бы, ему нужна королева, такая, что будет под стать.
– Королёва. Меня зовут Жанна Королёва.
Я слышу свой голос как будто со стороны. Вижу отвалившуюся Ксюхину челюсть. Смотрю прямо в глаза Орлову, и он улыбается мне навстречу. Внутри меня будто загораются лампочки гирлянды, много маленьких разноцветных огоньков, что щекочут, мигая, в разных местах, той, новогодней, радостью предвкушения.
Улыбнувшись Орлову, и кивнув по кругу каждому – какие же они все милые! – я села на расшатанный стул, как на трон, задрав подбородок. И потом, на выходе из клуба, не помня, что вообще было на заседании – последний час я дрейфовала по волнам своей мечты – с особой чёткостью я отмечала приветливые лица девушек и заинтересованно осматривающие – парней, Ерёму, что вызвался проводить нас с Ксюхой, и Орлова, уплывающего за горизонт. Только подумать – мы будем с ним вместе! Вместе – неважно что, да хоть бы и просто дышать одним воздухом.
– Ну, ты, мать, даёшь! – Ксюха попрощалась с Ерёмой и больно сжала мой локоть, возвращая в реальность. – Какая ещё, нафиг, Жанна?! Как ты теперь будешь выпутываться?
Я же молчала, осознав ситуацию. Но только не так, только не сейчас! Орлов не должен узнать про моё клеймо, мой позор, что никакая я не Жанна Королёва, и у меня другие имя и фамилия. Простое имя и некрасивая фамилия.
– Не знаю, Ксюха. Только клянись, что не выдашь! Зови меня Жанна, а дальше посмотрим.
– А, ясно. На Орлова глаз положила. Парень он видный, конечно. Вы, вроде, из одного города с ним? А чего же ты столько времени мялась? На, подержи!
Подруга воткнула мне в руку квадратное зеркальце и принялась яростно начёсывать затылок. И вот как объяснить Ксюхе, с её ярко-красным ртом, металлическими клёпками на косухе и звонким голосом, что общий наш с Орловым город не то место, где сбываются мечты? Скорее, наоборот. Это место, где они гибнут. В самом прямом смысле.
Глава 1
Город наш Тушинск был мало кому известен. Так называемый "почтовый ящик", он отсутствовал на картах того времени, позднего СССР, относясь к режимным городам структуры минатома, не то, чтобы совсем секретным, но с пропускным режимом на въезд и выезд. Построили Тушинск после Второй мировой, где-то на севере одной из среднеазиатских республик, возле месторождений стратегического сырья. Письма в закрытые города можно было слать изначально только на абонентский ящик номер такой-то, отсюда пошло и название. «Ящики» одного ведомства дружили между собой, отправляли сотрудников в командировки, а детей – в пионерские лагеря, пополняли кадровый состав специалистами избранных политехов, обменивались достижениями на закрытых отраслевых заседаниях. Жители «ящиков» пользовались всеми благами элитного обеспечения, отличными от прочих советских городов.
Когда к нам впервые приехал Володя, брат папы из далёкого сибирского посёлка с такими же глазами цвета голубоватой студёной воды, он ошалело крутил головой и присвистывал, совершая с нами воскресный обход по магазинам.
– Итить—колотить, да это что – румынский гарнитур? Вот стоит, и можно оформить? И диванов, диванов-то сколько! Тахта, кушетка, кресло—кровать. Телевизор цветной, холодильник. Юрка, ты, брат, схватил удачу за хвост! Молоток, вот не зря же столько учился.
– Мне просто повезло, – видно было, что папе приятно, хоть он и старательно скромничал. – Как-то меня заметили ещё в политехе, распределили в конструкторское бюро, а там наставник матёрый, Пётр Михалыч. Он меня сразу готовить себе на смену начал и за одну осень натаскал. Ну, а потом вот пригласили сюда, и сразу – начальник отдела. Галка сперва не хотела, но ей инженерную ставку предложили.
Папа перешёл на шёпот и покосился на маму. Она стояла поодаль. В модном блестящем платье и с рыжими от химзавивки кудряшками, щуря зелёные лисьи глаза, мама разглядывала висевший на стойке витрины огромный ковёр, делая вид, что папу не слышит, хотя в павильоне мы были почти одни. Красно—жёлто—чёрные ковры всех размеров, в едином национальном стиле, были разбросаны, развешены и расставлены по огромному светлому залу. Они не залёживались, а быстро разбирались, располагаясь по стенам квартир, как тогда было модно. На пол ковры стелили не часто, от них было жарко и пыльно, предпочитали практичный палас. Безворсовые эти покрытия, скрученные в рулоны, пестрели разнообразием рисунков поодаль, там, где начинались мебельные ряды, переходящие в ряды бытовой техники. Золотой стандарт современной квартиры был представлен по центру павильона: стенка (шкафы с антресолями, полками и зеркальным углублением для посуды), диванно—кресельный гарнитур, ковёр не только под обеденным столом, но и на стульях и диване в виде накидок. Всё полированное и обильно заставленное хрусталём – вазами, бокалами, салатницами. Осмотрев ковёр, мама перешла к инспекции фужеров на хрустальной гранёной ножке, а папа с Володей и мной, пристроившейся чуть позади, двинулись к соседнему продуктовому павильону.
Родители всегда забывают собственный детский интерес ко всему взрослому, и не придают значения присутствию малолетних слушателей. А может, я была такая незаметная, со своим маленьким ростом, двумя светлыми косичками и синевой под глазами, что терялась на громком фоне повсеместного южного праздника? Так или иначе, я слышала весь разговор. Братья давно не виделись, младший Володя сначала долго служил на флоте, а потом пытался пристроиться, мотаясь по различным великим стройкам. В итоге он женился на дородной сметчице Валентине из рабочего посёлка на краю тайги, где и осел, получив на семью комнату в коммуналке и должность прораба. Самым большим достоинством Володи было то, что он не пил. Одну рюмку, в тех случаях, когда полагалось, он степенно опрокидывал, дальше спокойно отказывался, чем и был знаменит. Дородная Валя таким сокровищем дорожила, с трудом отпустила к брату всего на неделю. Поехала бы и сама, но отпуска у них всё никак не совпадали.
– Понимаешь, она же закончила техникум. – Папа продолжал говорить полушёпотом. – Высшего образования нет. Мы когда познакомились, она чертёжницей работала и на вечернем училась. Плохо училась. А я ей помогал.
Володя понимающе хмыкнул.
– Только закончила, тут Полинка у нас появилась. Много болела, Галя с больничных не вылезала. Хронический тонзиллит! Потому и худенькая такая, да ещё и не ест. Я прям смотреть не могу, как Полинка плачет, когда Галка орёт на неё, заставляет поесть. А по—другому никак. Может сидеть за столом хоть по часу, над куриной ногой. Эх, прям беда у нас с ней.
– Беда? Итить-колотить, беда – это когда есть нечего, а тут…
Мы зашли в продуктовый павильон. Начинался он с фруктовых рядов, и первым делом Володя купил деревянный ящик, специальный, для перевозки фруктов на самолёте. Ящики заполнялись красно-жёлтыми персиками, приторно-ароматными, и рядами потом выстраивались в аэропорту на конвейерной ленте, уносившей их в специальный багажный отсек. С такими ящиками из города уезжали все, это был лучший подарок из Средней Азии.
– Валька обрадуется! Она у меня хорошая, готовит – пальчики оближешь! Вот приедете к нам, фирменным холодцом угостит. Холодец любишь?
Это Володя повернулся ко мне, и я немедленно затосковала. Разговоры о еде мне не нравились.
– Холодец мы не варим, а вот пловом я тебя сегодня накормлю!
Папа оживился. В отличие от меня он любил и есть, и готовить. Мама к готовке относилась прохладно. Вечно ссылаясь то на усталость, то на жару, то на стирку, она совершала минимум необходимых действий, чтобы накормить в первую очередь меня. Сама ела ровно, без видимого удовольствия, просто, чтобы закинуть что-нибудь в рот.
– Гости что ль будут? Или плов только для нас, четверых?
В Володином представлении плов был синонимом сабантуя, восточного праздника с песнями—плясками и кучей народа.
– Нет, без гостей. Галка последнее время гостей—то не очень. Неприятности у неё на работе. На Комбинате у нас коллектив тесный и дружный, но от тесноты много знающий, сплетни там, то, сё. Иерархия местная. Некоторые простить ей не могут, что чертёжница на инженерную ставку взобралась. Да ещё и начальник прямой – собственный муж. Я, понятно, за ней исправляю, и это отдельным товарищам сильно не нравится. Шпыняют потихоньку. Бабы завистливые такие злые бывают.
Папа вздохнул.
– Да, понимаю, у нас тоже посёлок махонький, восемь тысяч всего. Ничего ни от кого не утаишь. На что Валька у меня языкатая, так и то, бывает, ревёт в подушку. Хотя Валька всё больше от ревности. Я, правда, думал, что народ у вас тут покультурнее. Не кого попало ведь приглашают. В эти ваши «почтовые ящики» сложно попасть. Кучеряво вы тут живёте!
– У всякой медали есть оборотная сторона. – Папа усмехнулся. – У атомной медали, сам понимаешь, какая. Правда, медицина у нас тут хорошая, высший класс. Докторов, слышал, на спецкафедрах закрытых готовят.
– А вот всё одно: со мной бы ты местами не поменялся! – Володя хлопнул папу по плечу, и устремился в мясной павильон. Я решила затормозить, подождать маму. От запаха мяса меня тошнило, хоть от сырого, хоть от варёного. Лишь бы они не забыли купить арбуз! Хотя это и вряд ли, арбуз или дыня в сезон были всегда на нашем столе, как и яблоки, сливы и персики, весною черешня с клубникой, осенью гранат и хурма. Всего было в Тушинске в изобилии.
Маленький и уютный, чистый и зелёный, город-сказка, он прятался среди отрогов Тянь-Шаня в плодородной долине. С гор, что виднелись на северо-западе, всегда дул свежий ветерок. Он приносил вечернюю прохладу после жаркого дня, обдувал утренней свежестью лица горожан, спешивших на Комбинат, и, путаясь в густой листве деревьев, создавал непрерывный ласковый шелест. Перекликаясь с ним, журчала вода арыков – небольших каналов, сантиметров по тридцать шириной. Арыки специально прокладывали вдоль тротуаров по всему городку, и вода в них была чистейшая, артезианская. Папа считал её самой вкусной водой в целом мире, гуляя, всегда подводил меня к скважине, где из широкой металлической загнутой трубы, одним концом уходившей в землю, с шумом и брызгами вырывался водный поток. Он брал металлическую кружку, сидевшую на цепи у мелкого железного столбика, врытого рядом с трубой, смотрел на меня, прищурив весёлый глаз, и обязательно спрашивал: «Не хотите ли, барышня, причаститься живой водой?» Я радостно хохотала в ответ, мне нравилась эта игра с какими-то странными словами, нравился папа, с запутавшимся солнцем в его соломенных волосах, и вода казалась волшебной, хотя и очень холодной, отчего пить её можно было только маленькими глотками, согревая под языком. Когда с нами гуляла мама, она на папу ругалась и воду никогда не пробовала, строго стискивая мне руку: «Кто там пил с этой кружки, не знаю, не хватало заразу цеплять! Юра, у ребёнка больное горло!» Папа смущенно отворачивался и быстро зачёрпывал немного воды, делая вид, что просто полощет кружку, но потом ухитрялся, нагнувшись, глотнуть, быстро вешал её на крючок на столбике, и догонял нас, удалявшихся вдоль акаций по аллее.
Ах, этот незабываемый запах акаций, запах нашего города: сладко-сливочный весенний, когда распускается акация белая, и сказочный летний запах акации японской – софоры, что цветёт начиная с июня до осени. Большие пушистые розовые одуванчики соцветий этого дерева пахнут французскими духами. Если сорвать один цветок, мягкий и нежный на ощупь, как цыплячий пух, можно долго тянуть носом его аромат, прогуливаясь под густой тенью веток с маленькими парными листиками. Душисто-пушистую софору сажали вдоль вымощенных плитками пешеходных дорожек и асфальтовых аллей.
Мы гуляли по вечерам в сторону парка имени восточного поэта – центра города и центра культурной жизни. Там были качели, высокое колесо обозрения, лимонад и мороженое. Рядом с колесом по вечерам гремела танцплощадка, чуть вдали расположился летний кинотеатр, летник, как его называли, где крутили только взрослые фильмы без «детей до шестнадцати». От основательных зданий двух зимних кинотеатров городка с гордыми названиями «Пламя»» и «Спутник», летник отличался отсутствием крыши и мягких кресел, сидеть в нём полагалось на длинных деревянных скамьях со спинками. Чтобы хорошо было видно задним рядам, экран был дополнительно приподнят, и особая прелесть просмотра заключалась в сочетании звёздного неба и яркого экранного полотна, а звуки фильма дополнялись музыкой стрекочущих кузнечиков.
Программа прогулки у нас разнообразием не блистала: следовало обойти весь парк, останавливаясь, если встретишь знакомых, а потом в подходящей компании разместиться за столиками кафе. Детей отсаживали отдельно, каждому выдавалось мороженое в блестящей вазочке на тонкой ножке и бутылка лимонада на двоих. Мороженое было всегда одинаковым – жирный и сладкий пломбир, лимонад же имел интригу: что в этот раз подвезут. Я любила «Саяны», чернявый юркий Пашка – сын папиного друга Мити – «Дюшес», были любители «Буратино», «Ситро», «Мандарин». Мы чинно начинали с мороженого, густого, тягучего, быстро оплывавшего в вазочке киселём, потом разбавляли его лимонадом и, пару раз зачерпнув ложкой, допивали прямо из вазочки, прилепившись губами к холодному краю и зажмурившись от удовольствия. Лимонадные этикетки мы забирали с собой, они легко отделялись и хранились потом в коробках вместе с другими предметами собирательства: календариками, сухими жуками-носорогами и камнями «куриный бог» с дыркой посередине. Справившись со сладким, Пашка сообщал родителям пароль «гулять», и, получив отзыв «только недалеко», командовал нам выступать на штурм акации возле кинотеатра, чтобы посмотреть короткий киножурнал, что всегда показывали в начале любого фильма. Хорошо, если это была не скучная документалка про спортивные и производственные достижения, а «Ералаш», «Фитиль» или мой любимый «Хочу всё знать», из которого я на всю жизнь усвоила, что «орешек знаний твёрд, но мы не привыкли отступать». Взобравшись на акацию, мы почти ничего не видели, высокие стены кинотеатра загораживали обзор, но прекрасно слышали происходящее на экране. А ещё, сидя на дереве по весне, можно было поедать сладковатые цветы белой акации, срывая сразу кисть, и потом отщипывать от неё похожие на фонарики с жёлтой маленькой лампочкой внутри, пахнущие мёдом цветочки.
– Только не глотайте! – поучал девочек толстый Эдик Шнайдер, – надо пожевать и выплюнуть!
– Молчи, фашист! – Пашка затыкал Эдика, когда хотел, одной фразой.
Эдик краснел и надувался:
– Я не фашист! У меня мама русская!
– Ты по отчеству кто? Адольфович! Вот и заройся, гитлерюга!
Да, с отчеством Эдику не повезло. У других немецких ребят папами были Людвиг, Эрик или Аскольд, их тоже могли обозвать фашистами, но гитлером звали лишь Эдика, щекастого увальня, задумчивого мямлю. Глаза его сразу наливались слезами, он мог выкрикнуть что-то защитно—неубедительное, после чего отворачивался и замолкал, но не убегал и не лез в драку. Спина Эдика интереса у обидчиков не вызывала, и он странным образом продолжал быть всегда в компании, иногда проявляясь полезными медицинскими знаниями – нахватался от мамы—врача. У Эдика была старшая сестра Ида и многочисленные немецкие родственники, они разводили индюков и уток, и когда устраивали во дворе своего дома именины, угощали паштетом из птицы невероятного вкуса.
Когда начинался фильм, с акации нас сгоняли строгие контролёры. Мы стайкой слетали на землю, и перед тем, как двинуться обратно к родителям, осматривали парочки опоздавших на входе. Летник был традиционным местом свиданий влюблённых. Пригласить девушку именно в летник считалось негласным признанием, выражением романтических чувств. Согласие девушки означало взаимность симпатии.
– Эдька, смотри, твоя Ида! С Ринатом! – загоготал Пашка. – Немчура и татарва!
Невысокая круглолицая Ида, услышав мальчишеский смех, обиженно сморщилась и дёрнула за руку своего спутника, смуглого жилистого парня в светлой рубашке и серых брюках с идеально наглаженной стрелкой.
– Ринаат…
Парень шагнул в нашу сторону, хлопнув в ладоши:
– А вот я сейчас кому-то!
Мы бросились наутёк, понимая, что шутки с Ринатом плохи. Их было три сестры и два брата в многодетной семье без отца, Ринат самый старший. С виду спокойный и обстоятельный, он работал в столовой на Комбинате и пользовался уважением. Я слышала, как к нему обращались при встрече и молодые, и старики: «Уважаемый Ринат Маратович!» Вот и Ида смотрела на него снизу вверх, приоткрыв пухлые губы, в глазах обожание: Ринат женихом был завидным, внешне опрятным, не жадным, не злым. Как поучала меня мама: «Главное, чтобы человек был хороший!» Сколько себя помню – мама готовила меня к замужеству, как к главному событию жизни.
Ринат был из крымских татар, сосланных в эти края в середине двадцатого века. В Тушинске их было меньше, чем немцев. Немцы были не то из пленных, не то из специально собранных по лагерям. Считалось, что они городок и построили, после чего им разрешили остаться. В частном секторе недалеко от нашего двора, в череде маленьких домиков за небольшими, по пояс, заборчиками из сетки, мы видели сухоньких бабушек в длинных старомодных юбках, поливающих жизнерадостную огненную герань, что росла под окнами. Бабушки перебрасывались между собой непонятными словами и всегда улыбались нам, детворе, подсматривающей из-за забора. Как-то раз одна бабушка пыталась угостить нас клубникой, протягивая тарелку крупных спелых ягод, но Пашка строго мотал головой, и мы не смели. Так мы учились распознаванию «свой—чужой». Всё непонятное, непохожее – это «чужое», это опасность, это нельзя. Немцы они немцы и есть, уже не враги, но кто их там знает… Имело значение и количество: главный – тот, кого больше. А больше в Тушинске было русских, или похожих на них славян. Азиатов мы видели только на рынке, где они торговали овощами и фруктами. В азиатах сильнее всего меня удивляло то, что они непрерывно, даже в жару, пили горячий чай из пиал с синим орнаментом и золотым ободком. Светло-жёлтый чай почему-то назывался «зелёным», он имел кисло-терпкий вкус и дома у нас не приветствовался. Папа всегда заваривал чёрный, из пузатой бумажной коробочки с таинственной надписью «Байховый». А зелёный стоял на верхней полке кухонного шкафа, и доставали его только тогда, когда приезжала Рая, мамина сестра. Она любила зелёный чай, считая его полезным для почек, и с Раей никто не спорил, потому, что она работала медсестрой в столице республики.
В этом немецком квартале я познакомилась с Викой.
Первый раз я увидела её, когда она сидела на урюковом дереве и читала «Алису в стране чудес», незнакомая девочка не из местных. Дерево урюка, урюк, как все его называли, в отличие от собрата своего абрикоса, растёт вширь активнее, чем в высоту, и имеет густую крону, что даёт хорошую тень. Урюк любили высаживать во дворах, подальше от пешеходных дорожек: своими мощными корнями, что ползут далеко от ствола в поисках воды, он взламывает и корёжит асфальт тротуаров. Поэтому на улицах азиатских городов росли, в основном, чинары и серебристые тополя, они не так портили ландшафт корневой системой. Урюк зацветал весной самым первым, в конце марта, нежно-розовым, не таким, как позднеапрельский миндаль – сочным, почти красным цветом. Уже в мае урюк начинал плодоносить, и окрестные дети забирались по гладким толстым ветвям, обрывая кислые сочные плоды. Объевшись зелёным урюком, можно было заработать понос, но никого это не останавливало, и даже родители наставляли детей только лишь для порядка: «Много не ешь!», понимая, что совсем запрещать бесполезно. В июне уцелевший урюк поспевал, становился оранжево-красным, в сладости обыгрывая благородный абрикос, но уступая ему по красоте и размеру. Главным секретом урюка были его косточки. Их кололи молотком на разложенной на полу газете, извлекая ароматное, без горчинки, ядро, что отправлялось последним в большую кастрюлю на плите с медового цвета сиропом и прозрачными половинками урюка. Это самое вкусное южное варенье, нужно лишь правильно соблюсти рецепт. И тогда зимой, достав из кладовки солнечного цвета банку с ореховой каймой у горлышка, можно вернуться в жаркое лето: сладкий запах урючного варенья мигом заполнял всё пространство.
Незнакомка расположилась на нижней ветке урюка, на которой любила сидеть и я. Как наездница, свесив ноги с двух сторон, книжку она поставила на разветвление, как на подставку. На вид ей было примерно лет восемь – ровесница. Я подошла к дереву и ревниво засопела, не зная, как согнать захватчицу. Будь это кто-то свой, я бы показала гвоздём процарапанное на ветке «Поля», и мне бы немедленно уступили, таковы были законы игры. У всех были свои любимые ветки, помеченные либо именем, либо придуманным знаком. Мальчишки делали метки на верхних ветвях, девочки обычно внизу, там где устраивали «домики», навешивая загороди из принесённых из дома шарфов и полотенец.
– Ты с какого двора? – спросила я, не найдя ничего лучше.
– У меня тут бабушка, – живо откликнулась девочка, – сама я с «Победы».
Квартал Победы находился в получасе ходьбы, никого с тех краёв к нам не заносило. Мы кучковались обычно в пределах двора: пространство, огороженное со всех сторон домами. Либо в пределах улицы, если дома были выстроены рядами.
У неё были веснушчатые щёки и большой лоб. Тугая косичка с розовым бантом словно бы тянула назад светлые волосы, обнажая верхнюю половину лица. Девочка— головастик бойко слезла с урюка и вдруг наклонилась к моим ногам.
– У тебя тут юбка запачкалась, дай отряхну!
Она деловито поелозила ладошкой по моей шерстяной плиссированной юбке.
– Обтёрлась об штукатурку, ерунда! Хочешь яблоко?
Её бесхитростная забота располагала к себе. Я взяла яблоко и сказала:
– А у меня есть пластинка «Алисы»!
– Ух ты, а можно послушать? Меня зовут Вика Вагнер. Тебя как зовут? Я только скажу бабушке, что я к тебе в гости!
– Я Поля Пискина. Воон из того двора.
– Поля – это Полина? Мою крёстную тоже зовут Полина, мы к ней приезжали пожить прошлым летом. Ты стой тут, я сейчас.
Вика забежала в ближайший серый домик с розовыми, как её бант, занавесками и аккуратным крылечком, через минуту, счастливая, выбежала обратно, и протянула мне руку. Я сжала в ответ её ладошку, и мы поскакали вприпрыжку по улице.
Было воскресенье, ближе к обеду, я втайне надеялась, что если приду с подружкой, как уже бывало пару раз, мама бросится кормить гостью и отвлечётся от меня. Я смогу профилонить до ужина! Так и вышло.
– Девочки, у нас сегодня пельмени! Посмотрите пока телевизор, мы ещё с папой лепим.
– А давайте я помогу! – Вика улыбнулась, и её веснушки загорелись маленькими солнышками. – Я всегда маме помогаю лепить. Пельмени, вареники и галушки!
Мама вскинула брови в удивлении, папа заинтересованно выглянул из кухни.
– Галушки?
– Я не украинка, а немка, моя фамилия Вагнер. А галушки соседка научила, а мама её научила, как картошку жарить на утином жиру!
Тараторя, Вика села на табуретку возле кухонного стола, словно бывала у нас уже сотню раз, постелила на колени льняное полотенце и, поискав что-то глазами и не найдя, ловко подхватила раскатанный кружочек из теста.
Мы весело лепили пельмени, слушая Викины рассказы про соседок, про бабушку, которая часто болеет, и Вика носит ей молоко, про папу, который живёт в другом городе, но скоро приедет, про собаку Мальву, которая вот—вот родит, поэтому надо сделать ей домик у дяди Коли, и ещё про что—то очень важное из Викиной жизни. Кажется, что она была с нами всегда.
– Ой, волосики. – Вика рассматривала готовый пельмень на вилке, не донеся его до рта. Подцепив край пельменя двумя ногтями, она быстро выдернула что-то невидимое и вытерла руки об полотенце. – А я смотрю, что у вас косынки нет. Мы всегда надеваем с мамой косынки, у неё синяя, а у меня с лютиками. Вкусные какие пельмени, мы с мясом не часто делаем, больше с капустой!
После обеда Вика собрала у всех и помыла тарелки.
– Так здорово, что у вас есть горячая вода, а у нас только бойлер в ванной, а посуду я мою холодной всегда. Большое спасибо, всё было очень вкусно! Приходите к нам в гости, я маме сегодня про вас расскажу!
Наверное, в тот день все мы влюбились в Вику. Я звала её поиграть ко мне в комнату, но Вика торопилась к бабушке, обещав, что придёт ещё, или встретимся завтра возле урюка. Мы с папой проводили её до начала немецких домиков, она помахала рукой и широко улыбнулась веснушчатой улыбкой.
Через два дня я считала Вику самой лучшей подругой. Мне было с ней радостно и легко, она всё придумывала сама, мне достаточно было оказаться на подхвате. Мы спасали с ней пчёл, утонувших в арыке. Покупали горячий хлеб и откусывали углы у горбушки, запивая пузырящимся в крышке бидона свежим молоком. Занимали очередь в книжный магазин, которая ежедневно выстраивалась к пяти часам, когда в зале раскладывали новое поступление, и можно было полистать книги и повдыхать их неповторимый запах, сунув нос между страниц. И много чего ещё.
А потом как—то вечером мама пришла с работы с пунцовым лицом и с порога кричала:
– Чтобы я её больше не видела! Тварь малолетняя! Прибью, вас обеих прибью, отойди, Юрка, не лезь!
И она зарыдала папе в плечо. Я ничего не понимала. Мне было жалко плачущую маму до собственных слёз, но ярость её мешала подойти и спросить – что случилось? Как обычно, чтобы я ничего не слышала, взрослые заперлись в кухне. Я слонялась по коридору в тоске. Разговор на повышенных тонах длился долго, а когда дверь открылась, хмурый папа, стуча по ладони папиросой «Беломор», выскочил мимо меня на улицу.
– Полина!
Когда мама сердилась, то называла меня полным именем.
– Иди сюда.
Я уже поняла, что сейчас будет воспитательная беседа и покорно зашла, присев на табуретку, выдвинутую на середину кухни. Мама встала напротив.
– Эта Вика твоя. Она своей матери рассказала, что я не просеиваю муку. Волосик она там нашла, понимаешь ли! А мать её тоже у нас работает. И теперь весь Комбинат говорит, что я плохая хозяйка!
Она выкрикнула это куда-то в окно, стиснув руками подол серого платья.
– И чтобы больше ноги её в моём доме не было, этой засранки! Ты понимаешь, что она нас опозорила?!
Я понимала, что маме сейчас очень больно, оттого и гнев её был силён и страшен. Я сжалась на табуретке и закрыла глаза. Главное, молчать. Любое слово усиливает её состояние: эти вспышки были уже знакомы. Иногда она также кричала на папу, обвиняя его в чём-то произошедшем, и отец непрерывно бегал курить. Сидя на табуретке, я думала, что не хочу расставаться с Викой. Но происходившее сейчас просто невыносимо, и повторения тоже не хочется. А главное, что я тут совсем-совсем ни при чём, но вот я сижу, и чувствую, как начинает колоть левую ногу, что висит, не доставая до пола, а шевелиться чревато, движение может быть истолковано превратно и унизительный подзатыльник не заставит себя долго ждать. Я пытаюсь сдерживаться ещё минуту, но слезы прорываются и бегут по щекам сквозь ресницы.
– Всё поняла? Повторять я не буду.
Выйдя с кухни, она громко хлопнула дверью. Контрольный хлопок.
Я старательно избегала появляться на улице три последующих дня. Мне казалось, что все вокруг уже знают и про пельмени, и про волосики, и про позор. «Город у нас маленький» – в голове крутилась эта фраза, частенько завершавшая разговоры родительских знакомых. Но ничего особенного не происходило, и я начала забывать табуреточный кошмар, тем более, что мама хоть и ходила с поджатыми губами, больше об этом не напоминала. А в субботу пришла Вика. Я заметила её в проходе между домами, окаймлявшими квадратом наш внутренний двор. Она крутила головой, осматриваясь, и косичка с розовым бантом виляла за спиной весёлым собачьим хвостиком.
–Поля! – позвала меня Вика.
Она остановилась на краю площадки, где мы с сёстрами Кнельзен перекидывали друг другу надувной полосатый мяч. У меня внутри всё оборвалось. Просто ухнуло камнем вниз и придавило ноги.
– Поль! Побежали смотреть! У нас рядом, где бабушка, свадьба!
Вика улыбалась и притоптывала в нетерпении сандаликом. Я же не могла сделать и шагу. Между нами возникла преграда, и мне её было не преодолеть.
– Где свадьба, где? Мы тоже хотим! – сёстры Кнельзен закинули мяч на балкон и метнулись в проход. Вика махнула им в направлении улицы и направилась прямо ко мне.
– Там такая невеста! Фата длинная-предлинная, и белый венок! Ну, ты чего? Тебе плохо?
Мне было плохо. Больше всего на свете я хотела сейчас схватить Вику за руку и побежать смотреть свадьбу, нырять между громкими праздничными людьми, танцуя под музыку и крича во всё горло «Горько! Горько!», ведь только на свадьбах всем детям можно беситься и кричать. Но я должна была что-то сделать, чтобы мама больше не беспокоилась. И чтобы папа не смотрел на неё виноватыми глазами. И чтобы меня не сажали для воспитания на неудобную табуретку. Чтобы всё стало как было, раньше, спокойно и без тревог.
– Вика. Мне мама не разрешает больше с тобой дружить.
Я выталкиваю из себя эти слова и немедленно начинаю плакать, наклонив голову. Я оплакиваю потерю, свою первую в жизни большую потерю, прижимая ладони зачем-то к ушам. Я не слышу, говорит ли мне что-нибудь Вика, звуки музыки с улицы становятся громче, как и мои собственные всхлипы, и я не вижу, что происходит сквозь ненастье горячих слёз. А потом я чувствую, как она уходит, навсегда уходит девочка, подарившая мне светлую дружбу от чистого сердца. Я хочу увидеть свою подругу в самый последний раз и поднимаю голову, смахивая вновь набегающие слёзы. Вижу удаляющуюся фигурку в коротком платье в разноцветный горошек и рукавами-фонариками, вижу подрагивающую на спине косичку и распустившийся розовый бант, свисающий лентами до колен, и понимаю, что Вика тоже плачет, растирая кулаками глаза.
Я должна была так поступить. Долг – это слово обрело значимость именно тогда. Долг перед твоими близкими. Потому, что они родные, они главней. И семья значит больше, чем все—все—все. Делая выбор, выбираешь семью. И это даже не надо объяснять, сажая на табуретку, это понимается с самого начала и без всяких слов. Я, конечно же, выбрала маму, только вот мне очень грустно и больно, а самое главное – некому всё рассказать. Пусть бы приехала тётя Рая! Когда она приезжает, мама чаще смеётся, и двигается быстро и легко, а Рая треплет меня по щеке и обнимает за плечи. С ней можно шептаться про всякое перед сном. Приезжает она часто, потому, что тоже любит у нас бывать. Едва зайдя в квартиру, тётя сразу же открывает все окна, снимает с гардин и замачивает занавески, ходит со мной во двор выбивать половики, хотя мама и морщится: «У нас есть пылесос!» По вечерам мы играем в лото, я даже, бывает, выигрываю. После её отъезда мы несколько дней по привычке открываем окно, для свежего воздуха, но потом снова лишь форточку – мама боится сквозняков.
Рая приехала через месяц, вечером, когда похороны Клавы-Цветастое-Платье из дома напротив уже закончились. Поминки устроили прямо во дворе. Голый по пояс Клавин муж Виктор, загорелый до черноты, и ещё двое парней с такими же вихрастыми затылками и белыми бровями вытаскивали прямо из окна первого этажа столы, составляли их в ряд недалеко от подъезда, накрывали полотном белой клеенки с васильками и маками.
–Эх, нарядная какая, прямо как Клава всегда была! Вот же прибрал Господь молодуху!
Петровна, вездесущая ситцевая бабушка из тех, что знали все порядки и уклад, всхлипывая, раздавала нам карамельки и житейскую мудрость. О том, что кутью надо есть обязательно, а не дуть один компот из гранёных стаканов. О том, что нельзя смеяться, сидеть надо тихо, и уступить место новому, кто подойдёт. Клава была добрая, её помянуть захотят многие, да и Виктора вот уважить… Как он теперь с мальчонкой-то?!
– Сколько ей было? – неожиданно сзади раздался голос Раи. Поставив коричневый чемодан на скамейку, тётя притянула меня к себе и чмокнула в макушку. – Здравствуй, Полечка.
– Тридцать пять. За полгода сгорела, – к разговору охотно подключилась соседка. – Виктор за ней сам ходил, до последнего. Отощал, одни глазюки остались. Не спасла любовь от напасти. Намучался. Хороший парень, долго один не задержится.
– Уезжать ему надо с сыном. – Тётя резко схватила багаж и увлекла меня за плечи к подъезду.
– Квартира у них тут хорошая. Витька же работяга. Как здесь, он нигде уже столько не зашибёт, да и мужики у них в семье крепкие, вывезут…
Голоса за спиной затихали по мере нашего с тётей забега по лестнице. Мне было жаль, что я не дослушала про Витьку и его семью, и непонятно, почему раскраснелась вдруг тётя, обычно весёлая, тёплая, круглая. Мы вкатились стремительно сразу на кухню, и тётя выдвинула меня перед собою щитом:
– Посмотри! О себе не думаешь, о ребёнке подумай! У вас опять там, внизу!
– Рая, как добралась? Ты садись, что ж ты сразу… Сюда чемодан, ох, тяжёлый какой! Чаю, чаю давай попьём, или квас ещё есть в холодильнике!
Мама с отцом суетились, оторопев.
– Как ни приеду, у вас тут хоронят.
– Да тебе это кажется, Рая. Дай обниму! Ты же устала с дороги, занервничала. Хотя, если честно, меня эта музыка тоже бесит. Окна на дорогу, так каждые вторник—четверг, и тарелки эти как по мозгам долбят.
– Литавры! – включился папа. – Качественно играют, по совести! Не во всех местах у нас похороны с оркестром! Правда, идти через весь город с процессией, да по жаре… Хорошо, что сейчас машина под гроб и под памятник, было дело, и на руках несли, по очереди.
Я тихо сидела на табуретке в углу, мне нравились взрослые разговоры. Похороны были делом обыденным, смерть не воспринималась трагедией, и цокали языком только в случаях выдающихся, если усопший был молод или погиб не от болезни. Мне, восьмилетней, казалась и Клава уже пожилой, и уход её вполне своевременным.
– Мам. А тёть Клава будет светиться? Ну, в темноте, из могилы?
Я не выдержала. Этот вопрос волновал детвору городка вплоть до споров и драк. Отпетые мальчишки хвастались, что лазили на кладбище, и в безлунную ночь из могил «комбинатских» сочился голубой свет. А у начальника автобазы почернела карточка, вставленная в квадратные пазы памятника. А у восьмиклассницы Софы, что нашли прошлым летом на хлопковом поле без платья и головы, на могиле живёт скорпион.
– Глупости не повторяй, сколько раз тебе говорила! Юра, забери ребёнка, идите в комнату, мы дорежем окрошку и вас позовём!
Ожидание окрошки (ароматной колбаски с редиской и зеленью, залитых терпким белоснежным кефиром, что вытряхивался хлопьями из стеклянных бутылок с тонкими серебряными крышечками из фольги) сгладило выдворение с кухни, и мы с папой уселись на диване в комнате, уткнувшись каждый в свою книжку. А уже после ужина, когда папа вышел во двор покурить, я встала за кухонной дверью, откуда звучали возбуждённые голоса.
– Ты просто забыла, Рая! Это тебе она смерть от болезни нагадала, эта цыганка вокзальная. Сколько нам тогда было? Тебе четырнадцать, мне двенадцать. Ух, как она за нами увязалась! И ведь видела, что голытьба, взять нечего, в руках только сумки драные. Нет, прицепилась. Пьяная, что ль была? Помнишь?
– Да она просто ждала кого-то. Скучно и холодно, а тут мы плетёмся. Ты вообще с температурой, висела на мне. Ох, Галка, как она тогда в глаза посмотрела – у меня всё вскипело внутри. Жить, говорит, будете хорошо, но не до старости, скосит одну болезнь, а вторую пуля.
– Да, а про пулю когда – на меня кивнула, и ткнула пальцем мне в бок, ты просто не видела. Я от слабости даже ойкнуть не смогла. Пуля-пуля, я с тех пор всё об этом и думаю, расстреляют, как дядьку нашего, которого с поезда сняли по дороге на поселение. Я потом же у матери спрашивала, но ведь молчали все, не добьёшься. Случайно подслушала, как она процедила кому-то, мол, болтал дядька много. А ты мне предлагаешь отсюда перебираться. Миллион анкет заполнять. Мы с тобой даже не знаем, что там за правда вскроется, может, за родословную нашу и к стенке…
– Ну ты совсем уже? Стенка. Нынче не те времена.
– Ты не понимаешь. Я с тех пор чего только не передумала, Рая. Я боюсь.
– А радиации не боишься? Мрут же, как мухи, вокруг.
– Не знаю. Мрут кто от чего, по-всякому. А мы с Юркой только нормально жить начали. Посмотри, колечко золотое новое – видишь, это александрит!
– Ой, красивый какой! К твоим серьгам!
– Я и Поле такое купила, в приданое, там уже три кольца в шкатулке, цепочка, браслет…
– Да куда ж ты столько, ребёнку!
– Золото не сгниёт. Мы голодали, у неё всё будет! Ты пацанам своим на книжку тоже откладываешь. Лучше скажи, почему с работы не уходишь? Лёнька твой барином в МВД, вон икры чемодан притащила.
– Там ещё крабы и печень трески, Полечка чтоб поправлялась, худенькая такая!
Я на цыпочках отошла от двери. Лучше лечь спать, пока не начали снова кормить!
А разговор тот вечерний, странный, до поры до времени потерялся в памяти. Я спрошу обо всём у матери через семь лет, накануне вручения паспорта.