Пока я пробирался к палатке напротив, Умида расположилась у входа со своей стороны, подобрав ноги. Выглядела измотанной, вялой: глаза потускнели, ввалились, и без того чернущие, стали совсем угольными, как у образцового инопланетянина; губы потрескались, побелели; резко обозначились скулы. Но девушка старалась бодриться и улыбаться: искренне и виновато, словно каясь на всякий случай.
– Я не вовремя. Может, после…
– Нет, нет, садитесь, Матвейка. Немножко испортилась Умида. Только немножко, снаружи, – шутит ещё.
– Простите?
– А Машенька? Маша!
– С Лилой она. Пока шоколадки не вытаскает – не успокоится.
– Бедненькая малышка, бедненькая. Детки такие слабые, у них нет защиты против конфет.
– Вы устали всё же. Давайте я завтра…
– Матвейка, возьмите руку, – Умида внезапно подалась вперёд, закатала рукав и протянула игрушечную ладонь. – Чувствуете?
– Лёд! – подушечки пальцев обжигало холодом. – Господи! Замёрзла совсем!
– Остыла, Матвейка. Деткам нужно тепла гораздо больше, чем взрослым. Иначе гибнут при переходе… А теперь? Чувствуете?
– Да… Да. Поразительно! – в какие-то секунды ладонь полыхнула жаром.
– Это – вы, Матвейка. А говорите – завтра… Мне трудно, если никого нет близко.
– А почему не помогают ваши?
– Они – семья.
– Тем более.
– Матвейка, у семьи не забирают то, что прибыло от тебя. Можно только давать.
– То есть, – никак не мог привыкнуть к её простоте, – какая-то часть меня прямо сейчас перетекает к вашей семье?
– Конечно. Лучшая часть! – Умида оживала: я едва не отдёрнул руку. – Нет, нет, не бойтесь. Пока вас любят – вы не иссякнете! – она слегка пожала мне пальцы и убрала ладонь. – Спасибо, Матвейка! Я вас люблю!
И это невинное признание могло быть двести восемьдесят четвёртым с момента нашего знакомства, веди я учёт. При первой же встрече позвучало нечто подобное: «Вас надо любить, Матвейка». Тогда мы с Егором заявились в табор изрядно подшофе и устроили барону судилище со всеми вытекающими: оскорбления, крики, угрозы, едва до мордобоя не дошло. У приятеля вовремя отобрали биту. Он ушёл, а я остался у костра допивать прихваченную на всякий случай миротворческую водку и ещё долго пытался самоидентифицироваться в области человеколюбия. Добродушные люли, как мне показалось, слушали с интересом, сочувствием, с аккомпанементом – кто-то приглушённо перебирал струны, а потом появилась узбечка, которую до того не видел, и сказала то, что сказала. Кому «надо» и «почему» – не уточнил. Как и сейчас не нашёлся, чем ей ответить.