Я часто писала ему письма, и он на каждое отвечал. Я рассказывала про город, про учебу, про жизнь в общежитии. «Тут очень красиво, – писала я, – всюду зеленые, аккуратненькие улочки. Мне очень нравится! Все совсем по-другому. Но мне очень не хватает Вас. Я так к Вам привыкла, привязалась, что трудно теперь жить без Вас!»
В ответ он писал: «Милая, хорошая, здравствуй! Спасибо тебе за письма. Ты здорово умеешь писать. Зачитываюсь! Но я хочу тебе сказать другое. Я люблю тебя! Люблю не только как друга, хорошего человека, но как женщину. Ты уже взрослая девочка и должна понять: так бывает. Мужчина влюбляется в женщину, женщина влюбляется в мужчину. Конечно, я не имею права говорить с тобой о любви между мужчиной и женщиной, ведь я – священник. У меня есть семья. Но сердцу не прикажешь. Ты для меня, милая девочка, самый дорогой и близкий человек на земле! Знай это. Целую тебя. Твой отец Александр».
Я снова и снова перечитывала его строки. «Люблю тебя как женщину!» Что это значит? Чего он хочет от меня? Зачем пишет такое? У него есть жена. Значит, он ее любит? Должен любить! Но разве можно любить еще и меня? Так не бывает!
Эта моя наивность, граничащая то с мудростью, то с глупостью, забавляла отца Александра. За это, как сам писал, он меня и полюбил. Я ему задавала наивные, на первый взгляд даже дурацкие вопросы. А он искренне признавался, что не знает, как мне, глупенькой, объяснить необъяснимое. Умный дядька, изо дня в день наставляющий свою паству на путь истинный, не знал, что мне ответить, – а я с нетерпением ждала его ответов! Я, сама того не желая, заставляла его задумываться о жизни, о людях, их поступках. И отец Александр вынужден был смотреть на свою жизнь и на себя самого другими глазами. Он пытался убедить себя и меня, что пишет мне только ради того, чтобы поддержать, дать мудрый совет опытного священника. Но можно обмануть и меня, и свой разум, а вот сердце обмануть невозможно.
Моя жизнь стремительно менялась в лучшую сторону. Я записалась в спортзал и через несколько месяцев упорных тренировок похудела почти на десять килограммов. Пройдя курс лечения у косметолога, я приобрела гладкую кожу. Глаза сияли от удовольствия и результатов, которые приносила работа над собой. Я фонтанировала новыми идеями. Жизненная энергия била ключом.
О доме я вспоминала редко и никогда не скучала. Меня поражало, что остальные студенты с нетерпением ждали возможности съездить домой, к своим родным и близким. Единственным членом семьи, о котором я скучала, был Артюха. Мне его не хватало. Никто теперь не согревал мне ноги в холодные ночи, никто не будил по утрам, не к кому было прижаться, когда бывало трудно. Как там теперь живет моя любимая псина? Кто его выгуливает? Кормят ли его?
Ну и, конечно же, большую часть мыслей занимал отец Александр. Каждый вечер, закрывая глаза, я представляла нашу с ним встречу. Как приеду и брошусь ему на шею, как затеряюсь, утону в его мягких, нежных руках. Как скажу ему, что безумно скучала и чуть не умерла от тоски по нему. Безудержные фантазии затягивали меня все дальше и дальше. И однажды, находясь во власти своих эмоций, я написала ему письмо:
«Здравствуйте, мой дорогой отец Александр! У меня сегодня прекрасное настроение! Можете меня поздравить: экзамен, которого я так сильно боялась (ну, помните, я Вам рассказывала?), сдала на пятерку! Так легко сразу стало, будто камень с души свалился! Вообще, у меня здесь другая жизнь, совсем не похожая на прежнюю. Я Вам уже писала об этом.
Знаете, иногда мне становится так хорошо, что кажется, я не иду по земле, а лечу по воздуху. И это все благодаря Вам, отец Александр. Помните, я спрашивала у Вас, что такое любовь? Кажется, я поняла: любовь это и есть то чувство, благодаря которому ты не ходишь по земле, а летаешь по небу! Мне так хорошо! Спасибо Вам, отец Александр, за то, что Вы у меня есть. Теперь я Вам точно могу сказать: я люблю Вас! Я Вас люблю! Целую Вас крепко и надеюсь на скорую встречу с Вами».
Шли дни, летели недели. Отец Александр молчал.
Я изводила себя ожиданием, по несколько раз в день спускаясь к почтовому ящику. Писем не было.
Его телефон не отвечал.
Я бессмысленно бродила по усыпанным желтыми листьями аллеям.
Когда порвалась эта ниточка, все потеряло смысл. Учеба заброшена и сессия сдана кое-как.
Начались каникулы.
Я ехала домой с тяжелым чувством, заранее догадываясь, что ничего хорошего меня там не ждет. И не ошиблась. Дома встретили так, будто бы я никуда не уезжала, а вышла на несколько часов прогуляться. Каждый занимался своими делами, не обращая на меня никакого внимания. Рад был только Артюха, не отходивший от меня ни на шаг.
– Ну что, псинка, рассказывай, как ты тут без меня? – спросила я его, прижимаясь к его мокрому черному носику.
– У-у-у-у, – протянул Артюха.
– Все с тобой понятно! Плохо тебе живется! – неожиданно для себя заговорила я словами отца Александра.
Артюха склонил голову набок и внимательно смотрел на меня.
– А, – махнула я рукой, – пойдем гулять. Тащи поводок!
Собака послушно в считаные секунды притащила поводок, и мы, как бывало прежде, отправились на прогулку.
Я медленно шла по знакомому маршруту. Артюха радостно и лихо бежал впереди, иногда на миг останавливаясь и к чему-то принюхиваясь.
Я пыталась найти в себе чувство сожаления, ностальгии по родным краям. Пыталась, но не находила. Все мне казалось тусклым и чужим. Мне вдруг захотелось бежать. Обратно – в студенческое общежитие. Бежать, чтобы не видеть ничего, напоминающего мне о прошлой жизни. Но необходимо было найти отца Александра. И только это обстоятельство удерживало меня от немедленного отъезда.
Мы вернулись домой. Как обычно, я вымыла Артюхе лапы, потрепала его за длинные кудрявые уши и сказала:
– Ну, все, друг, я пошла! Пожелай мне удачи!
В прихожей, где я поправляла прическу, возник Дэн. И смерил меня откровенно любопытным взглядом, будто рассматривая музейный экземпляр.
– Куда это такая красота направляется? – ехидно спросил он.
– Не твое дело, – буркнула я и открыла входную дверь, спеша поскорее избавиться от его общества.
– А ты похудела, – заметил Дэн, – молодец!
От неожиданности я застыла на месте и обернулась. Это было, пожалуй, его первое доброе слово в мой адрес со времен моего появления на свет. Чтобы кому-то услышать от Дэна комплимент, обычно нужно было сделать невозможное. Вероятно, мне это удалось. Несколько секунд я стояла ошарашенная, изумленно глядя на Дэна. Потом тряхнула головой, прикоснувшись рукой к волосам, и с достоинством ответила:
– Я знаю!
Теперь уже изумился Дэн, но я, довольная собой, уже легко бежала по лестнице, предвкушая долгожданную встречу.
Я шла обычным нашим маршрутом, которым столько раз ходила с отцом Александром. Какие-то странные, нехорошие предчувствия не давали мне покоя. Чем ближе становился храм, тем сильнее меня охватывало неприятное волнение.
В храме, как всегда, было тихо и спокойно. Только изредка потрескивали догорающие свечи. Я встала у иконы Богородицы, той самой, возле которой отец Александр наставлял меня на путь истинный. Но не было и следа от прежнего умиротворения – в душе росла тревога. Я ждала с нетерпением, когда откроется алтарь и оттуда выйдет отец Александр. Священники и служащие выходили один за другим, но его не было видно.
Наконец я не выдержала, подошла к женщине в платочке, которая продавала свечи, и почти выкрикнула:
– А где отец Александр?
– Так уехал он, – последовал ответ.
– Как уехал?
В глазах у меня помутнело, и ком подкатил к горлу.
– Перевели его в другой город, – участливо объяснила женщина.
Я тупо смотрела в одну точку. Он уехал и ничего мне не сказал. Он подло бросил меня. Где его теперь искать? Да и стоит ли? Но без него мне ничего не нужно. Без него мне одиноко. Как он мог? Почему он не пишет?
Я вернулась домой. Запустила пальцы в густую теплую шерсть Артюхи. Мне было холодно.
Все последующие дни я пролежала в кровати. Болела. Ко мне вызвали доктора, но он никаких отклонений не нашел. Долго удивлялся: вид болезненный, но все показатели в норме. Температура, давление – все в порядке. Разве мог он понять, что у меня сердце разрывалось от тоски, истекая кровью от подлости и предательства близкого человека? Мог ли он это увидеть? Мог ли излечить? Нет. Медицина была бессильна.
Ослабленная и бледная, я с трудом поднялась на ноги через несколько дней. Каникулы заканчивались, и надо было уезжать. Я была рада, что эта пытка подходит к концу.
Откуда мне было знать, что в общежитии меня ждет окончательный удар в спину?
– Тебе письмо, – радостно сказала вахтерша, увидев меня, – пляши.
– Спасибо! – подпрыгнула я на месте и помчалась вверх по лестнице.
На конверте был почерк отца Александра, и я торопилась прочесть его содержимое. «Наконец-то он вспомнил обо мне! Наконец-то!» Вбежав в комнату и бросив сумку на пол, дрожащими руками я вскрыла конверт. Внутри был маленький клочок бумаги. Странно. Отец Александр всегда писал мне длинные, обстоятельные письма. Я еще раз взглянула на конверт: все правильно, письмо от него – и тогда уже прочла:
«Ты мне не нужна. Не пиши и не звони. Исповедайся, покайся и причастись. Отец Александр».
Наверное, я забыла русский язык. Я не понимала ни одного слова. Снова и снова перечитывала записку: «Ты мне не нужна».
«Не нужна, не нужна, не нужна», – стучало в голове. Прислонившись к холодной стене, я медленно съехала вниз. «Не пиши, не пиши… Не пиши и не звони… Не звони, не звони, не звони», – ударял молоточек по мозгам. «Покайся». Тело горело, словно в огне. Я задыхалась. Мир рушился. Голова сильно кружилась. Образ отца Александра меркнул, а на его место приходили пустота и боль. Я стискивала пальцами этот крошечный клочок бумаги, не зная, что с ним делать дальше. Немного подумав, я аккуратно убрала записку обратно в конверт и вложила его в кипу толстых учебных тетрадей.
Дни проходили размеренно и спокойно. Острая боль постепенно утихала, оставляя кровоточащую рану. Я старалась занять себя, загрузить, чтобы не вспоминать о том, кто еще совсем недавно был близок и дорог. С учебы на работу, с работы на тренировку. Свободного времени практически не оставалось. Я возвращалась в общежитие поздно вечером, ложилась и мгновенно засыпала, ни о чем не раздумывая.
Вскоре мою размеренную жизнь нарушила телеграмма от матери. Умерла бабка, нужно было срочно выезжать на похороны. Уже через несколько часов я мчалась в ночном поезде. К утру я была дома. Посреди зала стоял гроб с бабкиным телом. В квартире было невыносимо много народу, все суетились, переговаривались, бросая на меня равнодушные взгляды. Я ходила как неприкаянная. Смерть бабки меня нисколько не тронула. Я равнодушно смотрела на мертвое разлагавшееся тело и не испытывала абсолютно никаких эмоций по этому поводу.
– А, приехала? – походя окликнула меня мама. Она ничуть не изменилась. Все такая же энергичная, властная, она четко и коротко отдавала указания по организации похорон. – Что стоишь-то? – с укором спросила она. – Иди за священником, отпеть же надо! – И удалилась, только слышен был ее командный голос, распоряжающийся незнакомыми мне людьми.
Я покорно поплелась в церковь, к отцу Никите. Застала я его на входе в храм и буквально вцепилась в его руку.
– Отец Никита, у меня бабка умерла, вы очень нужны! – на одном дыхании выпалила я.
– Поехали, – коротко ответил он, и мы прямиком направились к дому.
– Ты когда приехала-то? – спросил по дороге отец Никита.
– Два часа назад, – устало ответила я.
Наша квартира находилась на восьмом этаже. Лифт уже года два не работал. Отец Никита, грузный и плотный, переступал ступеньку за ступенькой, часто останавливаясь и тяжело дыша. Я поддерживала его под руку то с одной, то с другой стороны, успевая вытирать выступавший на его лбу крупными каплями пот. До двери мы добрались оба обессиленные, отец Никита задыхался, а у меня тряслись руки и подкашивались ноги.
Несколько минут отец Никита молча готовился к отпеванию, а потом неожиданно сунул мне молитвенник и строго сказал: «Читай!» Я открыла страницу, но буквы прыгали перед глазами, расплываясь мелкими кляксами. Дрожащим от страха и усталости голосом я начала читать и не узнала себя. Голос был чужим. Девичья мягкость и нежность куда-то исчезли. Появились строгие, грозные интонации. Голос звучал глухо и тревожно.
Отец Никита буквально вырвал из моих рук молитвенник. Я подняла на него глаза и с трудом поняла, что отпевание закончилось. Передо мной стояло два отца Никиты и два гроба. Голова закружилась, и я невольно схватилась за спинку стула.
– Ну, ничего, ничего, – тихо сказал отец Никита, – ты молодец!
– Спасибо вам, отец Никита, – хрипло произнесла я.
Похороны плыли как в тумане: яма, гроб, земля. Как странно: была женщина, жила восемьдесят два года, к чему-то стремилась, кого-то любила, кого-то ненавидела. А потом все закончилось в один миг: она закрыла глаза и больше их не открыла. И теперь ее запихнули в ящик, зарыли в землю, на съедение червям. Могила со временем порастет травой, крест истреплется от снегов и дождей, память затрется. Потом умрут и те, кто знал ее. И ничего не останется. Все закончится. Жалкий бугорок с покосившимся крестом да сорной травой будет одиноко стоять, забытый и всеми покинутый. Вздыхать и плакать будет один лишь ветер.
Мне хотелось скорее со всем этим покончить. Я устала. Но на мне лежали обязанности, от которых я не могла отказаться.
Уже вечером, когда все разошлись, я спросила у мамы, домывая посуду:
– Ты Дэну дала телеграмму?
– Конечно. – Она подняла на меня тоже уставшие, ко всему безразличные глаза.
– И где он? Почему он сейчас не здесь?
– Не смог приехать, – отмахиваясь от меня, как от назойливой мухи, ответила мама.
– Что значит «не смог приехать»? – возмутилась я, сама удивляясь своей реакции.
– Домывай посуду и иди спать! – строго сказала мама.
Как же так? Ведь бабка его любила больше жизни! Она готова была отдать все, лишь бы Дэну было хорошо. Я всегда удивлялась, почему бабка не заботилась о маме так же, как о нем. Ведь Дэн далеко. Непонятно в каких разъездах и на каких работах. А мама здесь, рядом. Она ухаживала за бабкой и делала все возможное и невозможное, чтобы скрасить ее последние дни жизни.
Бабка очень любила книги, и мама часто, иногда на последние копейки, приобретала художественную литературу. Бабка читала запоем, не отрываясь. Мне казалось, что конец своей жизни она провела в другом, иллюзорном мире, спасаясь тем самым от болей и от жестокой реальности.
Именно от бабки я унаследовала любовь к книгам. Часто в тишине, в те моменты, когда меня никто не видел, я открывала шкаф, до отказа набитый книгами, и перебирала их, одну за другой, сдувая пылинки и разглаживая смятые листочки. Я оказывалась в мире сказок и фантазий. И, подобно бабке, начинала жить в этом мире. Это было захватывающе и увлекательно. И так не похоже на тот мир, который окружал меня в реальности.
Я вошла в комнату, где когда-то лежала бабка, читая многотомные произведения. В комнате никого не было. Постель была аккуратно заправлена. Я осторожно села на нее, и мой взгляд упал на случайно завалившуюся за кровать книгу. Я взяла ее в руки. В книге, примерно на середине, лежала закладка. Бабка, видимо, с упоением и наслаждением читала, но, увы, дойти до финала не успела.
Впервые мне ее искренне стало жаль. Я вдруг вспомнила ее ситцевое платьице, белый платок, повязанный поверх седых волос, большие, в пол-лица очки. Что она чувствовала, когда лежала здесь одна, лишенная возможности двигаться и способная только безмолвно читать и наслаждаться жизнью в несуществующем мире? О чем она думала? Что вспоминала в последние дни своей жизни? Безусловно, она ждала Дэна. Дэн был для нее светом в окошке. Она ждала его, чтобы в последний раз прикоснуться к его руке, чмокнуть по-матерински в щеку, заглянуть в глаза своего любимого чада. Она ждала и, возможно, умирая, шептала его имя. Она не дождалась. Имя застыло на помертвевших холодных губах.
– Дэн, скотина! – От злости я сжала покрывало на опустевшей кровати.
Я всегда его недолюбливала: за его ехидную неискреннюю улыбку, за его насмешки и издевательства, за его оскорбления. Но боялась в этом признаться даже самой себе. В семье о Дэне запрещалось говорить плохо. Его превозносили. Боготворили. Но я интуитивно чувствовала, что превозносить его не за что. И что под красивой оберткой кроется отвратительная, вонючая гниль. Я понимала, что, приезжая к нам в семью и унижая и высмеивая маму и меня, Дэн таким образом самоутверждался. Он постоянно был в поисках заработка и всегда приезжал к нам без денег. За годы сложилась традиция: мама с бабкой его откармливали, одевали-обували, а потом покупали ему билет и отправляли восвояси. За все эти добрые дела они получали в свой адрес едкие замечания и ехидные насмешки. Обо мне и говорить нечего. На мне Дэн отыгрывался по полной программе и виртуозно оттачивал свое «мастерство». «Не носи лифчик, – помню, сказал он мне однажды в присутствии матери. – А то сиськи отвиснут, и будешь похожа на корову!» Я вжалась в стул. Мне было стыдно, жутко стыдно. Если бы было возможно провалиться сквозь землю, я бы провалилась. Если бы можно было раствориться и стать невидимой, я бы с большим удовольствием превратилась в невидимку. Мама сделала вид, будто ничего не услышала. Она никогда не перечила Дэну и стойко и мужественно терпела все его издевки.
Теперь, когда я сидела в бабкиной комнате и перебирала эти гадкие эпизоды с участием Дэна, стало больно и обидно: за себя, за маму, за бабку. В этот день для меня вскрылась гнилая суть Дэна, и я решила, что больше не позволю ему наносить оскорбления ни мне, ни матери.
Безразличная, опустошенная и равнодушная, возвращалась я в общежитие. Что-то надломилось во мне. Слишком много событий случилось со мной в последнее время. Встреча с отцом Александром, переезд, предательство, смерть бабки – все это не прошло для меня бесследно. За несколько месяцев я повзрослела на несколько лет. Жизнь открывалась для меня с совершенно новой, ранее неизвестной стороны. И я, напуганная и ошарашенная ее стремительным и бурным течением, не знала, что мне теперь со всем этим делать.
Церковь больше не приносила умиротворения. Наоборот, на душе становилось тревожно и неспокойно. В каждом священнике мне мерещился отец Александр, и потому каждого священника я ненавидела.
Теперь я знала, что под рясой у всех у них кроются пороки и грехи. Как можно исповедоваться священнику, который сам погряз в разврате и грехе? Как можно довериться священнику, который еще порочнее и невежественнее тебя? Я боролась сама с собой. Я не хотела терять храм – отдушину для моей измученной души. Но и находиться в храме тоже не могла. Не в силах больше выдерживать эту ношу, я пришла на исповедь к одному из таких священников. Я хорошо помнила записку отца Александра: «Исповедайся, покайся и причастись». Не могу сказать, что у меня было желание его слушаться. Скорее всего, я сама понимала, что мне просто необходимо снять с себя тяжкий груз. Я физически ощущала на себе тонны грязи, и безумно хотелось отмыться, очиститься, чтобы стало легче и спокойнее.
Этот священник не был похож на отца Александра. Он был высокого роста и худощав. Его рыжие редкие волосы безжизненно свисали с плеч. Борода, такая же редкая и рыжая, торчала во все стороны. Густые длинные бесцветные брови окаймляли небольшие светлые глаза. Резко очерченный рот был плотно сжат, и когда он говорил, казалось, что его рот некто невидимый дергает за ниточки.
– Я целовалась со священником! – выпалила я. – И не только целовалась, но еще и переписывалась.
– Знаешь, как это называется? – грозно, с каким-то жутким отвращением спросил святой отец. – Это называется блуд.
От гнева и возмущения он раскраснелся и покрылся испариной. Я молчала, униженная, растоптанная и растерзанная, склонив голову. А внутри, словно снежный ком, нарастал, накатывал еще больший гнев на всех священников. В чем я виновата? В том, что живая и могу любить? Это он, взрослый дядька в священном одеянии, заставил меня полюбить его. Это он полез целоваться к невинной девочке. И теперь другой священник, возможно не менее грешный, грозит мне расправой и Божьим Судом. За что? Что я вам всем сделала, священные чины? Я выбежала из храма. Слезы катились градом. Я не нашла покоя, я не нашла поддержки там, где должна была ее найти. Меня преследовали боль, разочарование и чувство омерзения. Дорога в храм была закрыта.
Время шло быстро. Из юной девушки я превращалась в молодую красивую женщину. Мне исполнился двадцать один год, и я заканчивала училище. Ничего не изменилось за эти четыре года. Мои сокурсницы вовсю дружили с молодыми людьми, выходили замуж. А я об отношениях с парнями даже слышать ничего не хотела. Для меня их просто не существовало. Я и в мыслях, в своих самых смелых фантазиях, не могла представить, что какой-то юноша будет меня целовать. Да и кто может сравниться с отцом Александром? На его фоне все мужчины казались никчемными и меркли.
От отца Александра после той унизительной записки больше не было никаких вестей. Он не писал и не звонил. Я тоже не писала и не звонила, хотя стоило это мне героических усилий. Много раз за эти годы моя рука, предательски дрожа, тянулась к телефону, чтобы набрать его номер. Но в последний момент разум приказывал мне остановиться. Нельзя! Умом я все очень хорошо понимала. Я знала, что если бы он хотел, то обязательно дал бы о себе знать. Если бы он так же страдал без меня, как я без него, он бы позвонил. Но он молчал. И я не смела вторгаться на его территорию, в его судьбу.
Когда я уже окончательно смирилась с тем, что он больше не появится в моей жизни, с вахты мне крикнули: «Тебя к телефону!» Я нехотя подошла к аппарату. Я никого не ждала.
– Алле, – равнодушно произнесла я.
– Здравствуй, милая моя девочка! – раздался в трубке голос отца Александра.
Я молчала. Странно, у меня не было никаких эмоций. Я не обрадовалась, не удивилась. Не было ни злости, ни обиды, ни радости. Не было ничего, кроме пустоты и безразличия.
– Алле! Ты меня слышишь? – гремел его бас. – Я сегодня выезжаю к тебе, поездом. Слышишь меня? Алле!
– Сегодня выезжаю поездом к тебе! – глядя в одну точку, повторила я.
– Ну, все! До встречи! – И он отключился.
Зачем он едет? Что ему опять от меня нужно? Ведь я только успокоилась, только научилась жить без него, дышать без него. И он, тут как тут, неизвестно зачем появляется на моем пути.
Конечно же, я его ждала. На смену пустоте и безразличию пришло волнительное предвкушение. В общежитии я сказала, что ко мне едет дядя, чтобы не было лишних вопросов.
Часы перед встречей тянулись мучительно долго. Я ходила по своей маленькой, но уютной комнатушке, нервно поглядывая на себя в зеркало.
И вот долгожданный стук в дверь. Мне показалось, что это рухнуло мое сердце. Дрожащей рукой я с силой дернула ручку, и дверь послушно открылась. На пороге стоял отец Александр, которого я знала четыре года назад. Он нисколько не изменился. Мы смотрели друг на друга. Как будто и не было расставания, как будто и не было той подлой записки. Но в памяти настойчиво билась мысль о предательстве отца Александра, и я вмиг поняла, что уже не смогу относиться к нему так, как прежде. Слишком много претензий и горечи засело в моем сердце. И они затмили все те светлые чувства, которые я когда-то к нему испытывала.
– Здрасьте! – язвительно заговорила я.
– Здравствуй, моя хорошая! – Он перешагнул через порог и нежно обнял меня, отчего меня просто захлестнула обида за все унижения, которые я вытерпела по его милости.
Мы прошли в комнату. Повисла тягостная пауза. Он сел на кровать и ласково посмотрел на меня. Меня распирало от злости, но лицо горело по совсем другой причине.
– Сними с моей шеи крестик! – тихо, но твердо сказал отец Александр.
Повинуясь, я приблизилась и трясущимися руками коснулась его горячей шеи. Меня окатило волной возбуждения. Стало невыносимо жарко. Я тяжело дышала. Подавленная нежность и желание пробивались наружу. Я злилась на себя за свою слабость, но чувства были сильнее меня. Я села к нему на колени, обняла за шею и зарылась своим лицом в его густых кудряшках. Слезы, силой удерживаемые мной, рвались наружу. И не справившись с нахлынувшими эмоциями, я разрыдалась, как маленькая девочка, на его мощном плече. Он молча гладил меня по голове, слегка покачивая, до тех пор пока я не выбилась из сил и не затихла. Мне стало легко и хорошо. Слезы вытащили из меня накопившуюся боль. Я сидела на коленях у человека, которого когда-то любила. Любила и теперь. Но защитный барьер, который я возвела за эти годы, не давал мне раскрыться. Я не могла полностью расслабиться, поскольку больше не верила ему. Он пал в моих глазах. Из-за него я ненавидела всех священников. Благодаря ему я больше не ходила в церковь. И именно по его милости мое сердце узнало боль и отчаяние первой любви.
Отец Александр был со мной ровно сутки. Мы болтали с ним на разные темы, как две близкие подружки. Он рассказал, что ту позорную записку его якобы заставила написать жена. Что ей попались на глаза мои письма. Но я почему-то не верила этому. Мне не давало покоя ощущение, что я кукла-марионетка в его спектакле жизни. Ему нравилось держать меня на веревочке, то ослабляя ее, то натягивая до предела.
– Ага! Жена заставила! – передразнила я его. – А ты сам-то способен принимать решения и брать на себя ответственность или как?
Он опустил глаза и слегка покраснел. Ему было неловко. Ничего не ответив, он закурил. Он много курил и литрами пил крепкий черный кофе. Я смеялась над ним: святой отец – и с сигаретой в руках! Он улыбнулся, подошел близко-близко и притянул меня к себе, намереваясь поцеловать. Я отшатнулась от него, как от огня:
– Я тебе не кукла!
Он отвернулся к окну и тихо сказал:
– Прости меня.
– Да иди ты со своим прощением, преподобный отец! – задыхаясь от злости, выпалила я.
Впрочем, хорошие моменты в нашей с ним встрече тоже были. Я с интересом его расспрашивала, как ему служится на новом месте, нравится ли.
– А вот когда люди исповедуются, они сами начинают рассказывать тебе о грехах? – интересовалась я.
– Кто как. Некоторые сами. Кто подходит и молчит, того спрашиваю я, стараясь разговорить, – охотно объяснял отец Александр. – Знаешь, бывают такие грехи, о которых очень тяжело заговорить!
– Знаю! – невесело ответила я.
Я не рассказала ему, что была у священника, не рассказала, как этот священник отругал меня за отношения со святым лицом. Не призналась я ему и в том, что теперь ненавижу всех священников, вместе взятых. И его в том числе! Что во мне наряду с безумной и сумасшедшей любовью к нему живет лютая ненависть. Я не могла понять, чего во мне больше: любви? ненависти? Или того и другого поровну? Меня одновременно и тянуло к нему, и отталкивало.
Перед отъездом он сделал еще одну попытку добиться близости: его рука, погладив меня по голове, опустилась на мою грудь.
– Отстань! – с силой оттолкнула я его. – Я не хочу! – и, закрыв лицо от неловкости и стыда, отвернулась к стене.
Прощались мы рассеянно и холодно. Было неловко. Мне – за то, что я слишком строго и вызывающе себя вела, ему – за то, что позволял себе слишком много вольностей. Мы стояли перед зданием железнодорожного вокзала, и он нервно курил.
– Ты не жалеешь, что приехал ко мне? – вдруг спросила я.
– Нет! – коротко ответил он и отвернулся.
Я уткнулась в его плечо. Он обнял меня своими мощными руками. И мы замерли в ожидании поезда.
– Прости меня, пожалуйста, отец Александр! – с грустью в голосе произнесла я. – Я вела себя как дура!
– Ну что ты, глупенькая. Разве могу я на тебя обижаться? Ты ведь мой самый дорогой и близкий человечек.
– Я не могу без тебя! – вдруг выдала я.
Он помолчал, поежился.
– Помнишь, ты мне читала стихи?
Я кивнула. Любовь к стихам у меня была с детства. Как-то после очередной службы мы шли с ним на остановку. Я сказала, что обожаю поэзию, и он попросил что-нибудь прочесть. И сейчас тем же голосом, с той же интонацией:
– Прочти, пожалуйста, то стихотворение.
Не ломаясь, я начала читать средь шумной разношерстной вокзальной толпы:
В том городе, не верящем слезам,
Есть женщина. Она слезам не верит.
Она тебя спокойным взглядом смерит:
Сам полюбил – расплачивайся сам!
Та женщина все в прошлое глядит,
Оно ей крепко крылья изломало.
Что сделаешь? Ее щадили мало.
Так и она тебя не пощадит!
– Не пощадит! – глухо повторил отец Александр.
– Посадку объявляют, – рассеянно произнесла я.
На перроне мы как-то неумело прижались друг к другу, не зная, что сказать. Я отворачивалась, делая вид, что разглядываю толпу, спешащую к вагону, а на самом деле прятала слезы, беспощадно душившие меня. Что-то говорило мне, что мы прощаемся надолго, может, навсегда. Я теряла отца Александра. И даже зная, что мне необходимо его потерять, забыть, вычеркнуть разом из своей жизни, я не могла унять боль разлуки. Сердце рвалось на части. Он стоит, курит, смотрит вдаль. О чем он сейчас думает? Что с ним происходит? Он молчит, и я не смею нарушить его сурового молчания. Кто придумал эти проводы-провожания? Это же настоящая пытка! Время, как назло, тянется медленно. Кажется, оно остановилось, застыло на месте. Когда же уже отправление?
– Ты мне напишешь? – спрашиваю я, зная заранее ответ.
– Конечно напишу.
Врет! Но как красиво и трогательно. Ведь не будет никакого письма. Я знаю. И он тоже знает. Он тоже решил меня забыть, потерять, вычеркнуть раз и навсегда из своей жизни.
Сейчас хлопнет дверь вагона, и все закончится. Грешная любовь, неожиданная встреча – все канет в Лету. Как будто бы и не было этих лет!
– Ты у меня самая замечательная, – говорит отец Александр, запрыгивая в вагон. – Я позвоню, – кричит он, стремительно отдаляясь от меня.
Я киваю, из последних сил сдерживая слезы. Поезд превращается в маленькую точку, а потом и вовсе исчезает. Дует сильный ветер, заметая следы отца Александра и следы грязного прошлого. Я облегченно вздыхаю. Пусть уезжает. Пусть уезжает далеко. Пусть уезжает из моей жизни. Пусть.
После отъезда отца Александра началась новая страница моей жизни. В скором времени я окончила училище и уехала учительствовать в рабочий поселок. В школе, куда я устроилась работать, обитали в основном педагоги маразматического пенсионного возраста. И тут появилась я – жизнерадостная девочка-припевочка. Маленькая, худенькая, с серыми глазами в пол-лица, я оказалась белой вороной. Особенно меня невзлюбила Нина Павловна Князева, преподаватель русского языка и литературы. Она не страдала интеллектом, у нее были проблемы с речью, и писала она… с ошибками! Меня это поражало до глубины души. Чему может научить учительница, пишущая с ошибками и ставящая неправильные ударения в словах? Я всегда любила русский язык и неплохо в нем разбиралась, поэтому все промашки Нины Павловны замечала. Конечно, я этого не озвучивала, но она каким-то задним чутьем это чувствовала и люто меня ненавидела.
Потом начались проблемы с детьми. В мой класс врывались тридцать человек маленьких бандитов, и я должна была с ними что-то делать. Что можно делать на уроках музыки в школе? Да все что угодно! Испокон веков про уроки музыки, как там деточки ходят по партам, легенды ходят! Музыку никто и никогда за предмет не считал. И мне, к сожалению, не удалось в этом переубедить ни детей, ни педагогов. Оглядываясь впоследствии, я с ужасом вспоминала свои уроки. С младшими классами я еще как-то находила общий язык, старалась сделать свои уроки увлекательными за счет игровой формы. Иногда получалось очень даже неплохо. Я радовалась своим маленьким победам и достижениям. Но когда на пороге появлялись седьмые-восьмые классы, всем моим стараниям приходил конец. На мои просьбы спеть фрагмент из какой-нибудь песни они квакали или мычали. Когда я включала музыкальное произведение для прослушивания, вскакивали и бегали по партам. Особенно мне запомнился Петя Федорцов из седьмого «В». Он заходил в класс как король. Его все боялись, включая учителей. Меня он каждый раз окидывал ехидным взглядом и с довольной усмешкой говорил:
– Ну что, училка, споемся?
Меня воротило от этой пошлости и наглости. Но что я могла? Федорцов вел себя так развязно не только на моих уроках, а везде и со всеми. Когда классный руководитель Федорцова Елена Викторовна взялась за его воспитание: оставляла заниматься после уроков, проводила профилактические беседы и периодически вызывала родителей в школу, – домой она шла только в сопровождении мужа, которой каждый вечер, ровно в семь, появлялся в школьном дворе. Федорцов угрожал убить ее, а заодно и директора, Контрабаскину Лидию Яковлевну, тучную даму бальзаковского возраста. Что было говорить о моих скромных и никому не нужных уроках музыки. Я даже не пыталась воздействовать на этого подрастающего бандита, терроризировавшего всю школу. Старалась не обращать на него внимания, хотя это было практически невозможно.
Однажды он весь урок писал на парте матерные слова, не забывая при этом бекать и мекать. Весь класс, как обезьяны, повторял за ним все действия. Ведь он был явный лидер класса, еще не понимающего, что на самом деле он просто паршивая овца. Я не выдержала и пригласила Елену Викторовну. Мне нравилась это женщина. Она была одной из немногих в этой школе, кто знал свой предмет и умел интересно донести информацию. И писала она без ошибок, за что Нина Павловна ее тоже недолюбливала. Проницательные карие глаза Елены Викторовны умели видеть одновременно весь класс. От нее не ускользала ни одна шпаргалка, ни одна подсказка. Но зато все, кто у нее учился, знали историю назубок. Так что она была моей последней надеждой.