Алрик, не замахиваясь, коротким быстрым движением метнул рыбацкий трезубец. Сейчас все решала именно скорость. Одна из темных фигур, преградивших ему дорогу, вскрикнула и повалилась на землю, другая испуганно отшатнулась в сторону. «Охотнички трусоваты», – усмехнулся Алрик и что было сил помчался по узкой каменистой тропе, петлявшей среди гигантских валунов, беспорядочно разбросанных по всему берегу. От пристани до поселка по прямой было не более четырех ордрагов. Всего четыре полета стрелы – и он будет там, где можно позвать на помощь, где на твой зов непременно откликнутся. Нет ничего зазорного в том, чтобы сильному мужчине звать на помощь. Он, Алрик, уже показал, что не трус, ранив или даже убив одного из нападавших, но другого оружия у него не было, и лучшее, что он сейчас мог сделать, – это бежать, бежать изо всех сил, перепрыгивая через камни, и молить богов о том, чтобы не споткнуться об один из булыжников, почти невидимых в серых утренних сумерках, усиленных тяжелым вязким туманом. И дернуло же его в такую рань потащиться проверить сети. Те, кто поджидал на берегу, знали об этой его привычке вставать ни свет ни заря. Вот только они зря решили изобразить видимость приличий и окликнули его. Какие уж тут приличия, два вооруженных воина, на одного мирного рыбака, у которого при себе лишь короткий гарпун. Им надо было не умничать, а молча напасть со спины или, притаившись за ближайшей скалой, выстрелить из лука. Выстрел из лука – это всегда надежно.
В последнее мгновение он услышал легкий свист и успел прыгнуть в сторону. Стрела лишь разодрала ему правое ухо. Рана сама по себе была не опасна, но горячая кровь мгновенно потекла по шее за воротник, стремительно остывая на утреннем холодке и затекая внутрь под рубашку уже холодной вязкой струей, струей страха. Лучнику требовалось совсем немного времени, чтобы вновь изготовиться к стрельбе. За эти мгновения Алрик успел сделать несколько гигантских прыжков в надежде укрыться за скалистым выступом, который огибала тропа. Очевидно, лучник был очень хорош. Он успел выстрелить на мгновение раньше, чем этого ожидал беглец, на мгновение раньше, чем широкая спина скрылась за черным гранитом.
Алрик лежал неподвижно. Он лежал и слушал, слушал, как жизнь покидает его такое мощное, еще молодое тело. Как это ни удивительно, боли почти не было, как не было и страха. Были обида и удивление. Он всегда верил в то, что избран судьбой для чего-то более значительного, более великого, чем такая глупая, некрасивая смерть. Ведь он всегда побеждал, с самого раннего детства. Во всех играх, во всех поединках, после которых он подбегал к маме, а та, всегда невероятно красивая, ослепительно улыбающаяся, целовала его в лоб и говорила: «Алрик, ты мой герой. Ты вырастешь и станешь героем своего народа». Отец обычно не говорил ничего, но одобрительно похлопывал сына по плечу, а где-то в зарослях рыжих волос, там, где усы сплетались с бородой, появлялись крепкие желтые зубы. Отец улыбался.
И вот теперь он проиграл. Алрик слышал, как с хрипом выпускало воздух пробитое легкое, слушал, как булькала кровь, поднимаясь вверх по горлу и медленно заполняя рот. Постепенно эти неприятные звуки становились все тише, и к тому времени, как лучник подошел совсем близко, Алрик уже ничего не слышал, не видел и не чувствовал. Алрик умер.
Стрелок убедился, что жертва действительно мертва и, удовлетворенно вздохнув, положил руку на рукоять меча. Самое трудное было сделано. Оставалось самое неприятное. Но что поделать, жизнь полна неприятностей.
Тяжелые вязкие клочья тумана с неохотой расступались перед еще более тяжелой железной махиной контейнеровоза. С берега уже была хорошо видна огромная, выкрашенная оранжевой краской звезда, украшавшая голубой нос гигантского судна. Контейнеровоз, повинуясь приказам невидимых человечков, до времени прячущихся в его рубке, начал медленно, неуклюже маневрировать. Впрочем, неуклюжесть эта была лишь видимостью. Так борец сумо медленно поднимается с циновки и неторопливо разминает затекшие ноги. Так самка носорога, недовольно пофыркивая и выпучив свои маленькие слабовидящие глазки, выходит из болота, чтобы удостовериться, неужели кто-то и вправду посмел приблизиться к ее детенышу. А потом? Потом толчок опорной ногой, бросок вперед, и сокрушенный противник повержен. Но то ли потому, что у сухогруза было плоховато с опорной ногой, то ли потому, что капитан судна превосходил своими интеллектуальными способностями и самку носорога, и борцов сумо, но четырехсотметровая голубая громадина не стала никуда бросаться, а плавно повернулась правым бортом к пирсу, показав всем встречающим гигантскую, в полборта надпись SHANGHAI STAR. «Звезда Шанхая» успешно достигла своего пункта назначения. Прошло совсем немного времени, и заработал портовый кран. На этом пирсе он был единственным, правда, пирс в порту тоже был всего один. Разгрузка обещала быть небыстрой. Капитан сухогруза, сорокалетний голландец Йохан Райкаард, некоторое время, прищурившись, смотрел на монотонные движения стрелы, затем пошарил в кармане куртки и извлек из него трубку. Трубку курили и отец Йохана, и его дед, и даже прадед, которого Йохан помнил смутно, возможно, оттого, что был еще совсем маленький, а возможно, потому, что старик был всегда овеян клубами табачного дыма, а пахло от него сильнее, чем от табакерки.
Сам Йохан курил лет с четырнадцати. Правда, в отличие от отца, попыхивающего изящной трубкой из мореного дуба, подростку приходилось обходиться дешевыми сигаретами без фильтра. Родители никогда не баловали его деньгами на карманные расходы, хотя отец, капитан супертанкера, весьма неплохо зарабатывал. Окончив школу, Йохан не раздумывая подал документы в Нидерландский морской университет. В семье, где все мужчины на протяжении последних трех столетий служили на флоте, от молодого Райкаарда другого не ожидали. В университете Йохан почти не курил. Отличаясь от природы крепким телосложением, он попал в студенческую гребную команду и максимум, что позволял себе, – это кружечку свежего темного пива и одну-две сигареты с анашой, которые он выкуривал, как правило, на двоих вместе с соседом по комнате в общежитии.
Выкурив травки, сосед Йохана закидывал ноги на спинку кровати и начинал вслух мечтать. Мечтал он всегда об одном и том же. Как вскоре окончит академию и станет помощником капитана на каком-нибудь океанском судне, а через несколько лет, годам к тридцати, непременно пробьется в капитаны шикарного круизного лайнера. И тогда у него будет все, о чем может мечтать настоящий мужчина. Стабильный ежемесячный доход не меньше двадцати тысяч гульденов, симпатичный двухэтажный дом в Амстелвеене, непременно на опушке Амстердамского леса, черный «мерседес» Е-класса в гараже, а может быть, даже два, ведь жене тоже надо на чем-то ездить. Впрочем, насчет машины фантазии Мартина, а именно так звали молодого мечтателя, иногда различались. В отдельные дни, когда, очевидно, гашиш был не из Пакистана, а марокканский, он представлял себя обладателем белоснежного БМВ.
Сам Йохан, успев выучить все мечты своего приятеля наизусть, обычно уходил из комнаты почти сразу после того, как ноги, обутые в пару немытых кроссовок сорок пятого размера, появлялись над спинкой кровати Мартина. Как правило, Йохан шел в спортзал. После косяка его, что называется, перло. В такие дни он любил выставить на штанге максимальный вес и выполнять жим лежа до тех пор, пока дрожащие от напряжения руки из последних сил не сбрасывали гриф на крючки стоек. Выйдя из душа, он подходил к зеркалу в раздевалке и с удовольствием смотрел на свои надувшиеся, затвердевшие мышцы. Они были великолепны. Они заслуживали того, чтобы их ласкали нежные, мягкие руки женщин. И Йохан ехал к женщинам, как правило, в «Фэнтази бич» на Зоммерхоф, благо по выходным курсантов отпускали в город без всяких ограничений.
Юный Райкаард был одним из лучших выпускников своего курса, и было неудивительно, что после выпуска он получил несколько неплохих предложений, в том числе и помощником капитана супертанкера. На танкерах всегда платили больше, чем на сухогрузах, но и работы было больше. На молодого помощника непременно свалили бы всю неимоверную кучу документов, которую необходимо заполнять как при приемке, так и при передаче груза. Все сомнения были отброшены в тот день, когда шедший через Босфор греческий танкер «Олимп» столкнулся со своим болгарским близнецом, доверху нагруженным нефтью и высокооктановым бензином. В результате взрыва на обоих нефтевозах начался пожар. Спасательные суда подоспели быстро, но из-за сильного ветра ничего не могли сделать. Загремели новые взрывы. Обожженные моряки с воплями прыгали за борт. В тот день погибло около двадцати человек. На следующее утро Йохан Райкаард сделал свой выбор в пользу должности третьего помощника капитана сухогруза.
Перед первым выходом в рейс отец подарил Йохану трубку. Это не была старая семейная реликвия, которую мог курить еще прапрадед отца или которую дед прятал непонятно где во время трехмесячного пребывания в лагере для интернированных во время немецкой оккупации. Нет, это была новенькая бриаровая, еще даже не пахнущая табаком трубка. Тем не менее это был знак, знак признания того, что отец теперь считает его, Йохана, ровней себе, настоящим мужчиной и, возможно, даже настоящим моряком, что, конечно, важнее.
С тех пор Райкаард с трубкой не расставался. Что может быть мужественнее и прекраснее, чем морской волк, стоящий на мостике корабля, смотрящий куда-то вдаль, туда, где солнце садится за горизонт, и при этом выпускающий в соленый воздух кольца табачного дума? Ничего. Нет, не так. Ничего! Так считали сам Райкаард, так считали все многочисленные влюблявшиеся в него женщины. Правда, прекрасные дамы не знали, что на мостике курение запрещено, но кому интересны эти мелкие детали?
В итоге к тридцати восьми годам Йохан так и не обзавелся семьей, зато имел несколько верных подруг почти на каждом континенте маленькой круглой планеты, на две трети покрытой водой, но по недоразумению называемой Земля. Также у него было двое внебрачных детей, которых он признавал и выделял деньги на их воспитание, и еще двое, которых он признавать отказывался и старательно уклонялся от проведения генетической экспертизы. Было еще одно приобретение, которое Йохана совсем не обрадовало и сильно повлияло на его образ жизни. Во время проведения очередного медосмотра, рассматривая рентгеновский снимок, врач обнаружил небольшое затемнение в легких. Доктор прописал необходимое лечение и запретил Райкаарду курить. Моряка больше испугало не само затемнение как таковое и даже не перспектива развития рака легких. Его напугали два слова, которыми доктор обозначил его судьбу в случае неблагоприятного развития заболевания. Списан на берег. Что может быть хуже? Что может быть страшнее?
Райкаард бросил курить и понял, что значит быть наркоманом. Обклеенный с головы до ног никотиновым пластырем, он стремительно переходил из состояния унылой депрессии к неожиданным яростным вспышкам, которые, к счастью, продолжались недолго. Прооравшись и выкинув за борт очередную электронную сигарету, Йохан запирался у себя в каюте и часами сидел в одиночестве. На тридцать девятый день рождения команда подарила ему электронную трубку. Трубка улетела за борт на пятый день.
Как и обещал врач, через три месяца стало легче, а через полгода организм окончательно смирился. Еще через полгода очередной рентгеновский снимок показал, что все мучения были ненапрасны. У Йохана осталась лишь одна привычка, напоминающая ему о днях, когда он не мог обходиться без табака. Каждый вечер, в то время, когда диск солнца стремился скрыться за горизонтом, он выходил на ходовой мостик и доставал подаренную отцом трубку. Из трубки, которую курили непрерывно в течение пятнадцати лет, запах табака не выветрится никогда. Ноздри с силой втягивают в себя этот запах, невидимые молекулы попадают в кровь, легкий разряд пробегает по нейронным связям головного мозга. Глаза закрываются, и человек на мостике стоит несколько секунд с закрытыми глазами, отрешившись от всего вокруг, и легкая улыбка озаряет его суровое небритое лицо.
Вы спросите меня, откуда я знаю всю эту чушь? Да конечно же от самого капитана. Мы проторчали с ним неделю на рейде в шведском Гетеборге и вышли в море на пять дней позже, чем было запланировано. А что вы хотите? Когда судно отправляется в путь под эгидой Организации Объединенных Наций, это значит, что его грузят два десятка гуманитарных организаций из нескольких стран мира. Как вы сами понимаете, понятия дисциплина и гуманитарные организации находятся по разным бортам судна, как сказал бы наш капитан, и никогда друг с другом не встречаются.
Спустя сутки с небольшим после выхода из Гетеборга, преодолев порядка четырехсот пятидесяти морских миль, мы добрались до порта Халл. Великобритания, а как же без нее? Англичанам непременно надо показать, что они ничем не хуже Евросоюза и им тоже небезразлична судьба нескольких тысяч дикарей, обитающих на двух островах где-то на севере норвежского моря. Хотя, скорее всего, им небезразличны сами острова. Не убиваемый временем инстинкт колонизаторов, сглаженный современными приличиями и решениями ООН, заставляет посылать к не таким уж и далеким землям не военные корабли, а всего лишь несколько контейнеров с консервами, одеждой, инструментами и прочей дребеденью, которая может понадобиться людям, живущим черт-те где и черт-те как.
Мы, кстати, тоже участвуем в этом проекте. Кто это – мы? Мы – русские, россияне, russians, как говорят все остальные члены команды. Russians на судне двое: я и мой научный руководитель, доктор геолого-минералогических наук профессор Юрий Иосифович Гартман. Точнее будет сказать, что он не мой научный руководитель, а научный руководитель нашей экспедиции, в состав которой входят всего два человека. Я и он. Он и я. Как вам больше нравится. Что я могу сказать о своем руководителе? Как и большинство людей, описывая которых мы используем такие слова, как профессор, Иосифович, Гартман, – он еврей. А это значит, человек умный, это свойственно большинству профессоров и, как мне кажется, большинству евреев. Хотя, насчет профессоров я могу ошибаться. Насчет евреев я тоже наверняка не прав, но это только потому, что как бы ты о них ни подумал, ты все равно будешь не прав.
Юрий Иосифович не только еврей, он еще и патриот. В этом я убедился в первый же вечер, когда капитан пригласил нас поужинать в компании с ним и первым помощником. Вскоре выяснилось, что смысл ужина заключался вовсе не в том, чтобы поесть, а в том, чтобы нажраться. Нажраться водки. Впрочем, процесс изначально был задуман не просто как банальное пьянство, а как соревнование. Соревнование духа, силы воли и, очевидно, крепости желудка двух сильнейших в мире команд. Да, так мне сказал первый помощник. Никто так не умеет пить, как русские и моряки. И сейчас мы должны были прояснить, кто же из мастеров этого дела мастеровитее. В порту капитан под завязку затарился шведской водкой, так что спортивного инвентаря у нас хватало.
Несколько раз мне доводилось пить в компании друзей отца. Он брал меня иногда с собой в баню или на рыбалку, а однажды мы летали вместе на охоту на какой-то дальний кордон, где-то в Карелии. Так вот, у меня хорошо отложилось в голове, что мужики, которым уже перевалило лет за сорок, а тем более за пятьдесят, любят вспоминать, как они могли пить раньше. Когда деревья были большие. Тьфу, не то! Когда я был маленький. Опять не то! Когда они были молоды. Точно, именно так. Они были молоды, полны сил и могли в легкую бухать всю ночь в студенческой общаге, мешать в сифоне водку с шампанским, а с утра как ни в чем не бывало успевать на первую пару.
Сейчас мне двадцать шесть лет, соответственно, я могу предположить, что нахожусь в самом расцвете своих творческих алкогольных способностей. Я еще достаточно молод и силен, но, тем не менее, уже умудрен некоторым опытом шести курсов студенческой жизни и двух лет в аспирантуре. В общем, я достойный соперник любому моряку. Так я считал. Так я считал первые пару часов нашего застолья.
Капитан и его помощник пили как стадо бегемотов, переживших засушливый сезон в саванне Ботсваны. Юрий Иосифович с достоинством поддерживал честь русской науки. Меня некоторое время выручало то, что мой многомудрый руководитель перед ужином чуть ли не силой выдавил мне в рот половину тюбика энтеросгеля, но, когда количество выпитого перевалило за литр на человека, спасительный гель утратил свои чудодейственные свойства.
Тостующим на правах хозяина в основном был капитан.
– A great ship asks deep water![1] – торжественно провозгласил голландец, распечатывая коробку шведской водки.
– Oh, еа![2] – решительно согласился старпом.
После того как выпили за моряков, их корабли, за большой фрахт и малую волну, мы вспомнили о женщинах и хлопнули по рюмашке за подруг моряков, за жен моряков и за то, чтобы первые никогда не встречались со вторыми. Когда тушеная капуста и фрикадельки уже заканчивались, а водка была в самом разгаре, тост произнес Юрий Иосифович. Неторопливо, опираясь руками о стол, он поднял вверх грузное тело, так что его живот почти полностью скрыл от меня капитана. При первой встрече я предположил, что именно в животе скрывается могучий интеллект профессора, ибо вряд ли он мог поместиться где-либо еще. Свою идею я, впрочем, озвучивать не стал, ибо профессор был могуч не только интеллектом.
Возвысившись над столом, он в привычной манере лектора кашлянул, прочищая горло, и великолепным басом на не менее великолепном английском двинул речь:
– Друзья мои! Судьба моряка – почти все время быть далеко от своего родного дома. Он постоянно в пути, в борьбе с ветрами, штормами и, может быть, даже с айсбергами, которые вы мне, друзья мои, обещали показать. – Капитан и старпом дружно закивали под испытующим взглядом Гартмана. – Жизнь ученого большей частью проходит в кабинетной тиши, в окружении книг, рукописей и таких же скучных людей, как он сам.
Надеюсь, в последней фразе профессор упомянул не меня, а кого-то из своих коллег по кафедре минералогии.
– Но тем не менее судьба свела нас всех здесь, на этом судне, которое, упрямо рассекая волны, идет от одного, чужого для нас, берега, к другому, такому же чужому. Друзья! – Профессор поднял рюмку выше. – Я хочу выпить за тот берег, который каждый из нас считает своим родным. У каждого это свой берег, но все мы любим его всем своим сердцем. Выпьем за родину!
Голландцы были в восторге от произнесенного тоста. Все дружно чокнулись.
– Вы настоящий патриот, Юрий Иоси-фафи-вич, – с трудом складывая буквы в слова, провозгласил я.
– Лэхаим, – почему-то ответил мне мой научный руководитель и с легкостью опрокинул в рот очередную рюмку уже ненавистного мне «Абсолюта».
Я задумался.
– Послушайте, Юрий Иаофиси… профессор, мы ведь сейчас с вами пили за одно и тоже? У нас же с вами одна родина? – Водка придала мне смелости.
Профессор доброжелательно посмотрел на меня умными карими глазами, в которых я не заметил и следа опьянения.
– Эдуард… Вениаминович, если не ошибаюсь?
Я согласно икнул.
– Я думаю, у нас с вами одна родина, вы это со временем поймете.
Профессор ласково похлопал меня рукой по спине, и я понял, что испытывает несчастное насекомое в момент удара мухобойкой.
Содержимое переполненного желудка настойчиво искало выход наружу. Причем оно рвалось выйти тем же путем, что и вошло.
– Ein moment![3] – почему-то перешел я на немецкий и, вяло пошатываясь, побрел в сторону выхода.
Голова соображала уже плохо, но ноги уверенно вели меня в направлении того, что на флоте называют гальюн, а нормальные люди – сортир. Кстати, раз уж мы с вами вместе добрались до сортира, то, считаю, самое время познакомиться поближе.
Как вы уже догадались, зовут меня Эдуард Вениаминович. Точнее, это мое имя-отчество, а зовут все меня обычно Эдик, а на корабле Эдик превратился в Эдди. Мне нравится. Гораздо лучше, чем Эдичка – так в детстве звала меня мама. Долгое время я не возражал, пока мне в руки не попалась потертая книжка с замечательным названием «Это я – Эдичка». Во всяком случае, я так думал, пока не открыл книгу. Что я могу о ней сказать без мата? А вот знаете, ничего. Однако у этой книжки есть одно неоспоримое достоинство – она была написана много лет назад, а у нас издана хотя и значительно позже, но все равно еще до моего рождения. И никому уже не интересны ни эта книженция, ни ее сумасшедший автор.
Я выбросил эту книгу в мусорное ведро, потом немного подумал, достал ее и отправился на задний двор нашего дома, где и сжег сей шедевр творческой мысли, опорочивший такое прекрасное имя. Имя Эдичка. Когда страницы начали темнеть и скручиваться в языках пламени, мне стало легче. Я даже подумал о том, какое наслаждение получил бы, если бы смог сжечь не только книжку, но и ее автора. У меня даже промелькнула мысль позвонить папе и попросить его об этом небольшом одолжении, но все же человеколюбие и мой природный гуманизм победили во мне зарождающегося маньяка. Папе звонить я не стал, а вот маме запретил меня звать Эдичкой категорически. В объяснения я вдаваться не стал, мама так и осталась в обиженном недоумении, ибо она такой книги не читала. Мама вообще у меня не была любительницей книг, от них ее сразу тянуло в сон, так что она предпочитала сериалы.
Но думаю, вам это не так интересно, как узнать, а кто же такой у меня папа, что ему можно вот так запросто позвонить и пару часов спустя два дюжих охранника притащат маленького извивающегося человечка с уже разбитыми очками и лицом и примотают его к столбу, возле которого уже предусмотрительно припасено сено и непонятно откуда взявшиеся сухие ветки. Ху из мистер?..
Я думаю, что фамилию отца называть не стоит. Он не любит, когда о нем говорят и тем более пишут, поскольку человек от природы скромный и застенчивый. Кто поумнее, тот догадается, а кто не догадался, тот, как говорится, сам дурак.
В детстве отец, как говорят, был еще более скромен и застенчив, чем сейчас. Это объяснялось не только интеллигентностью моих бабушки с дедушкой, которые по странному совпадению приходились ему родителями, но и физической хилостью. Плохо быть мелким очкариком, когда ты живешь на окраине Питера. Хотя мне почему-то кажется, что плохо быть хилым очкариком на любой окраине. А какие сорок лет назад делали оправы! Я видел старые детские фотографии отца. В те времена слова очкарик и урод были синонимами.
Я тоже ношу очки. Они очень нравятся мне, очень нравятся моей девушке Насте. И другой моей девушке, Рите, они тоже очень нравятся. Рите не нравится Настя. А вот Настя про Риту никогда ничего плохого не говорила, но это только потому, что она про нее не знает. Они сексуальные. Я говорю про очки. Всем девушкам очень нравится выражение моего лица в тот момент, когда я снимаю эти стеклышки в изящной оправе с носа, чтобы поцеловаться. Девушки говорят, в это мгновение мое лицо становится настолько по-детски наивным и невинным, что они незамедлительно испытывают сексуальное возбуждение, словно им удалось совратить ангела. Хотя я, конечно, еще тот ангелочек…
Но вернемся к очкам. У меня их несколько пар. Они совершенно разные по стилю. Есть в строгой золотой оправе, их я надеваю под костюм, вернее даже под галстук. Когда я ношу костюм без галстука, то выбираю широкую серебристую оправу от Версаче. Очень стильно, рекомендую. Вы можете глянуть фотки в моем Инстаграме. Ну и конечно же у меня есть несколько пар самозатемняющихся очков в спортивной оправе. Если не обратить внимание на толщину линз, то можно подумать, что это обычные солнцезащитные очки от Фенди или Прада. Кстати, именно линзы-хамелеоны впервые сподвигли меня, тогда еще подростка, к размышлению о глупости и стадности человеческого поведения. Вот вы, к примеру, близорукостью не страдаете? Замечательно, очки, значит, не носите. А солнцезащитные у вас есть? Прелестно! Но надеваете вы их, конечно, только в погожие летние денечки. А как насчет зимы? Ну почему никто зимой не носит солнцезащитные очки? Чудеса интеллекта проявляют любители горных лыж. Они, зная о том, что ультрафиолет отражается от снежных склонов, все время щеголяют в затемненных стеклышках. Но, спускаясь с покоренных трасс, они оставляют в горах не только свое сердце, но и кусочек мозга и сливаются с серой массой глупо щурящихся людишек, радующихся свежевыпавшему ночью снегу и неожиданному солнышку днем. А как мы радуемся приходу весны. Чуваки, в марте даже елки выгорают на солнце! Подумайте, что творится с сетчаткой глаза. Поверьте очкарику со стажем, берегите глаза, носите солнцезащитные очки круглый год.
И вновь о тщедушном мальчишке, который рос среди продуваемых ветрами питерских новостроек, через которые ему надо было тащиться полчаса пешком утром в школу и днем столько же обратно. Но если по утрам маленького Веню на улице встречали лишь темень, сырость и холодный ветер, что было весьма противно, но с чем оставалось только смириться, то на пути домой во второй половине дня порой попадались и другие препятствия. О встрече с ними без всяких слов говорили испачканная одежда, потерянная шапка, а то и треснувшая линза очков. Случалось подобное не так уж и часто, но оставляло о себе след в восприимчивой детской памяти надолго, а может быть, даже и навсегда. В конце концов, когда Вениамину исполнилось двенадцать лет, мама согласилась с его настоятельными требованиями и отвела мальчика на просмотр в секцию вольной борьбы. Да, представьте себе, бывают такие дети, которые в двенадцать лет еще не курят, не пьют пиво и даже не целовались с девчонками. Более того, все свои действия, хоть немного отклоняющиеся от заранее утвержденного маршрута дом – школа – кружок английского, они в обязательном порядке согласовывают с мамой и папой. Это то, что называется, домашние дети. Смешное выражение, верно? Можно подумать, что те, кто в двенадцать уже пьют, курят и целуются, непременно бездомные. Они тоже домашние. Вот только дома у всех бывают разные. И родители тоже.
Двенадцать лет – это уже немного поздно, чтобы начинать заниматься спортом. Так считают тренеры, причем не только тренеры, готовящие олимпийскую сборную, но и тренеры из какой-нибудь районной спортивной школы. Их можно понять. Каждый спит и видит, как он найдет ту единственную жемчужину среди всей толпы малолетних балбесов, которых притащили на тренировку их неадекватные мамаши и еще более неадекватные папаши. Каждый мечтает стать тренером чемпионов. Хотя бы тренером чемпиона. Но если из пяти-шестилетних детишек жемчужину можно хотя бы попытаться вырастить, вложив им в створки песчинку своих знаний и умений, то с двенадцатилетним доходягой такой вариант уже не пройдет. Кому нужен прыщавый мешок костей, который с трудом может подтянуться четыре раза?
Очевидно, именно так рассуждал тренер по вольной борьбе, огромный темноволосый мужчина с мощной шеей и еще более мощным носом. Отец рассказывал, что он никогда раньше не видел человека с таким огромным носом. Но больше всего его поразили уши тренера. Было похоже, что кто-то еще более огромный и сильный просто-напросто оторвал их от головы, потом долго тискал в стальных ручищах, а затем, то ли сжалившись, то ли, наоборот, смеха ради взял и пришлепнул их примерно туда, откуда и отрывал. Ну, может, совсем немного промахнулся.
Тренер, с горестным видом осмотрев Веню с головы до ног, потребовал, чтобы будущий борец отжался от пола максимальное число раз, что Веня и сделал, обессиленно рухнув на маты при счете девять. Затем последовали неудачные потуги изобразить мостик. На этом попытка поступления в секцию вольной борьбы была завершена. Мама молча шла по длинному коридору спортшколы в сторону раздевалки. Вениамин, не сдерживая слез, тащился вслед за ней. Растирая кулачком по лицу соленую влагу, он чуть не врезался в приоткрытую дверь. Из любопытства мальчишка заглянул внутрь и замер от удивления. В небольшом помещении, гораздо меньшего размера, чем зал вольников, несколько ребят в странной белой одежде, разбившись по двое, выполняли удивительные упражнения. Сцепившиеся руками пары словно в неведомом танце делали несколько ритмичных движений, то в одну, то в другую сторону, затем ритм прерывался. Один из партнеров ловко подворачивался под своего напарника, подседал под него. И вот уже в воздухе мелькали чьи-то босые ноги, поверженный спортсмен ловко перекатывался на матах и вновь вставал в стойку. Затем все повторялось снова и снова. Веня, разинув от восхищения рот, смотрел на этих удивительных людей, его сверстников. Заметив стоящего на входе в зал мальчишку, тренер, еще совсем молодой худощавый человек с улыбчивым лицом, дружелюбно подмигнул Вениамину и поманил его рукой. Так мой отец попал в секцию дзюдо.
Люди, которые занимаются дзюдо, добиваются в жизни самых разных вершин. Кто-то становится олимпийским чемпионом, кто-то тренером, кое-кто пробует себя на государственной службе. Отец выбрал, как он сам выражается, золотую середину – он занимается бизнесом, и, судя по рейтингу «Форбса», весьма успешно. Не знаю, между какими именно крайними точками отец выбирал середину, но то, что она оказалась золотая, он прав на все сто процентов. Я бы сказал, на сто процентов годовых!
Вы спросите меня, и чего это я, имея такого папашку, дышу туманом на борту огромного контейнеровоза где-то на самом севере Норвежского моря? Я расскажу, непременно расскажу, но чуть позже. А сейчас, судя по тому, как Юрий Иосифович машет призывно рукой, пора сходить на берег. Судя по всему, стоит поторопиться, Гартман не самый терпеливый научный руководитель. Да и самому интересно, ведь это вам не какие-то задрипанные Мальдивы. Это Гон ду’рус.