Мирослава
Ненавижу платья. Готова сейчас ножницами изрезать чёрный шёлк, сдавивший моё тело, как удав жертву. Зато мама с утра чуть ли не танцует самбу, вырядив меня куклой на продажу.
– Выйдешь замуж за Борцова и будешь обеспечена на всю жизнь. – Родительница собственноручнонаутюжила мои непослушные тёмные пряди и перед приходом почётного гостя приглаживает взбунтовавшиеся волосинки с помощью воска. – Обговорим с ним сегодня детали и, считай, уже мужняя жена.
Смотрю на мамино отражение. Длинные волосы она собрала в строгий пучок. К приходу будущего зятя прикупила длинное синее платье. Оно выгодно подчёркивает её подсушенную ежедневными тренировками и питанием с подсчётом калорий фигуру, но в то же время выглядит строго. Бриллиантовые серьги, колье и перстень сияют в лучах осеннего солнца. Оно нескромно уставилось на меня в окно. «Шла бы ты сама за Бойцова», – так и рвётся с языка. Но вслух говорю другое:
– Отец не позволил бы выдать меня замуж без любви.
– Отец! Где он, твой отец? Ему всегда работа была дороже семьи. Вот и гикнулся раньше времени.
– Гикнулся. Ты говоришь, как про лошадь! – держась за фальшивый камин, снимаю туфли. Как на таких каблуках вообще можно ходить?
– Так он и пахал как лошадь, – кривая ухмылка искажает мамино красивое лицо. – Но председателем колхоза так и не стал.
– На тебя и пахал, – взрываюсь я. – И на твоё ЧСВ[1]. Что же ты папины тренировки выкладывала для подписчиков, а про похороны умолчала?
Мамины глаза из-под накладных ресниц смотрят на меня со злобой. Мне кажется её ужимки и прыжки перед камерой, и её до добра не доведут. Мать создавала отцу невыносимые условия дома, выдумывая всё новые диеты и упражнения для его тучной фигуры. Папа, замдиректора крупного предприятия, приезжая с работы, давился брокколи с несолёной куриной грудкой; послушно глотал пилюли с неясным составом, но гарантирующие плоский живот; выполнял упражнения, которые едва под силу бойцу спецназа, а не пятидесятилетнему человеку с сердечной недостаточностью. После одной из таких тренировок папа прилёг отдохнуть и больше не встал.
Потеряв единственный источник дохода, мать немного растерялась, но быстро собралась и взялась пристраивать меня замуж. Что называется, снова благими намерениями мостить дорогу в ад. Как раз мне восемнадцать стукнуло и в институт не хватило баллов. Воспитанная в строгости, я даже помыслить не могла пойти против родительницы. Думала, она ищет мне жениха среди сыновей своих подруг. Но вскоре узнала, что она сватает меня за мужчин значительно старше. И не просто сватает, а торгует. Сегодня в гости к нам заглянет начальник моего отца. Она на проходной завода объявление повесила, что ли?
– Богатый, респектабельный – сокровище, а не муж, – не перестаёт мать нахваливать перспективного жениха.
– Ты говоришь, как крыса из сказки…
Хлёсткая пощёчина заставляет меня проглотить конец фразы, но наружу вырываются слёзы обиды.
– Шла бы сама за него! – всхлипываю, не в силах больше сдерживаться.
– Тихо, Мира, тихо! Сейчас тушь потечёт, – мать хватает ватный диск с трюмо и ловит слёзы на моих щеках. – Никита Петрович – друг твоего отца. Плохого не сделает.
– Это его начальник!
– Они были дружны. Никита Петрович недавно потерял жену и ребёнка, ему хочется забыться.
– Вот и забудьтесь вместе!
– Я бы с радостью, но у тебя есть неоспоримое преимущество, – мать никогда не хмурится, ботокс не позволяет. Но я знаю, когда она недовольна или злится.
– Молодость? – задеваю за её больное место.
– Девственность! – усмехается она.
Кровь приливает к моим щекам. Слишком часто слышу от матери это слово: не потеряй девственность, сохрани девственность, не отдай девственность за бесценок. Последнее изречение меня вообще поставило в тупик.
– Мам, ну он же старый! И я его даже не видела никогда!
– Не такой уж и старый. И видела ты его. На похоронах отца. Шатен такой высокий…
– В отличие от тебя, я не разглядывала там мужчин.
Вспоминаю промозглое серое утро. Казалось, небо плачет вместе со мной. Отец до беспамятства любил мать, а для меня был лучшим другом. Она тиранила нас на пару, но мы умели устраивать друг другу маленькие радости. Воспоминания об отце нежные и светлые. В его выходной мы могли часами гулять по парку или кататься на лодке, лакомиться мороженым или покорять американские горки. Мама редко разделяла наши прогулки, участвуя постоянно в спортивных марафонах и снимая бесчисленные видео для блога. Я каждый день ждала отца с работы. Может, потому и не обзавелась друзьями. Хочется, чтобы именно это было причиной, а не мнение одноклассников, что я старомодная и заносчивая. Ну не о чем было с ними разговаривать. Для многих Бетховен был просто собакой, а Наполеон – изысканным лакомством.
Звонок разливается трелью по необъятной квартире. Папа перед самой смертью купил хоромы на набережной Невы. За полгода мать так и не сделала ремонт, всюду коробки с вещами, плитка штабелями и окаменевшие мешки с цементом. Кажется, что мать с нетерпением ждёт, когда меня увезёт какой-нибудь престарелый принц на белой хромой кобыле, и квартира останется в мамином полном распоряжении. Тогда у нашей звезды будет и видеостудия, и спортзал, и будуар, и гостиная. Я здесь чужая. Мне плохо спится. Подолгу лежу на надувном матрасе и гляжу в окно от пола до потолка на проплывающие сухогрузы и катера с туристами.
– Что застыла, колода? Обувай туфли и дуй в гостиную! – шипит мать и семенит к двери, цокая серебристыми каблуками. Её голос разливается эхом по квартире: – Бегу, бегу!
Хочется распахнуть окно и упорхнуть подальше от отчего дома. Но у меня нет крыльев, и с шестого этажа я могу лишь распластаться коровьей лепёшкой на асфальте. Воображение рисует пузатого мужика, похожего на крота. Сказка Андерсена про Дюймовочку – просто книга дня!
Из гостиной доносятся приглушённые голоса. Хватаю стакан с тумбочки, единственный предмет мебели в моей комнате, и падаю на колени возле розетки. Прислонив ухо к стеклянному донышку, силюсь разобрать слова.
– Не рано вы отдаёте дочь, Регина Матвеевна? – старпёр говорит, чётко разделяя слова и расставляя акценты. Голос у него приятный, но это ничего не значит. Для меня он вонючий трухлявый пень.
– Для вас просто, Регина, – стелется перед ним мать.
Господи, пусть он в неё влюбится! Она ему быстро путёвку в страну вечной охоты оформит.
– С чего бы вдруг просто Регина?
М-да, похоже, это и правда охотник за сладеньким. Судя по молчанию мамы, она хватает воздух ртом. Есть у неё такая привычка, когда негодование накатывает.
– Я вам задал вопрос, – мужик-то походу привык повелевать и властвовать.
– Девочка тяжело переживает потерю отца и завалила экзамены в институт. Как бы не свернула на кривую дорожку, – мать сыплет аргументами как горохом. Эта речь у неё отработана на подругах. – Так лучше пусть её возьмёт под своё крыло опытный и состоятельный мужчина. Мира не привыкла жить в нищете… Никиточка Петрович.
– Вы не похожи на нищенку, – вставляет ремарку собеседник.
– Спасибо за комплимент… – сюсюкает мама.
– Это не комплимент.
– Простите, – мать смолкает в растерянности.
– Я правильно понимаю, что вы не настаиваете на свадьбе? – да он просто мистер Сарказм.
– Лучше бы расписаться, конечно, но можно договориться… Вы, Никиточка Петрович, только поймите меня правильно.
– Чёрт побери, вы говорите точно сутенёрша!
Слышится скрип дивана и цокот маминых каблуков:
– Я не позволю меня оскорблять в собственном доме!
– Позволите! Ещё как позволите. Да, я готов жениться на вашей дочери и дать вам за неё хорошие отступные.
– Вот это другой разговор. – Мамин голос дрожит, и диван снова скрипит под её худым задом.
– Это пока, действительно, просто разговор. Товар где? Как там говорится про купца?
Но маме не до народного фольклора.
– Мира! Доченька! – хрипит она. Видно, от слова «отступные» у неё спазм в глотке.
Так противно, что будь в комнате кровать, я бы забилась под неё. Под матрасом прятаться нелепо. Если только я не собираюсь разыграть из себя дурную. А может, и правда устроить представление? Вскакиваю с колен и бросаюсь к напольной вешалке. Чтобы такое напялить на себя? Идея! Рядом с вешалкой пристроилась коробка с моими театральными костюмами. Остались от школьных спектаклей.
С трудом нащупав на спине молнию невидимку, расстёгиваю платье и натягиваю на себя мешковину с заплатами, отороченную по краю горловины рыжим мехом. Водружаю на голову котелок с вуалью и нахожу в углу, спрятанный за лыжами костыль. На ноги надеваю чёботы из обрезанных старых сапог. Играла Лису Алису на Новый год, и за мной потом до самого выпускного таскались восторженные младшеклассники.
Мамин крик обрывает мои воспоминания:
– Мира! Мы ждём.
Бросаюсь к трюмо, рисую на щеке чёрную мушку и подвожу губы огненно-рыжей помадой. К встрече с женихом готова. Распахиваю дверь и ковыляю в гостиную.
– Что это на тебе? – испуганно таращится мать.
Но я уже не вижу её. Мне навстречу поднимается высокий мужчина лет сорока. Белый пиджак обтягивает мускулистые плечи. На скуластом лице расплывается восторженная улыбка, а рука со сверкающим золотым перстнем зарывается в тёмные вихры. Впервые в жизни понимаю, что значит тонуть в глазах, при этом отчаянно пытаюсь вынырнуть из омута серых глаз гостя. Злюсь ещё больше, и, добравшись до стола, расшаркиваюсь:
– Здрасьте! Маменька давеча говорили, что вы до молоденьких девиц сильно охочи… – Краем глаза подмечаю, как цвет маминого лица меняется с красного на бордо.
– Здрасьте… Как ваше имя, сударыня? – мужчина едва сдерживается, чтобы не расхохотаться.
Решаюсь усугубить:
– Люди на бульваре зовут меня Мими.
– Это потрясающе, – он оглядывается на мать и снова обращается ко мне: – И что ты делаешь на бульваре?
– А вы не догадываетесь? – жеманно повожу плечами.
– Бесподобно! – мужчина протягивает мне руку: – Никита. Друг твоего отца и с этой минуты поклонник твоего таланта.
[1] ЧСВ – чувство собственной важности.