Элла открыла глаза и запомнила всё, что видела. Она медленно перевела взгляд со старого фикуса на натяжной потолок, в котором сама отражалась, потом на стены с заказанными у одной известной питерской художницы копиями голландских картин и только тогда осознала, что это был всего лишь её сон.
Элла решила снять эту мрачную квартиру со свежим новомодным ремонтом и старым фикусом на окне год назад, чтобы в очередной раз устроить личную жизнь. То, что её попытка вновь не удалась, она отчётливо осознала именно сегодня, когда рассматривала жилки на листьях фикуса с красивым названием «Бенедикт». И именно сегодня приняла решение изменить свою жизнь. Она быстро собрала чемоданы и оставила за дверью всё, что так раздражало её.
«Почему именно мне повезло жить в это время постоянных перемен, – размышляла она, ожидая такси. – Вокруг всё так быстро меняется, что я просто не успеваю приспособиться. Сначала этот злостный коронавирус, неизвестно откуда явившийся и изменивший жизнь всего человечества, а также всемирный ажиотаж вокруг него. Теперь эта вечная война умов, миров, устоев, которую никто не ждал и не желал и которая тянется уже неприлично долго. У меня и без всего этого ничего не складывается! А тут нужно всё время думать и что-то решать. Непонятно, как вообще жить в таких условиях! Времена меняются, и мы меняемся вместе с ними. – Почему-то вспомнилась крылатая фраза, и Элла произнесла её вслух на латинском: – Tempora mutantur et nos mutamur in illis. – Убедившись, что память не подвела её, продолжила размышлять: – Не новый ли это исторический виток??? Или только мой собственный? Или и то, и другое?»
Автомобиль серого цвета мчал по серому зимнему шоссе и возвращал её в прошлое, туда, где прошло детство, наполненное интересными людьми и их тайнами. Водитель что-то тихо напевал на своём таджикском, но она не слушала его. Она ждала встречи со старым домом, который достался ей, как единственной наследнице, от бабушки. Всю дорогу её не покидала тревога. Не приводящая в дрожь, но щемящая в груди. Тоскливая какая-то, потому что вдруг стало очень жалко себя и захотелось плакать.
«Я так давно у тебя не была. Как ты встретишь меня, предательницу, бросившую тебя?» – она, сама не осознавая, мысленно обращалась то ли к дому, то ли к Виолетте, то ли ещё к кому-то.
***
Эллой её назвала бабушка. Вернее, Элеонорой.
Всем трём внучкам Виолетта дала редкие и красивые имена. «Мои потомки должны быть особенными», – решила она, когда девочек и в зачатке ещё не было.
Как-то раз во время генеральной уборки, которая никогда не заканчивалась по причине большого количества комнат и которая входила в непременные обязанности Эллы, когда та стала подростком, на верхней полке бабушкиной библиотеки среди пыльных книг обнаружился старый фолиант в потёртом кожаном переплёте замшелого цвета. Книга закрывалась на маленький медный замочек, и только желанием открыть его она привлекла внимание Элеоноры. Как оказалось, в старинной рукописи были собраны все известные и малоизвестные имена, объяснялось их значение, а также влияние на человеческие судьбы. Тогда Элла обнаружила обведённые красными чернилами три имени, которыми бабушка Виолетта наградила её и двух старших сестёр, – Регина, Ариадна и Элеонора.
По выходным, традиционно проводимым на даче, Элла, улучив момент, когда бабушка заговаривала с матерью, и зная, что это, скорее всего, надолго, неслышно забиралась на второй этаж. Она открывала книгу, которую с тех пор, как её обнаружила, считала своей собственностью, а потому прятала в укромном месте на чердаке, и вчитывалась в подчас непонятные трактовки. Это были сложные объяснения связи имён с планетами. Они погружали её в тайны Мироздания. Девочка отправлялась в звёздное путешествие, теряя ощущение времени, а когда возвращалась в реальность, обнаруживала, что в окна библиотеки светит солнце следующего дня. Тогда Элла, а именно так, а не иначе, называла её бабушка, выходила на маленький балкончик, на котором умещалось лишь небольшое плетёное креслице, со временем принявшее форму тела Виолетты, плотно закрывала деревянные скрипучие ставни и, возвратившись, ложилась, свернувшись калачиком, на маленькую, обтянутую гобеленом кушетку в стиле борокко. Мать не беспокоила Эллу: с некоторых пор бабушка строго-настрого запретила ей вторгаться в личное пространство внучки, оберегая его, словно орлица гнездо с птенцом, и та беспрекословно подчинилась, не смея перечить властной женщине. В такие дни Элла спускалась со второго этажа только к ужину.
Все летние каникулы Элеонора проводила на даче с бабушкой. Мать наведывалась редко и приезжала в основном на выходные. Только иногда, если дочь сообщала по телефону, что у прародительницы был очередной гипертонический приступ, нежданно появлялась среди недели. Она привозила лекарства, продукты, свежие газеты, пару бутылок дорогого вина и сигареты «Sobranie» специально для Виолетты. Никакие её уговоры и увещевания о вреде курения и спиртного на бабушку не действовали. И программу «Здоровье», которая в те времена кое-что о здоровье рассказывала в отличие от нынешних телепередач, она принципиально не смотрела.
Виолетта никогда не вела здоровый образ жизни. Спала до самого обеда, ела нездоровую пищу в виде всевозможных копчёностей и солений, курила и выпивала. Она любила повторять о том, что «кто не курит и не пьёт, тот здоровеньким помрёт», и этим доводила дочь до бешенства. Она любила жизнь во всех её проявлениях, и Элла могла только догадываться, какой её любимая бабуля была в молодости. Она и сейчас могла дать фору любому.
У Виолетты было много приятелей и подружек, которые постоянно наведывались к ней к обеду или приглашали к себе. Так они и курсировали по огромному посёлку Сиверский, возникшему ещё в 1857 году с открытием железнодорожной станции и расположенному в полутора часах езды от северной столицы. А с конца девятнадцатого века посёлок стал большим дачным массивом с историей. Иногда жители Сиверского изменяли привычные траектории движения, выезжая за его пределы, и этим занимали себя и не давали скучать другим, долго рассказывая потом о театрах или музеях, в которых довелось побывать. Но в основном говорили о врачах, диагнозах и лекарствах, рыночных ценах и городских сплетнях.
Кроме приятельских обедов у Виолетты были свои ритуалы.
Каждую первую среду месяца, независимо от времени года и погоды, ровно в восемь часов вечера (Элла не раз сверяла часы) за круглым столом, стоящим в центре большой дачной гостиной, выходившей на веранду, у Виолетты собиралась интересная и необычная во всех отношениях компания.
Это была их традиция – собираться раз в месяц именно этим составом. Когда она возникла, никто уже толком не помнил, и поэтому все принимали её как данность, не смея нарушать установленный порядок.
Элла с нетерпением ждала этих посиделок. Все зимние собрания проходили без неё, о чём она жалела и не раз просила мать отправить её к бабушке хотя бы на выходные. Она скучала и, можно сказать, страдала физически без своей ба, так как была связана с ней невидимой нитью. Зато летом навёрстывала упущенное. Летом она становилась свидетельницей, по меньшей мере, классического театрального действа и его воплощения не на какой-нибудь сцене, а в реальной жизни. Ей было интересно всё: разговоры, которые велись во время ужина; блюда, которые заказывались из ресторана специально по этому случаю; игра в покер и подкидного. Но особенно она любила наблюдать сеансы спиритизма, постоянными участниками которых были три модные старушенции, считая её бабушку, и трое импозантных дедков. Им, если сложить возраст каждого, было, по представлениям Эллы, половина тысячелетия, не меньше. Тогда она ещё не знала, что молодыми старшее поколение воспринимается гораздо старше. И чем взрослее становится молодая поросль, тем моложе становятся и старики.
– Ну-с, господа, приступим, если вы не против! – потирая руки, начинал Феликс Константинович. Голос его был мелодичным, хотя и низким. Такой баритональный тенор. Феликсом он вовсе не был. Звали его Фёдором, но он предпочитал, чтобы все обращались к нему именно так, а не иначе. Это, по его мнению, придавало ему таинственности, которую он сохранял, работая большую часть жизни подпольно. – С чего начнём? – Он каждый раз задавал один и тот же вопрос, заранее зная на него ответ.
Не дожидаясь, что скажут присутствующие, он брал в руки бутылку припасённого для этого случая вина, рассматривал этикетку через старинное позолоченное пенсне, сохранившееся неизвестно с каких времен и вероятно принадлежавшее не простому смертному. В прошлом Феликс был классным ювелиром и знал толк в дорогих вещах. На самом деле он работал на часовом заводе мастером по обработке камней, но, оставаясь в душе художником и предпринимателем одновременно, использовал данные природой таланты и организовал своё собственное ювелирное предприятие. Жил он всегда один, семьёй не обзавёлся. На дому принимал только избранных и стократно проверенных. С возрастом он не утратил былой стати и красоты, как не утратил и интереса к украшениям. Аккуратная с редкой проседью бородка не делала его старше, а наоборот, придавала удивительного шарма, который отмечали окружающие. Когда он шёл по улочкам, заросшим кустарником, напевая себе под нос незамысловатую песенку, все без исключения поворачивали головы, чтобы проводить его восхищённым взглядом. Когда говорил, слушали, затаив дыхание, не перебивая и впитывая каждое слово. Его костюм был идеален. На галстуке красовалась неизменная булавка с бриллиантами, а средний палец левой руки украшал перстень с крупным аквамарином. Феликс любил оттенки синего, и в его гардеробе превалировали эти тона. Трость, которую он носил для солидности, была настоящим произведением искусства. Её сделали для него на заказ из привезённой с Дальнего Востока особого свойства древесины. Трость украшала голова гепарда.
Виолетта не просто уважала Феликса, она его боготворила. Элла подозревала, что у этих двоих когда-то был роман, который так и не закончился. Феликс позволял при всех поцеловать Виолетту в щёку, а она в свою очередь могла нежно погладить его по начисто выбритой щеке, откровенно любуясь им. У него были почти идеальные черты лица, прямой нос и тонкие губы. Серо-голубые глаза хотя и побледнели с годами, но оставались живыми. Морщины не портили его. Седина украшала.
Первое слово за столом всегда говорил именно Феликс. Так решила Виолетта, и это стало законом, который никто никогда не нарушал.
Он, изучив этикетку, произносил замысловатое название французской или итальянской фирмы-производителя, со знанием дела откупоривал бутылку и разливал напиток по фужерам. Лёгкий винный аромат, смешанный с медовым, шоколадным и мятным дымом «Sobranie», наполнял комнату: дамы всегда курили за столом, это не возбранялось.
– Ну-с, господа, рад, что мы все живы и здоровы! Предлагаю за это выпить!
Феликс на глаз оценивал качество напитка по следу, оставленному на стеклянной поверхности, и одобрительно кивал. Это было знаком, что можно приступать к питию. Все шестеро явно смаковали и наслаждались моментом. Им без слов было хорошо и уютно за этим столом под старинным абажуром.
Никто и ничто не нарушало их идиллии, только ночные мотыльки иногда залетали на приглушённый тканью электрический свет и кружили вокруг абажура, не понимая, почему нельзя приблизиться к этому манящему источнику тепла. Нежный шлейф распускающихся друг за другом сиреневых глазков ночных фиалок струился по самой земле, поднимаясь вверх только возле стен, нагретых за день, и проникал в распахнутые окна. Вечерний воздух был прохладен и влажен. И это усиливало лёгкий аромат, который Элла впитывала кожей, сидя на ступеньках лестницы, ведущей на второй этаж. Она боялась даже пошевелиться и дышала через раз, чтобы не быть обнаруженной. Хотя все и без того знали, что она единственный тайный свидетель происходящего. Никто не был против этого, но все с присущим актёрским мастерством подыгрывали внучке Виолетты, делая вид, что ни она, ни они ничего не знают.
Так традиционно начинался ужин. Закусывали кусочками голландского сыра, обязательными были фрукты.
О политике в присутствии Эллы никогда не говорили.
У семейной пары Одинцовых, в прошлом актёров оперетты, в запасе было много душещипательных романтических историй из жизни театральной богемы, одной из которых они в обязательном порядке делились с остальными. Причём рассказывал в основном Андрей Романович. Супруга его, Наталья Степановна, только иногда поправляла мужа со словами:
– Ну что ты, Андрюша! Разве это так было? Ты что-то перепутал, мой дорогой!
Она гладила его руку, а он смотрел на неё, будто впервые видел. Казалось, что время не властно над ними. Они остались друг для друга молодыми, красивыми, яркими и талантливыми. К тому же сцена пожалела обоих, и голоса их остались, на удивление, по-юношески звонкими.
Одинцов хмурил лоб, тёр пальцем переносицу и перенаправлял повествование в нужное русло. В последнее время память стала подводить его. Он мог вдруг замолчать на полуслове, будто забывая, что говорил до этого. Наталья Степановна была не намного моложе, но мозг её не давал сбоев и не подводил, поэтому она всегда приходила на помощь мужу. Детей им Бог не дал, и она была единственной опорой и поддержкой для Андрея Романовича. Суставы его поизносились из-за нескончаемых танцевальных пируэтов и па, и в год своего семидесятилетия он окончательно перестал ходить самостоятельно. Наталья Степановна привозила его в специальном кресле, в нём он и оставался на протяжении всего вечера с заботливо укутанными шерстяным пледом ногами. Она была невысокого роста и весьма худоватой для своих лет. Вечные диеты сделали своё дело, и жировой ткани у неё не образовалось. Она напоминала маленького суетливого воробышка, который старался предупредить желания Одинцова и во всём ему угодить. Андрей Романович был широк в плечах и выше жены на целую голову, но теперь, сидя в кресле, выглядел невероятно беспомощным. Наталья Степановна до сих пор красила редкие волосы в рыжий цвет и укладывала их в подобие причёски. Макияж накладывала профессионально и не изменяла своей многолетней привычке подводить глаза, пудрить лицо и ярко красить губы. Она выглядела чудно, а порой даже нелепо, но ей это прощалось.
Маргарита Иосифовна была потомственным врачом-инфекционистом и правнучкой известного чумолога Самойловича, одного из плеяды тех самых первых российских вирусологов, посвятивших себя науке и отдавших за неё жизнь. Многие из них погибли в молодом и даже юном возрасте, не успевши обзавестись семьями и оставить после себя потомства. Их жизнь прошла в безлюдных степях Монголии в постоянных кочевых передвижениях от юрты к юрте с больными бубонной и лёгочной чумой. В бесконечных поисках заражённых и умирающих сурков, которые могли быть переносчиками этой страшной болезни, унесшей жизни миллионов в разных уголках планеты. Самойлович, его ученики и последователи уже тогда, на стыке девятнадцатого и двадцатого веков, доказали, что инфекция время от времени выходит из обычного для неё природного круга передачи от больного животного к здоровому и переходит к человеку. Это происходит, если человек сам нарушает созданные природой границы с дикими животными, внедряясь в их владения и соприкасаясь с ними.
Самойлович в отличие от многих других успел жениться и родил сына. С родственниками общался только в редких письмах, доходивших до адресатов через полгода-год после их написания. Он и сына-то видел всего два-три раза, когда приезжал в столицу с докладами. Но гены своё дело сделали, и вся линия Самойловича, независимо от гендерной принадлежности, продолжила его дело.
Маргарите Иосифовне не пришлось мотыляться по степям и пустыням, как её предку Самойловичу. Она руководила отделом в Ленинградском НИИ вакцин и сывороток до своего семидесятого дня рождения. И даже покинув пост, она оставалась тем ещё трудоголиком. К ней довольно часто обращались за помощью и консультациями молодые учёные. Она никому не отказывала, принимала молодняк у себя в загородном доме, сытно кормила и только после этого, закрывшись в рабочем кабинете, совмещенном с библиотекой, вела продолжительные беседы с посетителями. Книги покидали свои места на полках одна за другой, пока не находился ответ на возникший вопрос. Её научная библиотека, собранная предками и пополненная ею самой, всегда была предметом зависти в НИИ. Маргарита Иосифовна не жалела времени на визитёров, она любила работу и считала её смыслом жизни. И если кто-то из молодых был увлечён наукой так же, как она, то заслуживал особого её расположения и уважения.
Маргарита Иосифовна Зальцман совершенно не была похожа на профессора в том смысле, который мы присваиваем этому слову. В общепринятом понимании профессор – это сухарь в очочках, который думает и говорит только о науке. Маргарита в этой странной компании ежемесячно собирающихся за круглым столом Виолетты, играющих в карты и выпивающих о науке говорила редко, понимая, что это кроме неё никого особо не интересует. Она была хорошо образована, начитана и на удивление не только прекрасно разбиралась в музыке, но и сама музицировала.
Старое фортепиано Виолетты, которое считалось семейной реликвией, казалось, стояло в углу гостиной нетронутым вечно, так как хозяйка проявляла к нему интерес исключительно в день генеральной уборки, чтобы проверить, нет ли на нём пыли. Правда, раз в год вызывали такого же, как и само фортепиано, старого настройщика, который делал профилактику и знал инструмент на ощупь. Старик Гердт всегда долго копошился, раскладывая необходимые причиндалы, оглаживал корпус и прислушивался к внутренним звукам. Обычно это занимало полдня. Вторую половину он проводил в беседах с Виолеттой, сопровождаемых обильным чревоугодием. Прощался поздно вечером и, не изменяя своей привычке, долго раскланивался и расшаркивался. Потом раскрывал старый зонт и шёл под ним, даже если не было дождя.
Старинный же инструмент времён начала девятнадцатого века, изобретённый самим Карлом Виртом, как утверждала Виолетта, а её словам верили все, всегда ждал рук Маргариты Зальцман. Её пальцы были удивительными. Если можно быть влюблённым в отдельные женские части тела, то это относилось как раз таки к рукам профессора-вирусолога. Старик «Вирт» был влюблён в Маргариту всеми струнами и клавишами, и это не вызывало никакого сомнения.
Длинные и суховатые пальцы её летали по клавишам точно так же изящно и легко, как они когда-то наносили почти невидимые штрихи тонкими прокалёнными в огне спиртовки петлями на питательные среды чашек Петри. Мелодия вырывалась из души старого «Вирта», и звучание его было наполнено какой-то неповторимой тайной, тоской и болью. Сидевшие в гостиной не могли отвести взгляда от рук Маргариты, забывая на время, где находятся. Музыка уносила в далёкое прошлое каждого из них и возвращала только тогда, когда последний аккорд надолго повисал в воздухе, вибрируя.
Маргарита Иосифовна была высокой и не по возрасту стройной. Она неизменно носила брюки, мужского стиля сорочку, вязаный жакет и кожаный потёртый рюкзак, куда складывала всё то, что женщины обычно носят в дамских сумочках. Короткая стрижка под мальчика, которая всегда украшала её аккуратную головку, давала возможность не утруждать себя по поводу внешнего вида, а тратить время с гораздо большей пользой, как ей казалось. Она не была яркой, но зелёные, почти изумрудные глаза выдавали живость ума и интерес к жизни. Любовь к музыке она унаследовала от тётки по материнской линии, которая когда-то преподавала в консерватории и долгое время занималась с Марго на дому. Музыкального образования у Маргариты не было, но это не помешало ей стать просто-таки виртуозом. Как совмещались в ней музыкант и учёный, оставалось загадкой для многих.
Маргарита овдовела пять лет назад, и опустевшее место за столом Виолетты занял непонятно откуда появившийся в посёлке странный кукольных дел мастер Иван Иванович, которого все за столом называли Ванечкой и никак не иначе. Вначале он снимал у кого-то комнату, а потом купил по дешёвке небольшой домик на окраине посёлка и поселился в нём навсегда.
Кто-то из жителей Сиверского однажды назвал его Кукольником, и это прозвище как-то незаметно закрепилось. Тем, кто видел Ивана Ивановича впервые, могло показаться, что это волшебник из сказки «Снежная королева» сошёл с экрана. У него была широкополая шляпа с кисточкой наверху, клетчатая курточка, застёгнутая на верхнюю пуговицу; из-под коротких штанов виднелись носки ярко-красного цвета в зелёную полоску. И сам он был похож на маленького морщинистого гнома. Не хватало только волшебной палочки. Но даже без неё было ясно, что стоит Кукольнику произнести заклинание: «Снип-снап-снурре, пурре-базелюрре!», как произойдёт волшебство.
Ванечка работал в знаменитом театре Сергея Образцова кукольником. Его приняли в штат, когда там было всего пять актёров, художница и концертмейстер.
Всех кукол для спектаклей придумал Ванечка. Это были его дети.
Он учил их двигаться, говорить, петь, танцевать и наделял качествами, которыми сам, к сожалению, не обладал, но тем не менее в каждой кукле оставлял маленькую частичку себя.
В годы войны труппа театра несколько раз выезжала на фронт, где солдаты под руководством мастера делали кукол из подручных материалов. Потом разыгрывались сатирические мини-спектакли, в которых принимали участие все желающие.
Знаменитую на весь мир куклу «Конферансье» Ванечка делал долго и относился к ней особенно придирчиво. Конферансье в корне отличался от других кукол и от него самого, но, вероятно, как раз таким Иван Иванович и мечтал быть: высоким, статным, уверенным в себе, в элегантном фраке и очень остроумным. На Ванечку, скорее, походил нескладный, импульсивный и не очень красивый дирижёр Николай Анисимович Крутых из кукольного спектакля «Необыкновенный концерт».
С возрастом некрасивость Ванечки исчезла, и он превратился в милого, добродушного старичка, который переехал на окраину Сиверского и там время от времени принимал гостей из Питера. Иногда приезжих было довольно много. Поговаривали, что он делал для них обереги, а также кукол вуду. Общее представление об этих странных безликих куклах, пронзённых иголками, как о носителях зла и смерти, портило Кукольнику репутацию, и поэтому жители посёлка относились к старику с опаской. При встрече с ним соседи старались побыстрее удалиться восвояси и в разговоры не вступать. Если же это не удавалось, то отделывались сухим приветствием и парой слов о здоровье. Иван Иванович же в отличие от несведущих соседей был общительным и добродушным и не понимал причин их отчуждения. Ведь его куклы, как и прежде, служили самым благим целям, вопреки распространённому мнению. Только иногда, и он этого не скрывал, исключительно для молодых девиц, как он их величал, устраивались приворотные или отворотные сеансы. Но ведь всё это ради любви! Значит, и они не могли считаться великим грехом, по его мнению.
В компании Виолетты Ванечка был всеобщим любимцем: он был весёлым, но при этом ненавязчивым, много шутил, мог вставить острое словцо или анекдот, которые всегда были к месту. Дамы взяли над ним шефство и следили, чтобы он был сыт, одет и обут. А мужская половина поддерживала в основном советами. Однажды его даже пытались сосватать к одной пышногрудой вдовушке – даме солидной и состоятельной. Но Ванечка наотрез отказался. «Я такую куклу сам себе могу сделать!» – сказал он как отрезал. С тех пор никто с ним о женитьбе не заговаривал, оставив в статусе закоренелого холостяка. О своих любовных романах Ванечка никому не рассказывал, поэтому так и осталось загадкой, были ли они у него вообще. Такой же тайной для всех оставалась прежняя жизнь Ивана Ивановича, и это ещё больше настораживало окружающих.