Я не следил за временем, находясь в госпитале, знаю только, что тот роковой полет был осенью, а сейчас за окном уже цвели вишни. В палату вошел главный врач.
– Сейчас Вы практически здоровы, – сказал он. – Мы Вас выписываем, но потребуется еще лечение, психика Ваша не совсем восстановилась после трагедии, мы направим Вас в клинику психологической реабилитации.
– Это что, сумасшедший дом?
– Да нет, что Вы! Никто не собирается определять Вас в сумасшедший дом! Это нормальная клиника, клиника доктора Вагнера, говорят, он чудеса делает!
– Доктор Вагнер, он что, немец?
– Из русских немцев, предки его еще при Петре приехали, его прапрадед был лекарем при царском дворе.
«На кой черт мне какой-то доктор Вагнер с его клиникой! – подумал я. – Что он сможет вернуть время, исправить ошибку, оживить всех, кто погиб в этой катастрофе?»
– Как хотите, – ответил я, – хоть дурдом, хоть клиника, хоть тюрьма – мне все равно.
– Ну, о чем Вы говорите! О тюрьме вообще речи нет! Поймите, в происшедшем нет Вашей вины! Вас подлечат, и все еще будет хорошо!
– Нет, ничего уже не будет, все, что было хорошего, уже было, рано или поздно все кончается. Ладно, черт с Вами, везите меня к вашему Вагнеру.
Я не помню, сколько времени меня везли и на чем, и куда. Мне тогда все было безразлично. Безразлично мне было и то, где находится эта клиника, в каком городе и в какой стране.
Меня встретила девушка из медперсонала, то ли врач, то ли медсестра, но на ней не было привычного белого халата.
– Приветствуем Вас в клинике доктора Вагнера! – сказала она заученную фразу и улыбнулась казенной улыбкой, такой улыбаются продавцы универсама, благодаря за покупку. – Я покажу Вам вашу комнату.
Здание, к которому мы подошли, ничем не напоминало больничный корпус. Скорее оно напоминало гостиницу, хотя и не очень фешенебельную. Комната располагалась на втором этаже, и вполне соответствовала номеру гостиницы среднего уровня. В номере была одна комната, ванная, туалет и небольшая прихожая. В комнате кроме кровати, стола, тумбочки и платяного шкафа, не было ничего. На тумбочке стоял телефон.
– Куда отсюда можно позвонить? – спросил я.
– Никуда, – ответила девушка. – По этому телефону можно вызвать дежурного врача, если в этом возникнет необходимость. Завтрак, обед и ужин внизу в столовой. А сейчас Вы свободны.
– А когда меня примет доктор, ведь, как я понимаю, он должен назначить какие-то процедуры?
– Доктор Вагнер никого не принимает и никого не осматривает, да и процедур никаких не будет.
– Как? – удивился я. – Ведь должен же быть какой-то курс лечения?
– Определенного курса лечения не существует. Просто гуляйте по городу, дышите воздухом и все.
– И все?
– Да, еще можете посещать кафе, рестораны, заказывать любые блюда, платить ни за что не надо, все это входит в курс лечения, за это уже заплачено.
– И кто же оплатил мое лечение?
– Не знаю. Да это и не имеет значения.
– Ну, в чем же, собственно, это лечение или реабилитация заключается?
– Не вдавайтесь в подробности, просто отдыхайте. Свежий воздух и хороший сон – вот лучшее лечение.
Она ушла, оставив меня одного. Лежать на кровати и смотреть в потолок не хотелось. И я подумал: «А не воспользоваться ли ее предложением, не пойти ли перекусить?» До обеда еще далеко, а завтрак, судя по расписанию на стене, я уже пропустил.
Я вышел на улицу. Прохожих было немного, они шли куда-то по своим делам, но обычной городской суеты не чувствовалось. Справа от гостиницы располагался небольшой скверик с несколькими скамейками. Все скамейки пустовали, лишь на одной из них сидел старик, и отрешенно смотрел на прохожих. Слева, прямо на открытом воздухе, на площадке, накрытой тентом, находилось маленькое кафе, где за столиками сидели несколько посетителей. Играла тихая музыка.
Я вошел, занял свободный столик, заказал сосиски и кружку пива. Мое внимание привлекло то, что посетители не разговаривали между собой. Лишь через два столика от меня сидели два человека, они оживленно беседовали о чем-то. Из-за музыки мне не удавалось расслышать, о чем они говорили. Они спорили, жестикулировали, явно доказывая что-то друг другу.
Было что-то необычное в этом городе, казалось, люди просто не замечали друг друга, в их лицах была какая-то отрешенность, безразличность ко всему, что происходило. Я попытался расспросить официанта, но он не разговаривал ни о чем, что выходило за рамки меню. Он не был ни вежлив, ни груб, он просто не замечал моих вопросов. Он вел себя как робот, запрограммированный на понимание определенных ключевых фраз, а на остальные просто не реагировал.
В кафе вошла молодая, прелестная женщина, но никто из посетителей даже не обернулся. На их месте любой, даже самый дремучий старик, и то бы обернулся, но не обернулся никто, ее даже и не заметили. Она подошла к моему столику и села, заказав апельсиновый сок. При этом не проронила ни одной, обычной для таких случаев фразы: «не возражаете?», «свободно?» и тому подобное. Просто молча села, будто меня и не было.
Мне показалось, что это была она, та женщина в красном, которую я видел в бреду или во сне, по крайней мере, очень похожа на нее. То же красное платье с отложным воротником, тот же белый шарф, та же элегантная шляпка, то же лицо. Какое поразительное сходство! А может быть, я действительно схожу с ума? Она смотрела сквозь меня, прямо в мои глаза, но взгляд не останавливался на мне, а проникал куда-то вдаль, так, что невольно хотелось оглянуться.
У той женщины, призраке моих видений, был совершенно другой взгляд, другие глаза, полные боли и отчаянья. Эти же глаза не выражали ничего.
Я хотел заговорить с ней, но не решился. Ведь для нее меня не существовало, она была одна, одна в целом городе, в целом мире. Допив апельсиновый сок, она поставила стакан на стол, промокнула салфеткой губы, осторожно прикоснувшись к ним, и ушла.
Подошла к трамвайной остановке напротив кафе. На остановке стояли еще несколько человек. Приближался трамвай. На удивление, он не снизил скорость перед остановкой. Водитель пытался затормозить, но трамвай все больше и больше набирал скорость и раскачивался. Из-под колес сыпались искры. Вот он сошел с рельс, его развернуло, и он врезался в стоящих на остановке людей. Все оборвалось у меня внутри. Я оцепенел. Эта женщина, которая только что сидела рядом со мной, в одно мгновение погибла под колесами трамвая.
Я хотел побежать, закричать, позвать на помощь, но не мог двинуться с места. Странным было то, что кроме меня, никого это происшествие не удивило и не взволновало. Прохожие шли мимо, не обращая никакого внимания на лежащих рядом, на тротуаре людей, шли по своим делам, со своими бедами и печалями, даже не взглянув в сторону трамвайной остановки. Двое мужчин продолжали спорить о чем-то своем, бармен подавал напитки и закуски, все было так, будто ничего не произошло.
Вскоре подъехал кран и машина, похожая на карету скорой помощи. Трамвай подняли. Из машины вышли три человека в униформе, собрали в мешки искалеченные, бездыханные тела и погрузили их в машину. Кровь смыли, трамвай увезли. Больше ничего не напоминало о трагическом происшествии.
Я вышел из кафе и пошел по улице. Я пытался заговорить с прохожими, но они словно не замечали меня.
Думал я, что теперь не увижу я скоро
Лагерей, лагерей,
Но попал в этот пыльный, задумчивый город
Без людей, без людей,
Бродят толпы людей, на людей не похожих,
Равнодушных, слепых,
Я заглядывал в темные лица прохожих,
Ни своих, ни чужих.
В мозгу звучали строки из песни Высоцкого. На лавочке в скверике все так же сидел старик. «Не возражаете?» – спросил я и присел рядом. Старик кивнул. Он был единственный, кто хоть как-то отреагировал на мое присутствие. И тогда я решил попытаться заговорить с ним.
– Что происходит в этом городе? Почему люди не замечают друг друга? – спросил я.
– Что происходит? Да ничего не происходит, – ответил старик. – Люди, как люди, все со своими проблемами. Им просто нет дела до других.
– А это происшествие с трамваем?
– В каждом городе происходят транспортные происшествия, ну и что?
– Но ведь никто не обратил на это внимания!
– Почему, обратили, те, кому положено. Очень быстро все убрали.
– Но прохожие, они не пытались помочь. Просто проходили мимо!
– А что, если в вашем городе сойдет с рельс трамвай, полгорода сбежится посмотреть? Чего глазеть, если помочь все равно уже нельзя.
– Все равно, что-то не так в этом городе.
– Все так. Вы пытались заговорить на улице с людьми, но они не хотели говорить с Вами. Вы пока смотрите на город со стороны, Вы еще не живете в нем, Вы успеете свыкнуться со всем, что тут происходит, и здешняя жизнь перестанет Вам казаться странной. Ведь если в вашем родном городе какой-то сумасшедший незнакомец попытается заговорить с Вами, будет спрашивать: «Что здесь происходит?», Вы попросту пошлете его к черту, и пойдете своей дорогой, ведь так?
– Пожалуй, что так.
– Ну вот, чему же Вы удивляетесь? Просто люди одиноки, всегда одиноки, в любом городе, в любом обществе, в любой стране. Они одиноки даже в своей семье. Муж не понимает жену, жена мужа. Родители не понимают детей, хотя считают, что только они знают, что им надо. Дети не понимают родителей, считая их слишком нудными в своих нравоучениях. Так было всегда, так есть и так будет.
– Пожалуй, все это так, но раньше я не ощущал этого.
– Раньше Вас окружали родственники, друзья. Вы думали, что понимаете их, а они Вас, но нет, вы просто привыкли друг к другу. А здесь Вы совершенно один, в чужом городе, и никому нет до Вас дела. Вы не замечали, что когда Вы приезжаете впервые в новый для Вас город, он, поначалу, всегда кажется Вам чужим и странным? Вокруг другие дома, другие люди, прохожие не так одеты, не так говорят. Но, когда Вы приезжаете туда во второй, в третий раз, Вы привыкаете.
– Вы считаете, что все дело только в привычке? Мне кажется, что люди, все-таки, стремятся понять друг друга.
– А Вы не замечали, как люди беседуют между собой? Каждый хочет сказать, но не хочет услышать. Они говорят все громче и громче, перебивают один другого, хотят быстрее рассказать, пока его не перебили.
– Воспитанные люди не перебивают собеседника, а дослушивают до конца его рассказ.
– Да, но не потому, что хотят услышать, а только потому, что воспитаны. Они соблюдают правила приличия и не больше. Все хотят поделиться своей болью, своими проблемами с кем-то, но никто не хочет воспринимать чужие проблемы как свои, никто не хочет брать на себя чужую боль, каждому достаточно своей.
Старик сидел и смотрел вдаль, во время разговора он ни разу не повернулся ко мне, а мимо шли люди со своими бедами и печалями, и им не было дела до нас, как и нам не было дела до них. В этом городе не было ни друзей, ни близких, ни даже просто знакомых.
– Но, что бы Вы ни говорили, не станете же Вы отрицать, что существует любовь, дружба, привязанность, наконец?
– Существует, но это не меняет сути дела. И в дружбе и в любви, а особенно в любви, проявляется крайняя степень эгоизма. Вы обращали внимание, как люди переживают потерю любимого человека? «Как я буду без него?» – говорят они. «Я» – вот что на первом месте! Мои чувства, моя боль, мои страдания! Люди ревнуют, даже способны убить из-за ревности. Все потому что он изменил мне. Мне! Вот что главное! Если он любит меня, он должен думать как я, делать как я, чувствовать как я, он должен понимать меня! Но никто не желает понимать его, думать как он, чувствовать как он! Ни любовь, ни дружба, ни привязанность не меняет сущности людей. Потому люди и одиноки, одиноки везде, даже рядом с любимым человеком. Вот Вы сказали о воспитании. Воспитание лишь ставит определенные ограничения в поведении, но не меняет сущности людей.
Старик разговаривал со мной, продолжая все так же смотреть в пространство, казалось, что он вечно сидит здесь, от начала мира. Вёсны сменялись зимами, проходили года, столетия, постоянно менялся этот сумасшедший, этот безумный мир, и только старик все так же сидел на скамейке, и смотрел в пространство, будто времени не существовало для него.
Я ушел, даже не попрощавшись со стариком. Я просто знал, что сейчас нужно уйти. Все, что он говорил, казалось мне сплошным бредом. Нет, это не клиника психологической реабилитации, это сумасшедший дом, обыкновенный сумасшедший дом. Я чувствовал, что еще немного, и я окончательно сойду с ума, стану таким же, как все эти люди, безразличным, замкнутым, не видящим никого вокруг.
Я бесцельно бродил по городу, просто потому, что нужно было как-то дожить до вечера. Было невыносимо ходить по улицам и всюду натыкаться на призраки тех, которые когда-то были людьми. Смотреть в пустые, невидящие глаза, ощущать безысходность и одиночество. Я вернулся в номер, поднял трубку телефона, чтобы поговорить с дежурным врачом, но мне никто не ответил. С ужасом ждал я наступления ночи.
Ночь наступила, я пытался уснуть, но один и тот же кошмар снова мучил меня. Я видел искаженные предсмертным ужасом лица людей в горящем самолете, слышал их крики о помощи и спокойный, бездушный голос автомата: «Велик левый крен». Странно, когда падал самолет, я не мог видеть, что творилось с людьми. Может воспаленное воображение рисует мне эти картины, но я отчетливо вижу лица, каждую ночь одни и те же видения преследуют меня. Измученный мозг отчаянно ищет решение, ищет, но не находит. Мне снится, что я разворачиваю самолет на 180 градусов и сажусь обратным курсом. Еще немного, и я увижу посадочные огни. Я вижу их, но они не по курсу, а где-то в стороне. Я вижу, как горящий самолет врезается в ангары, дома, и вот уже весь аэродром объят пламенем пожара. Я просыпаюсь в холодном поту, и снова слышу голос ангела смерти: «Велик левый крен».
И тогда я понял почему. Почему эти видения каждую ночь преследуют меня. Дело не только в том, что они погибли, а в том, что я не смог их спасти. Я, пилот первого класса, выходивший из разных ситуаций, проанализировав каждую, известную мне авиакатастрофу, был уверен, что со мной ничего подобного не случиться. И тут я не смог, не смог посадить самолет с горящим мотором. Значит дело не в катастрофе, дело во мне.