В других лабораториях, расположенных на третьем этаже биологического факультета, пусто, как после вознесения. Заглядывая в них, испытываешь то же чувство, что застав не подозревающего о твоем присутствии человека за переодеванием, – восторг и стыд вуайериста. В воздухе солоновато пахнет дрожжевым экстрактом. Рот Уолласа наполняется слюной. Он смотрит на уходящий вниз ярко освещенный атриум. Перила лестницы увивают высохшие виноградные лозы. Внизу блестит пол, отполированный множеством ног. Уоллас думает, что если сейчас спрыгнет вниз, то долго еще будет лететь сквозь пустоту. Жуткий способ свести счеты с жизнью. Он уже почти ощущает жар от удара о пол и влагу, вытекшую из его расколовшегося черепа. Но тут рядом с грохотом захлопываются двери лифта, и иллюзия невесомости рассеивается.
Сейчас суббота, десять утра.
Из расположенной в конце коридора лаборатории Эдит льется свет. У настольной центрифуги стоит Кэти. Здоровенный серый аппарат истошно воет, и вой этот, становясь все тоньше и тоньше, постепенно сливается с привычным лабораторным гулом – скрипом клеток, звяканьем мензурок, жужжанием термостатов инкубаторов, ровным гудением кондиционера под потолком. Входя сюда, словно попадаешь в кишечник гигантского существа, со всех сторон тебя окружают звуки жизнедеятельности его организма. Кэти на Уолласа не оборачивается. Волосы у нее светлые, а черты лица очень мелкие, словно кто-то стер ластиком настоящие и набросал их уменьшенную копию. Пристроив на бедро зеленое ведерко со льдом, она хлопает себя по ноге парой голубых медицинских перчаток. Нетерпение. Досада.
Уоллас пытается побыстрее проскочить мимо, но она все же успевает бросить ему:
– Давай разберемся с этой фигней поскорее.
– Конечно, разберемся, – осторожно отзывается он. Понимая, что попался. «Конечно, разберемся!» – эхом разносится по лаборатории, состоящей из трех проходных комнат. Каждая из них разделена на пять отсеков, в каждом отсеке стоят два лабораторных стола. Пока Уоллас движется к своему, в поле его зрения ненадолго попадают другие лаборанты. Все они собрались здесь, в этом ярко освещенном сердце унылого холодного здания, чтобы ощутить его вибрирующую энергию. И тем ненадолго утешиться.
Не считая его, в этой лаборатории работают одни девушки: Кэти, Бриджит, Фэй, Су-Йин и Дана.
Кэти одержима желанием получить ученую степень, от нее так и пышет дикой необузданной энергией. Никто не решается поднять на нее глаза. Она в их группе главная, следом идут Бриджит и Фэй. Бриджит – девушка живая, непосредственная и любопытная. Еще у нее феноменальная память, набитая библиографиями трудов выдающихся биологов. Фэй застенчива и меланхолична. Кожа у нее такая бледная и прозрачная, что, когда она орудует пипеткой, кажется, вот-вот можно будет разглядеть, как кровь бежит по сосудам к мышцам. Эксперименты у нее выходят неубедительными, в них всегда полно ошибок, но при этом выполнены они настолько аккуратно, что Уоллас не может удержаться от зависти. Как-то раз во время общего совещания Эдит отметила, что Фэй вдается в нюансы такие тонкие, что на общий результат они никак не влияют. Су-Йин буквально живет в маленькой лаборатории, среди химических реагентов и ламинарных шкафов. Там у нее хранятся выведенные ею культуры, сгустки сероватых клеток, которые растут, делятся и умирают в сосудах, наполненных ярко-красной жидкостью. Уоллас как-то застал ее за работой и подумал, что она похожа на мифическое создание. Одним плавным движением она утирала голым запястьем текущие из глаз слезы и капала пипеткой какой-то раствор в пробирку. От Су-Йин всегда сильно пахнет соленой водой. Дана, самая младшая из лаборантов, поступила в аспирантуру на год позже Уолласа. И после нее их руководитель аспирантов больше не принимала. Раз в пару месяцев по лаборатории начинают расползаться слухи: Эдит собирается на пенсию, переводится в университет Лиги Плюща, готовится занять пост советника в правительстве, уходит на должность консультанта. Но слухи эти столь же далеки от истины, сколь многочисленны и недолговечны.
Большую часть времени в лаборатории стоит тишина. Лишь изредка в залитом светом прохладном помещении раздается: «Есть буферный раствор с PH 6,8? Ты не готовила новый TBE? Где ДАФИ? А что, скальпели закончились? Кто забыл заказать dNTP?»
Лаборатория Коула расположена на два этажа выше. Уоллас слышал, что ее сотрудники по выходным встречаются поиграть во фрисби и иногда даже ходят друг к другу в гости. Многих из них он видел у Коула и Винсента на барбекю, и Коул тогда явно не понял, что именно его в этом так удивило: «Ну, конечно, я их пригласил! Это же ребята из моей лаборатории!» Тут появилась Кэти, а с ней Кэролайн, которая тогда как раз всего пару недель как защитилась, и Уоллас отошел с ними в угол. Почему-то посчитал, что должен сохранить верность коллегам, хотя вокруг полно было людей, которых он знал куда лучше, и которые больше ему нравились. Кэти и Кэролайн принялись болтать, но обращались при этом только друг к другу, не к нему. Кэролайн вздыхала: «Ну вот, опять одно и то же». А Кэти потягивала вино и сквозь бокал рассматривала мощеный дворик с мангалом, на котором жарилось мясо, и бассейном, в котором плескался аспирант пятого курса. Уоллас несколько часов томился с ними в углу, произнеся за это время всего лишь пару фраз, но почему-то к своим друзьям так и не отошел. Даже после того, как Кэролайн, перебрав пива, начала откровенно злиться. Даже после того, как Кэти сердито заявила Винсенту, что мясо недожарено и она его есть не будет. Даже это не побудило его от них отойти.
Второй стол в отсеке Уолласа сегодня пустует. «Будь Хенрик по-прежнему тут, – думает Уоллас, – все было бы иначе». Он бы носился по отсеку, затевая дюжину дел сразу, пока, наконец, не остановился бы на чем-то одном. Хенрик, крупный мускулистый парень, приехал сюда из Миннесоты, где изучал химию в маленьком колледже и был одним из нападающих в студенческой футбольной команде. Это он в свое время научил Уолласа делать срезы – не на лабораторном стекле, а в чашке Петри, что давало больше времени и пространства для маневра; терпеливо ждать, пока черви не подрастут до нужного размера; правильно выбирать момент, чтобы одним ударом врубиться в скопление нематод и отсечь головы сразу пятидесяти. Это он научил Уолласа, под каким углом нужно вводить тонкую иглу в зародыша – сгусток похожих на икринки идеальных клеток. Он вообще много чему его научил – как подготовить микропрепараты для презентаций и как успокоиться перед выступлением, попеременно погружая руки то в холодную, то в горячую воду. «Подкрути вентиль, Уолли, подбавь жару». Порой, закрывая глаза, Уоллас по-прежнему видит перед собой лицо Хенрика, слышит его голос – такой добрый и смешной, как у персонажа «Маппет-шоу», голос мужчины, который, наверное, навсегда останется ребенком. Было в Хенрике что-то кипучее, хулиганское, казалось, он в любой момент мог напрыгнуть на тебя, обхватить за шею и проехаться костяшками пальцев по голове. Случались моменты, когда он вытягивался во весь рост, и только тогда становилось ясно, какая в нем заключена мощь. Однажды Уоллас видел, как он швырнул оземь пятигаллоновую бутыль, рассердившись, что кто-то забыл завинтить крышку. В другой раз Уоллас делал посев, а Хенрик вдруг отпихнул его от горелки, выключил ее и заявил, что он все делает неправильно, не соблюдает стерильность. А затем выбил из рук Уолласа деревянную палочку, и та, жалобно постукивая, покатилась по столу. Когда в лаборатории проходила презентация, присутствие Хенрика всегда остро чувствовалось в темноте, казалось, все глаз с него не сводят, затаившись в ожидании. А когда он принимался орать, звучало это всегда очень странно, ведь героям «Маппет-шоу» повышать голос не пристало. Все равно, что Кермит вдруг развопился бы, расстроившись, что выводы получились поверхностными и неточными: «У нас тут что, блин, посиделки у костра? Данные этого не подтверждают. Не подтверждают! Выводы не обоснованы!» Уоллас от рыка Хенрика всегда невольно подпрыгивал и жутко этого стыдился. Вспоминалось, как в детстве брат неожиданно хлопал в ладоши у него перед носом, а потом обзывал его трусишкой за то, что он вздрогнул. «Че дергаешься? Думаешь, я сейчас тебе врежу?» Просто ужасно было, что тело его реагировало на Хенрика вот так. Отказывалось подчиняться. Словно кто-то снова и снова неожиданно хлопал у него перед носом в ладоши.
Но Хенрик уехал. Теперь он руководит собственной лабораторией в Вассаре, обучает своих студентов, как раньше учил Уолласа. Интересно, вот это чувство, которое он по этому поводу испытывает, – это ревность? На бывшем лабораторном столе Хенрика лежит слой пыли и валяется зеленый маркер – это ведь никакая не святыня. Уоллас снова разворачивается к своему столу. Он завален бумагами: выравнивания белков, записи о различных формах плазмид, зарисовки структур, статьи, которые он уже несколько месяцев собирается прочитать. Компьютер перешел в спящий режим, и с экрана на него смотрит собственное отражение в темно-янтарных тонах. Рядом с ним – стаканчик со вчерашним кофе, покрытым пленкой прокисших сливок. Уоллас сам понимает, что тянет время. Просто не может заставить себя взглянуть на стол, не может, хотя и знает, что должен это сделать. Но, в конце концов, усилием воли заставляет себя поднять голову и посмотреть, посмотреть внимательно, посмотреть и увидеть.
Стол Уолласа один из самых крупных в лаборатории. Он получил его четыре года назад. Унаследовал от аспиранта, который, защитив докторскую, уехал в Лабораторию Колд-Спринг-Харбор изучать стволовые клетки мышей. Столешница широкая, черная и гладкая, с белесым налетом царапин, образовавшихся от твердых ножек микроскопов и оснований горелок Бунзена. Сбоку высятся полки из светлого дерева, отделяя стол Уолласа от соседнего, стола Даны. С белого пластикового стеллажа, словно любопытные дети, таращатся бутылочки с разноцветными и прозрачными жидкостями. Повсюду, будто в насмешку, разложен лабораторный инвентарь. А на свободной поверхности, торжественные и безмолвные, высятся башенки чашек Петри. Темный микроскоп застыл в ожидании, и Уолласу кажется, что он давит на него своим весом, тяготит, – альбатрос на шее, предупреждение.
Кэти бросает на него равнодушный взгляд через плечо, и только тут Уоллас вспоминает, что ведь есть и еще кое-что. Еще один пункт в списке его неудавшихся экспериментов: иммуногистохимическое исследование, которое ему поручили провести, так как это единственное, что он умеет делать в лаборатории лучше всех. Эдит и Кэти наставляли его, как какого-то недоучку или дрессированного тюленя в цирке: сделать семьсот идеальных срезов менее чем за восемь минут, тщательно зафиксировать их, маркировать во всех возможных вариантах и, наконец, скрупулезно изучить под микроскопом. Талант Уолласа заключается не столько в наблюдательности, сколько в умении ждать. Он часами может сидеть в темной, словно утроба матери, комнате, ожидая, пока получит от конфокального микроскопа объемное изображение, аккуратно, по микрометру разделяя скопление зародышей; каждая клетка – идеальное ядрышко, окрашенное флуоресцентным красителем. И пускай образцы у него получаются чище и контрастнее, чем даже у Кэти, это вовсе не означает, что он в чем-то лучше – умнее или сноровистее – остальных. Наоборот, выходит, что ему вроде заняться больше нечем, кроме как часами сидеть и ждать, уставившись в окуляр микроскопа. Бывало, он целый день не выходил из темной комнаты и от микроскопа отрывался, только чтобы поменять препарат, направить пучок лазера и снова застыть в ожидании, когда на срезе проступит нужна форма. Эдит попросила его выполнить это исследование для научной статьи, которая впоследствии должна будет стать основой диссертации Кэти. И Уоллас согласился, потому что ему редко дают задания, с которыми он чувствует себя способным справиться. Он все подготовил. Дорастил нематод до нужного возраста. И только теперь, заметив, как Кэти наблюдает за ним, вдруг понял, отчего она злится. Ведь подготовленные для этого эксперимента черви тоже погибли. Погибли под слоем пыли и плесени. И пускай это не самое ужасное происшествие в мире. Пускай эксперимент можно начать заново. Но он потерял кучу времени, а для Кэти это важно. Она куда ближе к финишу, чем он сам. Она ценит свое время и имеет на это право. Вот, значит, как: не просто досада, а горькое сожаление. Кэти отворачивается от него и рывком открывает центрифугу. Коричневатый гранулированный осадок. Кэти опять загружает ее.
И та снова принимается тихонечко подвывать.
Наконец, усевшись за микроскоп, Уоллас принимается рассматривать одну чашу за другой. Все покрыто плесенью. Словно хлопковые поля поздней осенью, темно-бурые, ощетинившиеся колючками. И бактерий на каждой полным-полно. Это уже само по себе достаточно плохо, в таких жутких условиях выжить непросто. Скверно и то, что в слое агара образовались отверстия, сквозь которые часть нематод вылезла и пристала к пластиковому дну чаши, отчего у них наступило обезвоживание. Но больше всего тревожит Уолласа нечто другое. Мертвые яйца. Раздавленные личинки. Некоторые из них еще живы и конвульсивно извиваются. Их меньше, чем Уоллас ожидал, а значит, в его эксперименте с самого начала было что-то не так. Некий невидимый изъян, который и привел к катастрофе. Черви не просто покрыты зеленоватыми спорами, с которыми и без того нелегко было бы справиться. Хуже то, что плесень сделала их стерильными. В их телах виднеются пустоты, словно тончайшие репродуктивные ткани наполнились воздухом. Полости в телах. Необычная морфология. Стоит ему взглянуть на них, как он сразу это понимает. Есть вероятность, что выведенный им штамм не способен к размножению. Что особь с таким сочетанием генетических модификаций не жизнеспособна. И все поколение нематод просто вымрет. Возможно, в этом и заключается ответ на вопрос. Или все случилось в результате загрязнения. Придется действовать осторожно. Очень осторожно.
Нужно будет выбрать по 12 червей с пятидесяти чашек Петри, а, значит, взять шестьсот чаш и раза три обработать их, чтобы очистить от плесени, – всего выходит 1800 раз. И наконец покончив со всем этим, произвести новый отбор. Вот почему он вчера удрал. Бежал, осознав, какой объем работы ему предстоит сделать, чтобы все исправить. Это же просто невозможно – в том смысле, в каком невозможными принято называть посильные, но очень трудоемкие задачи. Когда точно знаешь, что, несмотря на сложность дела, выполнить его можно, но от мысли о том, сколько всего предстоит, миссия кажется невыполнимой. Его так и подмывает сдаться и начать все заново. Отказаться от попыток выискать что-нибудь в этой помойке. Оторвавшись от окуляра, Уоллас смотрит на стопку чашек. Поправляет их, и они тихонько поскрипывают под его пальцами. Можно просто взять и все их выбросить. Он прижимается лбом к окуляру.
«Будь оно все проклято. Будь оно все проклято».
Хенрик, – думает Уоллас, – знал бы, что делать. Хенрик сказал бы: «Чего раскачиваешься? А ну за работу!» Уоллас берет лабораторную петлю – стеклянную трубочку с титановым держателем. Разжигает горелку. Сладковатый гнилостный запашок природного газа, искры во все стороны, и, наконец, рыжее пламя. Он тычет кончиком петли в огонь, чтобы простерилизовать его. Берет новую чашу, покрывает кончик бактериями кишечной палочки, чтобы тот стал липким, а затем вставляет под окуляр микроскопа одну из старых чашек. Это все равно что пытаться разглядеть что-то сквозь навес. Уоллас смотрит очень внимательно, пытается засечь хоть какое-то движение, перемещает стеклышко так, чтобы свет падал на пластину под разными углами, снова вглядывается, ждет, вглядывается, перемещает стеклышко, ждет.
Наконец, он замечает червя, к спинке которого прилипли зеленые споры, осторожно, более чем осторожно, подцепляет его петлей, словно захватывает металлическим краном приз в игровом автомате. И вот уже червь, вырванный из своего мирка, взмывает вверх, поддетый петлей. Уоллас сажает его на чистую чашу. Сколько вокруг пустого пространства, просто фантастика.
Один есть.
Осталось проделать то же самое еще пятьсот девяносто девять раз.
Уоллас опускает петлю. Начало положено.
Нематоды живы – уже легче. Уоллас ожидал худшего. Однако среди них оказалось больше стерильных особей, чем он ожидал, а это плохо, неспособные к размножению черви ему не подходят. Словно разгневанный божок, он швыряет их в пламя.
В его отсек проскальзывает Бриджит, одетая во что-то мягкое и серое, и садится на бывший стул Хенрика.
– Уолли, – раздраженно сообщает она. – Мамочка сегодня не в настроении.
– Небось бесится из-за моих нематод.
– Да, не повезло, – искренне сочувствует Бриджит. Она всегда хорошо к нему относилась, и в этом не чувствуется никакого подвоха. Нет ощущения, что она обходится с ним как-то по-особенному или ожидает что-то взамен за свою доброту. Но Уолласу, не привыкшему, чтобы люди просто так проявляли великодушие, предлагали безвозмездную помощь, именно это и кажется особым отношением. Бриджит откидывается на стуле, забрасывает ноги на стол Хенрика, а руки складывает на животе. – Забавно вышло, да?
– Что? – спрашивает Уоллас, на мгновение оторвавшись от микроскопа и подняв на нее глаза. В ее голосе ему слышатся какие-то подозрительные нотки.
– Да так, ничего, – отвечает Бриджит. – Просто забавно, что именно твои чашки пострадали. Как так вышло? И подумать только, ведь со всеми остальными, что лежали в инкубаторе, ничего не случилось… Ох, нет, я и так уже сказала слишком много, – она театрально прикрывает рукой глаза и тяжко вздыхает.
– На что это ты намекаешь? – Уолласа бросает в жар, внутри начинает рокотать ярость. Он разворачивается на стуле. Бриджит немного ниже его ростом, волосы у нее черные, а на носу веснушки. Она американка китайского происхождения, родом из Пало-Альто. Мать ее там работает кардиологом, а отец вынужден был довольно рано уйти на покой после того, как стартап, в котором он трудился, поглотил «Гугл». Прежде чем податься в науку, Бриджит занималась танцами. Связки плохие – вот что она отвечает, когда ее спрашивают, почему бросила. Но тело у нее по-прежнему очень гибкое и сильное, а под мягкостью характера скрывается твердость духа. На Уолласа она сейчас смотрит с заговорщицким азартом. Они – та еще парочка сплетников.
– Да ни на что конкретно. Нет-нет, я вовсе ни на что не намекаю. Просто Су-Йин, чьи чашки, как известно, лежали на полочке прямо под твоими, сказала мне, что с ними все в полном порядке. Ни крупинки пыли.
– Но это же чепуха какая-то, – отзывается Уоллас. И сам удивляется тому, как хрипло, пронзительно звучит его голос. Бриджит поднимает брови и разводит руками. Но вскоре на лице ее появляется мрачноватое, замкнутое выражение. Она спускает со стола ноги и подкатывается на стуле к Уолласу. На ее темных, сколотых в небрежный пучок волосах бликует яркий свет укрепленных под потолком ламп.
Понизив голос, она произносит:
– Уолли, я думаю, твои чашки нарочно кто-то изгадил. То есть, сама я ничего не видела. Не подумай. Но я бы не удивилась. Потому что Фэй говорила, что сам-знаешь-кто всю неделю околачивалась тут по ночам. А тебе отлично известно, что сам-знаешь-кто никогда не бывает в лаборатории позже пяти вечера.
– Сам-знаешь-кто – это Дана?
Бриджит громко шикает и демонстративно оглядывается по сторонам.
– А ты как думаешь?
Дана, девушка родом из Портленда или Сиэтла, или какого-то более мелкого города. Однажды, когда она только начинала тут работать, Уоллас заметил, что она неверно проводит хроматографию белковых препаратов. Он тогда подошел и постарался как можно тактичнее на это указать. «Дана, ты, похоже, взяла не ту упаковку реактивов. Знаю, они очень похожи, легко перепутать».
Накрыв рукой синюю с белым коробку, Дана нахмурилась.
– Ничего я не перепутала, – сказала она.
– О, – отозвался Уоллас. – Просто тут, сбоку, написано: «Реактивы для выделения ДНК».
Дана уставилась на него своими кошачьими орехового оттенка глазами и трижды прицокнула языком, выражая свое неодобрение.
– Нет, Уоллас, – медленно и твердо выговорила она. – Я не дебилка. И уж, наверное, поняла бы, если бы взяла не тот набор.
Такая бурная реакция Уолласа удивила, но, в конце концов, это ведь был ее лабораторный стол и ее эксперимент. Она имела право поступать, как считает нужным. Так что он, вспыхнув, отступил.
– Ну ладно, если тебе вдруг что-то понадобится…
– Не понадобится, – отрезала Дана.
Остаток дня Уоллас наблюдал за ней. Он тогда был на втором курсе, Дана – на первом. Им обоим не хватало опыта, они только учились. Что он мог знать? В конце концов, он сам всегда чувствовал себя в лаборатории неуверенно, не в своей тарелке. И предполагал, что и остальные чувствуют себя так же. Побаиваются слегка. Попросишь о помощи – а получится, что ты подставился. Ему хотелось объяснить Дане, что он понимает: признаться в том, что чего-то не знаешь, бывает очень страшно. Но, как правило, все тут с радостью придут на помощь. Хотелось показать, что он славный парень и отзывчивый коллега. Но в итоге кончилось тем, что Дана провела жирную черту. Он оказался по одну ее сторону, а сама она – по другую. Она была одаренной. А он нет.
В конце дня Дана стояла у колонки и разглядывала ее, не понимая, что пошло не так. Данные в распечатке, ясное дело, получились абсолютно бессмысленными. Если ей верить, белка в препаратах вообще не было. Но почему так вышло? Она ведь все делала по инструкции… Возле ее стола стояла Эдит и тоже разглядывала распечатку. Заметив Уолласа, она жестом подозвала его, и он смущенно направился к ним. За окном ровной темной пеленой опустилась ночь. И в стекле видны были их отражения.
– Уоллас, можешь что-нибудь об этом сказать? – спросила Эдит.
– О чем?
– Об эксперименте Даны. Она говорит, ты перепутал реактивы в наборах.
Уоллас, сдвинув брови, покачал головой:
– Нет. По-моему, Дана просто взяла не ту коробку.
Эдит развернула упаковку этикеткой к нему, и Уоллас прочел на этикетке: «Реактивы для выделения белка». Внутри словно плеснули скользкими чернилами.
– Ты же недавно проводил одновременную очистку? Наверное, после неправильно разложил реагенты. Нужно быть аккуратнее, Уоллас.
– Я все правильно разложил, – возразил он.
– Но почему тогда у Даны получились такие бессмысленные цифры?
– Ты же сам пытался меня предупредить, – звонко отчеканила Дана. И покачала головой: – Наверное, догадывался, что напортачил.
– Ты должен быть внимательнее, – сказала Эдит. – Я понимаю, что ты честолюбив и хочешь быстрее получить результаты, но ты должен быть внимательнее.
Уоллас судорожно сглотнул.
– Ясно, – ответил он. – Хорошо.
Дана положила руку ему на плечо.
– Знаешь, Уоллас, если тебе вдруг что-то понадобится…
Он всмотрелся в ее лицо. Всмотрелся, пытаясь определить, что перед ним за человек, но заметил лишь чешуйки омертвевшей кожи в рыжих волосках, что росли у нее между бровями.
Эдит заставила его разобрать реагенты. Прямо при ней. Расставить их на столе в две группы. А когда он закончил, велела ему перемешать их и разобрать снова – «просто чтобы убедиться, Уоллас, просто чтобы убедиться».
– Уоллас, она целый день впустую потратила. Целый день. Мы не можем столько времени терять из-за чьей-то небрежности, – стоя возле его стола, Эдит следила за тем, как он снова и снова сортирует пузырьки с реактивами и аккуратные белые трубочки колонок. Он мог бы сделать это с закрытыми глазами. Потому что относился к своей работе очень внимательно. – Я тебя не наказываю. Просто хочу помочь тебе лучше разобраться.
И все же испортить чашки нарочно было слишком даже для Даны. Она ведь не подлая по натуре, просто ленивая и неаккуратная.
– Во сколько ее тут видели? Я в лаборатории до полуночи сидел. Каждый день, – говорит он Бриджит.
– В два ночи, – отвечает Бриджит, и Уоллас отшатывается.
– Не может быть.
– Как я и сказала, сама я ее не видела. Передаю только то, что говорят другие.
– Но какой ей смысл так поступать?
– А зачем ей смысл? Она ведь одаренная, – выплевывает Бриджит, повторяя любимое словечко Эдит, в ее устах обозначающее нечто прямо противоположное. Уоллас смеется. «Одаренность – это сахар, который должен подсластить горечь неудачи. Некоторым можно ошибаться снова и снова, и никто слова не скажет – ведь они одаренные, они чего-то да стоят. Вот к чему в итоге все сводится», – думает он. Однажды составив о тебе впечатление, решив, что ты ему нужен, мир позволяет тебе косячить сколько угодно. Уолласу интересно только, есть ли этому предел. Наступает ли однажды момент, после которого ошибки становятся уже непростительными? Приходит ли время отчитываться, как ты воспользовался тем, что было тебе даровано?
Бриджит встает со стула и задвигает его под стол Хенрика. Вздыхает и потягивается. Уоллас слышит, как похрустывают суставы.
– Просто подумала, что ты хотел бы знать.
– Не знаю, стало ли мне легче, – отзывается он, и Бриджит небрежно приобнимает его за плечи.
– Держись, Уолли, – говорит она. К отсеку приближается Кэти с большой мензуркой в руках, но, увидев их вдвоем, разворачивается на каблуках и уходит.
– Я же говорила, – замечает Бриджит. – Не в настроении.
– Она мне не начальник, – отвечает Уоллас.
– Как сказать, как сказать.
Махнув ему рукой, Бриджит направляется к выходу. Уоллас машет ей в ответ. И снова остается один.
Дане нет никакого смысла ему вредить. Они работают над разными проектами – частично как раз из-за того, что произошло, когда им в последний раз поручили общее задание. Эдит тогда решила, что Дане полезно будет заняться вместе с Уолласом синтезом олигонуклеотидов ДНК, чтобы лучше освоиться в лаборатории. Дана изучала генетику, а потому, несмотря на то, что практического опыта у нее не было, заявила, что должна быть главной в проекте. И это притом, что Уоллас уже штук двести нуклеотидов синтезировал успешно. Дана же не считала нужным прислушиваться к его мнению – ни о том, какую выбрать стратегию, ни о том, при какой температуре производить отжиг, ни о том, какие фрагменты генома стоит выбрать, чтобы клонировать и связать между собой, ни о том, как провести отбор и построить устойчивые цепочки ДНК. Он раз двадцать пытался вмешаться в эксперимент на разных его этапах, пробовал по-всякому сломить ее упрямство, но все было тщетно. Дана не желала его помощи.