А. А. Вырубовой
Тобольск 13 марта 1918 г.
…Все время тебя вспоминали, Аннушка. Читаю газеты и телеграммы и ничего не понимаю. Мир, а немцы все продолжают идти вглубь страны – себе же на гибель. Но можно ли так жестоко поступать? Боже мой! Как тяжело!.. Когда все это кончится? Когда Богу угодно. Потерпи, родная страна, и получишь венец славы. Награда за все страданья. Бывает, чувствую близость Бога, непонятная тишина и свет сияет в душе. Солнышко светит и греет и обещает весну. Вот и весна придет и порадует и высушит слезы и кровь, пролитую струями над бедной Родиной. Боже, как я свою Родину люблю со всеми ее недостатками! Ближе и дороже она мне, чем многое, и ежедневно славлю Творца, что нас оставил здесь и не отослал дальше (за границу). Верь народу, душка, он силен и молод, как воск в руках. Плохие руки схватили – и тьма и анархия царствует; но грядет Царь славы и спасет, подкрепит, умудрит сокрушенный обманутый народ!
А44.
Александра с тоской чувствовала, что силы ее неудержимо тают. Свет в глазах все чаще застилали наплывающие черные волны, которые сменялись полубредовой явью. Время от времени выходя из обморока, она внимательно рассматривала лицо дочери, сидящей в соседнем тарантасе, и не сразу узнавала ее. Так же, словно в первый раз в жизни, она изучала всадников, скачущих по обеим сторонам тарантаса, разглядывала голые деревья, густой стеной уходящие вдоль дороги назад. Смотрела на небо – оно было радостно-синим, по-весеннему прозрачным и нежным, таким же, как старая, но удивительно яркая финифть на ее любимой медной иконке с Серафимом Саровским. И шептала: «Ja, es ist doch der Himmel wirklich. Ich erfuhr Ihn…»45 Иконкой этой она дорожила не меньше, чем образком старца Григория: батюшка Серафим подарил ей сына, наследника российского престола… последнего наследника.
Следующего уже не будет.
Она еще до замужества знала тайну династии Виндзоров: кровь династии отравлена гемофилией. Словно неведомые силы избрали женщин Виндзорского дома орудием уничтожения европейских монархий, прежде всего англосаксонского происхождения. Большинство династий заключали браки в своём, узком кругу и давно стали близкими родственниками. Английскую королеву Викторию потому и называли «бабушкой всей Европы».
Казалось бы, члены общеевропейского правящего семейства должны понимать, что такие супружества – кратчайший путь к дегенерации. Да и церковь, в первую очередь, православная разрешает браки при родстве не ближе четвертого колена. Старообрядческая – ещё строже: даже до восьмого колена считает людей близкими родственниками. Именно поэтому старообрядцы стали носителями и хранителями подлинно русского здорового генофонда.
Особенно много явных и скрытых кретинов, идиотов с разрушенным иммунитетом накопилось среди высшей европейской аристократии к концу 19 века.
Александра не имела права выходить замуж за Николая хотя бы ради здоровья своих будущих детей. Но когда она осознала это, было слишком поздно. И всё же вместе с отчаянием Александра лелеяла такую же отчаянную надежду и веру в то, что Господь пронесет или хотя бы смягчит смертельное испытание, о чем она и молила Его неустанно все последние пятнадцать лет.
Чуда не произошло. У Господа оказались другие планы относительно Романовых.
При этой ее мысли небо голубое, по-родному, снова неожиданно покрылось черной волной, и Александра всего лишь успела подумать: «Мрак… морок» и так же успела осознать и успокоиться за секунду до полного мрака – это не душа ее уносится в Рай, а она сама просто опять тонет в обмороке, словно в омуте.
Когда проезжали, вернее, проскакивали деревню Дубровную, Александра очнулась и неожиданно увидела прижавшегося к стенке деревенской избы высокого человека в черном полушубке и в сибирской шапке-малахае. И сразу узнала в нем штабс-ротмистра Седова.
Александра решила, что штабс-ротмистр ей привиделся – она почти не различала разницы между явью и полуобморочными галлюцинациями. Но на всякий случай издалека перекрестила его.
Это действительно был штабс-ротмистр Ея Императорского Величества Крымского полка Седов. Он пробирался из Петрограда в Тобольск полтора месяца и вез письма и деньги от Вырубовой и надежду на спасение Семьи.
Прижавшись спиной к бревенчатой стене деревенской избы, Седов проводил взглядом поезд. Впереди две тачанки с пулеметами и пулеметчиками, внимательно фиксировавших все пространство. Четыре тарантаса, безумно гремевшие на мерзлой дороге. Он успел разглядеть в одном из них Николая и Александру. Во втором были Мария, Боткин и Долгоруков. Замыкали поезд десятка два верховых и три тачанки. Колонна пронеслась сквозь село за несколько секунд и скрылась.
Через час-полтора сквозь Дубровную проскочил еще один отряд верховых. Он двигался быстрее яковлевского поезда и, как отметил штабс-ротмистр Седов, скоро должен его догнать.
Яковлев время от времени посылал в обе стороны дороги разъезды. Ему докладывали: путь на Тюмень пока чист, но в тылу обнаружен отряд верховых, который следует в отдалении и пока старательно держит дистанцию. Значит, не ошибся Неволин. Заславский действует по плану: взять отряд в клещи недалеко от Тюмени.
Он позвал к себе Гузакова и Чудинова.
– Положение таково, – сказал комиссар, – что мы сейчас помогаем нашим преследователям. Ведем их спокойно к тому месту, где им всего удобнее нас перебить. Вывод?
– Не помогать! – заявил Чудинов.
– Встречный бой! – предложил Гузаков.
– Бой, – согласился, ответил Яковлев. – Когда стемнеет. На отдых – четыре часа.
Но оказалось, что дальше двигаться отряд все равно не может: доктора Боткина свалил жестокий приступ почечной колики. Продолжать путь он не мог.
Александра собралась с духом, нашла в себе силы и вполне квалифицированно ввела Боткину внутримышечно полкубика морфина. Боткин уснул. После чего Александра решительно заявила, что она, профессиональная сестра милосердия, теперь единственный главный медик в отряде. И потому требует, чтобы Боткину дали отдохнуть, по крайней мере, до утра.
– А если и завтра ему будет плохо? – спросил матрос Гончарюк.
– Уважаймый Пауль Митрофанич! – ответила бывшая императрица, а ныне главный медик. – Сначала будем посмотреть, как токтор проснется. Я предполагаю, что господину Боткину утром станет люче. И все-таки я предупреждаю вас: Ойгений Сергеевич я тут одиноким не оставлю. Он есть пациент, и без досмотра оставить его нельзя. Но все же я надеюсь, что наш токтор завтра может ехать.
Гончарюк вздохнул:
– Ну-с, ежели так, давайте подождем до утра.
Романовых разместили в сельской школе. К тому времени Яковлев окончательно осознал, что без встречного боя с людьми Заславского он до Тюмени не доберется.
Через полчаса группа в двадцать верховых выдвинулась обратно в сторону Тобольска.
Они проехали около двадцати верст. Но никого не встретили. Отряд Бусяцкого словно растворился.
Вышла огромная луна горчичного цвета. Стало необычайно светло – такие ночи в Сибири бывают в начале весны. Но вокруг по-прежнему не было видно ни души. Но вскоре Гончарюк своим острым матросским зрением сумел разглядеть на земле конские следы. Они уходили в сторону от дороги и исчезали в просеке. Отряд двинулся по следам.
За небольшим леском замигали редкие огоньки безымянной деревушки, мимо которой проехал отряд Яковлева, но не заметил ее.
В центре деревушки горел большой костер, а в самой большой избе окна светились так ярко, словно не крестьянской лучиной она освещалась, а электричеством: сюда Бусяцкий велел принести фонари и свечи со всей деревни.
Отряд в леске спешился. Чудинов, о бесстрашии и военной удаче которого ходили легенды, вызвался один сходить на разведку.
Медленно и тяжело потекло время.
Прошел час, еще полчаса. Чудинов не появлялся. Но и в деревушке все оставалось спокойно. Деревенские петухи нестройным хором возвестили наступление полночи, иногда доносились отдельные возгласы, стук котелков. Отчаянно завизжал поросенок, окончивший свою жизнь под солдатским штыком. Потом ветерок донес запах соломенного дыма и жареного мяса. Люди Яковлева переглянулись, кто-то громко сглотнул слюну: перед выездом каждый получил по полбанки тушенки, пить чай уже было некогда.
Послышался хруст сухого сучка – появился Чудинов.
– Эх, – сокрушенно сказал он. – Не приняли меня! Не разрешили остаться на ночевку. «Вали, откуда пришел», сказали. Я и подчинился.
Когда Чудинов появился в деревне, он сразу прошел к штабной избе и здесь попросился на ночлег.
Его даже не обыскали. Люди Бусяцкого валились с ног от усталости. Он обратил внимание, что несколько лошадей явно запалены, и завтра не поднимутся.
– Вояки там еще те, – сообщил Чудинов Яковлеву. – Даже не выставили охранение на околице или хотя бы часового. Подходи – бери их, как цыплят. Сейчас Бусяцкий жрет поросенка жаренного, остальные тоже что-то там жуют. Через час угомонятся, и можно всех взять с налету.
Минут через сорок небо покрылось тучами, луна спряталась, ненадолго появляясь из-за облаков. Дождавшись, когда она снова исчезла, отряд по команде ворвался в деревню.
Часовые у штабной избы были сняты в момент, окна ее снова ярко осветились.
Яковлев в жарко натопленной избе допрашивал Бусяцкого. Тот сидел на полу в одном исподнем. Вошли Гузаков и Неволин. Бусяцкий узнал своего бывшего солдата, решил было встать, но матрос Гончарюк слегка толкнул его маузером в ухо:
– Сидеть! Здесь тебе лучше – тепло и места много.
– Так, Бусяцкий, – нехотя и лениво сказал Яковлев. – У меня совсем нет времени. Мои люди устали уходить от тебя, а у меня никакого желания с тобой возиться. Или ты будешь говорить немедленно и правду, или я расстреляю тебя самолично – здесь и тоже немедленно, что мне доставит удовольствие, поскольку ты у меня на мушке, а не я у тебя. Ты хотел расстрелять меня безо всяких колебаний, так что можешь рассчитывать на взаимность. Где ждет Заславский? Где вы договорились взять меня в клещи?
Бусяцкий молчал.
– Павел Митрофанович! – приказал комиссар. – Оттащи эту падаль к двери, чтобы он своими мозгами мне сапоги не забрызгал.
Мощной хваткой Гончарюк схватил Бусяцкого за ворот исподней рубашки и потащил.
Затрещала ткань, и в руке матроса остался только лоскут. Гончарюк отшвырнул лоскут в сторону и, недолго думая, крепко ухватил Бусяцкого за волосы и потащил к порогу. Бусяцкий заорал:
– Пусти! Бо-о-льно!
– Верю, – согласился Яковлев. – Должно быть больно. А ты как думал, когда собирался расстреливать своих же товарищей красноармейцев? Что нам не будет больно? Товарищ Гончарюк! По моему счету «три» влепи этой скотине в башку две… нет, лучше три пули. Он нам теперь уже не нужен. Он здесь не единственный, кто знает, где Заславский ждет нас. Считаю: раз…
– Около Иевлева, на выезде, – мрачно сказал Бусяцкий. – Как подойдете к лесу, он должен ударить спереди, я – сзади.
– Теперь ты действительно, будешь сзади – на веревке, – бросил Яковлев. – Если я не передумаю… Сколько человек? Вооружение? Пулеметы? Еще что?
– Пулемет один, – ответил Бусяцкий. – У него тридцать штыков. Обещал еще добрать людей в деревнях по дороге…
– На что он рассчитывает?
– Ясно, на что, – буркнул Бусяцкий. – Удар с двух сторон – вам деваться некуда. Полностью косить твоих людей никто не собирался, – торопливо прибавил Бусяцкий. – Прикончили бы Николашку и все. А ты свободен. Уезжай к своим, кто тебя послал.
– Ты, сучий потрох, прекрасно знаешь, кто послал сюда комиссара Яковлева! – сказал Гончарюк и ткнул Бусяцкого в бок своим подкованным «гадом». – Комиссара Яковлева послал сюда лично товарищ Ленин. И товарищ Свердлов тоже. Выше их начальников в советской России нет!
– Ты, Бусяцкий, – добавил Чудинов, – вместе с подлецом Заславским выступил против советской власти! Ты есть белогвардейская шкура, изменник народному делу. Ты есть враг народа! Ты и твой иуда Заславский!
– Скажи-ка, Бусяцкий, – ласково спросил комиссар. – Как, по-твоему, я должен поступить с белогвардейской контрой?
Под правым глазом у Бусяцкого расплылся синяк и совсем закрыл глаз, но второй, зрячий глаз, сверкал ненавистью.
– Никто не верит, что у тебя настоящие мандаты, – хрипло выговорил он. И добавил громче. – А ты, Чудинов, говори, да не заговаривайся! Тебя весь Урал знает – да! А ты сам не знаешь, кто твой Яковлев.… Никакой он не Яковлев. Мячин он! Это он почтовый поезд ограбил и золотишко захапал! А теперь говорит, что большевиком стал? С Лениным водку пьет! Мандаты ему Ленин подписывает! А у меня совсем другие сведения, и дал мне и товарищу Заславскому эти сведения сам товарищ Филипп Голощёкин, главвоенком!.. – он плюнул на пол кровавым сгустком.
– Сам-то ты водку пил сегодня? – с неожиданным сочувствием поинтересовался комиссар.
– Ты мне наливал, что ли? – отрезал Бусяцкий. – А один стакан не считается…
Яковлев согласился.
– Да, для крепкого мужика с чистой совестью не считается. Он всегда голову на плечах держит. Может быть, и ты не потерял башку свою окончательно? А? Если не потерял и не пропил, тогда скажи мне внятно и честно – в чем моя измена? В чем измена моих боевых товарищей? Какую еще напраслину Голощёкин возводил? Говори смело, за правду я никогда не наказываю.
Бусяцкий прислонился спиной к стене, вытянул ноги, убрал со лба мокрые волосы. Кожа на лбу у него была рассечена, кровь из раны стекала ему на подбитый глаз.
– Скажу, – мрачно произнес он. – Твоя измена в том, что Николашку хочешь выкрасть и за границу в Германию свезти.
Яковлев достал трубку и медленно набивал ее кнастером. Прикурил, выпустил облако ароматного дыма и сказал:
– Дурья твоя башка, Бусяцкий! Ну, подумай, если ты еще способен думать, – как я могу отправить за границу хоть царя, хоть лакея через Москву? А за какую границу можно его отправить через Екатеринбург?
Бусяцкий молчал. Комиссар терпеливо ждал ответа.
– Ну! – подбодрил он. – Смелее!
Наконец Бусяцкий глубоко вздохнул.
– Дозволь сесть на лавку, – попросил он. – Тут сильно дует. А у меня на спине чирей вскочил… Ежели расстреливать меня будешь, тогда уважь – дозволь к стенке стать. Чтобы не как собаку – на полу…
– Садись, – разрешил Яковлев и сделал знак Гончарюку.
Матрос помог Бусяцкому подняться на ноги. Тот, сев на лавку, вытер ладонью лоб и размазал кровь еще больше. Оглядев всех, кто был в избе, Бусяцкий неторопливо проговорил:
– Ты должен понимать, Константин: Екатеринбург не проедешь.
Яковлев молча курил свою трубку. Потом подошел к печке и аккуратно выколотил в нее пепел. Поправил ремень и портупею. Вынул из кармана френча сложенный вчетверо лист и протянул Бусяцкому:
– Читай! Вслух!
Тот, шевеля губами, попытался прочесть.
– Лампу ему! – приказал комиссар. – Павел Митрофанович, посветите!
Матрос взял со стола керосиновую лампу-«молнию» и поднес к Бусяцкому.
Тот медленно прочел вслух:
«Настоящим все воинские части и соединения Красной Армии, а также Красной гвардии и рабоче-крестьянского ополчения обязаны по пути следования уполномоченного ВЦИК и СНК Яковлева В. В. при не-об-хо-ди-мости пере-под-чи-нять-ся указанному уполномоченному…», – он замолчал.
– Ты подписи, подписи читай! – приказал матрос Гончарюк.
– «Председатель исполкома Уралсовета Белобородов, члены исполкома Сафаров и… Голощёкин!» – с нескрываемым удивлением прочел Бусяцкий.
Яковлев отобрал у него документ.
– Это что, по-твоему? – спросил он.
Бусяцкий медленно покачал головой.
– Не знаю… – мрачно сказал он. – Непонятно…
– Разрешите, товарищ комиссар, – вмешался Чудинов. – Пора! Предлагаю: Бусяцкого, как изменника и врага советской власти, расстрелять немедленно, людей его разоружить и распустить!
Бусяцкого охватила мелкая дрожь. Он приподнялся со скамьи.
– Сидеть! – приказал матрос Гончарюк, пристукнув рукояткой маузера Бусяцкого по спине. Тот опустился на место.
– Одевайся! – велел Яковлев.
Тот медленно натянул на себя синие галифе и солдатскую гимнастерку.
– И сапоги тоже! – бросил Гончарюк. – И шинель возьми.
Бусяцкий перевел дух: раз приказывают взять шинель и обуться, то расстреливать сразу не будут: зачем же обувать приговорённого? Чтоб через минуту стаскивать с него сапоги? А сапоги у Бусяцкого замечательные – офицерские, юфтевые, с зеркальными голенищами и со шпорами, которые на каждом шагу позванивали, словно колокольчики.
– Что ты решил со мной? – спросил одетый Бусяцкий.
– С тобой – согласно революционному правосознанию и принципам советской власти, – ответил Яковлев. – Выходи!
Они вышли на крыльцо. Люди Бусяцкого сгрудились около костра, окруженные бойцами Яковлева, под дулами винтовок и прицелом пулемета. Некоторые подняли руки вверх, да так и держали. В окнах домов были темно, но все равно было видно, как местные, припав к маленьким окошкам, пытаются рассмотреть, что творится на улице.
– Товарищи! Кто хочет, может руки опустить. А кто не хочет – пусть держит… – усмехнувшись, предложил комиссар. – Вот что: здесь у нас обнаружилось некоторое недоразумение. И мы с вашим командиром его почти выяснили. А пока вам будет возвращено оружие.
Люди Бусяцкого растерянно переглядывались. Яковлевские бойцы были в еще большем недоумении. Никто не сдвинулся с места.
– Верните, – обратился Яковлев к своим. – Верните им винтовки.
Отряд Бусяцкого несмело стал разбирать оружие. Солдаты передергивали затворы, проверяя на месте ли патроны, и с удивлением обнаруживали, что на месте.
– Построиться! – скомандовал Чудинов.
Построились в две отдельных шеренги.
– Прошу все разъяснить вашим людям! – Яковлев жестом предложил Бусяцкому. – Нет, еще минуту подождите! Павел Митрофанович. Верни ему оружие.
Гончарюк недоуменно стоял, словно не верил своим ушам. Яковлев молча ждал. Матрос недовольно протянул Бусяцкому его наган. Тот взял свое оружие, посмотрел барабан: заряжен. Сунул наган за пояс. Помолчал. Откашлялся.
– Хлопцы, – хрипло сказал Бусяцкий. – Товарищи! – уже более уверенно. – Тут у нас произошла большая глупость. Она чуть не кончилась братоубийством. У товарища комиссара Яковлева, оказывается, есть приказ от самого председателя исполкома Уралсовета Белобородова. И его подписали также товарищи Сафаров и… – он набрал воздуху и зычно крикнул: – И приказ подписал собственноручно Голощёкин! Наш военный комиссар – нашего округа! Член партии социал-демократов, большевиков!
Шеренга всколыхнулась.
– Тихо! – крикнул Бусяцкий. – Слушай меня! По этому приказу, подписанному главными нашими начальниками, наш отряд и другие подобные боевые силы переходят под командование ему, товарищу комиссару ВЦИКа и Совнаркома Яковлеву Василию Васильевичу! Если он решит, что так надо… – добавил Бусяцкий.
В строю людей Бусяцкого послышался ропот.
– Так что получается? – выступил вперед молодой солдат. – Зачем же ты приказывал стрелять в московского комиссара? А тебе кто велел? Мы тебя предупреждали – разбойниками быть не желаем! И мы сейчас сами, без тебя переходим под начало товарища комиссара! Верно, робяты?
– Переходим!.. Приказывай, товарищ комиссар!.. а Бусяцкого – к стенке! Предатель!..
– Погодь-погодь! – закричал Бусяцкий. – Да слово закончить! Кто командовал мной, спрашиваешь? А я тебе отвечу, как на духу… Заславский командовал! А он знал, что у товарища Яковлева такой приказ и мандат от самого товарища Ленина! И от нашего земляка Якова… он вдруг остановился, замолчал. Потом хлопнул себя по лбу: – А чтоб его!.. Забыл фамилию… Ну, еврейчик такой маленький в кожане… Шибко грамотный, наверное, – пенсне таскает на носу.
– Яшка Свердлов, – подсказали из толпы.
– Да, вот он и есть! Так и от него тоже комиссар Яковлев послан уполномоченным по важному государственному интересу! А иуда Заславский обязан ответить за всё. Он лично давал мне команду расстреливать своих!..
– Нет! – зло выкрикнул кто-то из строя. – И ты тоже должен ответить! Ты же нас под братские пули уже совсем подвел! К стенке его, братва!
– К стенке! – заревела шеренга, защелкали затворы.
Комиссар Яковлев шагнул вперед, загораживая Бусяцкого.
– Товарищи! – поднял он руку. – Сначала послушайте, что я скажу. Я полностью верю вашему командиру: он тоже был обманут, как и вы. Но приказ начальника он обязан был выполнять, потому что дисциплина того требует!
– Зачем такая дисциплина, чтобы преступные приказы исполнять? – крикнул молоденький солдат. – А если бы ты, комиссар, не пришел к нам, побоялся?
Яковлев улыбнулся.
– Я побоялся?
– Ну, поостерегся… – поправился солдат. – Тогда что?
Комиссар сошел со ступенек к шеренге.
– Как вас зовут, товарищ красноармеец? – спросил Яковлев.
Тот оглянулся на своих и ответил нехотя:
– Ну, Семеном меня зовут. Семен Иванов. Фамилия наша Костоедов.
– Значит Костоедов Семен Иванович, – уточнил комиссар. – Ты – человек теперь свободный, гражданин свободной России, рабоче-крестьянской республики. И теперь, ты можешь себя называть по отчеству как свободный человек, а не как крепостной, батрак или слуга помещичий. Вот скажи мне, Семен Иванович, если ты такой умный, то почему сам не сказал товарищу Бусяцкому, что приказ его преступный?
То молчал и мелко хлопал глазами.
– Вот, – заметил комиссар. – Ты и подозревать не мог такого. Верно?
– Верно, – подтвердил солдат Костоедов.
– Вот и товарищ Бусяцкий не мог подозревать, – сказал Яковлев. – Понял?
– А что ты так его хвалишь? Выгораживаешь? А что как он знал?
– Я не хвалю Бусяцкого, – ответил комиссар. – И не выгораживаю. Я просто ему верю. С Заславским мы разберемся позже. А теперь слушай мою команду! Построиться всем в одну шеренгу!
Солдаты засуетились, и через несколько минут перед Яковлевым стояла ровная монолитная стена вооруженных людей – с просветленными, спокойными и даже радостными лицами.
– Немедленно отдыхать – всем! – властно прозвучал голос комиссара. – До рассвета. Командирам отделений выставить боевые охранения.
Кивком он подозвал к себе Бусяцкого и Гончарюка.
– Товарищ Бусяцкий! Временно – подчеркиваю! – временно вы переходите под непосредственное начало старшине Гончарюку. Такова тактическая необходимость. Почему так надо – объясню позже. Свободен!
Бусяцкий кивнул и двинулся к своим. Но едва он сделал шаг, комиссар остановил его.
– Степан Акинфыч! – с досадой сказал комиссар. – Извини – совсем забыл! Револьвер-то свой… отдай Павлу Митрофановичу. Зачем тебе лишний груз таскать. Опять-таки самому безопаснее.
Бусяцкий нахмурился. Нехотя вытащил наган из-за пояса и рукояткой вперед передал его Гончарюку.
– Все-таки не доверяешь? – буркнул.
– А ты как думаешь, друг мой? – прищурился комиссар. – Павел Митрофанович, Бусяцкого – в отдельную избу и под усиленную охрану.
– Дак ты… Да что же ты… – растерянно заговорил Бусяцкий. – Ты же обещал… Сказал, что доверяешь…
– Ты решил, что я настолько глупый? – удивился комиссар Яковлев. – Тебя полезнее всего вообще по другой бухгалтерской ведомости провести… Ну, ладно, походи пока, подыши. Там посмотрим, что с тобой делать – освободить или расстрелять за измену по закону военного времени. Не спускайте с него глаз, Павел Митрофанович!
– Слушаюсь, товарищ комиссар! – одобрительно гаркнул Гончарюк.
С рассветом вернулись к своему отряду. Зенцов и Гузаков уже собирались идти на поиски.
– Как багаж? – спросил Яковлев.
– Порядок! – ответил Зенцов. – Доктор вроде очухался. Ходит даже.
Комиссар при свете дня был зелено-бледен, он не спал вторые сутки, но приказал немедленно двигаться дальше. Сел в тарантас на свое место рядом Николаем.
– Прошу прощения, Николай Александрович, – сказал он.
– За что же? – удивился Николай.
– За столь долгое отсутствие. И без предупреждения.
– Василий Васильевич, голубчик! – воскликнул Николай. – Мы даже не заметили, что вас нет. Так спали крепко… А что-нибудь случилось? – обеспокоено спросил он.
– Нет, слава Богу, теперь уже все в порядке, – ответил Яковлев.– Понадобилась небольшая разведывательная операция. Сибирь, знаете ли, не Европа. Расстояния большие. Просторы огромные… Никогда не знаешь точно, кто может скрываться за ближайшим лесом и за дальней деревней…
– Скажите, пожалуйста, Василий Васильевич! – спросил Николай.– Я давно хочу вас спросить, но все момента удобного не было. Мне кажется, что ваше лицо мне знакомо. Я вас где-то определенно встречал раньше.
– Сомневаюсь. Хотя одно время мне, по заданию моей партии, пришлось послужить и Вашему величеству. Скажу откровенно, был момент в моей жизни, когда я думал открыто перейти на вашу сторону – в августе четырнадцатого, хотя сомнений было много и партия наша меня не одобрила бы. Наверное, тогда каждый русский человек думал только о том, чтобы сломать рога германцу. Но уже после уничтожения армии Самсонова, все сомнения ушли. Я окончательно убедился, что вы, Ваше величество, и ваши министры, и весь ваш привилегированный класс, к которому я тоже принадлежал, ведете мое Отечество к окончательной гибели.