С самого утра ученик первого класса Славяно-греко-латинской академии Михайло Ломоносов пребывал в несколько расстроенных чувствах. Причин тому было несколько, но меж собой связанных. Главное огорчение вызывал, конечно, невесть куда пропавший серебряный рубль. Прямо напасть какая-то! Михайло отлично помнил, что, когда они с Пашкой Хромовым выходили из кабака, он был. А потом – вроде и дрались-то всего ничего, и падать оземь не привелось, однако рубль исчез! Пятак на месте, два полугроша тоже, а его, серебряного, как не бывало. И на что теперь жить, кто бы подсказал?
Налицо была и вторая причина для не самого радужного настроения. Или, если немного точнее, то на лице. А если сказать уж совсем прямо, хмуро думал Ломоносов, рассматривая себя в отполированную бронзовую пластинку, заменявшую ему зеркало, то на харе. Потому как назвать иначе эту образину с подбитым глазом, расцарапанной щекой и порванной губой просто язык не поворачивается. И что за придурь такая у столичных – лезть в драку, не сняв перстней? Прямо хоть кастет начинай носить, право слово.
Однако только этим поводы для кручины не ограничивались. Потому как Михайло до сих пор толком не знал, кого он бил этой ночью. Нет, то, что эти невежи получили от души, оно, конечно, правильно. Нечего на такого безответного, как Пашка, задираться! Вот только говорил потом Хромов, что вроде это были не совсем простые людишки. Один из них служит не то в лейб-регименте, не то вовсе в кавалергардии, приходилось его Павлу видеть в охране государя. Так ведь он теперь, в себя придя, может самому царю нажаловаться! Не помешают ему, гаду, зубы выбитые, разве что царь его не с первого раза поймет.
Ломоносов с сомнением посмотрел на свой левый кулак. Костяшки были сбиты, и одна – почти до кости. Мало того, там, кажется, уже началось воспаление. Это что, у поганца зубы были не только гнилые, но еще и ядовитые?
«Ох выгонят меня, как есть выгонят», – хмуро думал молодой человек. Вот только продолжалось это совсем недолго, потому как в келью без стука вломился коридорный смотритель.
– Добегался, злыдень? – ласково спросил он. – Допрыгался? По душу твою поганую курьер прибыл аж от самого государя! Да с тремя семеновцами. Иди, глаза бы мои на тебя не глядели. Хватит тебе академию позорить! У молодого государя не забалуешь, он тебе мигом объяснит, как кулаки-то распускать.
Хоть и был Михайло отнюдь не робкого десятка, почувствовал он холодок меж лопаток. Быстро нажаловался, паскуда, надо было ему не зубы выносить, а шею сворачивать! А вдруг еще откроется, что он самовольно назвался при поступлении в академию дворянином, на самом деле будучи сыном простого помора, хоть и весьма зажиточного? Тогда тут уже не каторга светит, а сразу плаха. Бежать, что ли, пока вроде еще можно?
Нет, решил Михайло, вставая. Некуда мне из своей страны бежать. Ладно уж, чему быть, того не миновать, а государь, может, и помилует.
В Лефортовском дворце Ломоносова встретил разодетый в пух и прах господин – причем, судя по тому, с какой скоростью выполнялись его приказы, очень важный. Он внимательно посмотрел на лицо Михайлы, потом на его руки, покачал головой, но сказал только:
– Следуйте за мной, сударь.
И повел гостя по коридору к лестнице, далее на второй этаж, там опять по коридору. Путь закончился в небольшой комнате, где за столом сидел молодой парень в ливрее, а у двери, ведущей куда-то вглубь, стояли два солдата с фузеями.
При виде гостей сидевший привстал, повернулся к стене, передвинул на ней пару каких-то небольших рычажков и дернул за свисающий сверху шнурок. После чего раздался переливчатый звон, как будто от нескольких маленьких колокольчиков. Вскоре эти колокольчики зазвонили снова, но уже несколько по-иному. Солдаты расступились, провожатый сделал шаг вперед, распахнул дверь и почтительно сказал:
– Прошу, господин Ломоносов. Государь ждет вас.
Вообще, поначалу планировалась несколько иная встреча, но император, когда ему стали известны подробности ночного происшествия, сразу и довольно резко изменил ее сценарий.
Ломоносов немного ошибался – его противник был не из кавалергардии и не из лейб-регимента. Бил Михайло преображенского поручика, а сам получил от унтера того же полка. Правда, потом и тому тоже досталось. Второй унтер, быстро оценив ход битвы, побежал вроде как за подмогой, но привести ее не успел. Да и не очень хотел, потому как главной задачей было пожаловаться Павшину, с которым он вроде как приятельствовал, а на самом деле просто состоял у капитана на жалованье.
Как раз наутро Тихон Петрович делал очередной доклад царю, в конце которого и сообщил, что трех его агентов отмутузил какой-то студент из академии, в результате какового прискорбного события в ближайшее время свои обязанности они выполнять не смогут. В силу чего оного студента не помешало бы примерно наказать.
– Хорошо, давай разбираться, – кивнул Новицкий. – Итак, три гвардейца ночью встряли в драку. Это входило в их обязанности, хоть служебные, хоть те, что они перед тобой исполняли?
– Нет, – вынужден был признать Павшин.
– Двигаемся дальше. Насколько я понимаю, лейб-гвардеец – это человек, основной задачей которого является защита трона. А эти трое не смогли защитить даже себя! Всего от одного противника. И что будет, если на меня нападут хотя бы двое, при такой-то охране?
– Воины они, конечно, никудышные, но зато исправно осведомляют нас обо всем, в полку происходящем, чем заслуживают милости вашего величества.
– Вы так считаете, господин капитан?
При этих словах даже левая половина лица царского собеседника слегка изменилась, а уж правая выразила совершенно откровенную панику. Потому как нынешний император, в отличие от своего деда, никогда ни на кого не кричал, со всеми был вежлив, а с доверенными людьми – подчеркнуто дружелюбен. И величал он всех на «ты», за исключением тех случаев, когда они в чем-то не оправдывали его доверия. А вот тогда обращение менялось. И, например, чем-то проштрафившийся поручик Семеновского полка после подобной беседы просто исчез. Вообще, как будто никогда и не было такого человека.
– Да, ваше величество, – собрал остатки мужества Павшин. Он уже успел неплохо узнать царя и понимал, что отстаивать свое мнение сейчас небезопасно, но куда опаснее будет от него сразу отказаться.
– Ладно, тогда взвесим их деяния по пунктам. Итак, эти трое, небось еще и спьяну, затеяли драку. Явный минус. Не смогли справиться с одним студентом, что еще хуже. Зато благодаря их дурости я узнал о существовании человека, которому, похоже, самое место в моей охране, что явно заслуживает награды. В общем, Тихон Петрович, решай сам.
При этих словах у капитана отлегло от сердца.
– Вот тебе чек на пятьдесят рублей, получишь в кассе, – продолжил молодой царь. – А уж как ты будешь разбираться со своими людьми – твое дело.
«Теперь только бы тот студент подошел государю, – с облегчением подумал Павшин, – и вся эта история тогда даже послужит к моей пользе. Вот только деньги, пожалуй, все-таки придется передать на лечение пострадавшему. Хотя ему, недоумку пьяному, и восьми рублей хватит. Или даже семи».
Однако через полтора часа императору сообщили фамилию отличившегося студента, и весь план аудиенции пришлось срочно менять. Надо же, Михаил Васильевич прорезался! Вообще-то Новицкий собирался привлечь его несколько позже, когда он хоть немного подучится, но, раз такое дело, придется искать место Ломоносову прямо сейчас. И, ясен пень, не в охране.
Михайло зашел в небольшую комнату, по центру которой располагался стол с двумя стульями, а император стоял рядом. И вовсе он не выглядел мальчишкой – если не знать, что ему всего пятнадцать лет, то с виду можно смело дать года на четыре больше. А в глаза посмотрев, еще столько же добавить, если не вдвое.
Ломоносов в некотором смущении отвел взгляд и наткнулся им на свое отражение в одном из многих зеркал, висевших по стенам кабинета. Господи помилуй, ну и рыло! В бронзовой пластинке оно и вполовину таким похабным не гляделось. А уж одеяние…
– Проходи, садись, встреча у нас сейчас неофициальная, так что ни кланяться, ни тем более на колени становиться не нужно, – приветливо сказал царь и сам первый сел на дальний от двери стул. – Как же это ты так, а? Я ведь как раз начал присматриваться к вашей академии, есть ли там способные ученики. И вдруг чуть ли не самый лучший из них такое учиняет! Будь любезен объясниться, Михаил Васильевич.
– За товарища я заступился, ваше величество! Хромову же Пашке Господь сил совсем не дал и характером обидел, он за себя постоять никак не может. Зато в латинском и греческом языках наипервейший.
– Вполне достойный мотив, – кивнул царь. – Вот только отчего ты дело свое прекратил на половине? Первому-то выдал от души, мне уже описали. Зато второй, который тебе морду слегка попортил, на своих ногах ушел, а третий и вообще убежал.
– Так ведь угрозы от них более не было, – в полной растерянности пробормотал Ломоносов. – А что донесут, я только потом сообразил.
– Вот-вот, а про это нужно было думать сразу, имей в виду на будущее. Будем считать, что с дракой мы разобрались, и переходим ко второму пункту повестки дня. В академию свободно принимают лишь детей дворянских, а всех прочих только по распоряжению из моей канцелярии. Что, трудно было зайти сюда да спросить, кому оное дается? Вместо этого ты взял да и назвался дворянским сыном.
– Не знал я о том, государь, – опустил глаза Ломоносов, считая, что уж теперь-то ему точно конец.
– То есть в академии тебе ничего не сказали?
Не дожидаясь ответа, царь встал, подошел к стене, из которой торчали рычажки наподобие тех, что в приемной, перекинул ближний к двери вниз и дернул за шнурок. Раздался звонок, но не мелодично-переливчатый, а резкий и однотонный.
– Что не знал, это плохо, – продолжил император, садясь. – И то, что ты самовольно дворянином назвался, не подумав, насколько это легко проверить, тоже нехорошо. Но мы сейчас обе эти конфузии исправим, причем начнем со второй. На, держи.
Ломоносов взял бумагу и с удивлением, переходящим в обалдение, увидел, что это указ о возведении его в дворянское достоинство.
– Сам понимаешь, это аванс, его еще отработать придется. Слово такое тебе известно?
Михайло ограничился кивком, потому как горло свело, и слова из него никак не лезли.
Император снова встал, придержав попытавшегося тоже вскочить гостя.
– Значит, ты со своим товарищем будешь сопровождать меня в город Санкт-Петербург, куда мы отправимся послезавтра. В академии тебе, пожалуй, больше не учиться, но ты о том не расстраивайся, другие учителя найдутся. Сейчас сходишь туда за вещами, жить до отъезда будешь здесь.
Тут дверь отворилась, и в кабинет зашел мужик весьма внушительного вида. Ломоносов, в общем-то любивший иногда подраться, сразу понял, что против такого, в случае чего, ему вообще не светит – дух вышибет одним ударом. Царь же шагнул навстречу вошедшему, ласково с ним поздоровался и молвил:
– Ох, Федя, меня тут опять расстроили. Я, можно сказать, старался, писал указ, а на него взяли да наплевали. Вот и приходится тебя беспокоить.
– Сделаем, государь, – чуть наклонил голову здоровяк. Нормального поклона у него не получилось, ибо шеи, считай, вовсе не было – голова росла прямо из туловища. – Учить-то как – со всей силы али с бережением?
– Аккуратно, и в процессе, пожалуйста, не забывай, что тебе Пряхин говорил о любви к ближнему. В общем, чтобы человек потом смог на своих ногах уйти. Студент сейчас покажет, кто так странно выполняет мои указы. Михаил Васильевич, проводи Федора до академии и покажи, где там у вас сидит ректор. Пока Федя будет с ним беседовать, собери вещички, а потом оба возвращайтесь сюда, как раз и обед подоспеет.
Ломоносов подвел Федора к дверям ректорских покоев и отошел в сторонку – ему было интересно, что последует дальше. Долго ждать не пришлось – за полуоткрытой дверью раздался возмущенный возглас: «Куда прешь, обра…» – вдруг резко прервавшийся, вслед за чем из дверей с грохотом вылетел какой-то дьячок и, проелозив на спине до противоположной стены, там и остался, не делая попыток подняться. А из-за двери послышался уже голос ректора:
– Ты кто такой есть, невежа?!
– Царский особоуполномоченный, – гордо ответил Федор. Еще бы, он, почитай, две недели ломал язык, пока научился выговаривать это мудреное слово! Но теперь оно выходит без запинок. Что там велел сказать ему царь перед вразумлением? Кажется, так: – Ты пошто, архимандрит, на императорские указы хрен кладешь? Его величество оным весьма огорчиться изволили. Получи, злыдень! – это Федор добавил уже от себя.
После чего раздался звук удара, за ним еще один. Потом что-то шлепнулось и заверещало. Покачав головой, Ломоносов аккуратно прикрыл дверь и отправился в свою келью за вещами, коих было совсем немного.
На сборы ушло несколько минут, после чего Михайло снова поднялся к ректорскому кабинету. У дверей переминался с ноги на ногу Федор, причем вид у него был какой-то смущенный. Дьячок по-прежнему валялся у стенки, но вполне живой, судя по его негромким подвываниям: «Ох, да что же это деется, ведь совсем меня убили…»
– Это самое, паря, – неуверенно обратился к Ломоносову особоуполномоченный, – сделай милость, глянь, что там с твоим начальником. Хватит ему али еще добавить? А то больно уж он ругается как-то не по-церковному.
Михайло заглянул в кабинет. Ректор стоял на четвереньках, тщетно пытаясь подняться, и матерился сквозь зубы. Ясное дело, «поплыл» после хорошего удара, с Михайлой такое тоже бывало. «Но ежели этот ему еще добавит, то как бы не преставился архимандрит», – подумал теперь уже бывший студент и решительно сказал:
– Хватит с него, пошли, мы уже долго здесь возимся, а во дворце нас сам государь ждет.
Ломоносов думал, что его отправят обедать с дворней, отчего был весьма удивлен, когда уже знакомый мажордом провел «господина ученика академии» к царскому кабинету, а из него – в следующую комнату, где за накрытым столом сидел император.
– Проходи, Михаил Васильевич, садись. Кушанья выбирай по своему вкусу, мне столько все равно не съесть. И расскажи вкратце, чему ты успел выучиться. Не только за полгода в академии, но и вообще.
– Языкам церковному, латинскому и греческому, арифметике и правописанию.
– Арифметике, говоришь? Тогда скажи мне, сколько получится, если число двадцать пять умножить само на себя.
– Шестьсот двадцать пять, государь, – недоумевая, ответил Михайло.
– Правильно. Тогда, пожалуй, относительно прочих предметов я тебя спрашивать не стану, и так все понятно.
Вообще-то император говорил правду, но не всю. Он действительно не сомневался в знаниях будущего великого русского ученого. Но имелась и еще причина – Новицкому просто не хотелось позориться. Поэтому, отдав должное осетровой ухе, царь продолжил:
– А вот что такое флогистон, ты знаешь?
– Нет, ваше величество, – покраснел смущенный своей необразованностью Ломоносов. – Даже слова такого не слышал ни разу в жизни.
– Так это и замечательно!
Император был явно доволен.
– В общем, есть такая наука – химия. Она занимается взаимодействием и превращениями веществ. Так вот, именно ее тебе и придется изучать. Сначала под моим руководством, а потом и самому, потому как эту науку мало кто в мире знает. Про атомы ты слышал?
– Да, государь; греческий философ Демокрит говорил, что это мельчайшие частицы, из коих состоит все сущее.
– Ну, тогда тебе будет совсем просто. Итак, не древний грек, а один наш весьма ученый современник утверждает, что атом подобен Солнечной системе, только очень маленькой. В каждом есть свое подобие Солнца, именуемое ядром, а вокруг него вертятся планеты-электроны.
Новицкий говорил уверенно, потому что кандидат на того самого ученого современника у него был. В конце концов, если Шенда Кристодемус уже, можно сказать, стал основателем бактериологии, то что помешает ему родить еще и теорию строения атома? Вот только, мол, учить он никого не хочет, это у него что-то вроде обета. Еле-еле удалось убедить поделиться знаниями с императором, но более он никого просвещать категорически не согласен.