Оглянемся на последний трехмесячный период.
Именитые земцы[3] съезжаются в Петербург, устраивают не то тайное, не то явное совещание и вырабатывают конституционные требования. Интеллигенция устраивает ряд политических банкетов. Члены окружных судов сидят вперемежку с возвращенными ссыльными, интеллигенты с красными гвоздиками в петлице чередуются с действительными статскими советниками, профессора государственного права восседают бок-о-бок с поднадзорными рабочими.
Купцы московской думы[4] выражают свою солидарность с конституционной программой земского съезда,[5] московские биржевики – с думскими купцами.
Присяжные поверенные устраивают уличную демонстрацию, политические ссыльные ведут в газетах агитацию против ссылки, поднадзорные – против шпионов; морской офицер открывает публицистический поход против всего морского ведомства, и когда его сажают в тюрьму, легальное общество собирает ему на кортик.
Невероятное становится действительным, невозможное – вероятным.
Легальная пресса дает отчеты о банкетах, печатает резолюции, сообщает о демонстрациях, упоминает мимоходом даже про «известную русскую поговорку»{1}, бранит генералов и министров, – преимущественно, впрочем, покойных или отставных.
Журналисты мечутся, вспоминают прошлое, вздыхают, надеются, предостерегают друг друга от лишних надежд, не знают, как быть, пытаются отделаться от рабьего языка, не находят слов, натыкаются на предостережения, искренно стремятся быть радикальными, хотят к чему-то призвать, но не знают – к чему, говорят много едких слов, но наскоро, ибо не уверены в завтрашнем дне, скрывают за острыми фразами чувство неуверенности; все растеряны, и каждый хочет заставить остальных думать, что растеряны все, кроме него одного…
Теперь эта волна идет на убыль… – разумеется, для того только, чтобы сейчас же дать место другой, более высокой волне.
Воспользуемся этим моментом, чтоб учесть сделанное и сказанное за последний период – и сделать вывод: что же дальше?
Теперешнее положение в ближайшем счете создано войной. Она страшно форсирует естественный процесс разрушения самодержавия, клещами вытаскивает на площадь политической жизни ленивые общественные группы и, что есть мочи, гонит вперед формирование политических партий…
Чтобы не утратить всех перспектив, нам нужно отойти несколько от периода «весенней» смуты – назад, к началу войны, и хоть бегло обозреть политику разных партий за это вдвойне военное время.
Война дана была обществу, как факт, – оставалось его использовать.
Партия царистской реакции делала в этом направлении все, что могла. Пользуясь тем благоприятным обстоятельством, что абсолютизм, вконец скомпрометированный, как представитель интересов культурного развития нации, нашел в войне возможность проявить себя с той стороны, с которой он казался наиболее сильным и себе и другим, реакционная печать взяла наступательный тон и поставила на очередь дня лозунги, в которых самодержавие, нация, армия, Россия, – все объединялось общим интересом немедленной победы.
"Ни в чем, – повторяло и повторяет «Новое Время»,[6] – так не сознает своего единства нация, как в своей армии. Армия в своих руках держит международную честь нации. Поражение армии есть поражение нации".
Задача реакции была, таким образом, ясна: превратить войну в национальное предприятие, объединить «общество» и «народ» вокруг самодержавия, как охранителя могущества и чести России, создать вокруг царизма атмосферу преданности и патриотического энтузиазма. И реакция, как могла и как умела, преследовала эту цель. Она стремилась возжечь чувства патриотического негодования и нравственного возмущения, нещадно эксплуатируя так называемое вероломное нападение японцев на наш флот. Она изображала врага коварным, трусливым, жадным, ничтожным, бесчеловечным. Она играла на том, что враг – желтолицый, что он – язычник. Она стремилась, таким образом, вызвать прилив патриотической гордости и брезгливой ненависти к врагу.
События не оправдывали ее предсказаний. Злосчастный тихоокеанский флот терпел урон за уроном.[7] Реакционная печать оправдывала неудачи, объясняя их случайными причинами, и обещала реванш на суше. Начался ряд сухопутных сражений,[8] ряд чудовищных потерь, ряд отступлений непобедимого Куропаткина,[9] героя стольких карикатур европейской печати. Реакционная печать делала попытки самыми фактами поражений ущемить народную гордость и пробудить жажду кровавого отмщения.
В первый период войны реакция организовывала патриотические манифестации студенчества и городской сволочи и покрывала всю страну лубочными картинами, на которых преимущества русской армии над японской изображались самыми яркими красками, какие только имелись в распоряжении патриотических живописцев.
Именем патриотизма и человеколюбия реакция призывала к поддержке правительственного Красного Креста, когда число раненых стало возрастать; именем патриотизма и государственных интересов она привлекала общество к пожертвованиям на флот, когда перевес японского флота над нашим стал очевидностью.
Словом, реакция делала все, что могла и умела, чтоб использовать войну в интересах царизма, т.-е. в своих собственных.
Как же в это критическое время действовала официальная оппозиция, та, в руках которой органы самоуправления – земства и думы – и либеральная печать?
Скажем сразу: позорно.
Земства не только покорно несли те связанные с войной труды и расходы, которые возложены на них законом, нет, они еще сверх того добровольно пришли на помощь самодержавию своей организацией помощи раненым.
Это преступление, которое тянется до сегодняшнего дня, – преступление, против которого никто в либеральной среде не возвысил протестующего голоса.
«Если патриотическое чувство призывает вас принять деятельное участие в бедствиях войны, идите кормить и греть зябнущих, лечить больных и раненых»… учил г. Струве,[10] принося в жертву не «патриотическому чувству», а патриотическому лицемерию последние остатки оппозиционного смысла и политического достоинства. Разве не ясно, что в тот момент, когда реакция создавала кровавый мираж общенародного дела, всякая честная оппозиционная партия должна была отшатнуться от этого позорного дела, как от чумной заразы!
В тот момент, когда правительственный Красный Крест, приютивший в своих рядах всех где-либо проворовавшихся чиновников, чахнет от недостатка средств, когда правительство мечется в тисках финансовой нужды, является земство и, пользуясь своим оппозиционным авторитетом и народными деньгами, берет на себя добрую долю издержек по военной авантюре. Оно помогает раненым? – да, помогает раненым, но оно снимает, таким образом, часть финансового бремени с правительства и облегчает ему дальнейшее ведение войны и, значит, дальнейшую фабрикацию раненых.
Но этим соображением еще не охвачен вопрос. Ведь задача состоит в том, чтоб раз навсегда опрокинуть тот порядок, при котором бессмысленная резня и калечение десятков тысяч людей зависит от политического азарта чиновной банды. Война обострила эту задачу, представив царизм во всем безобразии его внутренней и внешней политики – бессмысленной, хищной, неуклюжей, расточительной и кровавой.
Реакция стремилась – и с точки зрения ее интересов вполне целесообразно – втянуть и материально и морально весь народ в водоворот военной авантюры. Там, где вчера еще были борющиеся группы и классы, реакция и либерализм, власть и народ, правительство и оппозиция, стачки и репрессии, – там должно было, по замыслу реакции, сразу установиться царство национально-патриотического единения.
Тем резче и энергичнее, тем смелее и беспощаднее должна была оппозиция вскрыть пропасть между царизмом и нацией, тем решительнее она должна была попытаться столкнуть в эту пропасть истинного национального врага, царизм. Вместо того либеральные земства с затаенной «оппозиционной» мыслью (захватить в свои руки часть военного хозяйства и поставить правительство в зависимость от себя!) впрягают себя в дребезжащую военную колесницу, подбирают трупы, затирают кровавые следы.
Пожертвованиями на санитарную организацию дело, однако, не ограничивается. Сейчас же по объявлении войны земства и думы, вечно жалующиеся на недостаток средств, вдруг с каким-то нелепым размахом жертвуют деньги на нужды войны, на усиление флота, а харьковское земство вырывает из своего бюджета целый миллион и отдает его в непосредственное распоряжение царя.
Но и это еще не все! Земцы и думцы не ограничились только тем, что приобщились к черной работе в позорной бойне, взяв на себя, т.-е. от своего имени взвалив на народ, часть ее расходов. Они не удовольствовались молчаливым политическим попустительством и молчаливой порукой за царизм, – нет, они во всеуслышание объявили свою моральную солидарность с виновниками величайшего из злодеяний. В целом ряде верноподданнических адресов земства и думы друг за другом, все без изъятия, припадали к стопам «державного вождя», который только что растоптал тверское земство[11] и готовился растоптать несколько других, выражали свое негодование коварному врагу, молитвенно клялись в преданности престолу и обязывались пожертвовать жизнью и имуществом – они знали, что им не придется этого делать! – за честь и могущество Царя и России. За земствами и думами шли позорной вереницей профессорские корпорации. Одна за другой они откликались на объявление войны верноподданническими адресами, в которых семинарская витиеватость формы гармонировала с политическим идиотизмом содержания. Ряд этих холопских произведений увенчался патриотическим подлогом Совета Бестужевских курсов, который расписался в патриотизме не только за себя, но и за неопрошенных слушательниц.
Чтобы покончить с этой безобразной картиной трусости, холопства, лжи, мелкой дипломатии и цинизма, достаточно будет, в виде последнего удара кисти, привести тот факт, что в депутации, подносившей Николаю II[12] в Зимнем Дворце верноподданнический адрес петербургского земства,[13] фигурировали некоторым образом «светочи» либерализма, гг. Стасюлевич[14] и Арсеньев.[15]
Останавливаться ли на всех этих фактах? Комментировать ли их? Нет, такие факты достаточно назвать и установить, чтоб они уж горели краской пощечины на политической физиономии либеральной оппозиции.
А либеральная печать? Эта жалкая, шамкающая, пресмыкающаяся, лживая, извивающаяся, развращенная и развращающая либеральная печать!.. С затаенным рабьим желанием царского разгрома в душе, с лозунгами национальной гордости на языке она бросилась – вся без изъятия – в грязный поток шовинизма, стараясь не отставать от печати реакционных громил. «Русское Слово»[16] и «Русские Ведомости»,[17] «Одесские Новости»[18] и «Русское Богатство»,[19] «Петербургские Ведомости» и «Курьер», «Русь»[20] и «Киевский Отклик» – все показали себя достойными друг друга. Либеральная левая на перебой с либеральной правой говорила о вероломстве «нашего врага», о его бессилии и нашей силе, о миролюбии «нашего Монарха», о неизбежности «нашей победы», о довершении «наших задач» на Дальнем Востоке, – не веря собственным словам, с затаенным рабьим желанием царского разгрома в душе.
Уже в октябре месяце, когда тон прессы успел резко измениться, г. И. Петрункевич,[21] краса и гордость земского либерализма, пугало реакционной прессы, заверял читателей «Права»,[22] что «каково бы ни было мнение о настоящей войне, но каждый русский знает, что раз она начата, она не может быть закончена в ущерб государственным и народным интересам нашей страны… Мы не можем теперь предложить Японии мира и вынуждены продолжать войну до тех пор, пока Япония не согласится положить в основу его условия, приемлемые нами и с точки зрения нашего национального достоинства, и с точки зрения материальных интересов России»{2}.
«Лучшие» и «достойнейшие», – все одинаково запятнали себя.
"…Всколыхнувшаяся на первых порах волна шовинизма, – объясняют теперь этот факт «Наши Дни»,[23] – не только не встретила на пути своем каких-либо препятствий, но увлекла даже многих передовых деятелей, рассчитывавших, по-видимому, что течением своим волна эта приблизит их к желанному берегу".
Это не оплошность, не случайная ошибка, не недоразумение. Тут тактика, тут план, тут вся душа нашей привилегированной оппозиции. Компромисс вместо борьбы. Сближение во что бы то ни стало. Отсюда – стремление облегчить абсолютизму душевную драму этого сближения. Сорганизоваться не на деле борьбы с царизмом, а на деле услужения ему. Не победить правительство, а завлечь его. Заслужить его признательность и доверие, стать для него необходимым, наконец, подкупить его на народные деньги. Тактика, которой столько же лет, сколько русскому либерализму, и которая не сделалась ни умнее, ни достойнее с годами!
Русский народ не забудет, что в трудную минуту либералы сделали лишь одно: попытку купить для себя у народного врага доверие на народные деньги.
С самого начала войны либеральная оппозиция сделала все, чтоб погубить положение. Но революционная логика событий не знала остановки. Порт-Артурский флот разбит,[24] адмирал Макаров[25] погиб, война перебросилась на сушу, – Ялу, Кин-Чжоу, Дашичао, Вафангоу, Ляоян, Шахэ[26] – все это разные имена одного и того же самодержавного позора. Японская армия разбивала русский абсолютизм не только на водах и полях Восточной Азии, но и на европейской бирже и в Петербурге.
Положение царского правительства становилось трудным, как никогда. Деморализация в правительственных рядах делала невозможной последовательность и твердость во внутренней политике. Колебания, попытки соглашения и умиротворения становились неизбежны. Смерть Плеве[27] создавала благоприятный повод для перемены курса.
Место Плеве занял князь Святополк-Мирский.[28] Он поставил своей задачей примирение с либеральной оппозицией и начал умиротворение с того, что выразил доверие населению России. Это было глупо и нагло. Разве дело в том, чтоб министр доверял населению? Не наоборот ли? Не министр ли должен зависеть от доверия населения?
Оппозиция должна была заставить князя Святополка понять это простое обстоятельство. Вместо этого она начала фабриковать адреса, телеграммы и статьи признательности и восторга. От имени полутораста-миллионного населения она благодарила самодержавие, которое заявило, что оно «доверяет» не доверяющему ему народу.
По либеральной прессе пробегает волна надежды, ожидания и благодарности. «Русские Ведомости» и «Русь» совместными усилиями стремятся отбить князя[29] у «Гражданина»[30] и «Московских Ведомостей»,[31] уездные земства благодарят и надеются, города надеются и благодарят, а в настоящее время, уже после того, как политика доверия завершила весь круг своего развития, губернские земства одно за другим шлют министру запоздалые голоса своего ответного доверия… Таким путем оппозиция поддерживает внутреннюю сумятицу и превращает глупый политический анекдот в длительное политическое состояние мятущейся страны.
И еще раз приходится сделать вывод. Оппозиция, которая не нашлась в столь благоприятном положении, когда в ней нуждались и пред ней заискивали, оппозиция, которая на один лишь звук правительственного доверия ответила доверием с своей стороны, лишила себя самое права на какое бы то ни было доверие со стороны народа.
Вместе с тем она лишила себя права на уважение со стороны врага. Правительство, в лице Святополка, обещало земцам дать возможность съехаться легально, – и не дало. Земцы не протестовали и съехались нелегально. Они приняли все меры, чтоб сделать свой съезд тайным для народа. Другими словами, они сделали все, чтоб лишить свой съезд политического значения.
На своем совещании 7–9 ноября[32] земцы – председатели губернских управ и вообще видные деятели самоуправления – формулировали свои требования. Земская оппозиция, в лице своих наиболее видных, хотя формально и не уполномоченных представителей, впервые предъявила народу свою программу.
У сознательных элементов народа есть все основания отнестись к этой программе с полным вниманием. Чего требуют земцы? Чего – для себя? Чего – для народа?"
Земцы хотят конституции. Они требуют, чтоб в законодательстве участвовал народ через своих представителей. Хотят ли они демократической конституции? Требуют ли они, чтобы весь народ на равных правах участвовал в законодательстве? Другими словами: стоят ли земцы за всеобщее, равное и прямое избирательное право с тайной подачей голосов, обеспечивающей независимость голосования?
Всеобщее избирательное право не исчерпывает демократической программы, и признание его еще не делает демократом – как потому, что, при известных условиях, за это требование может ухватиться и реакционная демагогия, так и потому, что для революционной демократии всеобщее избирательное право является не одним из требований, но составной частью целостной программы. Зато обратное утверждение: без всеобщего избирательного права нет демократии – безусловно верно.
Посмотрим же, как земский съезд отнесся к этому кардинальному демократическому требованию. Перечитываем пункт за пунктом все резолюции съезда – и нигде не находим упоминания о всеобщем избирательном праве. Это решает для нас вопрос. Мы заключаем: программа земцев не говорит о всеобщем избирательном праве, значит, земская оппозиция не хочет всеобщего избирательного права.
Политическое недоверие есть наше право, а вся прошлая история либеральной оппозиции превращает это право в нашу обязанность!
Земские либералы заинтересованы в своем влиянии, в своей политической репутации. Они заинтересованы в том, чтобы обезопасить себя от критики и разоблачений социал-демократии. Они знают, что социал-демократия выдвинула требование всеобщего избирательного права и что она зорко и недоверчиво следит за тем, как относятся к этому требованию все другие оппозиционные партии.
Вот почему земские либералы, если б они стояли за всеобщее избирательное право, должны были бы в собственных политических интересах жирным шрифтом напечатать его в своей программе. Они этого не сделали. Значит, они не хотят всеобщего избирательного права.
Один из участников съезда черниговский «радикал» г. Хижняков,[33] гласный черниговского земства, доказывал на собрании киевского литературно-артистического общества,[34] что резолюции земского съезда не противоречат требованию всеобщего избирательного права. Г. Хижняков рассуждал схоластически. Он забывал или не знал, что кроме формальной логики есть еще логика политическая, для которой умолчание иногда равносильно отрицанию. И это лучше всего подтвердил вскоре сам г. Хижняков, когда подписал резолюцию черниговского земства, требующую созыва не представителей народа, а представителей земств и дум. Дальше этого не шел в своих стремлениях и съезд. Неопределенностью формулировки он лишь прикрывал умеренность и узость своих требований.
Впрочем в резолюциях съезда есть пункт, который дает повод утверждать, что земцы не только не отвергли всеобщего избирательного права, но и положительно высказались за него. 7 пункт говорит: «Личные гражданские и политические права всех граждан России должны быть равны».
Политические права – ведь это права на участие в политической жизни страны, т.-е. прежде всего избирательные права. Земский съезд решил, что эти права должны быть равны.
Не прав ли в таком случае другой «радикал», Водовозов,[35] который на упомянутом уже собрании литературно-артистического общества следующим образом возразил социал-демократу, обвинявшему земцев за их умолчание о всеобщем голосовании: «Я безусловно протестую против речи недовольного оратора. Пункт седьмой говорит о равенстве личных общественных и политических прав. Если бы вы были более знакомы с государственной наукой, – говорил г. Водовозов, – вы увидели бы, что формула эта разумеет всеобщее, равное, прямое и тайное избирательное право»!
Г. Водовозов, бесспорно, очень близко знаком с государственной наукой. Но он делает из своих знаний крайне дурное употребление: он вводит своих слушателей в обман.
Бесспорно, равенство политических прав, если брать его всерьез, означает, что избирательные права граждан должны быть равны. Но столь же бесспорно, что пункт 7 ограничивает это равенство только гражданами, не распространяя его на гражданок. Или же г. Водовозов скажет, что земцы имеют в виду и женщин? Нет, он этого не скажет. Таким образом, пункт 7 не означает всеобщего избирательного права.
Но он не означает также прямого избирательного права. Избирательные права граждан могут быть равны, но конституция может предоставить им выбирать выборщиков второй степени, с тем, чтобы те выбирали, в свою очередь, выборщиков третьей степени, а уж эти последние – «народных представителей». Эта система убийственна для народа, потому что господствующим классам легче повлиять на небольшой круг отцеженных выборщиков, чем на народные массы{3}.
Далее, равенство избирательных прав само по себе ровно ничего не говорит о тайном голосовании. А между тем эта техническая сторона дела имеет громадное значение для всех зависимых, подначальных, экономически угнетенных слоев народа. И особенно в России с ее вековыми навыками произвола и рабства. При наших варварских традициях система открытого голосования может надолго свести к нулю значение всеобщего избирательного права!
Мы сказали, что из пункта 7 логически вытекает лишь равное избирательное право для мужчин. Но земцы поторопились показать, что, наперекор указаниям государственной науки г. Водовозова, они не связывают себя даже и этим обязательством. Равенство политических прав относится, конечно, не только к будущему парламенту, но и к земствам и думам. А между тем п. 9 требует лишь, «чтобы земское представительство было организовано не на сословных началах и чтобы к участию в земском и городском самоуправлении были привлечены по возможности (sic!) все наличные силы местного населения». Таким образом, равенство политических прав будет применяться только «по возможности». Определенно земцы высказываются лишь против сословного ценза, но они допускают полную «возможность» ценза имущественного. И уж во всяком случае нет никакого сомнения в том, что за чертой политического равноправия окажутся все, кто не отвечает тому или иному цензу оседлости, а этот ценз по всему характеру своему направлен против пролетариата.
Итак, вопреки заверениям «демократов» из оппортунизма и «демократов» из политического лицемерия, п. 7 не означает на деле ни всеобщего, ни прямого, ни равного, ни тайного права голоса. Другими словами, он ничего не означает. Это политический фальшфейер, который должен обмануть простаков и послужить орудием обмана в руках оппортунистических развратителей политического сознания.
Но если бы даже равенство политических прав было так богато значением, как хочет думать государственная наука г. Водовозова, оставалось бы еще спросить: вкладывали ли сами земцы в эти слова то содержание, которое вкладывает «наука»? Конечно, нет. Если бы у них действительно была демократическая мысль, они бы сумели ее выразить в ясной политической форме. Недаром же, надеемся, один из секретарей земского съезда, тамбовский радикал Брюхатов,[36] комментирует в демократической «Нашей Жизни»[37] 7 пункт в том смысле, что «народ получит всю полноту прав гражданских и необходимых (sic!) политических»{4}. Кто компетентен делить политические права на необходимые и не необходимые, об этом радикальный земец и демократическая газета хранят сосредоточенное молчание…
Тот, кто действительно выдвигает демократические требования, всегда рассчитывает на массу и к ней апеллирует.
А масса не знает дедукций и софизмов государственного права. Она требует, чтобы с ней говорили ясно, чтобы вещи называли своими именами, чтобы ее интересы ограждались точно формулированными гарантиями, а не оставлялись на усмотрение услужливых истолкователей.
И мы считаем своей политической обязанностью развивать в массе недоверие к тому, ставшему второй природой нашего либерализма, эзоповскому языку, за которым укрывается не только политическая «неблагонадежность», но и политическая недобросовестность!..
Каков же будет тот государственный строй, участие в котором народа либеральная оппозиция считает нужным лишь «по возможности»? Земские резолюции не только не говорят о республике – одно лишь сопоставление земской оппозиции с требованием республики дико звучит для уха! – они не только не говорят об уничтожении или ограничении самодержавия, они не произносят в своем манифесте даже слова «конституция».
Правда, они говорят о «правильном участии народного представительства в осуществлении законодательной власти, в установлении государственной росписи доходов и расходов и в контроле за законностью действий администрации», – следовательно, они имеют в виду конституцию. Они только избегают ее имени. Стоит ли в таком случае над этим останавливаться?
Мы думаем, что стоит. Европейская либеральная пресса, которая одинаково ненавидит русскую революцию и симпатизирует русскому земскому либерализму, с восторгом останавливается пред этим полным такта умолчанием земской декларации: либералы сумели выразить, чего они хотят, избегнув в то же время слов, которые могли бы создать для Святополка невозможность принятия земских решений.
В этом – совершенно верное объяснение, почему земская программа молчит не только о республике, которой земцы не хотят, но и о «конституции», которой они хотят. Формулируя свои требования, земцы имели в виду исключительно правительство, с которым они должны вступить в соглашение, а не народную массу, к которой они могли бы апеллировать.
Они вырабатывали пункты торгово-политического компромисса, а не директивы политической агитации.
Они ни на минуту не сходили со своей антиреволюционной позиции, – и это ясно выступает не только из того, что они говорят, но и из того, о чем они умалчивают.
В то время как реакционная печать твердит изо дня в день о преданности народа самодержавию и – в лице «Московских Ведомостей» – неустанно повторяет, что «истинный» русский народ не только не требует конституции, но даже и не знает этого заморского слова, земские либералы не осмеливаются произнести это слово, чтоб довести его до сведения народа. За этим страхом перед словом скрывается страх перед делом: борьбой, массой, революцией.
Повторяем. Кто хочет, чтоб его поняла масса, чтоб она была с ним, тот должен прежде всего свои требования выражать ясно и точно, всему давать надлежащее имя, конституцию называть конституцией, республику – республикой, всеобщее избирательное право – всеобщим избирательным правом.
Русский либерализм вообще и земский в частности никогда не порывал и теперь не порывает с монархией.
Наоборот, он стремится доказать, что именно в нем, либерализме, единственное спасение монархии.
"Жизненные интересы Престола и народа, – пишет в «Праве» кн. С. Трубецкой,[38] – требуют, чтобы бюрократическая организация не узурпировала полновластия, чтобы она перестала быть фактически бесконтрольной и безответственной… А это, в свою очередь, возможно лишь при помощи организации, стоящей вне бюрократии, при помощи действительного приближения народа к Престолу – живому средоточию власти"[39]…{5}.
Земский съезд не только не отрекся от монархического принципа, но положил в основу всех своих резолюций формулированную кн. Трубецким «идею» престола, как «живого средоточия власти».
Народное представительство выдвигается съездом не как единственное средство взять народу свои дела в свои собственные руки, но как средство объединить Верховную Власть с населением, в настоящее время разобщенные друг от друга бюрократическим строем (пп. 3, 4 и 10). Не самодержавие народа противопоставляется самодержавию царя, а народное представительство – царской бюрократии. «Живым средоточием власти» является не народ, а престол.
Эта жалкая точка зрения, стремящаяся примирить царское самодержавие с народным верховенством, выразилась в совершенно предательском ответе на вопрос: кто и как осуществит то государственное преобразование, которое с такой зловещей для народа неопределенностью охарактеризовано в резолюциях земского съезда?
В последнем 11 пункте своих решений Совещание (так называет себя земский съезд) выражает «надежду, что Верховная Власть призовет свободно избранных представителей народа, дабы при содействии их вывести наше отечество на новый путь государственного развития в духе установления начал права и взаимодействия государственной власти и народа». На такой путь оппозиция хочет поставить дело государственного обновления России. Верховная власть должна призвать себе в помощь представителей народа. Резолюция и здесь, в этом решающем пункте, не говорит, какого народа. А между тем мы еще не забыли, что в «Программе русских конституционалистов»,[40] которую «Освобождение»[41] объявило своей программой{6}, в роли таких представителей народа фигурируют депутаты от земств и дум, «по существу своему представляющих нижний этаж будущего конституционного здания»… «По необходимости, – говорит „Программа“, – приходится следовать историческим прецедентам и отдать эту подготовительную работу в руки представителей существующих учреждений общественного самоуправления… Такой путь вернее и лучше, чем тот „скачок в неизвестное“, который представляла бы всякая попытка выборов ad hoc для данного случая, под неизбежным в таких случаях правительственным давлением и при трудно-определимом настроении непривычных к политической жизни общественных слоев». («Освобождение», N 1.)
Но допустим далее, что представители этого квалифицированного «народа» собрались, – и начинается конституционное учредительство. Кому принадлежит решающий голос в этой работе: Престолу, «живому средоточию власти», или народным представителям? Этот вопрос решает все.
Резолюция Совещания говорит, что выводить наше отечество на новый путь будет Верховная Власть при содействии призванных ею представителей народа. Таким образом, учредительную власть земское Совещание вручает не кому иному, как короне. Самая идея Всенародного Учредительного Собрания,[42] как верховной инстанции, здесь совершенно устранена. В установлении «начал права» корона пользуется «содействием» народных представителей, – если же она вступает с ними в конфликт, она обходится без их содействия, она их отсылает через те же ворота, через которые она их призвала.
Именно такую, а не иную организацию учредительной власти, именно этот, а не какой-либо другой путь учредительных работ указывает резолюция земского Совещания. На этот счет не нужно себе создавать какие бы то ни было иллюзии. А ведь такое решение вопроса заранее ставит всю судьбу русской конституции в зависимость от усмотрения короны!
В период учредительных работ, как и во всякий другой период, может быть только одна «Верховная Власть», – она может принадлежать либо короне, либо Собранию. Либо корона, работающая при содействии Собрания, либо Собрание, работающее при противодействии короны. Либо суверенитет народа, либо суверенитет монарха.
Можно, разумеется, попытаться истолковать одиннадцатый пункт резолюции земского Совещания в том смысле, что корона и собрание представителей, как две независимые друг от друга и потому равноправные силы, вступают в конституционное соглашение. Это будет наиболее благоприятное для земских резолюций допущение. Но что тогда окажется? Корона и собрание независимы друг от друга. Каждая из сторон вправе ответить «да» или «нет» на предложения другой стороны. Но это значит, что две вступающие в переговоры стороны могут не прийти ни к какому соглашению.
Кому же будет принадлежать в таком случае решающий голос? Где взять третейского судью? Предположение двух равноправных сторон привело нас к абсурду: нам понадобился на случай конфликта между короной и народом – а такой конфликт неизбежен – третейский судья. Но жизнь никогда не останавливается в затруднении пред юридическим тупиком. Она всегда находит выход.
Таким выходом и явится, в конце концов, революционное провозглашение народного верховенства. Только народ может явиться третейским судьей в своей собственной тяжбе с короной. Только Всенародное Учредительное Собрание, не только независимое от короны, но и обладающее всей полнотой власти, держащее в своих руках ключи и отмычки всех прав и привилегий, имеющее право безапелляционного решения по всем вопросам, не исключая из их круга и судеб русской монархии, только такое суверенное Учредительное Собрание сможет беспрепятственно творить новое демократическое право.
Вот почему честная и последовательная демократия должна неустанно и непримиримо апеллировать – не только через преступную голову монархии, но и через ограниченные головы призванных ею «для содействия» представителей квалифицированного народа – должна неустанно и непримиримо апеллировать к самодержавной воле народа, выраженной в Учредительном Собрании путем всенародного, равного для всех, прямого и тайного голосования.
Нужно ли напоминать, что земская программа ни единым словом не касается аграрного и рабочего вопросов? Она это делает так просто, как будто в России этих вопросов совершенно не существует…
Резолюции земского Совещания 7, 8 и 9 декабря – высшее, что дал земский либерализм. В последовавших затем губернских земских собраниях он делает несколько шагов назад от ноябрьских решений.
Только вятское губернское земство подписывает программу земского Совещания целиком.
Ярославское губернское земство «твердо верит», что Николаю «угодно будет призвать выборных представителей к общей работе» – в целях «сближения Царя с его народом» – на началах «большей» (!) равноправности и личной неприкосновенности". «Большая» (чем ныне) равноправность царского народа вовсе не исключает, разумеется, ни политического, ни даже гражданского неравноправия.
Полтавское земство повторяет в своем адресе десятый пункт резолюции, трактующий о «правильном участии народных представителей в осуществлении законодательной власти», но ни словом не упоминает о «политическом равноправии» и вообще ничего не говорит о формах «народного представительства».
Черниговское земство «всеподданнейше просит Его Величество услышать искреннее и правдивое слово русской земли, для чего призвать свободно избранных представителей земства и повелеть им (!) независимо и самостоятельно начертать проект реформ… и проект этот дозволить (!) непосредственно представить Его Величеству». Здесь «представители земства» ясно и открыто названы, как представители «русской земли». Черниговское земство просит о том, чтоб этим представителям был дан только совещательный голос, только право начертать и представить проект реформ. И еще черниговское земство «всеподданнейше просит», чтоб представителям русской земли повелено было быть независимыми и самостоятельными!
Бессарабское земство просит министра внутренних дел о созыве «представителей губернских земств и важнейших городов Империи для совместного обсуждения» предполагаемых реформ.
Казанское губернское земство «глубоко верует, что при изыскании способов проведения в жизнь Самодержавной Воли не будут лишены голоса свободно выбранные для той цели представители земства».
Пензенское земство повергает «верноподданническую беспредельную благодарность» за реформы, предначертанные в царском указе, и, с своей стороны, обещает «ревностное служение… в обширной сфере местного благоустройства».
Петербургское земство, по инициативе г. Арсеньева, подписавшего, в числе прочих, резолюции земского Совещания, предполагает возбудить ходатайство о том, чтобы «представители земских и городских учреждений были допущены к участию в обсуждении правительственных мероприятий и законопроектов».
Костромское земство ходатайствует о том, чтоб проекты, касающиеся земской жизни, подвергались предварительно обсуждению земцев.
Другие земства ограничились верноподданническим благодарственным восторгом по поводу царского указа или просьбой по адресу князя Святополка – «сохранить в душе драгоценный обет доверия».
На этом пока закончилась оппозиционная земская кампания.
Мы коснулись поведения реакции и остановились внимательнее на поведении буржуазно-дворянской оппозиции. Теперь нужно спросить: где была демократия?
Мы имеем в виду не народные массы, не крестьянство и мещанство, которые – особенно первое – представляют громадный резервуар потенциальной революционной энергии, но пока еще слишком мало принимают сознательное участие в политической жизни страны, – мы говорим о тех широких кругах интеллигенции, которая видит свое призвание в формулировании и представительстве политических запросов страны. Мы имеем в виду представителей либеральных профессий, врачей, адвокатов, профессоров, журналистов, третий элемент земств и дум, статистиков, врачей, агрономов, учителей и пр., и пр.
Что делала интеллигентная демократия?
Если оставить в стороне революционное студенчество, которое честно протестовало против войны и, вопреки постыдному совету г. Струве, кричало не «да здравствует армия!», а «да здравствует революция!», остальная демократия изнывала от сознания собственного бессилия.
Она видела пред собой альтернативу: либо сближение с земцами, в политическую силу которых она верит, ценою полного отказа от демократических требований, – либо приближение к демократической программе ценою разрыва с наиболее «влиятельной» земской оппозицией. Либо демократизм без влияния, либо влияние без демократизма. В своей политической ограниченности она не видела третьего пути: соединения с революционной массой. Этот путь дает силу и в то же время не только позволяет, но обязывает развить демократическую программу.
Война застала демократию в состоянии полного бессилия. Она не осмелилась выступить против «патриотической» вакханалии. Устами г. Струве она кричала: «да здравствует армия!» и выражала убеждение, что «армия исполнит свой долг». Она благословляла земцев на поддержку самодержавной авантюры. Она свела свою оппозицию к возгласу: «долой фон-Плеве!». Она затаила про себя свой демократизм, свое политическое достоинство, свою честь и свою совесть. Она шла в хвосте либералов, которые плелись за реакцией.
Война продолжалась. Самодержавие терпело удар за ударом. Над страной черной тучей висел ужас. В низах накоплялись элементы стихийного взрыва. Земства не делали ни шагу вперед. И демократия как бы начала приходить к самосознанию. В «Освобождении» раздаются настойчивые голоса о необходимости самостоятельной организации на почве «демократической платформы». Раздаются отдельные голоса против войны. Этот естественный процесс был прерван убийством Плеве, переменой правительственного курса, вызвавшей необычайно быстрое повышение политических акций земской оппозиции. Счастье стало казаться так возможно, так близко…
Земцы выдвинули рассмотренную выше программу, – и демократия с единодушием и восторгом подняла их на щит.
Она нашла в их резолюциях выражение своих демократических требований и объявила их решения своими решениями.
«Освобождение» заявляет, что "хотя земский съезд состоял исключительно из землевладельцев, притом главным образом привилегированного дворянского сословия, однако же постановления его не только не носят какого-либо классового или сословного отпечатка{7}, но, наоборот, проникнуты чисто демократическим духом" (N 61, стр. 187).[43]
Столь же торжественно возвестило о демократическом духе земств левое крыло всей нашей либеральной печати.
«Наша Жизнь» на основании ноябрьских резолюций возвещает полное слияние земско-либерального и демократического течений.
«…давняя и ужасная язва русской жизни, – говорит эта газета, – духовное и культурное разъединение народа и интеллигенции… может быть выжжена только героическим средством демократического государственного строительства»… Земцы поняли это и решительно стали «на общую платформу с демократической интеллигенцией. Это – историческое событие. Им положено начало общественно-политическому сотрудничеству, могущее иметь огромное значение в судьбах нашей страны».
Возникший при министре доверия и им же зарезанный «Сын Отечества»,[44] который начал свою недолгую жизнь с заявления, что «знаменательной особенностью переживаемого нами исторического момента является радикализм существующих в стране политических направлений», целиком принимает программу земского съезда. Газета рекомендует представителям городов «выступить на тот же славный и верный путь, на который с таким успехом раньше их выступили уже земские люди, и слово в слово, пункт за пунктом повторить все то, что так ясно, внятно и вразумительно, что с таким достоинством и силой уже сказано и говорится представителями земской России».
Словом, демократия зовет всех и вся сомкнуться вокруг земского знамени. Она не видит на этом знамени ни одного пятна и ни одной прорехи. И мы спрашиваем: может ли народ доверять такой демократии?
На том только основании, что в минуту подъема, когда снизу давили, а сверху слегка «позволили», земцы неотчетливо написали на листе бумаги свою неотчетливую конституционную программу, на этом только одном основании мы должны вотировать им доверие, смотреть на их недомолвки, как на случайности, истолковывать их обиняки в демократическом духе, кричать, что «сегодня уж нет споров и разномыслий, которые были еще вчера»{8}? Неужели же это тактика демократии?
Милостивые государи! Это – тактика предателей дела демократии.
После 7 ноября 1904 года[45] много еще будет впереди решающих моментов в освободительной борьбе, – и не всегда задача земской оппозиции будет состоять в одном лишь начертании конституционных резолюций под неофициальной охраной Святополка-Мирского.
Можем ли мы питать какую-либо уверенность, что земства окажутся в такие минуты на высоте? Если наша история чему-либо учит нас, если мы не верим в чудесные превращения, мы ответим: воистину нет! Политика доверия к демократизму и оппозиционной твердости земств – не наша политика. Нам нужно теперь же, немедленно, собирать силы, которые мы могли бы вывести на поле действий и противопоставить всероссийскому земству в тот решительный момент, когда оно начнет выменивать свою легковесную оппозиционность на тяжеловесное золото политических привилегий.
А мы, вместо того, чтобы собирать силы вокруг непримиримых лозунгов демократии, станем сеять доверие к демократизму либеральных верхов, станем направо и налево клясться, будто земцы обязались бороться за всеобщее избирательное право, станем внушать мысль, будто «вчера еще были разногласия, а сегодня их нет»!
Как – нет?
Значит земцы, руководимые г. Шиповым,[46] или земцы, руководимые г. Ив. Петрункевичем, признали, что радикально ликвидировать самодержавное хозяйство и вбить в русскую землю сваи демократического строя может лишь народ? Значит земцы отказались от надежды на примирительные шаги монархии? Значит земцы прекратили свое позорное сотрудничество с абсолютизмом на поприще военной авантюры? Значит земцы признали, что единственный путь свободы есть путь революции?
Сознательные элементы народа не только не могут питать политическое доверие к антиреволюционной цензовой оппозиции, но они ни на минуту не поддадутся иллюзиям насчет «демократизма» той растерянной и неустойчивой демократии, которая знает один лозунг, – лозунг слияния с антиреволюционной и антидемократической земской оппозицией.
Классическим образчиком демократической растерянности, неустойчивости и неуверенности является резолюция, выработанная собранием киевской интеллигенции для сведения земского съезда.
«…Собрание остановилось на вопросе: что должен высказать съезд представителей земских управ относительно необходимых реформ? Собрание нашло, что съезд этот, представляя собой лиц, собравшихся по собственной инициативе, не имеет права смотреть на себя, как на выразителя народных желаний. Поэтому съезд прежде всего обязан заявить правительству, что он считает себя некомпетентным представить готовый проект реформ, а рекомендует созвать собрание народных представителей, избранных при помощи всеобщего (равного?), прямого, тайного голосования. Такого рода учредительное собрание и должно будет, обсудив современное положение, предложить (?) свой проект реформ».
Энергично, решительно, ясно, – не правда ли? Но последуем далее.
«Если правительство от созыва подобного собрания откажется, то съезд должен предъявить известный минимум всеми признанных политических требований… Одни полагали, что минимум должен состоять в требовании: свободы личности, совести, печати и слова, свободы собраний и общественных союзов и созыва законодательного собрания, состоящего из выборных представителей земств и городов… Другая часть собрания находила такого рода законодательное собрание не отвечающим принципу всеобщего избирательного права и высказала опасения, что конституция, построенная на таких началах, надолго отсрочит возможность введения всеобщего избирательного права. Эта часть собрания находила более целесообразным для съезда представителей ограничиться требованием свободы личности, совести, печати и слова, свободы собраний и общественных союзов… Затем все собрание признало необходимым восстановление Земского Положения 1864 г.»[47]…{9}.
Таков голос «демократии».
Нужно требовать всенародного учредительного собрания. Если же правительство не согласится, то можно ограничиться дворянско-купеческим собором. Запросить всеобщее избирательное право, а сойтись на высоком сословно-имущественном цензе. Резолюция киевской интеллигенции говорит в сущности следующее: если самодержавие хочет избавиться от требования всенародного учредительного собрания, то ему следует только заявить нам в ответ: на это требование я не соглашаюсь – и мы, с своей стороны, примиримся (о, разумеется, временно!) на представительстве земств и дум!
Киевское собрание свою резолюцию напечатало. Оно не делало значит из нее тайны для кн. Святополка-Мирского. Не думает ли в таком случае киевская интеллигенция, что она дает правительству очень авторитетное указание, как без лишних хлопот и осложнений сдать в архив требования демократии: нужно только отказаться от их принятия. Можно ли хоть на минуту сомневаться, что правительство примет это указание к немедленному руководству? Для того, чтоб не вступить на рекомендуемый ему легкий путь, самодержавие должно было бы само ценить всеобщее избирательное право. Другими словами: оно должно было бы быть демократичнее авторов резолюции. Конечно, это невероятно.
Что же представляет собою в таком случае вся первая часть заявления, так категорически и ясно отказывающая земцам в праве говорить от имени народа, так решительно выдвигающая требование всеобщего избирательного права? Ничто иное, как пустую демократическую фразеологию, с помощью которой киевская интеллигенция примирялась со своим фактическим отказом от демократических требований. Но, предав у самого порога политические права народных масс, киевская «демократия» решительно ничего ценой этого предательства не приобретает: у нее по-прежнему нет ответа на вопрос, – как быть, если самодержавие, соблазнившись легкой победой над демократическими требованиями, откажется далее от принятия минимальных конституционных требований, ниже которых авторы резолюции не хотят спускаться?
Эта резолюция, вынесенная в Киеве, в центре левых «освобожденцев», не исключение. Другие резолюции, вынесенные демократическими банкетами, отличаются от киевской только тем, что не задаются вопросом: что делать, если самодержавие не одобрит демократической программы? – так же точно, как земские либералы нигде до сих пор не отвечали на вопрос: что делать, если самодержавие не примет их цензовой программы?
Действительная демократия в обстановке абсолютизма может быть только революционной демократией. Партия, которая принципиально стоит за мирные средства, деятельность которой рассчитана на соглашение, а не на революцию, при политических условиях России не может быть демократической партией. Это непререкаемо ясно. Абсолютизм может пойти на соглашение, может сделать те или иные уступки, но целью этих уступок всегда будет не самоупразднение, а самосохранение. Этим предрешается политический объем уступок и демократическая ценность реформ.
Правительство может призвать представителей народа или его более сговорчивой части с тем расчетом, чтоб превратить их в новую опору царского трона. Демократия, если она только не лжет своим именем, требует неограниченного народоправства. Она противопоставляет суверенную волю народа суверенной воле монарха. Она противопоставляет коллективное «я» народа индивидуальному «я» божьей милостью.
Но, противопоставляя волю народа воле монарха, демократия, если она верит в свою программу, должна понять, что ее задача: противопоставить силу народа силе монарха. А такое противопоставление и есть революция. Имея пред собою борющийся за свое существование абсолютизм, демократия, если она верит в свою программу, может быть только революционной демократией. Кто ясно понимает эту простую и непререкаемую мысль, тот без труда сорвет с кого следует фальшивые эполеты демократизма, которыми – чем дальше, тем больше – украшают себя многие развращенные до мозга костей либеральные оппортунисты.
Всякая сделка между абсолютизмом и оппозицией может совершиться только за счет демократии. Иначе сделка не будет иметь смысла для абсолютизма. С решительной, верной себе демократией ему остается только бороться до конца. Но если так, то и демократии не остается ничего иного.
Это значит, что демократия, поворачивающаяся к революции спиной или поддерживающая иллюзии мирного обновления России, ослабляет свои собственные силы, подкапывается под свое собственное будущее. Такая демократия есть внутреннее противоречие. Антиреволюционная демократия не есть демократия.
«Освобождение», которое стоит в эти дни под знаком демократизма, уверяет, что, «благодаря решительности и мужеству земцев, путь мирного конституционного преобразования еще не закрыт для правительства. Стать твердо и решительно на этот путь будет актом элементарной государственной мудрости».[48] (N 60, стр. 183.)
Редактор-издатель газеты «Сын Отечества» патетически восклицает: "Как сын своего века, я не разделяю суеверий прежних веков и глубоко верю в то, что новый храм богу свободы, истины и права будет заложен у нас без искупительных жертв…
«Я глубоко верю, что… не сегодня – завтра мы услышим мирный удар молота по первому камню, и сотни трудолюбивых каменщиков, созванных в Петроград, соберутся сюда для постройки новых храмин».
Так мыслят многие наивные «сыны отечества», искренно мнящие себя демократами. Революция для них – «суеверие прежних веков». В белых фартуках и в благочестивом настроении приступают они к созиданию храма так называемому богу свободы, истины и права. Они «верят». Они верят в возможность обойтись без искупительных жертв и сохранить незапятнанными свои белые фартуки. Они верят «в возможность мирного перехода к плодотворной работе, потому что и в высшие сферы должно, наконец, проникнуть сознание неизбежности коренных перемен». («Сын Отечества», N 9.) Они «верят», эти мягкотелые «демократы» Петрограда, и они патетически излагают свою веру, доколе просветленный их пропагандой представитель «высших сфер» не прекратит их идеалистического жужжания. Но и после того они свято хранят свое единственное политическое достояние – веру в просветление начальства… «Путь мирного конституционного преобразования, – уверяет „Освобождение“, – еще не закрыт для правительства. Стать твердо и решительно на этот путь будет актом элементарной государственной мудрости».
Г. Струве доказывает абсолютизму, что для него, для абсолютизма, конституционная реформа является делом политической выгоды. Какое заключение следует сделать из этих слов? Одно из двух:
Либо «мирное конституционное преобразование», о котором говорит г. Струве, заставит абсолютизм поступиться лишь частью своих прерогатив и упрочить свои позиции, превратив либеральные верхи в опору полуконституционного трона. Политически выгодным для правительства было бы лишь такое мирное преобразование, которое прикрыло бы обнаженный абсолютизм, страдающий от собственной обнаженности, декорациями «правового порядка», превратило бы его в Scheinkonstituti n lismus, в призрачный конституционализм, более опасный для демократического развития, чем сам абсолютизм. Такая сделка – почву для которой создает бесхарактерное поведение земств – была бы действительно в интересах абсолютизма. Но такого рода «мирное преобразование» совершилось бы исключительно путем предательства политических интересов народа и, значит, дела демократии. Этого ли исхода ищет «демократ» Струве? Не этого?
Но в таком случае, говоря об «акте элементарной государственной мудрости», г. Струве просто-напросто надеется вовлечь абсолютизм в невыгодную сделку. Он пытается «заговорить» врага. Убедить самодержавие, что его ждет обновление и возрождение после демократической купели. Уверить правительство, что нет ничего выгоднее, как покончить с собой во славу демократии. Убедить волка, что с его стороны актом элементарной зоологической мудрости будет дарование Habeas corpus act'a жалобно мычащим демократическим телятам. Какая глубокая политика! Какой гениальный стратегический план!
Либо предать дело демократии ради мнимо-конституционной сделки, либо обманными речами завлечь абсолютизм на путь демократии.
Тщетные, жалкие, смешные, ничтожные планы! Рабья политика!
Но ничего более достойного наша quasi-демократия не сможет предложить, доколе она будет цепляться за призрак мирного конституционного преобразования, доколе к революции она будет относиться, как к суеверию прежних веков…
Если она не пойдет дальше, дальнейшее революционное развитие отбросит ее назад: оно заставит ее отказаться от демократических суеверий и, в хвосте земских либералов, вступить на путь мирного конституционного предательства элементарнейших народных интересов.
«Московские Ведомости» резко и отчетливо ставят вопрос, когда пишут, что «в составе населения России нет политической партии, достаточно сильной, чтобы принудить правительство к опасным для ее (читай: его) целости и могущества политическим реформам». Реакционная газета берет вопрос, как он есть, т.-е. как вопрос силы. Точно так же должна взять этот вопрос и печать демократическая. Пора перестать видеть в абсолютизме политического собеседника, которого можно просветить, убедить, или, на худой конец, заговорить, umlugen, залгать. Абсолютизм нельзя убедить, его можно победить. Но для этого нужна не сила логики, а логика силы. Демократия должна накоплять силу, т.-е. мобилизовать революционные ряды. А эту работу можно выполнять, разрушая либеральные суеверия на счет мирных путей конституционного развития и отрадных перспектив правительственного просветления.
«Актом элементарной государственной мудрости» для каждого демократа должно явиться признание, что выражать надежду на демократическую инициативу со стороны абсолютизма, знающего только один интерес: самосохранение – значит поддерживать веру в будущее абсолютизма, значит создавать вокруг него атмосферу нерешительного выжидания, значит упрочать его позиции, значит предавать дело свободы.
Ясно это сказать значит, вместе с тем, сказать и другое: не соглашение, не сделка, а торжественное провозглашение народной воли, т.-е. революция.
Российская демократия может быть только революционной, иначе она не будет демократией.
Она может быть только революционной, так как в нашем обществе и государстве нет таких официальных организаций, от которых будущая демократическая Россия могла бы повести свою родословную. У нас, с одной стороны, имеется монархия, опирающаяся на колоссальный разветвленный бюрократический аппарат, с другой стороны, так называемые органы общественного самоуправления: земства и думы. Либералы и строят будущую Россию, исходя из этих двух исторических учреждений. Конституционная Россия должна, на их взгляд, возникнуть, как легальный продукт легального соглашения легальных контрагентов: абсолютизма и думско-земских представителей. Их тактика есть тактика компромисса. Они хотят перенести в новую или, вернее, обновленную Россию две легальные традиции русской истории: монархию и земство.
Демократия лишена возможности опираться на национальные традиции. Демократическая Россия не может быть простым детищем высочайшего соизволения. Но она не может опереться и на земства, так как земства построены не на демократическом принципе, а на начале сословного и имущественного ценза. Демократия, если она не лжет своим именем, если она действительно является партией народного верховенства, не может ни на минуту признать за земством право говорить именем России. Всякую попытку со стороны земств и дум вступить с абсолютизмом в соглашение от имени народа демократия должна клеймить, как узурпацию народного суверенитета, как политическое самозванство.
Но если не абсолютизм и не дворянское земство, то кто же? Народ! Но народ не имеет никаких легальных форм для выражения своей суверенной воли. Создать их он может только революционным путем. Апелляция к Всенародному Учредительному Собранию есть разрыв со всей официальной традицией русской истории. Вызывая на историческую сцену суверенный народ, демократия врезывается в легальную русскую историю клином революции.
У нас нет демократических традиций, их нужно создать. Сделать это способна только революция. Партия демократии не может не быть партией революции. Эта идея должна проникнуть во всеобщее сознание, она должна наполнять нашу политическую атмосферу, самое слово демократия должно быть пропитано содержанием революции, так чтоб при одном прикосновении оно жестоко обжигало пальцы либеральных оппортунистов, которые стараются уверить своих друзей и врагов, что они стали демократами с тех пор, как назвались этим именем.
«Мирное» сотрудничество с земством или революционное сотрудничество с массой? Этот вопрос демократия должна решить для себя, – мы ее заставим решить этот вопрос, так как будем его ставить пред нею не только в общей форме, не только в литературе, но самым конкретным образом, в каждом живом политическом действии.
Конечно, демократия хочет союза с массой и тянется к ней. Но она боится порвать со своими влиятельными союзниками и мечтает о том, не сможет ли она сделаться связующим звеном между земством и массой.
В замечательно поучительной статье «Нашей Жизни» выдвигается та мысль, что для «безболезненного» осуществления демократической реформы «необходимо интеллигенции сейчас же, не теряя дорогого времени, прийти в тесное соприкосновение с широкими народными массами, войти с ними в непрерывное общение». Статья не отрицает, что часть интеллигенции и раньше стремилась к этому, – но она делала это, «исключительно напирая на классовые противоречия, существующие между народными массами и теми слоями общества, из которых до сих пор выходит и долго еще будет выходить большая часть русской интеллигенции»{10}… Теперь нужна другая работа. Нужно в человеке из «народа», прежде всего в крестьянине, пробудить «свободного гражданина, сознающего свои права и бесстрашно их отстаивающего». Для этой работы «нужно сотрудничество демократической интеллигенции с выборными представителями земства»! Другими словами: так называемая демократическая интеллигенция должна пробуждать свободных граждан не только без «исключительного напирания» на классовые противоречия внутри оппозиции, но и в «дружном сотрудничестве» с земской оппозицией. Это значит, что интеллигенция не только лишает себя возможности смело и решительно ставить вопросы аграрной реформы, – но и отказывает себе в праве революционно и демократически ставить конституционную проблему. Эта внутренне-противоречивая задача: пробуждать массы, тащась в хвосте у земцев, – не может создать для демократа достойной политической роли. В своей агитации демократия будет неизбежно лгать – не той смелой, на половину бессознательной ложью якобинской демагогии, которая в своем революционном самозабвении находит долю своего прощения, – а той скаредной либеральной ложью, которая опасливо озирается раскосыми глазами, обходит острые вопросы, как будто боится наступить на гвозди, говорит шепелявой скользящей речью, потому что всякое «да» и всякое «нет» как огнем обжигает ее уклончивый язык. Образцом ее будет лишь освобожденская прокламация о войне и конституции, которую мы в свое время разбирали в «Искре».[49] Прокламация эта написана для массы, старается говорить языком, понятным массе, и взывает к интересам массы.
И что же говорят в ней освобожденцы народу? Они говорят ему, что война никому не нужна, что царь не хотел ее, что царь миролюбив. Они это доподлинно знают. Они говорят далее, что царя соблазнили дурные советники, не осведомляющие своего государя об истинных нуждах народа, ибо «иные из вельмож ведут государственные дела не по совести, а по корысти для своего кармана и для почестей, а иные из вельмож – глупы». Чтобы помочь делу, нужно созвать народных представителей. Царь от них будет узнавать правду, «как это было изредка в старину, когда русские цари жили в Москве». Управлять делами будут все сообща – государь, министры и собрание народных представителей.
Так строят свободную Россию демократы-"освобожденцы". Они берут под свою защиту царя и вместе с ним и монархию. В своей конституции они отводят царю красный угол. Они созывают собрание народных представителей не для выражения суверенной воли народа, а в помощь монарху. Партия «Освобождения», еще не побежденная в борьбе с монархией, еще не приступившая к этой борьбе, на глазах всего русского народа становится на колени пред носителем власти божьей милостью.
Таков ее либерализм!
Вокруг трона, за которым признается неприкосновенное право исторической традиции, должны расположиться народные представители. Но какой народ они будут представлять? Народ земств и дум? – за которыми ведь тоже неприкосновенное право исторической традиции… Будет ли представлен народ «без традиций», народ без сословных, имущественных и образовательных привилегий? Прокламация не дает на этот вопрос ответа. Она помнит, что задача «освобожденцев» не только пробуждать гражданина в человеке из народа, но и оставаться в добром согласии с привилегированными гражданами из земств. Обращаясь к народу с пропагандой конституции, «освобожденцы» ни словом не упоминают о всеобщем избирательном праве.
Таков их демократизм!
Они не смеют сказать: долой корону! – потому что у них нет отваги противопоставить принцип – принципу, республику – монархии. Еще до борьбы за новую Россию, они протягивают руки для соглашения с коронованным представителем старой России. Они опираются на пример сословно-совещательных Земских Соборов в прошлом, вместо того, чтобы взывать к торжественному провозглашению народной воли в будущем. Словом: они апеллируют к антиреволюционной традиции русской истории, вместо того, чтобы создать историческую традицию русской революции.
Такова их политическая отвага!
Итак, русское конституционное правительство составят: "государь (неизвестно, для чего нужный), министры (неизвестно, пред кем ответственные) и собрание народных представителей (неизвестно, какой «народ» представляющих).
Стоит организовать на этих началах государственную власть, и тогда – здесь начинается центральное место «освобожденского» vademecum'a[50] – и тогда все вопросы разрешатся сами собою, все невзгоды и беды русского народа снимет, как рукой. В тех странах, где народу удавалось добиться конституции, он, по словам прокламации, «везде устраивал себе правые суды, уравнивал подати и облегчал налоги, уничтожал взяточничество, открывал для детей своих училища и быстро богател… И если б и русский народ, – так пишут „освобожденцы“, – потребовал себе (как?) и добился от царя (как?) конституции (какой?), то и он избавился бы от оскудения, разорения и всяких притеснений точно так же, как избавились от него и другие народы… Когда будет в России конституция, то народ через своих представителей, наверное, отменит паспорты, заведет хорошие суды и управление, упразднит самовластных чиновников, в роде земских начальников, и в местных делах будет управляться своими свободно выбранными людьми, заведет множество школ, так что всякий сможет получить высшее образование, освободится от всякой тесноты, наказаний розгами (после получения „высшего образования“?) и заживет в довольстве. Словом, при конституции, то есть при управлении страною царя (а без царя?) вместе с собранием народных представителей, народ будет свободен и добьется настоящей, хорошей жизни».
Так пишут «демократы», осуждающие «исключительное напирание на классовые противоречия»!
Конституционное ограничение царской власти не только спасет от розги и нагайки, но и обеспечит от бедности, лишений, экономического гнета и даст возможность «быстро богатеть», – вот мысль, которую они хотят внушить народу. Присоединить к царю Земский Собор,[51] – и нет вопросов нищеты, гнета, безработицы, проституции и невежества. Так говорят «освобожденцы». Но говорить так – значит явно и беззастенчиво издеваться над всей социальной действительностью, называть черное белым, горькое – сладким, значит закрывать глаза – себе и другим – на опыт всей той истории, которую буржуазная Европа проделала в течение последнего столетия, значит попирать кричащие факты, игнорировать все, что образованный человек может узнать из любой европейской газеты, – значит спекулировать единственно на невежество русской народной массы, на египетскую тьму полицейского государства, да на низкий уровень политической морали в рядах собственной партии. Это значит заменять обращение – извращением, агитацию – ложью, политическую конкуренцию – недобросовестной спекуляцией. Это значит уверенно идти к превращению собственной партии, которая идеологически является представительницей «народа», в простую клику, сознательно эксплуатирующую темноту народа. Мы говорим это со всей энергией, и наши слова должен услышать не только каждый революционный пролетарий, но и каждый русский «демократ».
Прокламацию писали образованные люди. Они знают, что ничего из того, о чем они говорят народу, на самом деле, нет. Они знают, что и после того, как царь решится опереться на Земский Собор, порядок на Руси останется буржуазный. Они знают, отлично знают, что конституция не спасает маленького собственника от пролетаризации, не дает работы, не охраняет рабочего ни от нищеты, ни от развращения. Они знают, что высшее образование доступно не всем, что оно есть монополия имущих. Они все это знают, – читали, видели, сами говорили и писали, – знают и не могут не знать. – Вы, например, г. Струве, вы, который одобряете «этот простой по форме и вразумительный по содержанию призыв», ответьте прямо в «Освобождении»: знаете вы все это или нет?{11} – Да, они знают это. Но, сверх того, они знают, что народ, к которому они обращаются, этого еще не знает. И они говорят народу то, чего нет, то, во что они сами не верят. Они лгут народу. Они обманывают народ.
Неужели они не подумали, что у самого порога их встретит социал-демократия? Что она позаботится о том, чтобы свести их на очную ставку с исторической истиной? Неужели они не способны понять, что это ее право, ее обязанность? И они могли думать, что социал-демократия вступит с ними в соглашение, чтобы вместе с ними, на товарищеских началах, обманывать народ?!
Если б социал-демократия была только партией честного, решительного, последовательного, непримиримого демократизма, она и тогда не могла бы не выступить в полной обособленности и самостоятельности. Она и тогда не могла бы поставить свои действия в какую бы то ни было зависимость от действий или, вернее, бездействия той либеральной оппозиции, которая не смеет назвать то, к чему она стремится, и не знает какими средствами добиться того, что назвать она боится. Она и тогда не могла бы оказать никакого политического кредита той «демократии», которая боролась за демократические требования только в своих сновидениях, на деле же играла и играет роль адвоката, секретаря и рассыльного при цензовом либерализме.
В то время как ищущая во что бы то ни стало компромисса оппозиция, т.-е. анти-оппозиционная оппозиция, встречает бескорыстного слугу в лице антиреволюционной, а значит антидемократической демократии, в то время как с этой последней объединяются непролетарские и антипролетарские социалисты и, этим актом объединения с антидемократической демократией, обнаруживают истинную ценность не только своего социализма, но и своего демократизма, – да, – в это время единственной партией честного, решительного, последовательного, непримиримого демократизма является социал-демократия. И именно поэтому она вызывает прикрытую ханжеством ненависть всех тех «демократов», которым она самым фактом своего существования затрудняет ликвидацию последних остатков идеи «долга пред народом»…
Ненависть, прикрытая ханжеством, – таково отношение объединенной якобы-демократии к вашей партии, сознательные российские пролетарии! Вы должны себе отдать в этом ясный отчет.
И «Освобождение» и «Революционная Россия»[52] выступают против нашей непримиримости, против нашей «борьбы на два фронта». Все чаще и чаще посылает нам такие упреки легальная пресса. Демократия хочет, чтобы мы укротились и примирились. Она же в свою очередь великодушно готова примириться с нами, если только мы, покинув строптивость, начнем петь ей в унисон, в то время как сама она поет в тон цензовой оппозиции.
«Освобождение» и «Революционная Россия», умудренные некоторым опытом, стараются придать этому бесстыдному требованию стыдливую форму. Но легальная печать «демократического» блока, пользуясь тем, что ей не грозит немедленный отпор, с откровенным цинизмом предъявляет социал-демократии свое требование: устранись!
«…Кроме охранителей, – жалуется „Наша Жизнь“, – существуют, к сожалению, и другие, притом прогрессивные, направления, которые все еще (!) говорят о всякого рода противоречиях и все еще выдвигают на первый план именно эти противоречия, а не то „общее“, что может объединять в известные времена все классы, все сословия. В общем, однако, – утешается „демократическая“ газета, – сословно-классовые различия сейчас потонули в том живом и могучем потоке, который стремительно несется по русской земле и захватывает в свое русло московского купца, и тамбовского и саратовского и других земцев, и петербургского чиновника, и всегдашнего либерала интеллигента»{12}.
Ваша партия, сознательные пролетарии, виновна в том, что выдвигает такие требования, которые отличаются от требований московского купца, тамбовского дворянина и петербургского чиновника! «Демократическая» интеллигенция предъявляет к вам требование: примиритесь на том «общем», что может объединять все классы и все сословия. Таким объединительным «общим» может быть лишь программа самой отсталой части либеральной оппозиции. Как только вы захотите подняться выше ее политического уровня, окажется, что вы, подобно реакционерам-охранителям, выдвигаете то, что разделяет, а не то, что объединяет. Сознательные пролетарии! «Демократия» требует от вас, чтоб вы, во имя единения, отказались от вашего революционного демократизма. «Демократия» требует от вас, чтобы вы, во имя солидарности с либеральной оппозицией, предали дело демократического переворота. Потому что, если что отличает вас с такой резкостью от всех других «классов и сословий», так это именно ваша несокрушимая преданность делу демократической революции.
Словами беспощадного негодования вы ответите, товарищи, этим непримиримым сторонникам оппортунистического примирительства, этим «демократическим» прихвостням либеральных и полулиберальных купцов, дворян и чиновников.
Вы скажете им: мы, пролетарии, не требуем от либералов, чтоб они отказались от своих классовых интересов, стали на нашу точку зрения и боролись за нашу социалистическую программу, – хотя мы и готовы поручиться, что, как только они это сделают, они раз навсегда вырвут почву из-под нашей политики выдвигания противоречий.
Мы не обвиняем также и так называемую демократию в том, что она не становится в ряды партии революционного социализма, – но чего мы от нее требуем, так это верности собственной программе. И этого нашего требования она не может снести и бросает нам в ответ обвинение в том, что мы не способны молчаливо смотреть, как она из-за спины земской оппозиции замахивается на нашу партию, единственную представительницу честного, решительного, непримиримого демократизма!
Мы вносим то, что разделяет, а не то, что объединяет? Не наоборот ли, не вы ли повинны в этом?
Мы, социал-демократы, выступили на поле революционной борьбы в эпоху полного политического затишья. Мы с самого начала формулировали нашу революционную демократическую программу. Мы пробуждали массу. Мы собирали силы. Мы выступили на улицу. Мы наполнили города шумом нашей борьбы. Мы пробудили студенчество, демократию, либералов… И когда эти пробужденные нами группы стали вырабатывать свои собственные лозунги и свою тактику, они обратились к нам с требованием, которое в чистом, незамаскированном виде звучит так: «Устранитесь, – выбросьте из вашей революционной программы и революционной тактики то, что отличает вас от нас, – откажитесь от тех требований, которых не могут принять московский купец и тамбовский дворянин, – словом, измените тем лозунгам, которые вы выдвинули в то время, как мы еще мирно почивали, в болоте политического индифферентизма, – от той тактики, которая составила вашу силу и которая позволила вам совершить чудо: пробудить нас от нашего позорного политического сна».
Земство не могло прийти в движение, не приведя, в свою очередь, в движение всю ту интеллигенцию, которая наполняет все его поры, которая широким кольцом окружает его по периферии, которая, наконец, связана с ним узами крови и узами политических интересов. Земский съезд 6–8 ноября вызвал целый ряд политических банкетов демократической интеллигенции. Были более, были менее радикальные банкеты, были более, были менее смелые речи; в одном случае говорили об активном участии народа в законодательстве, в другом – требовали ограничения самодержавия и даже доходили до требования всенародного учредительного собрания. Но не было ни одного банкета, на котором встал бы либеральный земец или «освобожденец» и сказал: «Господа! На днях соберутся (или собрались) земцы. Они потребуют конституции. Затем земцы и думы потребуют – если потребуют – конституции в земствах и думах. Потом на банкетах земцы и думцы соберутся вместе с интеллигенцией – вот как собрались сегодня мы – и опять постановят резолюцию о необходимости конституции. Правительство ответит на это более или менее торжественным манифестом, в котором (оратору совсем не нужно было бы быть пророком, чтобы предвидеть это) будет провозглашена незыблемость самодержавия, земствам будет предложено вернуться к обычным занятиям, а политические банкеты будут упомянуты лишь в связи с соответственными уголовными статьями. Что тогда? Как ответим мы на такое заявление правительства? Другими словами: какова наша дальнейшая тактика, милостивые государи?»
После этих простых слов в собрании воцарилась бы неловкость, демократические дети неуверенно взглянули бы на земских отцов, земские отцы недовольно нахмурили бы брови, – и все немедленно почувствовали бы, что оратор сделал большую бестактность.
Его бестактность состояла бы в том, что он на либеральном банкете высказал бы то, что есть. Но такой бестактности наш оратор не совершил, ибо его не было. Никто из земцев или из услужающих им «освобожденцев»-демократов не поставил вслух вопроса: что же дальше?
Такую бестактность решились сделать только социалисты-пролетарии.
Они явились в Харькове на заседание Юридического Общества, председатель которого предлагал отправить министру весенних дел приветственную и благодарственную телеграмму, и один из них сказал собравшимся, что единственная весна, которой верит пролетариат и которой только и может верить демократия, будет принесена революцией. Они явились на заседание Екатеринодарской думы, где оратор-рабочий сказал: «Погибающее самодержавие думает бросить вам приманку… оно надеется обмануть вас и теперь точно так же, как не раз обманывало! – Но… оно почувствует, что народилась в России новая сила, с самого начала своего существования явившаяся непримиримым, смертельным врагом царского деспотизма. Эта сила – организованный пролетариат… И мы – горсть борцов великой армии труда – зовем вас с собой. Мы с вами – представители противоположных общественных классов, но и нас может объединить ненависть к одному и тому же врагу – самодержавному строю. Мы можем быть союзниками в нашей политической борьбе. Но для этого вы должны оставить прежний путь смирения, вы должны смело, открыто присоединиться к нашему требованию: Долой самодержавие! Да здравствует учредительное собрание, избранное всем народом! Да здравствует всеобщее, прямое, равное и тайное избирательное право!».
Пролетарии явились на банкет одесской интеллигенции и там их оратор сказал: «Если вы, граждане, найдете в себе достаточно мужества, чтобы открыто и без колебаний поддержать наши демократические требования, мы, пролетарии-социал-демократы, приглашаем вас идти рядом с нами в борьбе с царизмом. В этой жестокой борьбе мы, социал-демократы, будем до последней капли крови отстаивать великие принципы свободы, равенства и братства».
Ораторы-пролетарии не боялись поставить открыто вопрос: что делать? – ибо на этот простой вопрос у них есть простой ответ: нужно бороться, нужно «до последней капли крови отстаивать великие принципы свободы, равенства и братства»!
И как бы для того, чтобы показать, что это не фраза в устах пролетариата, бакинские стачечники,[53] эти буревестники надвигающейся всенародной грозы, оставили на земле десятки убитых и раненых, проливших свою кровь за великие принципы свободы, равенства и братства!..
И вот, от этого класса, который научает своих детей так бороться и так умирать, явились представители на либеральные банкеты, на которых так хорошо говорят о героической борьбе и героической смерти.
Имели они право на внимание?
Либеральная печать много говорила о пропасти между интеллигенцией и народом. Либеральные ораторы не знают другой клятвы, кроме клятвы именем народа.
И вот ныне перед ними в лице пролетариата выступает на сцену сам народ. Не в качестве объекта просветительных начинаний, а в качестве самостоятельной, за себя ответственной и требовательной политической фигуры.
И что же?
– «Долой отсюда!» кричат либералы, надеявшиеся, что высокий имущественный ценз (цена либерального обеда от двух до четырех рублей) не позволит пролетариям перешагнуть пропасть, отделяющую «интеллигенцию» от «народа».
Профессор Гредескул[54] не находил «слов для достаточного выражения своего негодования», когда рабочие разбросали прокламации на заседании харьковского Юридического Общества, и кричал на всю залу: «если те, которые это сделали, честные и порядочные люди, пусть они добровольно удалятся». Он сомневался в том, честные ли, порядочные ли они люди!..
«Это нарушение правил гостеприимства!» – кричал председатель ростовского либерального банкета, не позволяя прочитать резолюцию рабочих, ждавших решения ее судьбы на холоде. «Ведь они же на улице, – волновался г. либерал, – пусть собираются где хотят!» Он знал, что ростовские рабочие умеют собираться, что за место для своих собраний они платят не рублями, а кровью.
«Долой отсюда! вон, вон, вон!» – встретили одесские либералы речь одесского пролетария. «Довольно! Довольно!» – прерывали они его на каждом шагу.
При таких торжественных условиях происходило сближение интеллигенции с народом.
Каким гневом должно было наполниться сердце революционера-рабочего, какой горячей волной должна была прилить кровь к его голове, как судорожно должны были сжаться его кулаки, когда он предстал, как вестник революции, пред этим образованным и от самовлюбленности пьяным обществом, чтобы напомнить либералам об их либеральных обязанностях, чтобы поставить демократов пред лицом их демократической совести, и когда в ответ на первые, еще неуверенные звуки его голоса – он не привык, господа, к обстановке парадных обедов! – раздалось из глубины либеральных потрохов: «Долой его! Молчать! Ату его!» – «Граждане! именем пролетариата, собравшегося у стен этого здания…» – «Вон, вон, вон! Замолчать! Ату его!»…
«Освобождение» предвидит появление рабочих на земских собраниях, и, порицая рабочих за их поведение в Харькове и Екатеринодаре, требуя от них соблюдения порядка собрания и прав председателя, «демократический» орган, с своей стороны, обещает: «Позволительно думать, что земские люди не отнесутся ни враждебно, ни даже невнимательно ко всем заявлениям, которые будут предъявлены к земским собраниям, без нарушения прав и порядка последних»{13}.
Слышите, пролетарии, ни враждебно, ни даже невнимательно! Вам «позволительно думать», что, если вы будете вести себя чинно, господа земские дворяне не отнесутся к вашим заявлениям ни враждебно, ни даже – слышите: даже – невнимательно!
Я боюсь, товарищи, что вы ответите господам ходатаям за вас пред земскими дворянами, что вы не нуждаетесь в милостыне либерального внимания, что вы являетесь не с тем, чтобы просить, а с тем, чтобы требовать и призывать к ответу, – и когда к предъявленным вами народным требованиям относятся враждебно или невнимательно, у вас остается еще обязанность: обличить пред народом. И эту обязанность вы выполните через голову председателя и всего собрания, со всеми его правами!
Когда немецкие рабочие, еще не имевшие своей самостоятельной партии и поддерживавшие либеральную буржуазию, обратились в 1862 г. к либеральным вождям с требованиями: во-первых, ввести в программу всеобщее избирательное право и, во-вторых, изменить порядок уплаты членских взносов так, чтобы облегчить рабочим доступ в партийную организацию либералов (Nationalverein), последние отнеслись к их требованиям довольно «внимательно», но крайне враждебно: в первом требовании отказали наголо, а в ответ на второе разъяснили, что «рабочие могут считать себя прирожденными членами либеральной партии» – и следовательно? и следовательно… могут оставаться за порогом ее организации.
Либералы считают, что прирожденное право рабочих – драться на баррикадах, отдавать свою жизнь за дело свободы, но только не нарушать своим появлением спокойствия либеральных организаций, собраний и банкетов!..
Наш пролетариат, к счастью для себя и для дела свободы, не должен, в качестве просителя, стучаться под окнами либеральной партии. У него есть своя партия. Судьба его требований не зависит от того, найдут ли они место в программе буржуазной оппозиции.
Но это не значит, что русскому пролетариату нет дела до того, что говорят либералы в земствах и думах, огражденных от массы сословно-имущественным цензом, и на либеральных банкетах, огражденных от массы четырехрублевыми обедами.
Не ходатайствовать пред либералами, не просить заступничества приходят и будут приходить пролетарии на либеральные собрания, но с целью противопоставить свою революционную программу действий либеральной бесхарактерности, прикрытой многословием, с целью призвать к революции те кадры демократии, которые пока еще находятся под либеральным обаянием… И не просителей встречают гг. либералы криками «долой!», не от нищенствующих ограждают они себя входными билетами, – нет! несостоятельные должники дела свободы и демократии, они малодушно уклоняются от строгого взыскания, они боятся обличений того самого народа, который они так любят – на большом расстоянии, которому они так горячо сочувствуют, когда он умирает на бакинских мостовых.
Пролетарии еще не раз появятся на собраниях «общества» и поставят либералам в упор убийственный для них вопрос: что же дальше?
Земцы подали прошение о конституции. Их прошение было найдено не заслуживающим уважения. Московское земство заявило, что оно взволновано, и прекратило свои заседания. Черниговские и смоленские земцы просто разъехались по домам. Симферопольская дума отложила свои заседания, не рассмотрев бюджета. Такое самоупразднение – вполне уместный акт, если б к нему прибегли все земства и думы, выставив принципиальную мотивировку своей стачки. Но и тогда оставался бы во всей своей силе вопрос: что же дальше?
В своих резолюциях земцы «выражали надежду». Надежда оказалась утопической. В свою очередь освобожденческие quasi-демократы в последние два года то и дело «выражали надежду» на земцев. Их надежда на земцев оказалась обманутой вместе с надеждой земцев на самодержавие.
Что же дальше? Ответ может быть один: апелляция к массе, то есть к революции. Но к массе можно идти только с демократической программой. И если раньше мы старались показать, что наша демократия может быть только революционной, то здесь нужно добавить, что переход к революционной тактике мыслим только на почве демократической программы.
Вне революции нет путей для решения вопроса политической свободы. Это должны понять даже глухонемые слепцы в результате последнего периода правительственных обещаний, земских совещаний, либеральных банкетов и царского указа.
К свободе путь лежит через революцию, к революции через демократическую программу.
К интеллигентной «демократии», – демократией мы называем ее в счет ее будущего, – плетущейся за земцами, пролетариат должен обратиться со словами, которые Уланд[55] сказал некогда вюртембергскому ландтагу:
Und konnt ihr nicht das Ziel erstreben, So tretet in das Volk zuruck!..
(Если не можете добиться цели, Вернитесь обратно к народу).
Но пролетариат должен не только звать к революции, прежде всего он должен сам идти к революции.
Идти к революции не значит непременно снаряжаться к назначенному на определенный день вооруженному восстанию. Для революции нельзя назначить день и час, как для демонстрации. Народ никогда еще не делал революций по команде.
Но что можно делать, так это ввиду неизбежно надвигающейся катастрофы выбирать наиболее удобные позиции, вооружать и вдохновлять массы революционным лозунгом, выводить единовременно на поле действия все резервы, упражнять их в боевом искусстве, держать их все время под ружьем, – и в подходящую минуту ударить по всей линии тревогу.
Значит это только упражнение собственных сил, а не решительное столкновение с силами врага, – только маневры, а не уличная революция?
Да, только маневры. Но от военных маневров они отличаются тем, что во всякое время, и совершенно независимо от нашей воли, могут превратиться в действительное сражение, решающее весь исход многолетней кампании. Не только могут превратиться, но и должны превратиться. За это ручается острый характер переживаемого политического периода, скрывающего в своих недрах массы революционного материала.
В какой момент произойдет превращение маневров в сражение, это будет зависеть от объема и революционной сплоченности массы, которая выведена на улицу, от сгущенности той атмосферы всенародного сочувствия и симпатии, которою эта масса дышит, и от настроения двинутых правительством против народа войск.
Эти три элемента успеха должны определять нашу подготовительную работу. Революционная пролетарская масса есть. Нужно уметь единовременно на всем пространстве России вывести эту массу на улицы и сплотить ее общим кличем.
Ненависть к царизму есть во всех слоях и классах общества, – есть, значит, и сочувствие к освободительной борьбе. Нужно это сочувствие сосредоточить на пролетариате, как революционной силе, выступление которой во главе народных масс только и может спасти будущее России. Наконец, настроение армии всего меньше способно окрылять правительство уверенностью. За последние годы было много тревожных симптомов: армия ропщет, армия недовольна, в армии брожение. Нужно сделать все, чтобы к моменту решительного выступления массы армия отрезала свою судьбу от судьбы самодержавия.
Начнем с последних двух условий, определяющих ход и исход кампании.
Последний период, когда при звуках труб была открыта эра политического обновления и при свисте нагаек эта эра была объявлена закрытой, – период Святополка-Мирского, – в своем конечном результате поднял ненависть к абсолютизму во всех сколько-нибудь сознательных элементах общества до небывалой высоты. Наступающие дни будут пожинать плоды встревоженных общественных надежд и невыполненных правительственных обещаний. Политические интересы стали более оформленными, недовольство глубже и «принципиальнее». Вчера еще первобытная мысль сегодня уже жадно набрасывается на работу политического анализа. Все явления зла и произвола быстро сводятся к первооснове. Революционные лозунги никого не отпугивают, наоборот, находят тысячекратное эхо, превращаются в народные поговорки. Общественное сознание впитывает в себя, как губка влагу, каждое слово отрицания, осуждения или проклятия по адресу абсолютизма. Ничто не проходит для него безнаказанно. Каждый неловкий шаг ставится ему в счет. Его заигрывания встречают насмешку, его угрозы рождают ненависть. Громадный аппарат либеральной прессы пускает ежедневно в оборот тысячи фактов, волнующих, раздражающих и воспламеняющих общественное сознание.
Накопленные чувства ищут выхода. Мысль стремится перейти в действие. А между тем та же тысячеустая либеральная пресса, которая питает общественное возбуждение, стремится в то же время направить его в узкое русло, сеет суеверное почтение к всемогуществу «общественного мнения», голого, неорганизованного «общественного мнения», не разрешающегося действием, порочит революционный метод национального освобождения, поддерживает гипноз легальности, направляет все внимание и все надежды недовольных слоев на земскую кампанию, – таким путем систематически готовит крах общественного движения. Обострившееся недовольство, не находящее выхода, обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное «общественное мнение» без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, – это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности всей демократической массы, при денежной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов. Этому не должно быть места. Необходимо подхватить падающую волну общественного возбуждения, направив внимание широких оппозиционных кругов на то колоссальное предприятие, во главе которого пойдет пролетариат – на всенародную революцию.
Передовой отряд должен будить все слои общества, появляться здесь и там, ставить ребром вопросы политической борьбы, звать, обличать, срывать маску с лицемеров демократии, сшибать лбами демократов с цензовыми либералами, будить, звать, обличать, требовать ответа на вопрос «что дальше?», снова и снова не давать отступления, доводить легальных либералов до признания собственного бессилия, отрывать от них демократические элементы и толкать эти последние на путь революции. Совершать эту работу – значит стягивать нити сочувствия всех демократических элементов оппозиции к революционной кампании пролетариата.
Необходимо сделать все, чтобы привлечь внимание и симпатии городского мещанства к выступлению рабочих. Во время прошлых массовых выступлений пролетариата, например, всеобщих стачек 1903 года,[56] в этом отношении почти ничего не делалось, – и это было одним из самых слабых мест подготовительной работы. В населении нередко циркулировали, как свидетельствуют корреспонденты, самые бессмысленные слухи о намерениях забастовщиков. Обыватели ждут нападения на свои квартиры, лавочники – расхищения лавок, евреи – погромов. Этого не должно быть. Политическая стачка, как единоборство городского пролетариата с полицией и войсками при враждебности или хотя бы только пассивности всего остального населения, означала бы для нас неизбежный крах.
Отчужденность населения прежде всего скажется на самочувствии пролетариата, а затем и на настроении войск. Поведение властей будет несравненно более решительным. Генералы напомнят офицерам, а офицеры солдатам драгомировские слова: «Ружье дается для меткой стрельбы, и никто не имеет права тратить пули по пустякам».
Этого не должно быть. Партия должна создать вокруг пролетарского ядра нравственный панцирь из симпатий всего населения и материальный панцирь из вспомогательных непролетарских отрядов. Чем больше понимания в населении смысла революционной стачки, тем больше к ней симпатий. Чем больше симпатий, тем выше число участников даже из среды «общества». Чем выше это число, тем ниже решимость властей прибегать к беспощадному кровопусканию: кому же неизвестно, что кровь революционного пролетариата имеет гораздо меньший удельный вес, чем кровь оппозиционного «общества»?
Итак, для успеха политической стачки пролетариата необходимо, чтобы она превратилась в революционную демонстрацию населения.
Второе важное условие – настроение армии. Недовольство в войсках, смутное сочувствие к «бунтующим» есть несомненный факт. Нет никакого сомнения, что лишь небольшую долю этого сочувствия можно отнести непосредственно на счет нашей агитации в войсках. Большая доля сделана самой практикой столкновений армии с протестующими массами. Решительно все корреспонденции, описывающие сражения царских войск с безоружным народом, устанавливают тот факт, что громадное большинство солдат тяготится ролью палача. По живой цели стреляют лишь безнадежные идиоты или безнадежные подлецы. Средняя масса солдат стреляет вверх. По этому поводу можно сказать одно: было бы противоестественно, если бы это было иначе. Во время всеобщей стачки в Киеве,[57] когда в Бессарабском полку был получен приказ идти на Подол, – командир полка ответил, что он не ручается за настроение своих солдат. Тогда был послан приказ в Херсонский полк, но и там не оказалось ни одной полуроты, которая целиком удовлетворяла бы требованиям начальства.
Киев не представляет в этом смысле исключения.
Во время всеобщей одесской стачки 1903 года[58] солдаты, по сообщению корреспондентов, далеко не всегда оказывались на высоте положения. Так, например, в одном случае поставленные караулом у ворот двора, куда загнаны были демонстранты, они позволили себя убедить не обращать внимания на бегство арестованных через соседние дворы. Таким образом скрылось 100 – 150 человек. Можно было видеть рабочих, мирно беседовавших с солдатами. Были факты отнятия оружия у солдат без особенного сопротивления последних.
Так обстояло дело в 1903 году. После того прошел год войны. Невозможно, разумеется, учесть в цифрах влияние истекшего года на сознание армии. Но не может быть сомнения в том, что это влияние колоссально. Одну из главных сил военного гипноза составляет энергично поддерживаемая в солдатах вера в свою несокрушимость, мощь, превосходство над всем остальным миром. Война не оставила в этой вере ни одного живого места. Солдаты и матросы отправляются на Восток без какой бы то ни было надежды на победу. Но утрата веры в свою несокрушимость означает для армии уже добрую половину неуверенности в несокрушимости того порядка, которому она служит… Одно влечет за собой другое.
Царизм показывает себя во весь рост в нынешней войне, а война – такое событие, которое помимо общего интереса притягивает к себе еще и профессиональный интерес армии. Наши суда ходят медленнее, наши пушки бьют не так далеко, наши солдаты неграмотны, у унтеров нет компаса и карты, наши солдаты босы, голы и голодны, наш Красный Крест крадет, интендантство крадет, – слухи и вести об этом, разумеется, доходят до армии и жадно всасываются ею. Каждый такой слух, точно острая кислота, разъедает ржавчину нравственной муштры. Годы мирной пропаганды не сделали бы того, что делает каждый день войны. В результате остается лишь механизм дисциплины, но бесследно исчезает вера в то, что так нужно, что так может дальше продолжаться… Чем меньше веры в самодержавие, тем больше места для доверия врагам самодержавия.
Это настроение нужно использовать. Солдатам необходимо разъяснить смысл подготовляемого Партией выступления рабочих масс. Нужно новыми и новыми листками закрепить этот смысл в их сознании. Нужно самым широким образом использовать тот лозунг, который может объединить армию с революционным народом: «Долой войну!». Нужно, чтобы к решительному дню офицеры не могли быть уверены в солдатах, – и чтоб эта неуверенность сказывалась отраженной неуверенностью в них самих.
Остальное сделает улица. Она растворит последние остатки казарменного гипноза в революционном энтузиазме народа.
Конечно, стрелять поверх голов легче, чем вовсе отказаться стрелять и отдать свои ружья мятежной массе. Это так. Но переход не так уж велик, как может показаться на первый взгляд. Тот самый солдат, который вчера стрелял в воздух, отдаст завтра рабочему свое ружье, если только получит веру в то, что народ не просто «бунтует», а хочет и может сейчас же, не сходя с мостовых, добиться признания своих прав. Такая вера может быть внушена и будет внушена солдату объемом и энтузиазмом уличной толпы, поддержкой всего населения, вестями об единовременности выступления во всех местах России.
Итак, для того, чтобы политическая стачка пролетариата, превратившись в демонстрацию всего населения, могла стать исходным моментом победоносной революции, необходимо сочувственное настроение в широких кругах армии.
Но главным фактором успеха является, разумеется, сама революционная масса.
За период войны наиболее передовой элемент массы, сознательный пролетариат, не выступал открыто с такой решительностью, которая отвечала бы критическому характеру исторического момента. Но делать отсюда какие бы то ни было пессимистические выводы значило бы обнаруживать политическую бесхарактерность и поверхностность.
Война обрушилась на нашу общественную жизнь всей своей колоссальной тяжестью. Страшное чудовище, дышащее кровью и пламенем, заслонило политический горизонт, вонзило стальные когти в тело народа и терзает его, покрывает его ранами и причиняет ему такую нестерпимую боль, которая на первое время заглушает даже самую мысль о причинах этой боли. Как всякое страшное несчастье, война, со своей свитой фурий – кризиса, безработицы, мобилизации, голода и смерти, на первых порах вызвала чувства подавленности, отчаяния, но не чувства сознательного протеста. Те народные массы, которые вчера еще лежали сырым пластом, никак не влияя на революционные слои, сегодня механическими ударами фактов оказались противопоставлены центральному факту русской жизни – войне. С затаенным от ужаса дыханием весь народ остановился пред своим несчастием. И те революционные слои, которые вчера еще игнорировали пассивные массы и выступали со своим бодрым и сознательным протестом если не против них, то забывая о них, сегодня оказались захвачены общей атмосферой подавленности и сосредоточенного ужаса. Эта атмосфера окутывала их, ложилась свинцовой тучей на их сознание… Голос решительного протеста не возвышался в этой среде стихийного, почти физиологического страдания. Революционный пролетариат, еще не успевший залечить жестокие раны, полученные во время июльских событий 1903 г., оказался не в силах противостоять «стихии».
Но год войны не прошел даром. Война не только придавила на первое время тяжестью своих несчастий всякую революционную инициативу, но и привлекла внимание вчера еще живших стихийной жизнью народных масс к объединяющему всех политическому несчастью и тем самым породила в них – не могла не породить уже одной своей длительностью – потребность осмыслить это ужасное явление, отдать себе в нем отчет. Подавляя на первых порах решительный почин революционных тысяч, война пробуждала политическую мысль бессознательных миллионов.
Истекший год не прошел даром, ни один из его дней не прошел даром. В общественных низах, во всей их толще, шла незаметная, но неотвратимая, как течение времени, молекулярная работа накопления негодования, ожесточения, революционной энергии. Та атмосфера, которою дышит наша улица сегодня, не есть уж атмосфера безотчетного отчаяния, – нет, это атмосфера сгущенного негодования, ищущего средств и путей для революционного действия. Передовые слои народа могут уже сегодня и еще более смогут завтра бросить новый вызов царизму, не только не встречая безучастности широких кругов населения, как было третьего дня, не только не опасаясь, что протест их будет смыт общенародной волной стихийного горя, как это могло еще быть вчера, – сегодня всякое целесообразное выступление передовых отрядов рабочей массы увлечет за собою не только все наши революционные резервы, но и тысячи и сотни тысяч революционных новобранцев, – и эта мобилизация, в отличие от правительственной, будет происходить при общем сочувствии и активной поддержке громадного большинства населения.
При живых симпатиях народных масс, при деятельном сочувствии демократических элементов населения, имея против себя всеми ненавидимое, неудачливое в большом и в малом, разбитое на море, разбитое на суше, оплеванное, растерянное, неуверенное в завтрашнем дне, топчущее и заискивающее, провоцирующее и отступающее, лгущее и уличаемое, наглое и запуганное правительство; имея пред собою армию, обескураженную всем ходом войны, в которой храбрость, энергия, энтузиазм, героизм разбивались о правительственную анархию, колеблющуюся армию, утратившую веру в несокрушимость порядка, которому она служит, прислушивающуюся к гулу революционных голосов, недовольную, ропчущую, уже не раз вырывавшуюся за последний год из тисков дисциплины, – при таких условиях выступит на улицы революционный пролетариат. И нам приходится сказать, что более счастливых условий для последней атаки на абсолютизм история уже не может создать. Она сделала все, что позволила ей сделать ее стихийная мудрость, – и она привлекает теперь к ответу сознательные революционные силы страны.
Революционной энергии накопилось громадное количество. Нужно только, чтобы она не пропала бесплодно, не израсходовалась по мелочам, в отдельных стычках и столкновениях, не связанных, лишенных объединительного плана. Нужно приложить все усилия к тому, чтобы сконцентрировать недовольство, гнев, протест, злобу, ненависть масс, дать этим чувствам один язык, один боевой клич, объединить, сплотить и дать почувствовать и понять каждой частице этой массы, что она не изолирована, что одновременно с нею и с тем же кличем на устах подымаются везде и всюду… Если такое сознание создано, оно уже означает половину революции.
Призвать единовременно к действию все революционные силы. Но как?
Прежде всего нужно установить, что главной ареной революционных событий будет город. Этого теперь никто не решится отрицать. Несомненно далее, что демонстрации только в том случае могут превратиться в народную революцию, если в них участвует масса, т.-е., прежде всего, фабрично-заводской пролетариат. На улицу в первую голову должен выступить он, чтоб получило смысл выступление революционной интеллигенции, в частности студенчества и городского мещанства. Чтобы двинуть рабочие массы, нужно иметь сборные пункты. Для фабрично-заводского пролетариата такие постоянные концентрационные пункты имеются: это – фабрики и заводы. От них и нужно исходить. Нам может не удастся – и в сущности все демонстрации показали это – собрать рабочую массу из тех кварталов, в которых она ютится, в одно заранее назначенное место. Но нам несомненно удастся – и это подтверждает опыт ростовской стачки и особенно южных волнений 1903 года – вывести уже собранную массу из фабрик и заводов. Не собирать рабочих по одиночке, не скликать их искусственно к определенному часу, но взять за исходный момент их естественное, повседневное «скопление», – вот выход, который диктуется нам всем нашим прошлым опытом.
Оторвать рабочих от машин и станков, вывести за фабричные ворота на улицу, направить на соседний завод, провозгласить там прекращение работ, увлечь новые массы на улицу, и, таким образом, от завода к заводу, от фабрики к фабрике, нарастая и снося полицейские препятствия, увлекая прохожих речами и призывами, поглощая встречные группы, заполняя улицы, завладевая пригодными помещениями для народных собраний, укрепляясь в этих помещениях, пользуясь ими для беспрерывных революционных митингов с постоянно обновляющейся аудиторией, внося порядок в передвижения масс, подымая их настроение, разъясняя им цель и смысл происходящего, – в конце концов превратить таким образом город в революционный лагерь, – вот в общем и целом план действий.
Повторяем: исходным их пунктом, в зависимости от состава наших главных революционных корпусов, должны явиться фабрики и заводы. Это значит, что серьезные уличные манифестации, чреватые решающими событиями, должны начаться с массовой политической забастовки.
Назначить на известное число забастовку легче, чем народную демонстрацию, – именно по той причине, что вывести готовую массу легче, чем ее собрать.
Само собою разумеется, что массовая политическая забастовка – не местная, а всероссийская – должна иметь свой общий политический лозунг. Это не значит, что нельзя выставлять местных и частных требований профессионального характера; наоборот, чем больше нужд и потребностей будет задето в предшествующей агитации, чем специализированнее будут требования отдельных рабочих групп, тем обеспеченнее будет участие в движении всей пролетарской массы. Это необходимо твердо помнить всем организациям. Но все эти частные и специальные требования, приуроченные ко всеобщей стачке, должны покрываться одним обобщающим и объединяющим политическим лозунгом. Само собою разумеется, что этот лозунг: прекращение войны и созыв всенародного учредительного собрания.
Это требование должно стать всенародным, – и в этом именно задача агитации, предшествующей всероссийской политической забастовке. Нужно использовать все поводы, чтобы популяризировать в массах идею Всенародного Учредительного Собрания. Нужно, не теряя ни единой минуты, привести в движение все технические средства и все агитационные силы Партии. Прокламации и устные речи, кружковые занятия и массовые собрания должны распространять, разъяснять и углублять требование Учредительного Собрания. В городе не должно остаться ни одного человека, который не знал бы, что его требование: Всенародное Учредительное Собрание.
Эту агитацию необходимо – не упуская ни одного дня и ни одного повода – перебросить в деревню. Деревня должна знать, что ее требование, это – Всенародное Учредительное Собрание. Крестьяне должны быть призваны собираться в день всеобщей забастовки на свои сходы и постановлять требование созыва Учредительного Собрания. Подгородные крестьяне должны быть призваны в города, чтобы принять участие в уличных движениях революционных масс, собранных под знаменем Всенародного Учредительного Собрания.
Всероссийское студенчество должно быть призвано всюду и везде приурочить свои выступления ко всероссийской демонстрации в пользу Учредительного Собрания. Все общества и организации, ученые и профессиональные, органы самоуправления и органы оппозиционной печати должны быть предупреждены рабочими, что ими готовится к определенному времени всероссийская политическая стачка, чтобы добиться созыва Учредительного Собрания. Рабочие должны потребовать от всех корпораций и обществ заявления, что в назначенный для массовой манифестации день все они присоединятся к требованию Учредительного Собрания. Рабочие должны требовать от оппозиционной прессы, чтоб она популяризировала выдвинутое ими требование и чтобы накануне назначенного дня она напечатала призыв ко всему населению присоединиться к пролетарской демонстрации под знаменем Всенародного Учредительного Собрания.
Необходимо развить самую напряженную агитацию в войсках так, чтобы к моменту стачки всякий солдат, который будет отправлен для усмирения «бунтовщиков», знал, что перед ним стоит народ, требующий созыва Всенародного Учредительного Собрания.
Мюнхен, 20 января (2 февр.) 1905 г.
…Каким всепобеждающим красноречием обладают факты, – и какими бессильными в сравнении с ними являются слова!..
Масса заявила о себе. Она зажгла сначала революционные вышки на Кавказе, она столкнулась затем грудью в незабвенный день 9 января с царскими гвардейцами и казаками на улицах Петербурга, она наполнила шумом своей борьбы улицы и площади всех промышленных городов…
Эта брошюра писалась до бакинской стачки. Она была набрана до петербургского восстания. Многое из того, что в ней сказано, устарело, хотя прошло только несколько дней. Мы оставляем ее без изменения, иначе ей никогда не появиться. События идут за событиями, история работает более проворно, чем печать. Политической литературе, особенно зарубежной, приходится давать не столько прямые директивы, сколько ретроспективные обзоры.
Брошюра исходит из критики либеральной и демократической оппозиции – и приходит к политической необходимости и исторической неизбежности восстания масс. «Революционная масса есть факт», повторяла социал-демократия в тот период, когда шумные банкеты либералов, казалось, так ярко оттеняли политическое молчание народа. Либеральные умники скептически поводили губами; прикомандировавшие себя к либералам «демократы» преисполнились несносного высокомерия и до такой степени решительно вообразили себя вершителями судеб, что некоторые «горе-революционеры» не нашли ничего лучшего, как за спиной молчащего народа вступить в сделку с этими оппортунистами и скептиками. Нелепый, бессодержательный, никого ни к чему не обязывающий, ни на какие действия не рассчитывающий «блок», сочиненный в Париже,[60] был продуктом недоверия к массе и к революции. Социал-демократия не вступила в этот «блок», ибо ее вера в революцию датирует не с 9 января 1905 года.
«Революционная масса есть факт», – повторяла социал-демократия. Либеральные мудрецы презрительно пожимали плечами. Эти господа считают себя трезвыми реалистами – только потому, как известно, что не способны учитывать действие больших причин и ставят себе задачей играть роль приживалки при каждом мимолетном политическом факте. Они кажутся себе трезвыми политиками, несмотря на то, что история презрительно третирует их мудрость, рвет в клочки их школьные тетрадки, одним движением уничтожает их чертежи и великолепно издевается над их глубокомысленными предсказаниями.
«Революционного народа в России еще нет»…
«Русский рабочий культурно отстал, забит и (мы имеем в виду, главным образом, рабочих петербургских и московских) еще не достаточно подготовлен к организованной общественно-политической борьбе».
Так писал г. Струве в своем «Освобождении». Он писал это 7 января 1905 г.{14}, за два дня до раздавленного гвардейскими полками восстания петербургского пролетариата.
«Революционного народа в России еще нет».
Эти слова следовало бы выгравировать на лбу г. Струве, если б его лоб и без того не походил уже на надгробную плиту, под которой покоится так много планов, лозунгов и идей – социалистических, либеральных, «патриотических», революционных, монархических, демократических и иных – всегда рассчитанных на то, чтобы не слишком забежать вперед, и всегда безнадежно отсталых…
«Революционного народа в России нет», сказал устами «Освобождения» русский либерализм, успевший убедить себя в течение трехмесячного периода, что он – главная фигура политической сцены, что его программа и тактика определяют всю судьбу страны. И не успело еще это заявление дойти по назначению, как телеграфная проволока разнесла во все концы мира великую весть о начале русской народной революции.
Да, она началась. Мы ждали ее, мы не сомневались в ней. Она была для нас в течение долгого ряда лет только выводом из нашей «доктрины», над которой издевались ничтожества всех политических оттенков. В революционную роль пролетариата они не верили, – зато верили в силу земских петиций, в Витте, в «блоки», соединяющие нули с нулями, в Святополка-Мирского, в банку динамита… Не было политического предрассудка, в который бы они не верили. Только веру в пролетариат они считали предрассудком.
Но история не справляется с либеральными оракулами, и революционный народ не нуждается в проходном свидетельстве от политических евнухов.
Революция пришла. Уже первым взмахом своим она перенесла общество через десятки ступеней, по которым в мирное время приходилось бы карабкаться с остановками и передышками. Она разрушила планы стольких политиков, которые осмеливались вести свои политические счеты без хозяина, т.-е. без революционного народа. Она разрушила десятки суеверий и показала силу программы, рассчитанной на революционную логику развития масс. Достаточно взять один частный вопрос: вопрос о республике. До 9 января требование республики должно было казаться всем либеральным мудрецам фантастическим, доктринерским, нелепым. Но достаточно оказалось одного революционного дня, одного грандиозного «общения» царя с народом, чтобы идея конституционной монархии стала фантастической, доктринерской и нелепой. Священник Гапон[61] восстал с идеей монарха против реального монарха. Но так как за ним стояли не монархисты-либералы, а революционные пролетарии, то это ограниченное «восстание» немедленно же развило свое мятежное содержание в кличе «долой царя!» и в баррикадных боях. Реальный монарх погубил идею монархии. Отныне демократическая республика – единственный политический лозунг, с которым можно идти к массам.
Революция пришла и закончила период нашего политического детства. Она сдала в архив наш традиционный либерализм с его единственным достоянием: верой в счастливую смену правительственных фигур. Глупое царствование Святополка-Мирского было для этого либерализма эпохой наивысшего расцвета. Царский указ 12 декабря[62] – его наиболее зрелым плодом. Но восстание 9 января смело «весну»,[63] поставив на ее место военную диктатуру, и дало пост петербургского генерал-губернатора генералу Трепову,[64] которого либеральная оппозиция только что спихнула с места московского полицеймейстера.
Либерализм, ничего не желавший знать о революции, шушукавшийся за кулисами, игнорировавший массу, рассчитывавший на свой дипломатический гений, сметен. С ним покончено на весь революционный период.
Либералы левого крыла пойдут теперь в народ. Ближайший период будет свидетелем их попыток взять в свои руки массу. Масса – это сила. Нужно ею овладеть. Но масса – это революционная сила. Нужно ее приручить. Такова намечающаяся тактика «освобожденцев». Наша борьба за революцию, наша подготовка к революции будет вместе с тем нашей беспощадной борьбой с либерализмом за влияние на массы, за руководящую роль пролетариата в революции. В этой борьбе за нас будет великая сила: логика самой революции!
Русская революция пришла.
Те формы, какие приняло восстание 9 января, разумеется, никем не могли быть предвидены. Революционный священник, которого история такими неожиданными путями поставила на несколько дней во главе рабочей массы, наложил на события печать своей личности, своих воззрений, своего сана. И эта форма способна скрыть от многих действительное содержание событий. Но внутренний смысл этих событий именно таков, как предвидела социал-демократия. Главное действующее лицо – пролетариат. Он начинает со стачки, объединяется, выдвигает политические требования, выходит на улицы, сосредоточивает на себе восторженные симпатии всего населения, вступает в сражение с войсками… Георгий Гапон не создал революционной энергии петербургских рабочих, – он только ее вскрыл. Он застал тысячи сознательных рабочих и десятки тысяч революционно-возбужденных. Он дал план, который объединил всю эту массу – на один день. Масса вышла, чтобы разговаривать с царем. Но перед ней оказались уланы, казаки, гвардейцы. План Гапона не подготовил к этому рабочих. И что же? Они захватывали, где могли, оружие, строили баррикады, пускали в ход динамит. Они сражались, хотя, казалось, вышли просить. Это значит, что они вышли не просить, а требовать.
Петербургский пролетариат проявил политическую восприимчивость и революционную энергию, далеко выходящие за пределы того плана, который был дан его героическим, но случайным вождем.
В плане Георгия Гапона было много революционной романтики. Этот план рухнул 9 января. Но не романтика, а живая реальность – революционный пролетариат Петербурга. И не только Петербурга. По всей России прошла грандиозная волна. И она еще далеко не улеглась… Достаточно было толчка, чтобы пролетарский кратер изверг из себя реки революционной лавы.
Пролетариат восстал. Он использовал для этого случайный повод – исключение двух рабочих, случайную организацию – легальное «Русское общество»[65] и случайного вождя – самоотверженного священника. Достаточно оказалось этого для того, чтобы восстать. Но этого было недостаточно для того, чтобы победить.
Чтобы победить, необходима не романтическая тактика, опирающаяся на призрачный план, а тактика революционная. Необходимо подготовить единовременное выступление пролетариата по всей России. Это первое условие. Никакие местные демонстрации не могут уже теперь иметь серьезного политического значения. После петербургского восстания должно иметь место только всероссийское восстание. Разрозненные вспышки будут только безрезультатно сжигать драгоценную революционную энергию. Разумеется, поскольку они возникают самопроизвольно, как запоздалый отголосок петербургского восстания, они должны быть энергично использованы для революционизирования и сплочения масс и для популяризации в их среде мысли о всероссийском восстании, как о задаче ближайших месяцев, может быть недель. Эта мысль, сделавшись достоянием масс, уже сама по себе способна концентрировать их боевую энергию, удерживать от партизанских вспышек, с одной стороны, и учить на опыте революционных вспышек делу революционного сплочения, с другой.
Здесь не место говорить о технике народного выступления. Вопросы революционной техники могут ставиться и решаться лишь практически – под живым давлением борьбы и при непрестанном общении всех активных работников Партии. Но несомненно, что вопросы революционно-технической организации выступления масс получают теперь колоссальное значение. К этим вопросам события призывают коллективную мысль Партии.
Здесь можно лишь попытаться вопросы революционной техники установить в надлежащие политические перспективы.
Прежде всего мысль останавливается пред вопросом о вооружении. Петербургские пролетарии проявили громадный героизм. Но этот невооруженный героизм толпы оказался неспособен противостоять вооруженному идиотизму казармы. Значит для победы необходимо, чтоб революционный народ стал вооруженным народом. В этом ответе скрывается, однако, внутреннее противоречие. Для вооружения народа недостаточно тех конспиративных «арсеналов», которыми может располагать революционная организация. Пусть эта последняя вооружает отдельных рабочих, непосредственно с нею связанных, – она сделает полезное дело. Но отсюда до вооружения масс так же далеко, как от индивидуальных убийств до революции. Пусть та или другая группа рабочих овладеет оружейной лавкой, – очень хорошо, но совершенно недостаточно для вооружения народа. Обильные запасы оружия имеются только в государственных арсеналах, т.-е. в распоряжении нашего прямого врага, и состоят под охраной той самой армии, против которой должны быть направлены. Для того, чтобы овладеть оружием, нужно преодолеть сопротивление армии. Но ведь именно для этого-то и нужно оружие. Это противоречие разрешается, однако, в самом процессе столкновения народа с армией. Революционная масса подчиняет себе часть или частицу армии, – это уже громадное завоевание. Дальше вооружение народа и «деморализация» войска пойдут неудержимо вперед, подталкивая друг друга. Но как будет достигнута первая победа над частицей армии?
Тысячи кратких, но выразительных воззваний, которые из окон осыпают солдат по пути их следования к месту «военных действий»; страстные слова баррикадного оратора, пользующегося хотя бы минутной нерешительностью военного начальства, и могучая революционная пропаганда самой толпы, воодушевление которой в возгласах и призывах передается солдатам. Меж тем солдаты уже подготовлены общим революционным настроением, они гнушаются своей ролью палачей, раздражены, усталы. И вот они ждут с трепетом и злобой команды офицера. Офицер приказывает открыть огонь – но его самого скашивает выстрел, может быть по заранее условленному плану или же под влиянием минутного озлобления. В войске происходит замешательство. Этим моментом пользуется народ, чтобы войти в ряды солдат и лицом к лицу убедить их перейти на свою сторону. Если солдаты по команде офицера дают залп, то в ответ из окон домов в них бросают динамитные бомбы. В результате опять-таки расстройство военных рядов, замешательство солдат и тут же попытка со стороны революционеров посредством воззваний или путем смешения народа с солдатами убедить войско бросить оружие или перейти с оружием на сторону народа. Неудача в одном случае отнюдь не должна отпугивать от повторения тех же средств устрашения и убеждения в других случаях, хотя бы по отношению к тем же частям войска. В конце концов моральное влияние военной дисциплины, мешающее солдатам поступить так, как им подсказывают ум и чувство, будет сломлено. Такая комбинация морального и физического воздействия, неизбежно ведущая к частичной победе народа, требует не столько предварительного вооружения масс, сколько внесения организованности и целесообразности в ее уличные движения, – и в этом, именно, главная задача революционных организаций. С частицей армии мы подчиним себе ее часть, а с частью и целое, потому что победа над частью армии даст народу оружие, а всеобщая воинская повинность сделала то, что в толпе всегда найдется достаточное количество людей, способных сыграть роль военных инструкторов. Оружие новейшего образца также способно служить делу революции в руках народа, как оно служит делу реакции в руках дисциплинированной армии. И мы еще на днях только имели случай видеть, что царская пушка, направленная надлежащей рукой, палит шрапнелью по Зимнему Дворцу{15}.
Недавно один английский журналист г. Arnold White писал: "Если бы Людовик XVI[66] обладал батареями пушек Максима, французская революция не произошла бы". Какой претенциозный вздор – измерять исторические шансы революций калибром ружей и пушек. Как будто ружья и пушки управляют людьми, а не люди – ружьями и пушками. Победоносная русская революция в числе сотни других предрассудков разрушит и это нелепо-суеверное почтение пред маузеровскими ружьями, якобы диктующими законы самой истории.
И во время Великой Французской Революции, и в 48 году[67] армия, как армия, была сильнее народа. Революционная масса побеждала не превосходством своей военной организации или военной техники, но своей способностью заражать национальную атмосферу, которою ведь дышит и армия, бациллами мятежных идей. Конечно, для хода и исхода уличных сражений имеет значение, бьет ли ружье на несколько сот сажен или на несколько верст, убивает ли оно одного или пронизывает целый десяток, – но все же это лишь подчиненный вопрос техники по сравнению с основным вопросом революции – вопросом деморализации солдат. «На чьей стороне армия?» – вот вопрос, который решает все и который в свою очередь вовсе не решается устройством винтовок и митральез.
На чьей стороне армия? Петербургские рабочие 9 января поставили этот вопрос в «действии» колоссального масштаба. Они заставили петербургских гвардейцев пред лицом всей страны демонстрировать свое назначение и свою роль. Демонстрация вышла страшной по своей ясности и неотразимой поучительности. Гвардия победила. Но Николай II имеет право сказать: «Еще такая победа, – и я останусь без армии».
Петербургские полки вообще, гвардейские в особенности – специально подобраны и специально дрессированы. Другое дело, провинция: там армия несравненно более «демократична». А для успеха революции вовсе нет необходимости, чтобы на сторону ее перешла вся армия вместе с гвардейскими полками. Еще меньше необходимости в том, чтобы первый пример революционного братания с народом подали петербургские полки. Петербург вовсе не сосредоточивает у нас политической энергии всей нации в такой мере, как в свое время Париж, Берлин или Вена. Наша провинция развивает в последние дни и отчасти еще развивает сегодня – к несчастью, разрозненно – такую революционную работу, которой хватило бы 50 – 100 лет тому назад на десяток наций. Хозяйственная роль пролетариата, творца русской революции, сообщает провинции то значение, которого она не имела и не могла иметь в Европе во время мелкобуржуазных, по своему персоналу, революций XVIII и XIX в.в. Достаточно одного примера. Сибирский Союз нашей Партии[68] вчера еще мог казаться случайной организацией, которой в близком будущем не предстоит никакого влияния. Но сегодня он путем стачки железнодорожных рабочих обрывает сообщение страны с театром военных действий и приводит в содрогание весь правительственный аппарат.
Наш юг – неиссякаемый вулкан революционной лавы. А Польша? Кавказ? Северо-Западный край? Финляндия? Если даже допустить, что путем дальнейшего искусственного отбора и действия алкоголя (неизбежный рецепт во время всех революций) петербургские полки будут неизменно сохранены для дела кровавой репрессии, что столица будет превращена в укрепленный лагерь, у ворот каждой фабрики будет поставлено по пушке, у застав – по батарее, если, одним словом, допустить, что осуществится «план» Владимира Романова,[69] остается все же несомненным, что Петербург будет со всех сторон охвачен огненным кольцом революции. Чем и как помогут гвардейцы, когда в Москве или на юге образуется Временное Правительство, первым актом которого будет радикальная реорганизация армии? Владимир пошлет гвардию против провинции? Но для этого гвардия слишком ничтожна. Наоборот, во время прежних революций войска всегда стягивались из провинции в столицу. Если направить гвардию против Временного Правительства, кто будет охранять Зимний Дворец от петербургского пролетариата, который можно обескровить, разделить, связать, но который нельзя раздавить или раз навсегда устрашить?
Arnold White решил, что Людовику XVI для спасения абсолютизма не хватило только дальнобойных орудий. Князь Владимир, который в Париже кроме домов терпимости изучал еще и административно-военную историю Великой Революции, сделал тот вывод, что старая Франция была бы спасена, если б правительство Людовика без замешательства и колебаний подавляло все зародыши революции и освежало народ Парижа смелыми и широко организованными кровопусканиями. Как это делают, августейший алкоголик показал 9 января. Стоит его опыт санкционировать, возвести в систему, распространить на всю страну, – и самодержавие увековечено. Какой простой рецепт! Неужели же в правительстве Людовика XVI, Фридриха Вильгельма IV[70] или Иосифа II[71] не было ни одного негодяя, который настаивал бы на плане, извлеченном ныне Владимиром Романовым из опыта французской революции? Конечно, в такого рода спасителях недостатка не было. Но революционное развитие так же мало может определяться волей таких кровожадных кретинов, как и диаметром пушечного жерла. Диктатор, несущий на конце меча спасение старого режима, неизбежно запутывается в петлях, раскиданных гением революции. Пушки, ружья и шашки – отличные слуги порядка, но их должно приводить в движение. Для этого нужны люди. Хотя эти люди называются солдатами, но в отличие от пушек они и чувствуют и думают. Значит, это ненадежная опора. Они колеблются, заражают нерешительностью своих командиров, а это рождает разложение и панику в рядах высшей бюрократии. Диктатор не встречает нравственной поддержки, наоборот, наталкивается ежеминутно на препятствия, вокруг него создается сеть противоречивых влияний и внушений, приказы отдаются и отменяются, замешательство растет, деморализация правительства расползается все шире и глубже и питает собою самоуверенность народа…
Рядом с вопросом о вооружении выступает вопрос о формах уличной борьбы. Какую роль сыграет или может сыграть у нас баррикада? Но прежде всего: какую роль играла баррикада в революциях старого образца?
1. Баррикада служила для рассеянной революционной массы концентрационным пунктом.
2. Баррикада вносила в хаотическую массу элементы организации тем, что ставила задачу: на данном месте защищаться от войск.
3. Баррикада задерживала движение солдат, приводила их в общение с народом и тем деморализовала их.
4. Баррикада служила прикрытием для борцов.
В настоящее время баррикада гораздо беднее влиянием. В лучшем случае она еще сохранила значение физического препятствия, позволяющего массе на минуту-другую прийти в общение с солдатами. Мобилизационного и организационного значения баррикада иметь почти уже не может. Рабочую массу мобилизует стачка, организует, во-первых, фабрика, во-вторых, революционная партия. Старый баррикадный боец был вооружен живым словом к солдатам и ружьем, как последним аргументом. Нынешний революционер будет чаще вооружен печатным воззванием и, по крайней мере на первых порах, динамитом. Как тем, так и другим удобнее пользоваться из окна второго или третьего этажа, чем из-за баррикады.
Но довольно об этом. Все эти вопросы должны, как мы уже сказали, решаться революционными организациями на местах. Это, конечно, лишь служебная работа по отношению к политическому руководству массой. Но теперь без этой работы немыслимо самое политическое руководство. Техническая организация революции является на ближайший период осью политического руководства восставшей массой.
Что же нужно для такого руководства? Несколько очень простых вещей: свобода от организационной рутины и жалких традиций конспиративного подполья; широкий взгляд; смелая инициатива; способность оценить положение; еще раз смелая инициатива.
Революционное развитие дало нам петербургские баррикады 9 января. Ниже этого мы уже не можем спускаться. От этого этапа мы должны исходить, чтобы двигать революцию вперед. Политическими выводами и революционными завоеваниями восстания петербургских рабочих мы должны пропитать нашу агитационную и организационную работу.
Русская революция, которая уже началась, подходит к своему кульминационному моменту: всенародному восстанию. Организация этого восстания, от которого зависит судьба революции на ближайшее время, основная задача нашей Партии.
Никто не выполнит этой задачи, кроме нас. Священник Гапон мог появиться однажды. Для того, чтобы совершить то дело, которое он совершил, нужны были те исключительные иллюзии, которые его увлекали. Но и он мог оставаться во главе масс только короткое время. Революционный пролетариат будет всегда хранить память священника Георгия Гапона. Но его память останется памятью одинокого, почти легендарного героя, открывшего шлюзы революционной стихии. Если бы теперь и выступила вторая фигура, равная Гапону по энергии, революционному энтузиазму и по силе политических иллюзий, ее появление было бы запоздалым. То, что в Георгии Гапоне было великим, могло бы теперь оказаться смешным. Второму Гапону нет места, ибо то, что теперь нужно, это не огненные иллюзии, а ясное революционное сознание, отчетливый план действий, гибкая революционная организация, способная дать массам лозунг, вывести их на поле действий, ударить наступление по всей линии и довести дело до победоносного конца.
Такую организацию может дать только социал-демократия. И никто кроме нее. Никто не даст массе революционного лозунга, ибо никто вне нашей Партии не свободен от каких бы то ни было других соображений, кроме интересов революции. Никто, кроме социал-демократии, не способен организовать выступление массы, ибо никто не связан с этой массой, кроме нашей Партии.
Наша Партия делала много ошибок, грехов, почти преступлений. Она колебалась, уклонялась, останавливалась, проявляла нерешительность и косность. Подчас она тормозила революционное движение.
Но нет революционной партии, кроме социал-демократии!
Наши организации несовершенны. Наша связь с массами недостаточна. Наша техника примитивна.
Но нет связанной с массами организации, кроме социал-демократии!
Во главе революции идет пролетариат. Во главе пролетариата идет социал-демократия!
Сделаем все, что можем, товарищи! Вложим всю страсть в наше дело. Ни на минуту не будем забывать, какая ответственность лежит на нашей Партии: ответственность перед русской революцией, перед международным социализмом.
Пролетариат всего мира смотрит на нас с ожиданием. Великие перспективы открывает пред человечеством победоносная русская революция. Товарищи, выполним наш долг!
Будем собирать наши ряды, товарищи! Будем объединять и объединяться! Будем готовиться сами и готовить массу к решительным дням восстания! Ничего не упустим из виду. Ни одной силы не оставим без пользы для дела.
Честно, мужественно и согласно пойдем мы вперед, связанные нерасторжимым единством, братья по революции!
«До 9 января» представляет собою перепечатку брошюры, изданной около двух лет тому назад в Женеве. Первая часть брошюры дает анализ программы и тактики оппозиционных земцев и демократической интеллигенции; многое из того, что здесь сказано, звучит теперь трюизмом. Но по существу наша критика кадетской Думы покоится на тех же началах, что и критика первого земского совещания в Москве. Нам приходится повторять свои обличения с тем же упорством, с каким либерализм повторяет свои ошибки. Если наша критика не убеждает и не исправляет либералов, то она научает кого-то третьего не верить им.
«Обострившееся недовольство, не находящее выхода, – писали мы по поводу земского съезда и ноябрьских банкетов 1904 г., – обескураженное неизбежным неуспехом легальной земской кампании, опирающейся на бесплотное „общественное мнение“, без традиций революционной борьбы в прошлом, без ясных перспектив в будущем, – это общественное недовольство может вылиться в отчаянный пароксизм террора, при полной сочувственного бессилия пассивности демократической интеллигенции, при двусмысленной поддержке задыхающихся от платонического энтузиазма либералов» (стр. 45). Выход из этого положения, утверждали мы, может создать только революционный пролетариат. Mutatis mutandis этот анализ и этот прогноз приходится повторить по отношению к настоящему моменту…
Заключительная часть названной брошюры останавливается на задачах, выдвинутых январскими событиями в Петербурге. Читатель сам увидит, что из сказанного нами по этому поводу устарело. Мы же хотим здесь мимоходом сказать лишь несколько слов об одной из самых странных исторических фигур, о Георгии Гапоне, так неожиданно поднявшемся на гребне январских событий.
Либеральное общество долго верило, что в личности Гапона скрывалась вся тайна 9 января. Его противопоставляли социал-демократии, как политического вождя, который знает секрет обладания массой. Новое выступление пролетариата связывали с личностью Гапона. Мы не разделяли этих ожиданий. «Второму Гапону нет места, – писали мы, – ибо то, что теперь нужно, это не иллюзии, а ясное революционное сознание, отчетливый план действий, гибкая революционная организация» (стр. 64). Такой организацией явился впоследствии Совет Рабочих Депутатов.
Но если мы отводили политической роли Гапона совершенно подчиненное место, то мы, несомненно, переоценивали его личность. В ореоле пастырского гнева с пасторскими проклятиями на устах он представлялся издали фигурой почти библейского стиля. Казалось, могучие революционные страсти проснулись в груди молодого священника петербургской пересыльной тюрьмы. И что же? Когда догорели огни, Гапон предстал перед всеми полным политическим и нравственным ничтожеством.
Его позирование перед социалистической Европой, его беспощадно «революционные» писания из-за границы, наивные и грубые, его приезд в Россию, конспиративное сношение с правительством, сребреники гр. Витте, претенциозные и нелепые беседы с сотрудниками консервативных газет, шумливость и хвастливость – все это окончательно убило представление о Гапоне 9 января. Нам невольно вспоминаются проницательные слова Виктора Адлера,[72] вождя австрийской социал-демократии, который после получения первой телеграммы о прибытии Гапона заграницу сказал: «Жаль… для его исторической памяти было бы лучше, если бы он так же таинственно исчез, как появился. Осталось бы красивое романтическое предание о священнике, который открыл шлюзы русской революции… Есть люди, – прибавил он с той тонкой иронией, которая так характерна для этого замечательного человека, – есть люди, которых лучше иметь мучениками, чем товарищами по партии»…{16}.